Текст книги "Архангел"

29

Келсо вышел из леса к деревянной лачуге. Снег покрылся хрустящей ледяной коркой, легкие порывы ветра вздымали облачка снежной пудры. Тонкий дымок, поднимавшийся из железной трубы, извивался и дрожал на ветру.

«Подходить к Нему надо так, чтоб Он видел». Таков был совет его горничной Валечки. «Он терпеть не может, когда подкрадываются. Если нужно постучаться в дверь, стучи сильнее».

Келсо намеренно громко протопал своими резиновыми сапогами по ступенькам, затем посильнее постучал. Ответа не последовало.

Что делать?

Он постучал снова, подождал, повернул задвижку и открыл дверь. И сразу же знакомый запах – животный дух, смешанный с застоялым холодным табачным дымом, – чуть не сбил его с ног.

Комната была пуста. Ружья не видно. Похоже, русский только что работал за столом: бумаги разложены, сверху два карандашных огрызка.

Келсо в нерешительности стоял в дверном проеме, разглядывая бумаги. Оглянулся. На вырубке никакого движения. Русский, скорее всего, у реки, следит за О'Брайеном. У них лишь одно тактическое преимущество, подумал Келсо: их двое, а он один и не может шпионить за обоими одновременно. Помявшись в дверях, он подошел к столу.

Он собирался лишь бегло просмотреть бумаги и начал быстро листать их.

Два паспорта, красные, в твердой обложке, шесть сантиметров на четыре, с надписями «Паспорт» и «Норвегия», выданные в Бергене в 1968 году, – молодая чета почти одинаковой внешности: длинные волосы, очень светлые, похожи на хиппи, девушка хорошенькая, чистенькая. Он не запомнил их имена. Въехали в СССР через Ленинград в июне 1969 года…

Удостоверения личности трех человек: первый – моложавый, в очках, с торчащими ушами, по виду студент; второй – пожилой, за шестьдесят, много по-видавший, уверенный в себе, быть может, моряк; третий – пучеглазый, неухоженный, цыган или бродяга. Документы старого советского образца, имена неразборчивы…

И, наконец, еще стопка документов, всего шесть, по пять скрепленных между собой страниц каждый, написаны чернилами или карандашом, разными почерками: один аккуратный, один неряшливый, другой совсем неразборчивый, но всякий раз вверху первого листа заглавными буквами надпись: «Признание».

Келсо почувствовал из открытой двери порыв ветра, взъерошивший волосы на затылке.

Он аккуратно сложил бумаги, отодвинул их от себя; слегка подняв руки и как бы отрекаясь от них, вернулся к двери и едва не поскользнулся на ступеньках. Сел на обветшалую доску, поднес к глазам бинокль и понял, что весь дрожит.

Он сидел так несколько минут, стараясь успокоиться. Он знал, что ему нужно сделать, – то, что должен сделать ученый, – спокойно, осмысленно, без скороспелых истерических выводов подойти к столу, переписать имена и позже проверить их.

Убедившись в двадцатый раз, что среди деревьев нет ни одной живой души, он встал, протиснулся через низкую дверь, и первое, что бросилось ему в глаза, было ружье, прислоненное к стене, а второе – сам русский: он неподвижно сидел за столом и смотрел на него.

У него редкостный дар молчания, вспоминал его секретарь, он уникален в этом отношении в стране, где все слишком много говорят…

Он по-прежнему был в форме, в шинели, на голове фуражка. Золотая звезда Героя Советского Союза, пришпиленная к лацкану, сияла в свете керосиновой лампы.

Откуда он взялся?

Келсо нарушил тишину бессвязным бормотанием:

– Товарищ… вы… я так удивился… искал вас… хотел… – Он нервно расстегнул молнию и достал кожаный мешочек с тетрадью. – Я хотел вернуть вам бумаги вашей матери, Анны Михайловны Сафоновой…

Время тянулось. Прошло полминуты, минута, наконец русский тихо сказал:

– Хорошо, товарищ. – Он сделал какую-то пометку на листе и кивком пригласил Келсо к столу. Келсо подошел, положил на стол мешочек с тетрадью, как некую жертву, призванную умилостивить мстительного бога.

Снова долгая, мучительная пауза.

– Капиталисты, – заговорил наконец русский, положив огрызок карандаша и потянувшись к трубке, – это грабители. Империализм – высшая стадия капитализма. Из этого следует, что империалисты – самые великие грабители за всю историю человечества. Они готовы выкрадывать чужие документы. С легкостью! Они готовы украсть у вас последнюю копейку. Или чужую лодку, да, товарищ? – Он подмигнул Келсо и продолжал смотреть на него, зажигая спичку, раскуривая трубку. Выпустил облачко дыма. – Закройте, пожалуйста, дверь, товарищ.

Начинало темнеть.

Если мы застрянем здесь на ночь, то вообще никогда отсюда не выберемся, думал Келсо. Почему так долго не возвращается О'Брайен?

– Теперь, – продолжал русский, – нужно задать решающий вопрос, товарищ. Как нам защититься от этих капиталистов, империалистов, от этих грабителей? Ответ на этот вопрос тоже имеет решающее значение. – Он загасил спичку резким взмахом руки и наклонился вперед. – Мы можем защититься от этих капиталистов, этих империалистов, этих мерзких пронырливых жуликов в образе человеческом, только проявляя железную бдительность. Возьмите, к примеру, эту норвежскую парочку с их змеиными улыбками. Они приползли на своих червивых брюхах в этот лес, просили: «Покажите нам дорогу, товарищ!» Как вам это понравится? Они, видите ли, проводят так каникулы!

Он помахал их паспортами перед носом Келсо, и тому удалось еще раз увидеть лица этих людей, бандану на голове молодого человека, какую носили поклонники ЛСД.

– Разве мы такие дураки, – вопрошал русский, – такие отсталые, примитивные люди, что не можем распознать капиталиста-империалиста-грабителя-шпиона, когда он пробирается в нашу среду? Нет, товарищ! Мы не настолько отсталы и примитивны. Таким гостям мы преподаем жестокий урок социалистической бдительности – здесь у меня их признания. Сначала они все отрицали, но в конце концов сознались во всем, и больше нет смысла о них говорить. Они превратились, как и предсказывал Ленин, в пыль на мусорной свалке истории. Об этом тоже нечего говорить, и об этом тоже! – Он махал пачкой удостоверений. Лица жертв мелькали перед глазами Келсо. – Это, – говорил русский, – наш решительный ответ на решительный вопрос, поставленный всеми капиталистами-империалистами, мерзавцами и грабителями!

Он откинулся к спинке стула, сложил на груди руки и мрачно усмехнулся.

Ружье было в пределах досягаемости Келсо, но он не мог даже пошевелиться. Возможно, оно не заряжено. А если заряжено, он не знает, как оно стреляет. Но даже если бы знал, он отдавал себе отчет в том, что не сможет застрелить этого русского: в нем таилась какая-то сверхъестественная сила. То он где-то впереди, то вдруг оказывается сзади. То он среди деревьев, то мгновение спустя сидит за столом, разглядывая свою коллекцию признаний и время от времени делая какие-то пометки.

– Но еще хуже – зараза правого уклонизма, – сказал русский после паузы. Он снова разжег трубку, шумно вобрав в себя дым. – Первым из них был Голуб.

– Первым из них был Голуб, – тупо повторил Келсо. Он вспомнил могильные кресты: Т. И. Голуб, стертое лицо, умер в ноябре 1961 года.

Суть сталинского успеха, в сущности, очень проста, он основан на убеждении, которое можно выразить в трех словах: люди боятся смерти.

– Голуб первым поддался классическим примиренческим тенденциям правого уклонизма. Конечно, я тогда был еще ребенком, но его хныканье до сих пор звучит у меня в ушах: «Товарищи, в деревнях говорят, что тело Сталина вынесли с его законного места возле Ленина. Ох, товарищи, что же нам делать? Это безнадежно, товарищи! Они придут и убьют нас всех! Нам пора сдаваться!»

Видели ли вы когда-нибудь рыбаков во время шторма на большой реке? Я видел много раз. Одна группа напрягает все силы, подбадривает своих товарищей и смело борется со стихией: «Смелее, ребята, крепче руль, режь волну, прорвемся!» Но есть и другой тип рыбаков, которые при первых признаках бури теряют присутствие духа, начинают хныкать и деморализуют этим остальных: «Какой ужас, приближается шторм, ложись, ребята, на дно лодки, закройте глаза, авось вынесет на берег».

Русский сплюнул на пол.

– Чижиков в ту же ночь увел его в лес, а наутро мы увидели крест. И так был положен конец хныканью правых уклонистов, и даже эта старая свинья, его вдова, с тех пор как воды в рот набрала. И еще несколько лет спокойно продолжалась работа под четырьмя нашими лозунгами: лозунгом борьбы против пораженчества и самоуспокоенности, лозунгом борьбы за самообеспечение, лозунгом конструктивной самокритики, который лежит в основе нашей партии, и лозунгом, гласящим, что в огне закаляется сталь. А потом начался саботаж.

– О, саботаж, – пробормотал Келсо. – Разумеется.

– Он начался с отравления осетровых. Это случилось после суда над иностранными шпионами, в конце лета. Однажды утром мы увидели, как рыбы всплывают белым брюхом вверх на поверхность реки. Много раз мы замечали, что приманка исчезает из капканов, а зверь не ловится. Грибы высохли, мы едва собрали пуд, чего никогда раньше не было. Даже ягоды в радиусе нескольких километров исчезли – мы не смогли их собрать. Я обсудил эту кризисную ситуацию с товарищем Чижиковым – я был уже постарше, понимаете, и имел право обсуждать положение. Так вот, его анализ и выводы совпали с моими: то было классическое проявление троцкистского вредительства.

Когда Ежова поймали – он шел с фонарем после отбоя, свинья, – против него возбудили дело. А это… – он протянул толстую стопку листов, исписанных неразборчивым почерком, и бросил их на стол, – это его признания, можете посмотреть, написаны им собственноручно: как посредством мигания фонаря он принимал сигналы от каких-то своих сообщников, с которыми вступил в преступный контакт во время рыбалки.

– Ежов?

– Жена его повесилась. У них был ребенок. – Он отвернулся. – Не знаю, что с ним стало… Они все умерли, конечно. И Чижиков тоже.

Снова молчание. Келсо чувствовал себя Шехерезадой: пока он говорит, у него остается шанс. Молчание – предвестник смерти.

– Этот товарищ Чижиков… наверное, был… – он едва не сказал: чудовищем, – сильным человеком.

– Ударник, – сказал русский. – Стахановец, солдат и охотник, красный специалист и теоретик высочайшего калибра. – Он почти прикрыл глаза и перешел на шепот. – Ух, как он меня бил, товарищ! Он все время меня бил, пока я не начинал лить кровавые слезы! По инструкциям, которые он получил относительно моего воспитания от высших органов власти, он должен был все время давать мне взбучки. Всем, чему я научился, я обязан ему.

– Когда умер товарищ Чижиков?

– Две зимы тому назад. Он тогда уже наполовину ослеп и стал очень неловок. Он угодил в один из своих же капканов. У него почернела нога и начала вонять, как червивое мясо. Он впадал в беспамятство. Рычал от гнева. В конце концов он попросил нас оставить его на ночь в снегу. Собачья смерть.

– А его жена, она умерла вскоре после него?

– Через неделю.

– Она, наверное, заменяла вам мать.

– Да. Но она постарела. Не могла больше работать. Это трудно было сделать, но это было к лучшему.

«Он никогда не испытывал любви к человеческому существу, — писал его школьный товарищ Иремашвили. – Он не знал чувства жалости ни к человеку, ни к животному, и я никогда не видел, чтобы он плакал…»

Трудно было сделать…

К лучшему…

Русский приоткрыл один желтый глаз.

– Вы нервничаете, товарищ, – сказал он. /– Я это чувствую.

У Келсо пересохло в горле. Он посмотрел на часы.

– Я беспокоюсь о коллеге…

Прошло уже больше получаса, как он оставил О'Брайена на берегу реки.

– Об этом янки? Положитесь на меня, товарищ. Не верьте ему. Сами увидите.

Он снова подмигнул, приложил палец к губам и встал. Затем метнулся по комнате с невероятным проворством и ловкостью – в его движениях было что-то грациозное: один, два, три шага, а пятки сапог едва ли коснулись пола. Он распахнул дверь. За ней стоял О'Брайен.

Позже Келсо думал о том, что могло за этим последовать. Русский перевел бы все в шутку? («Не хлопайте ушами, товарищ!») Или же он счел бы О'Брайена очередным лазутчиком, пробравшимся в миниатюрное сталинское государство, где из него будут выбивать признание?

Трудно сказать, что могло случиться дальше, потому что русский внезапно резким, грубым движением втащил О'Брайена в комнату. А сам встал в дверном проеме, чуть склонив набок голову, расширив ноздри, принюхиваясь и прислушиваясь.

Суворин не заметил дыма. Его увидел Кретов.

Он притормозил, включил первую передачу, и следующие несколько сот метров они продвигались медленно, пока не увидели начало тропы. Посередине ее белела крыша «тойоты», ярко выделявшаяся на фоне темных деревьев.

Кретов затормозил, подал немного назад и, не выключая двигатель, попытался разглядеть дорогу. Затем включил передачу, резко прибавил газ, бульдозер свернул с дороги на тропу, расчистил путь к «тойоте» и остановился неподалеку. Кретов выключил двигатель, и на какое-то мгновение на Суворина вновь обрушилась неестественная тишина.

– Какие конкретно приказы вы получили? – спросил он Кретова.

Тот открыл дверцу.

– Мои приказы основаны на русском здравом смысле: загнать пробку назад, в бутылку, желательно – в самом узком месте. – Он легко спрыгнул в снег и потянулся к своему «АК-74». Сунул в карман куртки запасные магазины. Проверил пистолет.

– Это и есть самое узкое место?

– Оставайтесь в машине и грейте задницу. Мы быстро управимся.

– Я не собираюсь участвовать в каких-либо незаконных действиях, – сказал Суворин. Его слова прозвучали на редкость абсурдно и слишком высокопарно даже для его собственных ушей, Кретов же просто оставил их без внимания. Он и его люди уже уходили. – По крайней мере не должны пострадать иностранцы! – крикнул он вдогонку.

Он просидел несколько секунд в машине, глядя на удаляющиеся спины спецназовцев. Затем, чертыхнувшись, нагнул переднее сиденье и протиснулся в дверь. Кабина оказалась довольно высоко над землей. Он прыгнул, почувствовал, как его потянуло назад, и услышал треск лопнувшей ткани. Подкладка пальто зацепилась за металлический угол. Снова выругавшись, отцепился.

Догнать ушедших вперед было нелегко. Они в отличной физической форме, чего он не мог сказать о себе. У них армейские сапоги, у него – городские ботинки. И он не догнал бы их, если бы они не остановились, разглядывая что-то в снегу возле тропы.

Кретов расправил скатанную в шарик желтую бумажку и повертел ее в руках. Не найдя ничего интересного, снова скатал ее и отшвырнул в сторону. Вставил в правое ухо миниатюрный телесного цвета приемник, похожий на слуховой аппарат. Достал из кармана черную шапочку-маску и натянул на голову. Остальные сделали то же самое. Потом последовал лихой, рубящий взмах в сторону леса и спецназовцы двинулись дальше – впереди Кретов, выставив перед собой автомат, поворачиваясь из стороны в сторону, раскачиваясь, низко наклоняясь всем телом, готовый в любой момент прочесать лес очередями, за ним второй спецназовец и третий. Оба двигались, соблюдая такие же меры предосторожности и внимательно оглядывая местность, и головы их казались Суворину похожими на черепа. Сам он шел следом за ними, нелепый в своем штатском пальто, то и дело спотыкаясь, оскальзываясь.

Русский хладнокровно прикрыл дверь и взял ружье. Он выдвинул из-под стола деревянный ящик и набил карманы патронами. Так же неторопливо он скатал ковер, поднял доску, скрывавшую потайной люк, и по-кошачьи спрыгнул вниз.

– Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира, – сказал он. – Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателям войны. Те, которые попытаются на нас напасть, получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород. Постелите ковер на место, товарищи.

Он исчез, закрыв за собой люк.

О'Брайен взглянул на люк, потом на Келсо.

– Что это еще за чертовщина?

– А где, черт вас дери, вы сами пропадали? – Келсо схватил мешочек с тетрадью и запихнул его под куртку. – Не обращайте на него внимания, – сказал он, расстелив коврик на прежнем месте. – Давайте выбираться отсюда.

Но прежде чем они пошевелились, в окне мелькнул череп в маске – два круглых глаза и щель на месте рта. Сапог ударил в дверь. Она треснула и распахнулась.

Им велели встать лицом к стене, вплотную к грубым доскам, и Келсо почувствовал, как холодный металл ткнулся ему в шею. Медлительного в движениях О'Брайена ткнули в стену лбом – чтоб знал, как себя вести, – и наградили потоком цветистых русских фраз. Им туго связали руки за спиной тонкой пластиковой веревкой.

– Где еще один? – грубо спросил солдат. Он занес над головой приклад автомата.

– Под полом! – крикнул О'Брайен. – Объясните им, Непредсказуемый. Он под этими проклятыми досками!

– Он под полом, – произнес по-русски интеллигентный голос, который, показалось Келсо, был ему знаком.

Тяжелые сапоги затопали по деревянному полу. Повернув голову, Келсо увидел, как один из солдат в маске подошел к углу комнаты, опустил ствол и наобум открыл огонь. Он вздрогнул от оглушающего шума выстрелов в ограниченном пространстве комнаты, а когда посмотрел снова, человек медленно пятился назад, методично посылая очередь за очередью в пол ровными полосами; автомат в его руках дрожал, как отбойный молоток. В воздух взмывали щепки, и Келсо почувствовал, как что-то ударило его под ухом и по щеке пробежала струйка крови. Он повернулся в другую сторону и прижался щекой к стене. Треск выстрелов оборвался, он услышал щелчок вставляемого магазина, и тут же стрельба возобновилась, но ненадолго. Что-то упало на пол. Запахло кордитом. Едкий дым заставил Келсо зажмуриться, а когда он открыл глаза, то узнал светловолосого разведчика из Москвы. Тот брезгливо мотал головой.

Отстрелявшийся солдат откинул изодранный в клочья ковер и поднял люк. Он посветил вниз, в облако пыли, карманным фонарем и нырнул в подпол. Было слышно, как он двигается у них под ногами. Через полминуты он появился в дверях лачуги и сдернул маску.

– Там тоннель. Он скрылся. – Достал пистолет и протянул его блондину.

– Посторожите их.

Потом подал знак остальным, и они затопали по снегу.

30

Суворин весь промок. Он посмотрел себе под ноги и увидел, что стоит в луже растаявшего снега. Брюки пропитались влагой, низ пальто – тоже. Обрывок шелковой подкладки волочился по полу. А ботинки промокли насквозь и имели жалкий, обшарпанный вид, хоть выбрасывай.

Один из двух связанных – корреспондент, кажется, его фамилия О'Брайен, – чуть повернулся и начал что-то говорить.

– Заткнись! – зло крикнул Суворин, снял пистолет с предохранителя и помахал им. – Молчать и лицом к стене!

Он сел за стол и вытер мокрым рукавом лицо.

Ботинки хоть выбрасывай…

И вдруг он увидел, что на него смотрит Сталин. Он взял фотографию в рамке и поднес к свету. Фотография подписана. А это что такое? Паспорта, удостоверения личности, трубка, старые граммофонные пластинки, конверт с пучком волос… Такое впечатление, что кто-то показывал фокусы. Он выложил волосы себе на ладонь и потер их между большим и указательным пальцами. Волосинки седые, жесткие, как щетина. Он отшвырнул их и вытер пальцы о влажное пальто. Затем положил пистолет на стол и протер глаза.

– Сядьте, – сказал он устало, – разрешаю вам сесть. Из леса донеслась длинная автоматная очередь.

– Знаете, – печально добавил он, обращаясь к Келсо, – лучше бы вы улетели тем самолетом.

– Что будет дальше? – спросил англичанин. Сесть им с О'Брайеном было трудно. Они фактически стояли на коленях, привалившись к стене. Печка загасла. Стало очень холодно. Суворин вынул из конверта пластинку и поставил ее на допотопный граммофон.

– Вот так сюрприз, – удивился он.

– Я аккредитованный член иностранного корреспондентского корпуса… – начал О'Брайен.

Автоматную очередь в лесу заглушил звук взрыва.

– Американский посол… – продолжал О'Брайен.

Суворин быстрыми движениями завел граммофон – все что угодно, лишь бы заглушить звуки выстрелов – и опустил иглу на пластинку. Сквозь треск, подобный ударам градин по крыше, зазвучала мелодия оркестра.

Снова началась стрельба. Где-то далеко в лесу кто-то закричал. Один за другим быстро последовали два выстрела. Крик оборвался, и тут захныкал О'Брайен:

– Они убьют нас. Они пристрелят и нас тоже! – Репортер попытался высвободиться от веревки и приподняться, но Суворин легонько ткнул его носком ботинка в грудь.

– Давайте вести себя цивилизованно, – сказал он по-английски.

Да, такого не пожелаешь и врагу, хотелось ему сказать. Никогда в жизни не мечтал, ей-богу, попасть в вонючую лачугу сумасшедшего и охотиться на него, как на зверя. Честно говоря, я убежден, что, окажись мы в других обстоятельствах, вы нашли бы во мне приятного собеседника.

Он попытался вжиться в звуки музыки из граммофона и даже дирижировать указательным пальцем, но никак не мог ухватить ритм: это была какая-то какофония.

– Вы бы привезли с собой армию, – сказал Келсо, – потому что трое против него не имеют никаких шансов.

– Чепуха, – гордо парировал Суворин. – Это наш спецназ. Они его поймают. Ну, а если потребуется, мы пришлем и армию.

– Зачем это вам?

– Затем, что я служу у напуганных людей, доктор Келсо, и некоторые из них в том возрасте, что вполне могли испытать на себе тяжелую руку товарища Сталина. – Он хмуро посмотрел на граммофон. Что за звуки? Ну прямо волчий вой. – Вы знаете, как Ленин назвал царевича, когда большевики решали судьбу царской семьи? Он назвал этого мальчика «живым знаменем». А с живым знаменем можно разделаться только одним способом.

Келсо покачал головой.

– Вы не понимаете этого человека. Поверьте мне – посмотрели бы, сами бы убедились, – это безумец с преступными наклонностями. За тридцать лет он убил не менее шести человек. Никакое он не знамя. Он сумасшедший.

– Помните, все говорили, что Жириновский не в своем уме? Его политика по отношению к странам Балтии состояла в том, чтобы зарыть ядерные отходы вдоль литовской границы и потом гигантскими вентиляторами каждую ночь гнать ветер в сторону Вильнюса. Но на выборах девяносто третьего года он набрал двадцать три процента голосов.

Суворин больше не мог выносить эту нечеловеческую, звериную музыку. Он снял иглу с диска.

Раздался одиночный выстрел.

Суворин хотел что-то сказать, но лишь проглотил слюну.

– Пожалуй, – заметил он после долгой паузы с сомнением в голосе, – надо было привести армию…

– Там капканы, – сказал Келсо.

– Что?

Суворин стоял в двери, вглядываясь в сумерки. Оглянулся. Он привязал веревку, стягивавшую их запястья, к холодной чугунной печке.

– Он повсюду расставил капканы. Осторожнее.

– Спасибо. – Суворин опустил ногу на верхнюю ступеньку. – Я скоро вернусь.

Его план – эти слова показались ему исполненными очень большого смысла – его план состоял в том, чтобы вернуться к бульдозеру и по рации вызвать подкрепление. Он двинулся к краю вырубки – единственному месту, позволявшему сориентироваться. Туда вели ясно различимые, несмотря на сгущавшиеся сумерки, следы, и он был уже на полпути, когда увидел взрыв и через мгновение услышал его, а следом за ним сквозь деревья прорвался снежный вихрь. Каскады кристаллических частиц сыпались с ветвей, образуя крошечные облачка, висящие в воздухе, как выдыхаемый на морозе воздух.

Он повернулся кругом, обеими руками сжимая пистолет и бессмысленно целясь в сторону взрыва.

Им овладела паника, и он побежал – комическая фигура, похожая на ковыляющую марионетку, – высоко поднимая колени, чтобы поменьше касаться ими мокрого, липнущего снега. Дыхание, вырывавшееся из горла, было похоже на всхлипы.

Он бежал, почти не разбирая дороги, и чуть не споткнулся о первое тело.

Это был один из спецназовцев. Он попал в капкан – колоссальный, скорее всего, медвежий, – с такими громадными зубьями, что они разорвали ему ногу повыше колена до самой кости. Кругом на вытоптанном снегу были большие красные пятна – кровь вытекала из раны на ноге и из большой, похожей на второй рот, раны в голове, в задней части маски.

Второй труп лежал чуть дальше. В отличие от первого – на спине, с широко раскинутыми руками и согнутыми ногами. На его груди расплылось большое кровавое пятно.

Суворин опустил пистолет, снял перчатки и решил пощупать пульс у обоих, хотя понимал, что это бесполезно: закатав несколько слоев одежды на их руках, добрался до еще теплых, но уже неживых запястий.

Как ему удалось уложить обоих?

Суворин оглянулся.

Наверное, так: он установил на тропе капкан, закопав его в снег, и выманил их на него. Первый каким-то образом его избежал, второй попался – это он, видимо, и кричал; первый вернулся, чтобы помочь, и этот зверь оказался у него за спиной. Хитрость состояла в том, что спецназовцы этого не ожидали. Первого он подстрелил сзади, а разделаться со вторым было легче легкого – это была казнь, и выстрел последовал в упор, прямо в затылок.

А потом подобрал их автоматы.

Что же это за существо, в конце концов?

Суворин опустился на колени возле первого спецназовца и стянул с него маску. Вынул из его уха наушник и вставил себе. Он надеялся что-нибудь услышать, но не было ничего, кроме свиста. Он нашел маленький микрофон, пристегнутый к внутренней стороне запястья убитого.

– Кретов! – прошептал он. – Кретов! – но услышалтолько собственный голос.

Снова раздалась автоматная очередь.

Огонь за стеной деревьев был похож на яркую зарю, и когда Суворин вновь вышел на тропу, он почувствовал жар от горевшего бульдозера на расстоянии в сотню метров. Должно быть, взорвался бензобак, и возникшее адское пламя обдало жаром зимний лес. Машина горела в эпицентре вдруг наступившей весны.

Спорадически слышались автоматные очереди, но это не был ответный огонь Кретова. Рвались коробки с патронами, оставленные в кабине. Сам Кретов скрюченный сидел на снегу, мертвый, как и его ребята, рядом валялся пулемет. Похоже, его застрелили, когда он устанавливал пулемет. Он уже поставил его на сошки, но не успел достать из коробки ленту с патронами.

Суворин подошел к нему, взял за руку, и Кретов тут же откинулся на спину. Его серые глаза были широко раскрыты, на розовом лице – гримаса изумления. Суворин не видел раны, точнее, заметил ее не сразу. Мелькнула даже мысль: уж не умер ли этот геройский майор спецназа просто от страха?

Еще один громкий взрыв заставил его поднять глаза; он увидел, что на него смотрит товарищ Сталин в форме и фуражке генералиссимуса.

Генсек стоял дальше на тропе около горящей машины, положив левую руку на бедро, а правой поддерживая небрежно вскинутое на плечо ружье. Тень его казалась непропорционально длинной в сравнении с невысоким ростом. Она пританцовывала на подтаявшем снегу.

У Суворина перехватило дыхание. Они смотрели друг на друга. Сталин зашагал в его сторону. Он маршировал – это было самое точное слово – быстро и вместе с тем без излишней торопливости, размахивая свободной рукой, вскидывая ее до своей бочкообразной груди, слева направо, слева направо. Сейчас я задам тебе жару, товарищ, говорила вся его фигура.

Суворин сунул руку в карман за пистолетом и понял, что оставил его возле первых двух трупов.

Слева направо, слева направо – живое знамя приближалось, разметая сапогами снег…

Суворин был больше не в силах выдерживать его взгляд. Он знал, что если поднимет глаза, то окаменеет на месте.

– Почему у вас так бегают глаза, товарищ? – произнес приближающийся человек. – Почему вы не можете посмотреть товарищу Сталину прямо в глаза?

Суворин повернул ствол пулемета «РП-46», вспоминая уроки, полученные лет двадцать назад во время обязательной военной подготовки на стрельбище где-то в окрестностях Витебска. «Поставить пулемет на боевой взвод, оттянув рукоятку назад. Оттянуть назад прицел и поднять крышку. Разложить ленту, открыть боковое отверстие, вставить ленту так, чтобы первый патрон вошел в патронник, и закрыть крышку. Нажать на спусковой крючок…»

Он закрыл глаза и нажал на спусковой крючок. Пулемет запрыгал в его руках, выпустив несколько десятков пуль, пилой подрезавших березы в радиусе двадцати метров.

Когда он отважился посмотреть на тропу, товарищ Сталин как сквозь землю провалился.

Если память не изменяла Суворину, в пулеметной ленте «РП-46» всего двести пятьдесят патронов, скорострельность до шестисот выстрелов в минуту. Поэтому, размышлял он, у него, вероятно, остается меньше тридцати секунд, чтобы обстрелять все пространство вокруг, тем более что приближается вечер, температура падает, и он может насмерть замерзнуть за несколько часов.

Ему надо выбраться с открытого места. Нельзя больше описывать круги, как коза на привязи, во время охоты на тигра, пытаясь что-то увидеть в зарослях.

Он вспомнил о заброшенных деревянных домах в дальнем конце тропы. Все-таки какое-то укрытие. Нужно найти, к чему прислониться спиной, нужно время, чтобы все обдумать.

Из леса донесся волчий вой.

Он снял пулемет с сошки, вскинул на плечо, взял в другую руку патронную ленту, и его колени едва не подкосились от тяжести.

Снова раздался пронзительный звериный вой. Это вовсе не волк, сообразил он. Это крик человека, торжествующий кровавый рык.

Он поплелся по тропе прочь от горящей машины и почувствовал, что кто-то движется параллельно с ним среди деревьев, размеренным шагом, время от времени разражаясь хохотом над его тщетными попытками скрыться. С ним играют, это было ясно. Ему позволят добраться до места, которое он наметил, и там пристрелят.

Он вышел к заброшенному поселку, приблизился к ближайшему строению. Окна выбиты, дверь сорвана, половина крыши исчезла, внутри вонь. Он опустил ствол, прокрался в угол, повернулся, подтащил к себе пулемет. Прижался спиной к стене, нацелил пулемет на дверной проем и положил палец на спусковой крючок.

Келсо услышал взрыв, пулеметный огонь и после недолгой паузы – звуки выстрелов из более тяжелого орудия. Они с трудом встали, отчаянно пытаясь придумать, как перерезать веревку, которой были привязаны к чугунной печке. Каждый выстрел из леса заставлял их умножать усилия. Тонкая пластиковая веревка врезалась Келсо в запястья, пальцы стали скользкими от крови.

Внезапно появился русский. Он тоже был в крови. Келсо заметил это, едва он приблизился к ним, расчехляя нож, – у него был разбит лоб, перепачканы в крови щеки. Он походил на охотника, на котором запеклась кровь его жертв.

– Товарищи, – сказал он. – У нас головокружение от успехов. Трое убиты. Один жив. Может быть, есть еще?

– Пришлют новых.

– Сколько?

– Пятьдесят, – сказал Келсо. – Сто. – Он натянул веревку. – Товарищ, нам нужно исчезнуть отсюда, иначе они придут и убьют нас всех. Даже вы не сможете остановить столько солдат. Они готовы прислать целую армию.

Суворин посмотрел на часы: прошло пятнадцать минут.