Текст книги "Граница"

Часть вторая
Муравьиная ферма

Глава 11

Спали они на разных кроватях, но, даже не глядя на часы, она всегда знала, когда он встает. И знала зачем. Она слышала его долгий прерывистый вздох – о, этот вздох говорил ей о многом. Она продолжала лежать с закрытыми глазами, ей не хотелось на него смотреть, не хотелось, чтобы он знал, что она тоже не спит. Она ненавидела его. Он всегда был сам по себе.

Человек, известный под именем Джефферсон Джерико, прошел в ванную комнату, закрыл за собой дверь и только потом включил свет. Его жена, Регина, осталась лежать где лежала. Возможно, лишь еще крепче сомкнула веки. Ей вспомнилось апрельское утро два года назад, она еще тогда твердо решила, что терпеть больше не станет, ни единой минуты. А муж уже вышел из дома и теперь сидел в своем синем кресле на лужайке под большим дубом, с чашкой кофе, на которой было написано: «Бог играет только по-крупному». Он всегда пил черный кофе с сахаром, но клал совсем немного, всего пол-ложечки. И всегда сидел на том же месте, где на пастбищах Теннесси лежала прохладная тень. А перед ним за оградой резвились лошади. Вытянув перед собой ноги, он с улыбкой щурился на солнышко, а она думала: «Нет, больше я этого не вынесу, ни минуты, ни секунды больше».

Она покинула опоясывающую усадебный дом террасу, вошла в его кабинет и открыла ящик, где он держал свой револьвер. Регина не раз видела, как он упражняется в меткой стрельбе, знала, где находится предохранитель и как надо снаряжать барабан патронами. Она родилась в семье фермера, и ей было нелегко выбиться в люди. Но она удачно вышла замуж и стала богачкой, и хотя теперь богатство мучило ее, но, слава богу, она всегда знала, что из пистолета выстрелит, если понадобится. Она сумеет.

И сейчас Регина поняла, что такая минута настала.

С заряженным револьвером наготове, в ночной рубашке из желтого шелка, колеблющейся на приятно обдувающем утреннем ветерке, она сошла с террасы и двинулась по выложенной плитняком дорожке, бегущей мимо декоративного родника и беседки. Регина смутно припомнила, что нынче 3 апреля, нужно забрать из химчистки одежду, но сейчас ей было плевать на все это.

Сегодня она точно прикончит своего преподобного.

Лжец. Скотина. Лжец, извращающий истину так изощренно, что сам начинаешь считать себя лжецом и не веришь больше ушам и глазам своим. Она ненавидела его улыбку, ненавидела его умение всегда побеждать, ненавидела его успехи и его привлекательность, его руку, всегда протянутую вперед и готовую наставить на путь истинный, христианский, всякую юную, но, увы, заблудшую овечку. А если та еще и хорошенькая, и достаточно сговорчивая, он мог показать ей небо в алмазах, но для этого она должна, как и он, научиться играть по-крупному. Стать дерзновенной мечтательницей и все такое – о, ему было известно много подобных звонких слов и возвышенных фраз, смысл которых сводился к тому, чтобы заставить человека почувствовать, что он лучше и выше всех прочих, и тогда управлять им будет легче всего.

«Преподобный, – думала Регина, хотя понимала, что она, возможно, сошла с ума и, может быть, еще немного пьяна после вчерашней попойки, – мой верный муж и любовник, мой спутник и демон ночи… настало время стереть с твоего лица эту мерзкую ухмылочку».

Но больше всего она была расстроена и убита; нет, так больше жить нельзя, она не позволит ему прожить хотя бы еще один день. Возможно, было бы правильнее отправиться в мир иной вдвоем. Хуже всего во всем этом – записка шестнадцатилетней девчонки, подсевшей на метамфетамин и покончившей с собой. Этот печальный, весь в пятнах от слез тетрадный листок бумаги Регина нашла у него в кармане, когда собирала вещи в химчистку. Или он сам хотел, чтобы она обнаружила эту записку? Нарочно положил ее во внутренний карман, чтобы Регина нашла ее и поняла, насколько мало она для него значит и что ей лучше держать язык за зубами, иначе все эти хайроллерские богатства превратятся в дым и пепел. Да, он хотел, чтобы ей стало известно: он просто обирал этих обремененных заботами и битых жизнью, умоляющих его о помощи девиц и женщин. Всех тех, кто участвовал в программе борьбы с наркотиками, матерей-одиночек или подвергшихся насилию девушек с синяками под глазами и кровоточащими сердцами, которые так нуждались в любви.

Регина давно знала, что девчонки, у которых есть проблемы с отцом, всегда нуждаются в любви и ищут ее, откуда бы она ни пришла. Они жаждут ее и отчаянно стремятся утолить эту жажду. Знала потому, что сама была из таких вот девчонок. А улыбочка, с которой весь из себя такой красивый, такой благочестивый и такой, блин, по-отечески ласковый Джефферсон Джерико[6]6
   Фамилия Джерико (англ. Jericho) совпадает с названием города Иерихон, стены которого, по библейской легенде, рухнули от звука труб осаждающих его во главе с Иисусом Навином сынов Израилевых.


[Закрыть] наслаждался утренней свежестью и любовался окружающим миром со своего любимого синего садового кресла… о, эта улыбочка говорила о том, что он даже не подозревает, что стены скоро рухнут, потому что на его женушку, которую он взял с отцовской фермы еще совсем девчонкой – сейчас она гораздо старше, ей уже под сорок, и ее укатали крутые горки, – внезапно снизошло озарение.

Да, стены этой твердыни совсем обветшали. Они трещат на глазах, и трещины кишат мерзкими гадами.

А пуля поможет в одно мгновение их очистить и обновить. А потом Регина вернется в дом, сядет за письменный стол хозяина и напишет о том, зачем она это совершила. Красочно обрисует все его гнусности, о которых, закончив свое расследование, ей сообщило детективное агентство, а в самом конце назовет настоящее имя Джефферсона, чтобы весь мир узнал, как пороки урожденного Леона Кушмана привели его к тому, что он оказался на столе в морге.

Босиком по изумрудной бермудской травке она молча подошла к нему со спины. Перед ней открылся вид, которым он любовался: у подножия невысокого холма, на котором стоял дом Джерико, расстилалось пастбище, где резвились лошадки, а за пастбищем виднелась окраина небольшого города. Это его город, тот самый, о котором он некогда мечтал и который построил. Этим утром город купался в солнечных лучах, медные крыши его домов сияли, как великолепное золото. Город был назван – вполне закономерно, с точки зрения женщины, которая собирается вышвырнуть его из этого рая, – Нью-Иден[7]7
   Новый Эдем (англ.).


[Закрыть]. Он был выстроен в стиле американского городишки пятидесятых годов прошлого века, хотя, если честно, едва ли кто уже помнил, как такие городки тогда выглядели. Дома выкрашены в несколько разных цветов спокойных оттенков. Построены на небольших, но очень дорогих участках земли. Улицы городка расположены радиально и ведут к самому большому и самому изысканному зданию в центре – церкви Хайроллеров[8]8
    Хайроллеры (High Rollers) – «играющие по-крупному» (англ.).


[Закрыть]. Отсюда Регине казалось, что здание церкви построено не из белого, как молоко, камня, а из воска такого же цвета… впрочем, плевать она на это хотела.

Нью-Иден располагался в тридцати шести милях к югу от Нэшвилла, столицы штата Теннесси, в местности, где раскинулись обильные сельскохозяйственные угодья, перемежаемые разбросанными то здесь, то там холмами. Время от времени сюда приезжал с концертом какой-нибудь представитель шоу-бизнеса, которому заранее были выплачены большие деньги за одобрение и поддержку хайроллеровской доктрины, и давал концерт на такой же большой сцене. Вместе с ним обычно прибывали поклонники артиста. Существовал и список очередников, жаждущих попасть в Нью-Иден, длинный, как проселочная дорога. Был даже еще один список очередников, желающих потрудиться здесь в сфере ландшафтного обслуживания или патрулирования территории. Казалось, весь мир хочет пройти через эти золоченые врата.

Сегодня, думала Регина, на самом верху иерархии появится вакантное место.

Ей очень хотелось сказать ему несколько слов, что-нибудь вроде «жадная сволочь» или «мне все известно», либо же «больше не позволю тебе делать это», и она уже открыла было рот, но передумала и решила предоставить слово пистолету. Как только по окрестностям разнесется грохот выстрела, его услышит охрана и вверх по длинной извилистой дорожке на своих золоченых колесницах-сегвеях сюда примчатся сотрудники службы безопасности. Так что времени, чтобы написать письмо и покончить с собой, у нее останется мало. Время пришло. Время, время, время… давно пора было это сделать.

Она прицелилась прямо в покрытую роскошной каштановой шевелюрой макушку Леона Кушмана, прижала палец к спусковому крючку. Сердце ее колотилось. Может, свободной рукой закрыть лицо? – подумала Регина, ей весьма не хотелось, чтобы на нее брызнули мозги жертвы. Нет-нет, решила она, надо держать револьвер обеими руками, иначе можно промазать.

«Ну же, – приказала она себе, – стреляй».

«Ага».

«Сейчас».

Едва палец Регины Джерико, в девичестве Регины Клэнтон, чуть начал движение на спусковом крючке, как небо вдруг взорвалось.

Грохот этот отнюдь не был гласом Божиим, решившим сказать свое веское слово в защиту Джефферсона Джерико и спасти его от неминуемой смерти. Нет, скорее, это был оглушительный рев тысячи сатанинских глоток, возопивших на грубых, никому не известных языках, или взрыв Вавилонской башни в аду, превратившийся в низкое бормотание сумасшедшего в подвале, что лепечет какую-то абракадабру.

Джефферсон как сидел, так и свалился с кресла. Само кресло тоже перевернулось. Регина успела развернуться и увидела в небе на западе, примерно в двенадцати тысячах футов над зеленеющими полями и холмистыми пастбищами, алую огненную вспышку. Из самого центра этой вспышки, словно из ничего, возник гигантский, покрытый желтыми, черными и бурыми пятнами треугольный монстр. Глядя на него, остолбеневшая перед невиданным зрелищем Регина застыла от ужаса – подобного она не испытывала, даже когда отец в своем баптистским раже запирал ее в темном чулане и принимался за жену, ее мать, со смаком лупцуя ту ремнем с пряжкой на конце, – и едва почувствовала, как револьвер выпал из рук на траву.

И тут раздался голос Джефферсона. Он возвысился, этот голос, на который возлагали надежды тысячи и тысячи людей, взыскующих мудрости, средств к существованию и богатства. Только сейчас этот голос был больше похож на жалобный стон.

– Спаси нас, Господи… – пролепетал он.

Джефферсон заглянул Регине в лицо, потом увидел валяющийся в траве револьвер. Он протянул к нему дрожащую руку, а когда схватил, она узнала выражение на его лице, сразу вспомнив и детство, и захлопывающуюся прямо у нее перед носом дверь чулана, и щелчок замка в этой двери.

Теперь, лежа в кровати в том же самом английском особняке, выходящем окнами на тот же самый и вместе с тем страшно изменившийся Нью-Иден, Регина Джерико прижала ладонь к губам, чтобы не закричать. Скоро станет совсем светло; новые боги сделают все, чтобы снова настало утро, если не считать, что утренний свет будет похож на тот, что Джефферсон только что включил в ванной комнате. Он будет чуть-чуть слишком яркий и чуть-чуть слишком синий; от такого света нет ни уюта, ни тепла. Зато граждане Нью-Идена все живы, и о них хорошо заботятся. Они приняли новый порядок вещей. И теперь снова в раковине ванной комнаты слышится журчание воды, хотя она знает, что вода тоже изменилась; да, конечно, она и чиста, и свежа, но оставляет на коже ощущение некоей маслянистости, которую невозможно ни стереть полотенцем, ни отмыть, ни отскрести. Вот из крана побежала вода, и Джефферсон, прежде чем взяться за электробритву, смочил лицо.

Однажды во время одного из своих откровений, глядя на нее пустыми глазами, он кое в чем признался Регине, а именно в том, что понравился ей потому, что, перед тем как явиться к ней, не забыл чисто выбриться. А когда она его позвала, у него по спине побежали мурашки. Конечно, ни у кого больше не было таких роскошных бритв с четырьмя или даже пятью лезвиями. Даже с одним лезвием не было, не говоря уже об опасных бритвах. Да, на каждой кухне имелись ножи, но когда Регина однажды в декабре попыталась перерезать себе горло, нож вдруг стал мягким, как резина, им невозможно было разрезать даже кусок тающего мороженого. А когда она вернула его на место, в ящик стола, он снова стал твердым и острым.

– Они наблюдают за нами, – сообщил ей Джефферсон. – Постоянно. Они не допустят, чтобы мы нанесли себе вред.

– Но зачем? – спросила она, снова охваченная жутким страхом. – Зачем? Чего они от нас хотят?

– Мы им нравимся, – ответил Джефферсон. – Мы ей нравимся.

Он ухмыльнулся, но ухмылка эта выглядела лишь бледной тенью прежней, потому что в сентиментальных темно-карих глазах его таился страх; тем не менее это была улыбка человека, который играет по-крупному и всегда хочет быть на стороне победителя.

– Ей нравлюсь я, – тихо сказал он. – А все остальные, все вокруг для нее – это как… для ребенка муравейник, да-да, думаю, так оно и есть. Просто наблюдает за нами, как за муравьями, смотрит, чем они занимаются. Муравьи бегают, суетятся и думают, что заняты делом. А на самом деле просто бегают по кругу, снова и снова, и им мнится, что они свободны. Если они вообще понимают, что такое свобода. Послушай, детка, мне кажется, я схожу с ума.

– Нет, – сказала тогда Регина, и в глазах ее вспыхнули ненависть и отвращение. – Я больше тебе не детка.

Она лежала с закрытыми глазами, неподвижно, как мертвая. Единственный способ как-то жить дальше, если это можно назвать жизнью. У жителей Нью-Идена нет выбора. Все они мураши, а их муравьиная ферма помещается в небольшой коробке где-то в ином мире, далеко от всего, что они знали прежде. Где-то там, где не хочется ни о чем думать, потому что на вопрос «где?» ответа не было.

Джефферсон вдруг поперхнулся и бросился к унитазу. Его стало тошнить. Через пару минут послышался шум сливаемой из бачка нечистой, ненатуральной воды, которая ушла… но куда?

Он боялся, что Регина обо всем догадалась. Смертельно боялся. Стоит ей протянуть руку и коснуться его кровати, как она почувствует сырость пота, выделяемого его порами, как только он услышит – нет, почувствует – ее зов. Но он все равно пойдет, потому что, если откажется, его станет терзать боль в затылке, такая сильная, словно раскалывается череп. Он признался ей в этом, но ей было наплевать.

«Давай одевайся, – обратилась она к нему мысленно. – Одевайся и убирайся отсюда, к чертям собачьим, в объятия своей разлюбезной госпожи…»

Она предполагает, что у этой твари есть руки. Она никогда об этом не спрашивала, а Джефферсон не говорил. Но когда вернется – возможно, через несколько дней, потому что, по его словам, время в тех местах течет по законам, которые выше человеческого понимания, – ему снова будет плохо. И, свернувшись калачиком в углу, он станет плакать, как маленький мальчик – да, маленький мальчик в шкуре взрослого мужчины и в таком же костюме. Но Регине его нисколько не жалко. Ни капельки, потому что настоящий Бог этого мироздания принял решение погубить дом Хайроллеров, как и весь Нью-Иден, подпавший под власть змия, а затем выбросить из райского сада.

«Забыться сном, – думала она. – Прошу тебя… Господи… дай мне забыться сном».

Но Регина не станет спать, дождется, когда муж появится из ванной, нарядится в темно-синий костюм с белой рубашкой и галстуком с изящным узором. С галстуком он будет долго возиться, так и не научившись завязывать как следует, а потом наконец выйдет из спальни и спустится из дома. Шагает он в своих начищенных до блеска ботинках тяжело, будто идет к виселице.

«Отправляйся в ад, – думает она. – Ты это заслужил».

Он ушел, и она, поплакав несколько минут, все-таки уснула… Муравьиная ферма – место ужасное, место жестокое.

Джефферсон Джерико отворил стеклянную дверь на заднюю террасу. Вышел на нее и по каменным ступенькам спустился в задний дворик. Ему казалось, его путь длится целую вечность. Он посмотрел в темное, беззвездное небо. Звезд никогда здесь не было видно. И продолжил путь через лужайку, все дальше и дальше; сердце его сильно стучало, во рту было сухо, его по-мальчишески красивое лицо превратилось в натянутую маску, а зубы скрежетали так сильно, что могли сломаться. С несколькими такое уже случилось. Обломались передние зубы, края их выщербились, но через несколько дней все снова восстановилось как было.

Он продолжал идти, дожидаясь, когда это случится.

Еще шаг – и он вошел в иной мир.

Только что шагал в темноте недалеко от своего дома, и вдруг…

Нынче ночью это была спальня в каком-то особняке – кажется, во французском стиле. Где-то году в 1890-м, подумал он. Он не был знатоком исторической мебели, все вокруг очень походило на декорации в кино… Французский особняк, 1890 год, везде горят белые свечи разных размеров, окно закрыто плотной лиловой портьерой, роскошная кровать с таким же лиловым балдахином, на стене висит большой гобелен, на котором женщина протягивает яблоко единорогу; футах в восьми над головой – канделябр с десятком, а то и больше горящих свеч. Под начищенными до блеска ботинками Джефферсона на паркетном полу расстелен толстый красный ковер. Вокруг – стены из полированного дерева, а напротив, через всю комнату, видна единственная дверь.

Ощущение зова еще немного пульсировало в затылочной части черепа. Казалось, тело его сначала вытянули, а потом сжали. Болели кости. От одежды, как, впрочем, и от самой кожи, шел слабый запашок гари. Под ложечкой сосало, его слегка мутило, и он снова вспотел. Джефферсон взглянул на закрывающие окно портьеры и подумал: интересно, что он увидит, если отдернет их? В прошлый раз в комнате все было белое, в футуристическом стиле, с бегающими по потолку лучиками света. Может, им в руки попались какие-нибудь старые фильмы и они смотрят их и заимствуют идеи оттуда? А может, умеют читать мысли или… Но что бы они ни делали, воплощение этих фантазий во всех подробностях у них получается неплохо.

Джефферсон Джерико стоял и ждал. Осмелился сделать шаг назад, желая проверить, вернется ли он туда, откуда пришел. Шагнул… нет, не вернулся. Бог всерьез решил наказать его, подумал он. За то, что сколотил Нью-Иден, устроив ряд лохотронов и провернув серию финансовых афер. За его расчетливость, жульничество и похотливые страсти. Он всегда брал все, что хотел, или кого хотел. Таковы были его привычки и принципы. И если Богу захотелось наказать его за это, думал он, зачем тогда Бог дал ему такой язык и такой характер, что он способен заговорить любого, да так, что тот станет делать все, чего хочет от него он, Джерико? Зачем Бог дал ему энергию при любой возможности находить выход своим неистовым сексуальным страстям? Зачем Бог дал ему это крепкое тело и красивое лицо, глядя на которое инвесторы тут же, не задавая лишних вопросов, раскрывали свои кошельки, а юные девственницы раскидывали перед ним ножки, словно зачарованные сиянием его мужественной личности?

Все дело в том, что он был хорош во всех отношениях. Во всем, чем он, черт побери, занимался. Он прекрасно умел создавать проекты, прекрасно распоряжался денежными средствами, прекрасно выступал перед публикой, умел убеждать, да и в сексе, конечно, был очень хорош. Тут уж ему не было равных. Очень изобретателен был, горазд на всякие выдумки и эксперименты над каждой новой особью. И если Господь наказывает его за все это, зачем тогда Он сотворил так много разочарованных жизнью женщин, ищущих удовольствий и острых ощущений, которые он всегда готов с радостью им предоставить? Зачем Он сотворил так много излишне доверчивых людишек, которые имеют уши, слушают, да не слышат и этим сами толкают Джефферсона Джерико на то, чтобы он очистил их карманы?

И все ведь случилось так легко! Четырнадцать лет назад в дождливый понедельник на автомобильной стоянке в Литтл-Роке, штат Арканзас, в небе показалась переливающаяся радуга, тридцатилетний лучший продавец месяца Леон Кушман любовался ею из окна своего тесного офиса, и на него вдруг снизошло откровение.

«А пошла она к черту, эта торговля автомобилями! Если человек хочет заработать реальные деньги, он должен дарить людям радугу.

Он должен… сотворить новую религию.

Он должен рискнуть по-крупному и заставить людей поверить словам, которые потекут из уст его, как елей, как сладкое вино.

Я смогу это сделать, – решил Леон Кушман. – Я, сын прогоревшего торговца мебелью, который в дешевом мотеле ушел очертя голову в недельный запой, а потом пропал вообще и разрушил нашу семью.

Клянусь Богом, я смогу подняться над всеми. Я смогу подарить им радугу… Я смогу сделать из них хайроллеров, игроков по-крупному, хозяев своей судьбы. Главное, чтобы они сами думали так о себе… но разве это не то самое, что должен делать всякий вождь, всякий пастырь своих овечек?

Да, да! И Регина поддержит меня, тоже станет стараться, ее головка тоже способна рождать неплохие идеи.

Да!

Дверь в комнату отворилась – медленно, словно дразня и возбуждая любопытство.

На лбу Джефферсона Джерико снова выступили капли пота. По спине пробежал холодный озноб. Он ничего не мог с этим поделать; его крепкое тело шести футов и двух дюймов ростом тряслось от страха.

В комнату вошла она, чтобы поиграть со своей любимой игрушкой.