Текст книги "Королева Бедлама"

Поскольку за завтраком супруги Стокли еще не знали об убийстве Эбена Осли, первой проверкой на умение держать язык за зубами для Мэтью стал разговор с прачкой, вдовой Шервин, которой он каждую пятницу носил на стирку белье.

Эта крупная, могучая беловолосая женщина пережила двоих мужей и имела небольшой каменный домик на Куин-стрит, к которому была пристроена прачечная. Она коллекционировала городские сплетни и слухи, как иные собирают на подложках из черного бархата засохших бабочек. Больше того, вдова Шервин была замечательной прачкой, а денег ее услуги стоили небольших, и потому в ее заведении, несмотря на ранний час, собралось уже полдюжины клиентов, которые принесли с собой не только грязные сорочки и платья, но и последние новости. Недаром прачечную облюбовал и Мармадьюк Григсби: он приносил сюда стирку и неизменно задерживался на яблочный сидр с имбирными пряниками – поболтать с хозяйкой о том о сем, – а уходил с огромным количеством самого скандального материала, которого хватило бы «Уховертке» на добрый месяц. Впрочем, печатать эти истории Григсби не смел: боялся схлопотать пулю.

– Вот так но-о-о-очка!.. – сказала вдова Шервин, когда Мэтью вошел в прачечную с тюком грязной одежды. Слова эти были произнесены зловещим пророческим тоном, однако на щеках вдовы горел веселый балаганный румянец. – Ты, верно, уже слыхал?

– Простите? – только и смог выдавить Мэтью.

– Опять смертоубийство! – пояснила миссис Шервин. – Ночью на Баррек-стрит человека зарезали. Угадаешь кого?

– Э-э… не люблю я в угадайки играть, мадам. Вы уж мне сами скажите, пожалуйста.

Она отмахнулась: что с тебя взять!

– Эбена Осли! Попечителя сиротского приюта… А ты не слишком удивлен, как я погляжу. Разве ты не в этом жутком приюте рос?

– Не такой он был и жуткий… – Мэтью едва не добавил: «Пока туда не пришел Осли», но вовремя опомнился: – Когда я там жил. Разумеется, мне очень жаль Осли. Вот, принес вам четыре сорочки и три пары бриджей. – Той сорочки, которую замарал кровью Филип Кови, среди них не было: она теперь годилась разве что на тряпки.

– А с этой сорочкой что будешь делать? Вон какое пятно на самом видном месте!

Спасибо хмельному Джоплину Полларду, подумал Мэтью. Вчера, добравшись до дома, он пытался замыть пятно водой, но было поздно. Хорошо еще фирменный эль «Терновый куст» не прожег на сорочке дырку…

– Других у меня нет, придется так ходить.

– Спиртным, что ль, залил? – щурясь, спросила прачка. – По кабакам ночью шатался?

– И залил, и шатался, ваша правда.

– То-то чую, табаком разит. Джентльменские привычки, чтоб меня! Только успевай за вами, мужиками, мыть да стирать. Ладно, к понедельнику будет готово. Край ко вторнику, если не поспею. Слушай. – Она поманила его указательным пальцем. – Ты моего Мармадьюка, часом, не видал?

– Мистера Григсби? Видал.

«Моего Мармадьюка» – ха! Знать, печатник сюда не только посплетничать ходит.

– Коли еще увидишь, передай, что мне достоверный источник сообщил: вчера одной знатной даме с Голден-Хилла доставили из Амстердама серебряный сервиз. Когда ее супругу выставили счет, он поднял страшный ор, гремел почище любой пушки. Ну, жена тоже в долгу не осталась. Ссору закатили знатную – хай летел аж до Лонг-Айленда. Чуть из дома не вышвырнули, вот что было!

– Кого? Жену?

– Да нет, мужа! Всем известно, что Принцесса держит под каблуком этого… ой, я из-за тебя сболтнула лишнего! Ты ничего не слышал, Мэтью!

– Вы про Принцессу Лиллехорн?!

– Нет-нет-нет, я ничего такого не говорила! Ну все, ступай да помни: не у всех на Золотом холме жизнь золотая! И Дюку передай, хорошо?

– Хорошо, – ответил Мэтью и направился к двери.

Увы, порой уйти от вдовы Шервин было не легче, чем выбраться из смоляной ямы.

– Ты в каком трактире вчера побывал-то?

Мэтью решил не лгать. Вдова Шервин любую ложь за версту чуяла, как ищейка – зайца.

– Посидел немного в «Терновом кусте».

– Господи! – Она вытаращила глаза. – Да ты никак забыл про свои небесные книжки и спустился к нам, богомерзким язычникам, на землю?

– Надеюсь, одной ночи и одного пятна на сорочке мало, чтобы впасть в немилость.

– Зато хватит, чтобы милость отведать! Ведь так звать новую шлюху Полли Блоссом – Грейс Хестер. Милость Господня, тоже мне[1]1
  Grace (англ.) – благодать, милость.


[Закрыть]. Она как раз в «Терновом кусте» работает.

– Вот этого я точно не мог знать.

Мэтью пришло в голову, что без ведома вдовы Шервин в Нью-Йорке никто не мог ни чаю испить, ни чашку разбить, ни в горшок отлить. Ее непомерное эго, подобно лампе – нет, маяку, – притягивало все городские байки, все вести, радостные и печальные, каковые никогда не дошли бы до судей и констеблей. Лишь сейчас Мэтью осознал, какой она кладезь ценных сведений, особенно для того, кто с недавних пор промышляет «решением проблем». Кроме того, она может пригодиться и в качестве городского глашатая.

– Чего это ты на меня так уставился? – спросила она, перестав на секунду перекладывать белье из одной корзины в другую.

– Нет-нет, ничего, – ответил Мэтью. – Я только дивлюсь, сколько всего вы знаете про самых разных людей. Давно вы в Нью-Йорке?

– Уж двадцать восемь лет минуло, как я сюда приехала. Двенадцать из них живу и работаю здесь. И горжусь каждым прожитым днем, между прочим!

– Вам есть чем гордиться. – Мэтью одарил ее своей самой лучезарной улыбкой. – Я бы без вас пропал!

– Полно тебе. В городе еще три прачки, выбирай, какую хошь. Только к Джейн Невилль не ходи, она тебя как липку обдерет. Грабеж это, как есть! Самое натуральное воровство, притом что мыло она варит скверное – жира жалеет. – Тут вдова Шервин умолкла. На ее лице забрезжило понимание. – А, поняла, куда ты клонишь! Хочешь что-то вызнать? Про кого?

Мэтью покосился на дверь – не идет ли кто.

– Ничего особенного, просто хотел услышать ваше мнение… Об Эндрю Кипперинге.

– А зачем тебе?

– Видел его вечером в «Терновом кусте». Они там с партнером были, с Поллардом, играли в кости. Вот как раз Поллард меня элем и облил.

– Ты не сказал, зачем тебе про него знать. – Вдова теперь смотрела серьезно и решительно.

– Да так, любопытство берет, – пояснил Мэтью. – Почему это адвокаты по ночам гуляют, а не спят.

Вдова Шервин склонила голову набок и прищурилась:

– Коли ты надумал якшаться с простыми людьми, то не советую начинать с Кипперинга. Он тебя раньше срока в могилу сведет.

– Насколько я понимаю, жизнь у него насыщенная?

– Бабы, карты да пьянки – вот и вся жизнь. Но это и так все знают, верно?

– А вы мне расскажите, пожалуйста, такое, что никому не известно, – закинул удочку Мэтью.

– Кипперинг моими услугами не пользуется. Поллард тоже. А вот Фицджеральд, тот часто заходит. Про него мне есть что рассказать, ежели тебе интересно.

– Очень даже.

– Фицджеральд – серьезный молодой человек, женат, двое детей у него. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если ему верить – а я верю, – то в конторе на нем почти вся работа. Вечно приходится «подчищать» за обоими партнерами, как он однажды выразился. Платят ему очень хорошо, да только они с женой из пуритан, роскошь им всякая не нужна… окромя моих услуг то есть. Из разговоров с ним у меня такая картинка сложилась: Поллард – самый честолюбивый, Фицджеральд – головастый, а Кипперинг… самоубивец.

– Самоубивец? – переспросил Кипперинг.

– А то! Фицджеральд мне, ясное дело, не рассказывал, зато другой надежный источник сообщил, что Кипперинг облюбовал заведение мадам Блоссом. Чуть ли не лучший клиент у них. Оно, с одной стороны, понятно, а с другой… парень-то, знать, несчастлив. Приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой – причем иногда просто спит – и уходит. Иной раз на всю ночь останется. Держит комнату в доходном доме Мэри Беловэр напротив трактира Салли Алмонд. Там у него койка да письменный стол, больше ничего нет. Да он там почти и не бывает. А сколько раз Мэри его ночью по лестнице наверх затаскивала – а то и утром! За комнату платит исправно, но уйму денег спускает в кости и карты. Рано или поздно ему это аукнется. Жену да семью заводить не хочет, хотя, Господь свидетель, у Мэри за ним целая очередь из невест выстраивалась – покуда он не начал пить без просыпу, конечно. Даже самым глупым молодухам эдакий беспутник не нужен. Вечно на бровях, деньги в карты спускает, а имя его еще чуть-чуть и выжгут на двери публичного дома. Не кажется ли вам, что такой человек только делает вид, что радуется жизни, а на самом деле торопится помереть?

– По мне, о такой жизни мечтает добрая половина молодых ньюйоркцев, – заметил Мэтью.

Вдова Шервин насмешливо улыбнулась:

– Он, вообще-то, поумнее многих будет. Да и не так уж он молод.

– Любопытно, – молвил Мэтью, а сам внутренне содрогнулся: бог знает, что прачка может порассказать про него самого, если кто спросит…

– Теперь за тобой должок, – объявила она.

– Должок? – Ужас, каким остолопом он делается рядом с этой женщиной!..

– Ну да. А ты думал, я задарма языком чешу? Нет уж, ты передай Дюку мою историю, а когда вернешься за выстиранным бельем, расскажешь мне что-нибудь новенькое, чего я еще не слыхала.

– С первым заданием я справлюсь. А вот второе, боюсь, невыполнимо.

– Что ж, за комплимент сойдет. Но с тебя еще взятка. Неси мне новости. Все, кыш, кыш!

Мэтью решил не тянуть и поскорее уйти – а то как бы не пришлось пообещать прачке своего первенца. Утро стояло чудесное, на голубом небе – только легкие воздушные облачка. Воздух был напоен ароматами цветущих садов и прогретой солнцем земли. Даже запах гнилых бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо нисколько не ужаснули Мэтью, когда он на восходе солнца бросил трость Осли в воды Ист-Ривер. Затем он повернул направо, намереваясь подняться по Куин-стрит до Бродвея и двинуться на юг – прямиком в шумный и многолюдный центр города. Сегодня ему предстояло помогать судье Пауэрсу: слушалось дело драчуна Джорджа Нокса. Рука у Мэтью еще побаливала, но масло тысячелистника творило чудеса. Пожалуй, перо он все-таки удержит, и строчки гулять уже не будут.

Впрочем, пройдя полквартала на запад, он вдруг приметил на другой стороне улицы белый кирпичный домик с темно-зелеными наличниками, белым забором из штакетника и двумя раскидистыми дубами, которые отбрасывали на лужайку прохладную голубую тень. На белой калитке висела небольшая табличка: «А. Вандерброкен, врач».

Мэтью сбавил шаг. Секунду-другую он глядел на дом, обдумывая дальнейшие действия. На его только что подведенных часах было почти восемь тридцать. Последнее слушание по делу Джорджа Нокса начнется ровно в девять. Вроде бы судья говорил, что при необходимости умыкнет у кого-нибудь свободного секретаря, если Мэтью не сможет справляться со своими обязанностями, но нельзя же так подводить Пауэрса! Или он уже никого не подводит?.. Кажется, найти ему замену не составит труда. Тем более когда Пауэрс объявит о своем уходе, дел ему будут давать меньше. Однако Мэтью по-прежнему числится секретарем мирового судьи и должен работать, покуда бюро «Герральд» не начнет платить ему жалованье, а когда это произойдет – никто не знает. Да и вообще, по прошествии времени вся затея с работой в бюро стала казаться ему крайне сомнительной – эдакий блестящий леденец, который того и гляди растает на жарком солнце.

В данном случае, впрочем, ему не давало покоя собственное любопытство. Вот перед ним дом доктора Вандерброкена и в запасе есть несколько минут… Больше не раздумывая, Мэтью пересек улицу и подошел к белой калитке.

Пройдя по дорожке к дому, он уже схватился было за медный корабельный колокол у двери, когда вдруг услышал долетавшую откуда-то музыку. Играли на скрипке, мелодия была приятная, с печальными нотками, и притом играли не в доме, а за ним. На задний двор вела еще одна дорожка, тонувшая в тени раскидистого дуба, и Мэтью, недолго думая, ступил на нее.

Вскоре на пути оказалась вторая калитка, высотой ему по грудь, за которой раскинулся по-летнему пышный сад: всюду декоративные кусты и цветы багряных и фиолетовых оттенков. Музыкант время от времени коверкал ноты, но в целом вполне сносно играл на своем непростом инструменте. Мэтью слушал, как мелодия то взмывает в небо, то стихает, превращаясь почти в шепот. Когда музыка ненадолго сменилась пением птиц, Мэтью осторожно постучал в калитку:

– Простите, можно вас на минутку?

– Кто это? – раздался голос врача. Он явно был недоволен, что его оторвали от музицирования.

– Мэтью Корбетт, сэр. Можно с вами побеседовать?

– Вы больны?

– Нет, сэр. К счастью, нет.

– Тогда уходите. Я занят. – Снова раздалась скрипичная музыка – на сей раз врач заиграл бойко, словно желая блеснуть исполнительским мастерством.

– Очень приятная мелодия, сэр, – проблеял Мэтью. – Вам впору играть по вечерам в «Док-хаусе»!

Скрипка умолкла.

– Силы небесные! Вы еще не ушли?

– Я и не знал, что вы так превосходно играете.

Последовала тишина, затем скрипнул, освобождаясь, стул. Мэтью ждал. Из-за угла дома показался Артемис Вандерброкен: на нем была, кажется, та самая светло-голубая ночная сорочка, которую Мэтью заметил под его плащом в ночь убийства Деверика, а на ногах – кожаные домашние туфли. В руке он держал блестящую скрипку насыщенного цвета, словно бы выточенную из янтаря, при этом лицо у него было такое грозное, что кошка со страху запоет. В городе он славился не только своим талантом врачевателя, но и суровым нравом, не терпящим глупостей и – в данном случае – назойливости. Доктор Вандерброкен был подтянут, среднего роста, с прозрачным венчиком белых волос на почти лысой голове, острым носом и длинным подбородком, украшенным узенькой белой бородкой. Темные глаза его за круглыми стеклами очков будто светились красным, – вероятно, явление это объяснялось игрой солнечного света, отраженного скрипкой. Ему было семьдесят шесть лет, и лицо его испещряли морщины, однако держался он очень прямо и удивительно бодро для своего почтенного возраста. Впрочем, сейчас он просто хмуро глядел на Мэтью, будто хотел вышибить ему зубы.

– Вы, верно, ошиблись, мистер Корбетт, – сварливо проговорил он. – Не так уж вы здоровы: что-то с ушами – раз не слышите, что я занят.

Мэтью попытался выдавить улыбку, но она быстро померкла под дьявольским испепеляющим взором врача.

– Сэр, если бы слух меня подвел, едва ли я услышал бы чудесную музыку, которая меня сюда привела. Даже не знал, что вы так прекрасно…

– Прекратите нести вздор, – оборвал его Вандерброкен. – Говорите прямо, зачем явились?

М-да, задача не из простых, подумал Мэтью и, побоявшись, что доктор сейчас развернется и уйдет, решил не терять времени:

– Я был на Смит-стрит в ночь убийства Деверика.

– Да что вы? Полагаю, вы там были не одни.

– Верно, сэр, но я подошел как раз в тот миг, когда вы с преподобным Уэйдом осматривали тело. Кажется, вы констатировали смерть мистера Деверика.

– Ничего я не констатировал. Это работа Маккаггерса.

– Неофициально, разумеется, – продолжал Мэтью. – Вы ведь в курсе, что я работаю у мирового судьи Пауэрса?

– Да, и что с того?

– Видите ли, сэр… По долгу службы мне приходится иногда иметь дело с главным констеблем Лиллехорном, и он мне сказал…

– Вы когда-нибудь закончите, молодой человек?

– Да, сэр, прошу вас выслушать до конца – я отниму у вас не больше минуты.

– Вообще-то, каждая моя минута стоит денег.

Мэтью сумел лишь кивнуть и улыбнуться.

– Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что в ту ночь шли к пациенту. Можно поинтересоваться – к кому?

– Поинтересоваться можно, – надменно процедил Вандерброкен, – только я вам не отвечу.

– Понимаю, понимаю. В таком случае, вероятно, вы сможете ответить на другой вопрос, очень простой и не требующий нарушения врачебной тайны. Вы с преподобным Уэйдом шли по одному делу или по разным?

Вандерброкен молча поправил очки, сползшие на кончик острого носа.

– Знаю, вы в ту ночь торопились, – продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. – Я заметил под вашим плащом ночную сорочку – быть может, вот эту самую. Значит, вас среди ночи вызвали из дома по какому-то срочному делу, но, разумеется, любые вопросы в этом отношении…

– Совершенно неуместны, – перебил его Вандерброкен, гневно раздувая ноздри. – Вы здесь по поручению главного констебля?

– Нет, сэр.

– Тогда на кой черт вам знать, куда мы торопились с преподобным Уэйдом – по одному делу или нет? Кем вы себя возомнили, как смеете приставать ко мне с нелепыми вопросами?!

Мэтью не сдавался. Внутри у него зашевелился гнев – будто где-то в кишках загудели шершни. Он даже позволил себе немного повысить голос.

– Когда в городе орудует убийца, – произнес он, уверенно глядя в пылающие красным стекла очков Вандерброкена, – нелепых вопросов не существует. На одни вопросы люди отвечают, а от иных увиливают, вот и все. Минувшей ночью Масочник убил Эбена Осли, вы об этом слышали?

Вандерброкен приоткрыл рот, однако более никоим образом не выдал своего удивления.

– Нет, не слышал. Где это случилось?

– На Баррек-стрит.

– Ему точно так же перерезали горло? И лицо исполосовали?

– Видимо, да.

– Господи, – тихо произнес врач, растерянно оглядываясь по сторонам. Затем он сделал глубокий вдох, а на выдохе словно съежился, уменьшился в размерах. – Куда катится наш город? – Вопрос был адресован не Мэтью, а скорее земле, небу или даже птицам в кронах деревьев. Наконец врач совладал с собой и поднял на незваного гостя по-прежнему пылающий взор. – Я глубоко сожалею о смерти Осли, как сожалел бы о смерти любого человека, но при чем здесь мы с преподобным Уэйдом?

– Я пытаюсь прояснить кое-какие показания, полученные главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что в ночь убийства Деверика вы встретились с Уэйдом и шли с ним по одному делу?

– Молодой человек, я по-прежнему не разумею, как это касается лично вас. Быть может, вы подались в констебли? Вы меня допрашиваете от имени Лиллехорна или судьи Пауэрса?

– Нет, сэр, – признался Мэтью.

– Ах, значит, вы просто частное лицо и желаете… что? Доставить мне беспокойство?

– Прошу меня извинить, если я так сильно вас побеспокоил, но хотелось бы все-таки получить ответ.

Вандерброкен шагнул вперед и встал почти вплотную к Мэтью. Их разделяла только калитка.

– Тогда вот что: мои дела вас не касаются, ясно? Куда в ту ночь направлялся преподобный Уэйд – не берусь гадать. Могу лишь сообщить вам, что я вынужден был взять некоторых пациентов покойного доктора Гудвина и по этой причине не имею возможности отойти от дел и спокойно насладиться благами, каковые несет человеку почтенный возраст, – такими как ранний отход ко сну и музицирование на свежем воздухе. Таким образом, мистер Корбетт, в последние дни я пребываю в скверном расположении духа, и, ежели вы не успеете покинуть мои владения до того, как я выйду из дома с заряженным ружьем, вам доведется на собственной шкуре узнать, на что способен человек, лишенный частной жизни и чувствующий себя рыбкой в аквариуме.

С этими словами добрый доктор развернулся и стремительно скрылся за углом, а Мэтью рассудил, что и ему давно пора на работу.

На подходе к ратуше Мэтью осознал, что, даже если не принимать в расчет вчерашнее убийство Осли, день предстоит незаурядный.

Перед зданием ратуши собралась толпа, человек сорок. Судя по выражениям их лиц и громкости речей, то были отнюдь не счастливые горожане. В руках у некоторых Мэтью заметил листовки – несомненно, последний номер издания Григсби. Свежеиспеченную «Уховертку» продавали в трактире Салли Алмонд, в «Док-хаусе» и еще паре мест в городе. Что вызвало массовое недовольство, Мэтью не знал и решил пока не узнавать. Он осторожно пробрался сквозь толпу и вошел в ратушу.

Кабинет Пауэрса оказался заперт: вероятно, мировой судья уже ушел на слушание. Мэтью рылся в карманах в поисках ключа, когда мимо по коридору со стопкой бумаг в руках проходил другой секретарь – Аарон Лаптон. Он-то и поведал Мэтью утренние новости. Все сегодняшние судебные слушания отменили, а мировых судей, олдерменов, главного констебля и прочее руководство согнали в главный зал на встречу с лордом Корнбери. Ходят слухи, по секрету добавил Лаптон, что они разрабатывают тот самый Указ о чистых улицах… и, кстати, не слыхал ли Мэтью про очередное убийство? Мэтью заверил коллегу, что слыхал, и тогда Лаптон предположил, что, видимо, Корнбери все-таки решил закрывать трактиры пораньше, а у входа в ратушу толпятся уже почуявшие неладное хозяева злачных заведений и их любимые клиенты.

Кроме того, Мэтью узнал, что на лорде Корнбери сегодня было синее платье – нелепое и ничуть не красившее его фигуру. А вот это мне знать совсем ни к чему, подумал Мэтью, но Лаптона все же поблагодарил, попрощался и вошел в кабинет, дабы навести там порядок и разобрать почту, которую судья мог всем скопом сложить в ящик «для ответа». Первым делом в глаза бросился лежавший на полу номер «Уховертки», подсунутый под дверь либо самим Григсби, либо нанятым для этих целей мальчишкой. Второе, что привлекло внимание Мэтью, когда он поднимал листовку с пола, был жирный заголовок «Масочник наносит новый удар» и приписка под ним: «Интервью с судебным медиком, взятое молодым свидетелем».

– Ах ты черт, – пробормотал он.

Закрывая дверь изнутри, Мэтью едва не сломал засов. Затем он присел на край своего стола, поскольку чувствовал необходимость найти себе какую-то опору.

Мармадьюку и Ефрему явно нелегко пришлось, судя по количеству «послушников» и «монахов» на странице («послушниками» называли бледные, плохо пропечатанные буквы, которым не хватило краски, а «монахами» – жирные и расплывшиеся). Впрочем, даже явные типографские изъяны не скрыли имени Мэтью, которое несколько раз упоминалось в главной статье.

В ночь со вторника на среду город потрясло чудовищное убийство одного из виднейших местных коммерсантов – мистера Пеннфорда Деверика. Масочник совершил свое второе преступление против совести и человечества. Эштон Маккаггерс, судебный медик Нью-Йорка, дал интервью Мэтью Корбетту, другу сего издания и секретарю мирового судьи Пауэрса, в котором раскрыл некоторые факты о вышеупомянутом злодейском поступке и личности самого злодея, лишившего жизни достопочтенного мистера Деверика.

По словам мистера Маккаггерса и нашего друга мистера Корбетта, Масочник все-таки не покинул город, как поначалу утверждали некоторые высокопоставленные лица. Это доказывают порезы на лице трупа – точно такие же порезы в виде очертаний маски преступник оставил на лице доктора Джулиуса Годвина две недели назад. По мнению Маккаггерса, говорит наш друг, Масочник сперва ударил мистера Деверика тупым предметом, а затем уж сделал свое грязное дело.

Мэтью не припоминал, чтобы он рассказывал об этом Григсби, но мало ли… Может, и ляпнул что-то такое по глупости, а Мармадьюк быстренько соединил несколько деталей в единое полотно.

Наш мистер Корбетт одним из первых подоспел на место чудовищного преступления. Он рассказывает, что мистер Деверик стал жертвой жестокого нападения, однако сбежать не пытался – потому как, вероятно, состоял в близком знакомстве с убийцей. Кровь поистине стынет в жилах при мысли о том, что ваш добрый знакомый может оказаться беспощадным душегубом.

Опять-таки Мэтью не припоминал, чтобы рассказывал об этом Мармадьюку. Возможно, он выразился следующим образом: «Деверик не пытался оказать убийце сопротивления. Как я понял, Маккаггерс считает, что они могли быть знакомы».

Тело мистера Деверика на Смит-стрит обнаружил мистер Филип Кови, а около полуночи мистер Маккаггерс констатировал его смерть. Заданные главному констеблю Лиллехорну вопросы были переадресованы главному прокурору Джеймсу Байнсу, а тот, в свою очередь, порекомендовал обратиться к лорду Корнбери, чьи комментарии нам получить пока не удалось.

Автор материала надеется, что Масочника в ближайшее время найдут и привлекут к ответственности за содеянное. Выражаем соболезнования вдове мистера Деверика, Эстер, его сыну Роберту и остальным членам его большой семьи.

Далее следовала короткая биография Деверика, которую Григсби, по всей видимости, добыл у вдовы, а вторая статья была посвящена знакомству лорда Корнбери с горожанами. Автор дипломатично назвал нового губернатора «стильным дополнением к городу, коим он надеется управлять, к общему удовольствию жителей». Мэтью перевернул листовку и на обратной стороне, внизу, среди заметок о поломке лесовозной телеги на Бродвее, о прибывающих в гавань судах и грузах, нашел объявление о грядущем открытии бюро «Герральд». Что ж, хоть тут все прошло по плану.

Он вновь пробежал глазами по статье о Масочнике. В ней, по счастью, не было ничего, что могло покоробить Маккаггерса: Мэтью все-таки удалось утаить от Григсби важные подробности. Но вот эти слова про «доброго знакомого» и «беспощадного душегуба» вряд ли понравятся главному прокурору Байнсу. Кроме того, теперь у многих сложится впечатление, будто Мэтью докладывает Григсби обо всех деяниях – и бездействии – городских властей.

Мэтью решил прихватить газетку, покинуть ратушу – да побыстрее – и наконец отдохнуть.

В коридоре он на секунду замешкался – запирал дверь, – а по дороге к лестнице услыхал внизу топот и голоса. Кто-то поднимался. Видимо, встреча с губернатором закончилась, причем не на самой приятной ноте: поднимавшиеся господа громко кричали и бранились так, что стены краснели. Вроде бы в этой надвигающейся буре гремел и неподражаемый голос Байнса, подобный раскатам грома.

Мэтью смекнул, что скрыться в кабинете Пауэрса уже не успеет. Оставалось лишь спрятаться на той же лестнице этажом выше. Однако на площадке третьего этажа Мэтью услыхал, что не все остались на втором, кто-то поднимается дальше. Справа от него, в конце коридора, располагался кабинет главного прокурора. Слева архивы, а за ними еще какая-то дверь. Мэтью открыл ее и очутился на очередном лестничном пролете, ведущем к очередной закрытой двери. Уж не там ли находятся владения Эштона Маккаггерса? Когда голоса за спиной стали громче и люди уже начали выходить в коридор, Мэтью прикрыл за собой дверь, оставив небольшую щель, и стал ждать, когда все утихнет. Какая ирония: он куда охотнее повстречал бы среди ночи Масочника, нежели Байнса в разгар дня.

– Что за невозможный человек! – донесся из коридора чей-то голос. – Он безумец, если не понимает, что бунта сегодня ночью не миновать! – Мэтью понял, что это ноет Лиллехорн.

– Да кутузка будет забита к одиннадцати часам! – Второй голос был ему незнаком, возможно, он принадлежал одному из мировых судей. – И как прикажете поступить с ночными рыболовами? С судами, приходящими в порт ночью? Положим, корабль подаст нам сигнал после полуночи – мы ему должны отказать в лоцманском боте?

– Однако самое возмутительное – это закрытие трактиров! – Вот этот голос совершенно точно принадлежал Джеймсу Байнсу, и Байнс явно был не в духе. – Подайте ему двадцать новых констеблей, ха! Где нам взять столько добровольцев, скажите на милость? Под угрозой расстрела людей набирать? У меня и своих хлопот полон рот, между прочим, не хватало еще и этой головной боли. Говорю вам, Григсби следует арестовать!

Мэтью услышал, как кто-то сердито смял листок бумаги.

– Нельзя его под арест, – сказал мировой судья. – Кто будет печатать объявления об указе?

– А, черт его дери! – рвал и метал Байнс. – Пусть сперва их напечатает, а потом мы ему вменим нагнетание страха и паники в обществе!

Хлопнула дверь, и голоса стихли. Почти сразу после этого Мэтью явственно услыхал пистолетный выстрел – перепутать этот звук с каким-то другим он не мог, поскольку недавно с ним познакомился, – и решил, что Байнс стреляет из ружья, дабы выпустить пар.

Через мгновение грянул второй выстрел, и тут уж Мэтью сообразил: палили не на третьем этаже, а сверху, на чердаке.

Он не стал гадать, что там творит Маккаггерс. У Мэтью накопилось к судебному медику несколько вопросов, и сейчас было самое время их задать – и черт с ней, с пальбой. Он поднялся по ступенькам к зловещей двери на чердак, решительно постучал и не без замирания сердца стал ждать, когда ему отворят.

Наконец в двери открылось крошечное квадратное окошко, и оттуда на Мэтью посмотрел карий глаз за стеклом очков. Поначалу глаз явно был зол, но в следующий миг, признав гостя, заметно подобрел.

– Мистер Корбетт, – сказал судебный медик. – Чем могу быть полезен?

– Мне бы хотелось войти, если позволите.

– Я… я сейчас несколько занят. Быть может, заглянете чуть позже?

– Простите, сэр, но я сегодня уже вряд ли вернусь в ратушу. Вернее – точно не вернусь. Может, уделите мне пару минут?

– Ну что ж, пару минут уделю.

Лязгнул засов, повернулась дверная ручка, и Мэтью получил дозволение на вход в самую загадочную часть городской ратуши.

Он перешагнул порог, и Маккаггерс – в таких же коричневых бриджах и белой сорочке с закатанными рукавами – закрыл за ним дверь. Засов тут же вернулся на место, что, по мнению Мэтью, указывало на потребность Маккаггерса в уединении. Еще через секунду, окинув взглядом покои, залитые золотисто-дымчатым светом из чердачных окон, Мэтью осознал, что судебный медик сотворил себе целый мир на верхнем этаже самого высокого городского здания, и далеко не все его творения радуют взор.

Первым делом внимание Мэтью привлекли четыре человеческих скелета – три взрослых, один ребенка, – висевшие под потолочными балками. Вдоль стен выстроилось штук тридцать, если не больше, черепов всех размеров, целых либо без нижней челюсти и иных костей. Тут и там, подобно зловещим декорациям, были расставлены скрепленные проволокой кости ног, рук, кистей и грудных клеток. На деревянных картотечных шкафчиках медового цвета также громоздились черепа, а позади, на стене, экспонировались скелеты лягушек и летучих мышей. Словом, владения Маккаггерса представляли собой самое настоящее кладбище, только безупречно чистое и стерильное. Гордость коллекционера, подумал Мэтью. Маккаггерс собирал кости людей и животных так же, как он собирал книги.

Однако на этом поразительное не заканчивалось. Рядом с длинным столом, заставленным мензурками и склянками, в которых плавало неизвестно что, помещался шкаф с мечами, топорами, ножами различных размеров, двумя мушкетами и тремя пистолетами, а также угрожающего вида дубинами, окованными железом или гвоздями, медными кастетами и примитивными копьями. На экспозиции огнестрельного оружия пустовало два места, а в воздухе резко пахло порохом.

– Полагаю, вы слышали мои выстрелы, – сказал Маккаггерс и взял с письменного стола пистолеты, лежавшие среди книг. – Я стрелял в Элси.

– В Элси?

– Да, вот она. – Судебный медик указал на стоявший футах в двадцати портновский манекен, весь в пулевых отверстиях. – Сегодня Элси, а иногда достается Розалинде. – Он кивнул на второй манекен, вид у которого был еще плачевнее. – Ей в последнее время нездоровится.