Текст книги "Чужак в стране чужой"

Джубал отвел подготовленной им бомбе роль чисто оборонительного оружия – никто не будет поджигать ее запал без крайней необходимости, то есть – пока власть предержащие будут вести себя тихо и пристойно. Безусловно, правительство с легкостью может вторично изолировать Смита на основании его недееспособности – Харшоу в ней тоже не сомневался. Если подходить к несчастному парню с общепринятыми мерками, юристы без малейших колебаний объявят его невменяемым, а медики – психопатом, жертвой тяжелого и единственного в своем роде двойного ситуационного психоза: сперва его, человека, воспитали инопланетяне, а затем его, воспитанного инопланетянами, швырнули в чуждое и незнакомое человеческое общество.

Однако сам Харшоу считал, что в случае Смита как юридическое понятие «вменяемость», так и медицинское «психоз» не имеют никакого смысла. Данное существо человеческой природы, по всей видимости, сумело великолепно адаптироваться к не-человеческому обществу – попав в это общество податливым, с мягкой как воск психикой, младенцем. Сумеет ли то же самое существо адаптироваться к человеческому обществу, попав в него в достаточно зрелом возрасте, когда формирование привычек и образа мыслей, по существу, уже закончено? Именно это доктор Харшоу и намеревался выяснить. Впервые за несколько десятков лет у него снова появился живой интерес к медицине.

К тому же идея прищемить начальникам хвост приводила почтенного престарелого доктора в полный восторг. Расточительная природа двойной, а то и тройной мерой отпустила ему важное, имеющееся у каждого американца качество: склонность к анархии. Схватиться с планетарным правительством – заманчивая эта перспектива преисполнила Джубала Харшоу такой бодрости и энергии, каких он не ощущал многие уже годы.

11

На задворках заурядной галактики, вокруг более (менее?) чем заурядной звезды класса G, повинуясь гравитационному искривлению пространства, который уже миллиард лет вращались планеты. Четыре из них имели вполне пристойные – по планетарным масштабам – размеры, вполне возможно, что посторонний наблюдатель, случись таковой поблизости, сумел бы их даже различить. Все остальные – сор, мелкие камешки, одни из которых терялись в огненном сиянии центрального светила, а другие – в черных, холодных глубинах космоса. Как и обычно, все они были заражены так называемой жизнью – странной, болезненной формой энтропического нарушения. На третьей и четвертой планетах поверхностная температура колебалась где-то в районе точки затвердения окиси водорода, в результате там развились жизненные формы, способные – до определенной, во всяком случае, степени – к общению.

Древняя раса, обитавшая на Марсе, относилась к общению с землянами абсолютно равнодушно. Нимфы весело резвились на поверхности планеты, учились жить и – в восьми случаях из девяти – погибали в процессе обучения. Взрослые марсиане, бесконечно не похожие на нимф как телом, так и складом ума, обитали в поразительно гармоничных сказочных городах. При всем своем внешнем спокойствии, они вели даже более активную и напряженную жизнь, чем непоседливые нимфы, – жизнь разума.

Под присмотром взрослых находилась целая планета, так что дела им хватало: наставлять растения, где и когда те должны расти, собирать в город прошедших испытание (а попросту – выживших) нимф, а затем взлелеивать их и оплодотворять. Чтобы появляющиеся в результате яйца зрели и развивались, их нужно взлелеивать и обдумывать, выполнившие свое назначение нимфы должны перейти во взрослую стадию, для этого нужно убедить их расстаться с детскими глупостями. Все перечисленные выше дела – человек мог бы назвать их «работой» – были необходимы, однако для марсиан они являлись элементом жизни ничуть не более значительным, чем ежеутренняя и ежевечерняя прогулка с собакой для человека, руководящего в промежутке между этими прогулками огромной промышленной корпорацией. Кстати сказать, обитатель Арктура-третьего вполне мог бы посчитать этого гипотетического магната рабом собаки, а упомянутые прогулки – основной его деятельностью.

И марсиане, и земляне – самоосознающие жизненные формы, однако развитие этих двух рас шло абсолютно разными путями. Все поведение человека, все его жизненные мотивации, все его страхи и надежды несут на себе отпечаток присущей ему схемы воспроизведения потомства, более того – находятся от этой трагичной и, странным образом, прекрасной схемы в полной зависимости. То же самое верно и в отношении марсиан, но, так сказать, с точностью до наоборот. Весьма эффективная – а потому широко распространенная в галактике – биполярная модель приняла у них форму настолько отличную от земной, что назвать ее двуполой решился бы разве что биолог, а уж человеческий психиатр ни в коем случае не обнаружил бы в ней ничего «сексуального». Все марсианские нимфы – существа женского пола, а взрослые особи – мужского.

Причем это касается только биологии, но никак не психологии. На Марсе полностью отсутствует бинарная оппозиция мужское – женское, структурирующая жизнь и поведение землян. Брак – бессмысленное, отсутствующее понятие. Взрослые огромны и чем-то напоминают – на человеческий, во всяком случае, взгляд – парусные яхты; при всей яркости и активности своей умственной жизни, физически они крайне пассивны, в то время как круглые, пушистые нимфы полны веселья и неистощимой, бездумной энергии. Между базисами человеческой и марсианской психологии просто невозможно проводить параллели. Сексуальная биполярность – это и главная – пожалуй, даже единственная – связующая сила человеческого общества, и одновременно основной движущий импульс всей человеческой деятельности, от сонетов до уравнений теоретической физики. И если кому-либо покажется, что это преувеличение, – пусть он пороется в патентных бюро, библиотеках и музеях, много ли там созданного евнухами.

Марс, чья жизнь совершенно отлична от земной, не обратил особого внимания ни на «Посланника», ни на «Чемпиона». Столь свежие события представляли собой очень малый интерес – выпускай марсиане газеты, им бы за глаза и за уши хватило одного номера в земное столетие. Контакт с инопланетной расой не представлял для них ничего необычного – такое случалось уже в прошлом и, без всякого сомнения, не раз случится в будущем. Когда новая раса будет подробно и всесторонне грокнута (на что потребуется земное тысячелетие или около этого), наступит время предпринимать какие-то действия – или не предпринимать.

А пока что все внимание марсиан занимало происшествие совершенно иного рода; бестелесные Старики рассеянно, между делом дали человеческому детенышу поручение грокнуть все, что уж он там сумеет на третьей планете, и сразу же вернулись к рассмотрению серьезной проблемы. Совсем незадолго до описываемых событий, приблизительно во времена земного цезаря Августа, некий марсианский художник работал над произведением искусства. Если хотите, можете назвать это произведение поэмой, или симфонией, или философским трактатом; оно представляло собой совокупность эмоций, организованных в трагической, логически неизбежной последовательности. Человек способен наслаждаться подобным опусом ничуть не более, чем слепорожденный – великолепием заката солнца, а потому не стоит и пытаться подобрать точное жанровое определение. Главное тут в том, что упомянутый творец случайно развоплотился – не успев завершить своего творения.

Случайное развоплощение – вещь на Марсе почти невиданная; марсианам нравится, чтобы жизнь представляла собой завершенное, гармоничное целое, и биологическая смерть наступает у них в подобающий, заранее избранный момент. Художник, о котором мы повествуем, пал жертвой убийственного холода марсианской ночи, – погруженный в раздумья, он забыл вовремя вернуться в город; к тому времени, как его хватились, оставленная духом плоть не годилась даже в пищу. Сам же рассеянный творец так и продолжал увлеченно работать, не обратив ни малейшего внимания на собственную смерть.

Марсианское искусство имеет две разновидности: произведения живых авторов – темпераментные, новаторские и несколько примитивные, и работы Стариков – консервативные, крайне сложные и отличающиеся высочайшим техническим мастерством; эти разновидности никогда не смешиваются и оцениваются каждая по своим отдельным меркам.

Но по каким меркам следовало оценивать творение нашего художника, перекинувшее мост от телесного типа к бестелесному? Конечно же, окончательный вариант создан Стариком, однако, с другой стороны, Старик этот даже не знал, что он уже Старик, – с общей для всех творцов рассеянностью он не заметил изменения своего статуса и продолжал работать как телесный художник. А не следует ли считать, что перед нами – особый, отличный от прежних вид искусства? Нельзя ли создать новые его образцы – неожиданным образом развоплощая погруженных в работу художников? Текли столетия; Старики, находившиеся в непрерывном ментальном контакте, одну за другой обсуждали бесчисленные увлекательнейшие возможности, а телесные марсиане терпеливо ждали их вердикта.

Вопрос представлял тем больший интерес, что рассматриваемое произведение искусства имело религиозный (пользуясь земной терминологией) характер и было весьма эмоциональным: оно описывало контакт с народом пятой планеты; несмотря на всю свою незапамятную древность, событие это оставалось для марсиан живым и значительным – в том же примерно смысле, как распятие Христа, не теряющее своей значимости для людей и по прошествии двух тысяч лет. Марсианская раса познакомилась с существами, населявшими пятую планету, грокнула их во всей полноте и предприняла необходимые действия. Из осколков разрушенной планеты образовался астероидный пояс, а марсиане тысячелетие за тысячелетием продолжали любовно восхвалять ими же уничтоженный народ. Обсуждаемый нами художник предпринял одну из бесчисленных попыток глубоко и всесторонне грокнуть это прекрасное и замечательное событие в рамках одного опуса. Однако, прежде чем судить об удаче или неудаче его попытки, следовало грокнуть, как именно нужно о ней судить.

Удивительно красивая задача.

Недавний житель четвертой планеты Валентайн Майкл Смит абсолютно не интересовался животрепещущей этой проблемой и даже никогда о ней не слыхал. И его марсианский опекун, и братья этого опекуна никогда не смущали своего воспитанника вещами, явно непосильными для его понимания. Он, конечно же, знал о разрушении пятой планеты, но только так, как земной школьник знает о Трое и Плимутском Камне, и ни разу не подвергался воздействию таких произведений искусства, которые не смог бы грокнуть. Он получил образование, единственное в своем роде, – несравненно более обширное, чем его согнездники, однако несравненно меньшее, чем любой из взрослых; дело в том, что опекун и Старики, к которым опекун этот обращался за советами, мимолетно заинтересовались вопросом, какой объем знаний сумеет воспринять чужой детеныш. Результаты эксперимента позволили им понять людей лучше, чем те сами себя понимают, так как Смит с легкостью грокал вещи, неизвестные прежде ни одному человеку.

А в настоящий момент Смит радовался жизни. У него появился новый брат по воде – Джубал, появилась уйма новых друзей, а новые, восхитительные впечатления сменялись с такой калейдоскопической быстротой, что оставалось только запоминать эти впечатления, чтобы пережить их заново когда-нибудь потом, в свободное время.

Однажды брат Джубал заметил, что умение читать сильно ускорит гроканье странного и прекрасного мира Земли; пришлось посвятить обучению целый день, Джилл показывала в книге слова и говорила, как они произносятся. Никаких трудностей не возникало, если не считать необходимости отказаться на этот день от плавательного бассейна, что представлялось Смиту огромной жертвой – купание (когда ему сумели наконец вдолбить, что оно позволительно) было для него не просто удовольствием, но источником почти невыносимого религиозного экстаза; только приказания Джилл и Джубала мешали ему пребывать в бассейне по двадцать четыре часа в сутки.

Купаться после наступления темноты не разрешалось, поэтому ночью Смит читал. Он глотал том за томом «Британской энциклопедии», закусывал литературой по медицине и юриспруденции. Однажды брат Джубал застал его за перелистыванием какой-то из этих книг, остановился и начал спрашивать о прочитанном. Смит отвечал очень осторожно – ему сразу вспомнились испытания, проводившиеся Стариками. Брат Джубал был явно расстроен ответами, Смит не понял причины этого, а потому тоже расстроился и впал в медитацию – он был абсолютно уверен, что отвечал точно по книге, хотя кое-что в ней и не грокалось.

Книги книгами, но бассейн нравился ему гораздо больше, особенно когда там плавали Джилл, и Мириам, и Ларри, и Энн, и все остальные, и все весело брызгали друг на друга водой. Плавать Смит научился не сразу, зато сразу выяснил, что умеет делать нечто недоступное остальным; первая же его попытка полежать на дне бассейна привела к насильственному вытаскиванию его из воды. Он чуть не впал в транс, но вовремя сообразил, что шум и суматоха вызваны исключительно беспокойством о его благополучии.

Позднее, по просьбе Джубала, он устроил демонстрацию и блаженствовал под водой долго-долго, а еще позднее начал обучать этому своего брата Джилл, однако ей не понравилось и попытку пришлось оставить. Смит впервые осознал, что новые его друзья не умеют делать некоторых элементарных вещей. Он долго размышлял, пытаясь грокнуть этот факт во всей полноте.

В отличие от Смита, Харшоу не испытывал особой радости. Он жил практически так же, как и прежде, разве что иногда приглядывал за своим подопытным кроликом. Смит не подвергался регулярным медицинским обследованиям, не имел ни строгого распорядка дня, ни программы обучения, а просто жил себе на свободе, как деревенский щенок. Занималась им одна Джилл – этого более чем достаточно, как ворчал Джубал, весьма скептически относившийся к женскому воспитанию.

В действительности же все ее воспитание ограничивалось элементарными правилами поведения в обществе. Теперь Смит ел за столом, научился самостоятельно одеваться (вроде бы; Джубалу все время хотелось спросить у Джилл, так это или нет). Он соблюдал все принятые в этом доме обычаи и быстро обучался всему для себя новому по принципу «делай как я». В начале первого своего обеда за столом Смит пользовался исключительно ложкой (мясо ему резала Джилл), но уже к концу делал небезуспешные попытки есть так же, как и остальные. На следующий раз он продемонстрировал безукоризненные застольные манеры – в точности такие же, как у Джилл, вплоть до мелких характерных жестов.

Даже выяснив, что Смит читает со скоростью электронного сканера и, похоже, запоминает абсолютно все прочитанное, Харшоу не стал организовывать «исследование» с проверками, измерениями и диаграммами развития – чем больше человек знает, тем острее он чувствует собственное невежество, какой смысл «измерять», если даже непонятно, что именно ты измеряешь? Все его исследования ограничивались краткими заметками, которые он не собирался публиковать.

Наблюдать за тем, как уникальный подопытный экземпляр буквально на глазах обретает внешний облик человеческого существа, было очень интересно, однако настоящей радости Харшоу не испытывал.

Подобно генеральному секретарю Дугласу, он жил в напряженном ожидании, когда же громыхнет второй ботинок.

Харшоу начал действовать против своей воли, с единственной целью предупредить действия противника, и теперь его бесило, что ничего, ровно ничего не происходит. Кой черт, да неужели же вся федеральная полиция состоит из придурков, неспособных выйти на след бесхитростной девицы, протащившей трупообразного парня чуть не через полстраны? А может, они шли за ней по пятам и теперь обложили дом со всех сторон? Мысль, что какие-то там правительственные шпионы подглядывают за его домом, его крепостью, казалась Харшоу невыносимой – это почти столь же отвратительно, как если бы они вскрывали его письма.

А может, и вскрывают, от этих ублюдков всего можно ожидать! Правительство! Три четверти жадных паразитов, а остальные – дебилы. Никуда, конечно, не денешься, человек – животное общественное и без правительства обойтись не может – примерно так же, как без прямой кишки. Только зачем притворяться, будто неизбежность зла превращает его в добро? Ну что стоит этому драгоценному правительству сходить в лес погулять и заблудиться, на манер Мальчика-с-пальчика и его братцев?

Совершенно не исключено, даже весьма вероятно, что начальнички знают, где спрятан Человек с Марса, но предпочитают ничего не предпринимать. Пока.

И сколько же может продолжаться такое «пока»? Сколько можно держать «бомбу» на боевом взводе?

И еще: где черти носят этого малолетнего придурка Какстона?

– Джубал? – Оклик Джилл Бордман вывел Харшоу из глубин раздумья, ничем, собственно, не более эффективного, чем чесание в затылке.

– А? А, это ты, красавица. Прости, немного задумался. Садись. Выпить хочешь?

– Да нет, спасибо. Джубал, мне это не нравится.

– А что, нормально. Вошла в воду почти без брызг. Посмотрим, получится ли у тебя еще раз.

Джилл закусила губу и стала похожей на обиженную двенадцатилетнюю девочку.

– Я с тобой серьезно, а ты все шуточки. Я очень беспокоюсь.

– А в таком случае, – обреченно вздохнул Харшоу, – вытрись сперва. Ветер холодный.

– Мне совсем не холодно. Послушай, Джубал, ничего, если я оставлю Майка здесь?

Харшоу недоуменно моргнул:

– Конечно. Все будет в порядке, девочки за ним присмотрят. А ты что, куда-нибудь собралась?

Джилл не решалась смотреть ему в глаза.

– Да.

– М-м-м… ты можешь жить здесь сколько угодно. Но если хочешь уехать – кто же вправе тебя задерживать?

– Ты не так понял, я совсем не хочу уезжать!

– Так и не уезжай.

– Я не хочу, а должна.

– Ну-ка, ну-ка, повтори, что-то я плохо расслышал.

– Да неужели же ты не понимаешь? Мне у тебя очень нравится, и ты нам очень помог. Но я не имею права так вот здесь сидеть и ничего не делать. Нужно искать Бена.

– ….!! – выразительно сказал Харшоу, а затем добавил: – Ну и как же ты намерена его искать?

– Не знаю, – еще больше помрачнела Джилл. – Но только не могу же я лежать тут на боку и плескаться в водичке, когда Бен исчез.

– Бен давно уже вышел из младенческого возраста и вполне способен сам о себе позаботиться. Ты ему не мамочка и даже не жена. А я ему не опекун. Ни ты, ни я совсем не обязаны его искать – уж с этим-то ты можешь согласиться?

Джилл задумчиво ковыряла ногой в песке.

– Да, – кивнула она, – у меня нет перед ним никаких обязательств. Я только знаю… я знаю, что если бы пропала я, Бен бросился бы искать – и искал бы, пока не нашел. Поэтому и я обязана искать его.

На этот раз Джубал выругался не коротко, а длинно и цветисто.

– Ну ладно, – добавил он, – попробуем по порядку. Ты собираешься нанять частных сыщиков?

– Вероятно, да. – Вид у Джилл был совсем несчастный. – Только я никогда раньше этого не делала. Они много берут?

– Очень.

Джилл судорожно сглотнула.

– А может, они согласятся в рассрочку, с ежемесячными взносами.

– Вот уж фиг, у этих ребят принцип один – деньги на кон, отец дьякон. Да ты не плачь, не плачь, я поднял эту тему только для того, чтобы сразу же с ней и покончить. Я уже поручил поиски Бена лучшим из имеющихся профессионалов – так что тебе нет никакой необходимости нанимать второсортных и влезать для этого на всю жизнь в долги.

– Ты же ничего не говорил!

– Не видел необходимости.

– Но… А что им удалось выяснить?

– Ничего, – признал Джубал. – Именно потому я ничего не говорил, не хотел расстраивать тебя попусту. Мне казалось, – помрачнел он, – что ты слишком уж дергаешься. Сперва я согласился с помощником Бена, этим самым Килгалленом, что твой лихой журналист бросился по какому-нибудь горячему следу, соберет материал и сразу появится. А теперь, – эти слова сопровождались печальным вздохом, – я так больше не думаю. Этот дуболом Килгаллен – у него, видите ли, есть записка от шефа, извещающая, что тот будет в отлучке. Мой агент сумел сфотографировать эту записку; так вот, Бен не оставил ее, а прислал.

На лице Джилл появилось недоумение.

– А почему же он мне ничего не послал? Это очень на Бена не похоже, он никогда таких вещей не забывает.

Джубал подавил стон.

– Джиллиан, покрути мозгами. Ты что, считаешь, если на клетке написано «крокодил», так там обязательно сидит крокодил? Ты добралась сюда в пятницу, а этот факс был получен из Филадельфии, со станции Паоли, предыдущим утром в половине одиннадцатого, если быть точным – в четверг, в десять тридцать четыре утра. Получен прямо в момент передачи – у Бена в кабинете стоит собственный факс. И вот скажи мне теперь, чего бы это ради Бен отправлял факс в свою редакцию – в рабочее, заметь, время – вместо того чтобы позвонить?

– Странно, он бы вроде не должен, во всяком случае я бы так не сделала. Все всегда пользуются телефоном, и…

– Ты не Бен. У него мог найтись десяток самых разнообразных причин. Чтобы никто ничего не перепутал. Чтобы в архивах «Ай-Ти-Ти» сохранилась копия, которую можно будет предъявить в случае какой-нибудь юридической заморочки. Чтобы послать сообщение с задержкой. Да все что угодно. Килгаллен не усмотрел в таком способе ничего странного, да и вообще, раз Бен держит у себя в кабинете факс – значит он им пользуется. Однако, – продолжил Джубал, – факсограмма создает впечатление, что в четверг в десять тридцать четыре утра Бен находился на станции Паоли. Джилл, оттуда сообщение не отправляли.

– Но…

– Помолчи немного. Сообщение зарегистрировали там, но отправили из другого места. Текст либо пишут на бланке, либо передают по телефону. Если текст написан на бланке, его передают адресату в виде факсимиле, с сохранением почерка и с подписью, в то время как текст, надиктованный по телефону, нужно сперва напечатать.

– Ну конечно.

– Так что же, Джилл, у тебя так и не появляется никаких мыслей?

– Н-ну… знаешь, Джубал, у меня сейчас голова совсем не работает.

– Не терзайся, я сперва тоже ни о чем не догадался. Но сыщик, работающий на меня, парень очень ушлый, он состряпал себе липовые документы на имя Килгаллена, адресата, а по фотографии, снятой под самым носом оного Килгаллена, изготовил поддельный факс. Ну, а потом отеческие его манеры и честнейшее лицо убедили юную особу из почтовой конторы растрепать такие вещи, о которых она обязана молчать – пока не получит судебного постановления. Что весьма и весьма прискорбно. Вообще-то говоря, она не должна была запомнить какую-то там факсограмму – в уши вошло, напечатано и напрочь забыто, только где-то там в архиве осталась копия. Но юная наша связистка оказалась поклонницей Бена, она читает каждую его колонку, да еще на ночь, – ты представляешь себе, какой это ужас? – Джубал поморгал, повернул голову в сторону и взревел: – К ноге!

Словно по волшебству, рядом с ним появилась голая и мокрая Энн.

– Ты напомни, – сказал Джубал, – чтобы я написал статью о болезненном пристрастии к чтению новостей. Тема: по большей своей части неврозы происходят от нездоровой привычки бултыхаться в горестях и бедах пяти миллиардов незнакомых тебе людей. Заголовок будет «Трепотня без конца и без края»… нет, лучше «Оплетенные сплетней».

– Куда-то тебя, шеф, не туда заносит, патология какая-то.

– Ничего подобного, я шагаю в ногу, это все остальные – не в ногу. Проследи, чтобы я написал ее на той неделе. А сейчас – испарись, я занят. Так вот, – он снова повернулся к Джилл, – она заметила фамилию Бена и чуть не опи́салась от восторга – как же, такое редкое счастье поговорить со своим кумиром, – и тут же расстроилась, что Бен пожмотничал и оплатил только голос, но не изображение. Да, она все это прекрасно запомнила… и запомнила, в частности, что звонил Бен из телефона-автомата, и не откуда-нибудь, а из славной нашей столицы города Вашингтона.

– Из Вашингтона? – тупо повторила Джилл. – Но почему же он тогда…

– Вот именно! – раздраженно воскликнул Джубал. – Из той вашингтонской будки он мог связаться со своим помощником напрямую, это в сто раз проще, быстрее и дешевле, чем звонить в Филадельфию и чтобы потом его сообщение передавали обратно в Вашингтон. Бред, чушь собачья. А с другой стороны – может, и не чушь, а просто Бен тут что-то жульничает. Можешь уж не сомневаться, из него подобные штучки льются так же легко и непринужденно, как из птички – песня. Играя все время по-честному и в открытую, не станешь уинчеллом.

– Бен совсем не уинчелл! Он – липпман.

– Прости, милая, мне все эти дела, как выражается ваше поколение, до лампочки, так что я в них немного путаюсь. Возможно, он считал, что телефон в конторе прослушивается, а с факсом все чисто. Или, наоборот, считал, что шпики подключились и туда, и туда – и хотел при помощи факсограммы из Филадельфии убедить их, что уехал из Вашингтона, и надолго. В каковом случае, – нахмурился Джубал, – найдя Бена, мы окажем ему медвежью услугу. Возможно, даже подвергнем его жизнь опасности.

– Нет, Джубал!

– «Нет, Джубал», – устало передразнил ее Харшоу. – Не нет, а да. Бен все время ходит по самому краешку, на этом он и сделал себе репутацию. А тут, похоже, добегался наш зайчишка. Пойми, Джилл, твой дружок ни разу еще не связывался с таким опасным делом. И если он исчез по своей воле – что вполне возможно, – неужели ты захочешь привлекать к этому факту внимание? Килгаллен великолепно его прикрывает; колонка появляется каждый день, как часы. Я обычно ее не читаю, но на всякий случай проверил.

– Статьи, записанные заранее. Мне мистер Килгаллен объяснил.

– Конечно. Обличение гнусных методов ведения избирательных кампаний и финансовых махинаций – беспроигрышный вариант, как призывы к празднованию Рождества. Таких статей в редакции наверняка целый ворох. А может, Килгаллен сам их пишет. Как бы там ни было, по всеобщему представлению, Бен Какстон так и продолжает вещать со своей картонной трибуны. Откуда знать, а вдруг он все это спланировал? А вдруг он был в такой опасности, что не решился тебе позвонить? Ну так что?

Джиллиан испуганно огляделась – все вокруг казалось почти невыносимой буколической идиллией – и зарыла лицо в ладони.

– Джубал… Джубал, а что же тогда делать?

– Ну-ка, ну-ка, ты это прекрати, – прикрикнул на нее Харшоу. – И не смей в моем присутствии по Бену слезы лить. Ничего хуже смерти с ним не случится – а ведь такое предстоит и всем нам, кому – через несколько дней, кому – через несколько лет. Ты бы с Майком поговорила, он боится «развоплощения» гораздо меньше, чем выговора. Может, он и прав, конечно. Да если бы я сообщил нашему марсианину, что решил поджарить его на обед, он поблагодарил бы меня за оказываемую честь, захлебываясь от радости и счастья.

– Знаю, – уныло кивнула Джилл, – но как-то не очень способна разделить его философский подход.

– Вот и я тоже, – весело признался Харшоу. – Но я уже начинаю понимать эту – весьма утешительную для человека моего возраста – точку зрения. Способность расслабиться перед неизбежным и получать удовольствие – я воспитывал ее в себе всю свою жизнь… и вот, пожалуйста, какой-то младенец с Марса, едва достигший возраста, когда пускают к избирательной урне, настолько дурковатый и неопытный, что его и через деревенскую-то улицу нужно за ручку переводить, чтобы телегой не переехало, – он убедил меня, что это я только-только начинаю ходить в детский сад. Вот ты, Джилл, спрашивала, можно ли оставить здесь Майка. Господи, да я готов силой его здесь удерживать – пока не узнаю все то, что он знает, а я – нет. Вот, скажем, эта история с «развоплощением» – это ведь не о том, что жизнь невыносима. Тут же нет ровно ничего от фрейдовского «стремления к смерти» и даже ничего от «все, как ни вьются реки». Тут уж, скорее, по Стивенсону: «Я радостно жил и легко умру». Насчет Стивенсона я сильно подозреваю, что тот попросту подбадривал себя перед лицом неизбежного – или впал на последней стадии своей чахотки в эйфорический бред. Но вот Майк – он же почти уверил меня, что знает, о чем говорит.

– Возможно, – все так же уныло откликнулась Джилл. – Но я просто боюсь за Бена.

– И я тоже, – признался Джубал. – Ладно, Майка мы в другой раз обсудим. Я, собственно, тоже не думаю, что Бен прячется.

– Но ты ведь говорил…

– Подожди. Мои шерлоки холмсы не ограничились редакцией «Пост» и станцией Паоли. В четверг утром Бен посетил Бетесдинский медицинский центр, в сопровождении адвоката и Честного Свидетеля – самого Джеймса Оливера Кавендиша, если ты что-нибудь в этом петришь.

– Боюсь, что нет. Никогда о таком не слышала.

– Неважно. Тот факт, что Бен нанял именно Кавендиша, показывает серьезность намерений – по воробьям из пушек не стреляют. Они добились встречи с «Человеком с Марса».

– Не может быть, – судорожно выдохнула Джилл.

– Джилл, ты оспариваешь показания Честного Свидетеля… и даже не просто Честного Свидетеля, а самого Кавендиша. Если он что-нибудь утверждает – это такая же истина, как Святое Писание.

– Да будь он хоть все двенадцать апостолов в одном лице – не было его на моем этаже в тот четверг. Ни его, ни Бена, ни какого-то там адвоката.

– А ты слушай повнимательнее. Я же и не говорю, что их провели к Майку, я сказал, что они добились встречи с «Человеком с Марса». Совершенно очевидно, что с тем, липовым, которого показывают по телевизору.

– А-а. Ну конечно. И Бен поймал их за руку!

– Так, девочка, медленно считай про себя до десяти тысяч и не перебивай меня, пока я не закончу, – болезненно поморщился Джубал. – К сожалению, никого Бен ни за какое место не поймал. Этого не сумел сделать даже Кавендиш – а если и сумел, то никому не признаётся и не признается. Ты же знаешь кодекс поведения Честных Свидетелей.

– Н-ну… нет, не знаю. Я их никогда не видела.

– Не видела? Энн!

Сидевшая на вышке для прыжков Энн обернулась.

– Энн, – снова крикнул Джубал, – вон тот дом, на вершине холма, какого он цвета?

Энн взглянула в указанном направлении.

– С этой стороны он белый, – ответила она, даже не полюбопытствовав, зачем Джубалу понадобилось это знать.

– Вот видишь? – Харшоу снова повернулся к Джилл. – Ей и в голову не приходит предположить, что и остальные стены дома тоже белые. И вся королевская рать не заставит Энн что-то сказать о цвете этих стенок – разве что она сходит туда и посмотрит. Но даже и тогда она не станет утверждать, что стенки так и остались белыми после ее ухода.

– Так что же, значит, Энн – Честный Свидетель?

– Полное образование, неограниченная лицензия, право давать показания Верховному Суду. Можешь расспросить ее на досуге, почему она перестала практиковать. Только не планируй на тот день никаких других дел – настырная девица будет излагать тебе правду, всю правду, ничего кроме правды, а на это уходит уйма времени. Но вернемся к нашим мутонам, а точнее, к мистеру Кавендишу. Бен нанял его для открытого свидетельствования, безо всяких ограничений и без сохранения задания в тайне. Поэтому когда Кавендиша начали спрашивать, он отвечал со всеми утомительными подробностями. Интереснее всего было не то, что он говорил, а то, чего он не говорил. Он ни разу не сказал, что человек, которого они видели, не является Человеком с Марса… но при этом ни одно слово Кавендиша не дает оснований утверждать, что он считает предъявленный им экспонат Человеком с Марса. Знай ты Кавендиша, ты поняла бы, что это полностью решает вопрос. Если бы он видел Майка, он описал бы его с такой точностью, что и ты, и я были бы уверены, что он видел именно Майка. Ну вот, например, Кавендиш описывает форму ушей «Человека с Марса» – и она не такая, как у Майка. Че-тэ-дэ: ни Кавендиш, ни Бен Майка не видели, им всучили липу. Кавендиш прекрасно это понимает, но сказать об этом не может – его удерживает профессиональный кодекс.