Текст книги "Дьявольская бутылка"

Роберт Стивенсон
Дьявольская бутылка

* * *

На острове Гавайя жил некий человек. Он, по правде сказать, жив до сих пор, но имя его должно остаться тайной. Я назову его Кивом, потому что он родился неподалеку от Гонау-нау, где покоятся в пещере кости Кива Великого. Кив был человек бедный, честный, деятельный, читал как школьный учитель, и, кроме того, был первоклассным моряком. Некоторое время он ездил на островных пароходах и управлял китоловным судном на берегу Хамакуа.

Пришла Киву на ум мысль повидать свет, чужеземные города, и он сел на пароход, отправляющийся в Сан-Франциско.

Город это чудесный, с отличной гаванью и с бесчисленным множеством богачей. Есть там в особенности один холм, сплошь застроенный дворцами. На этот самый холм пошел однажды Кив с полным карманом денег. С восторгом осматривал он стоящие по обе стороны большие дома. «Дома-то какие чудесные! – думал он. – Как должны быть счастливы люди, живущие в них без забот о завтрашнем дне».

С этой мыслью проходил он мимо одного дома меньше остальных, но прелестного как игрушка. Лестница блестела как серебро, решетка сада напоминала цветочную гирлянду, окна сияли, словно бриллианты. Кив остановился и залюбовался совершенством того, что увидел. Остановившись, он заметил человека, смотревшего на него из окна настолько светлого, что Кив видел его так ясно, как вы увидели бы рыбу в луже у камня.

На вид это был пожилой человек, лысый и чернобровый. Выражение лица его было печально, и он тяжело вздыхал. Глядя друг на друга, они, по правде сказать, завидовали один другому.

Вдруг пожилой господин улыбнулся, знаками пригласил Кива войти и встретил его у порога двери.

– Дом мой очень хорош. Не желаете ли осмотреть комнаты? – спросил он с тяжелым вздохом.

Он провел Кива по всему дому, начиная с погреба и кончая чердаком. Все было в своем роде совершенством, и Кив все время удивлялся.

– Дом действительно прекрасный, – сказал Кив. – Кабы я жил в таком доме, так я бы целый день смеялся. Отчего же вы все вздыхаете?

– Нет причин, чтобы и вы не могли приобрести себе такой же дом, если не лучше. Стоит захотеть. У вас, вероятно, есть сколько-нибудь денег? – спросил хозяин.

– Пятьдесят долларов имею, – ответил Кив. – Но такой дом стоит дороже пятидесяти долларов.

Человек сделал какое-то вычисление.

– Жаль, что у вас нет большей суммы, – сказал он, – потому что это может доставить вам много хлопот в будущем; но он может быть вашим и за пятьдесят долларов.

– Дом? – спросил Кив.

– Нет, не дом, а бутылка, – возразил человек. – Надо вам сказать, что хотя я кажусь вам богатым и счастливым, все мое состояние, и этот дом, и этот сад вышли из бутылочки немногим больше пинты. Вот она.

Он вынул из запертого на замок помещения пузатую бутылку с длинным горлышком, молочно-белого стекла с радужными переливами на гранях. Внутри двигалась какая-то темная тень и огонь.

– Вот эта бутылка, – сказал человек. Когда Кив засмеялся, он спросил: – Вы мне не верите? – и добавил: – Ну, испытайте ее сами. Попробуйте разбить ее.

Кив поднял бутылку и бросил ее со всех сил об пол. Она подпрыгнула как мяч, и осталась невредимою.

– Странная штука, – заметил Кив. – На ощупь и на вид бутылка должна быть стеклянною.

– Она стеклянная и есть, – возразил человек, вздыхая тяжелее обычного, – но стекло-то закалено в пламени ада. В ней живет дьяволенок; это и есть та тень, которая в ней движется, как я предполагаю. Человек, покупая бутылку, получает в свое распоряжение дьяволенка и все, что он ни пожелает – любовь, слава, деньги, такие дома, как этот, или такой город, все получает он при произнесенном слове. Эта бутылка была у Наполеона, и с ее помощью он стал властителем мира, но он продал ее под конец и пал. У капитана Кука была эта бутылка, и с ее помощью нашел он дорогу к стольким островам, но он тоже продал ее, и был убит на острове Гавайя, потому что с продажею ее лишаешься и власти, и покровительства, и если человек не довольствуется тем, что имеет, с ним случается несчастье.

– Однако и вы желаете продать ее, – заметил Кив.

– Я получил все, что хотел, притом я уже стар, – ответил хозяин. – Одного не в состоянии сделать дьяволенок, а именно – продлить жизнь, а бутылка эта (утаить от вас было бы нечестно) имеет неприятную сторону: человек, не успевший продать ее до своей смерти, осужден гореть в аду.

– Сторона действительно неприятная! – воскликнул Кив. – Я с подобною бутылкою связываться не желаю. Без дома, слава Богу, обойтись могу, но с такой шуткой, как осуждение на вечные муки, я дела иметь не желаю!

– Бежать вам от нее незачем, – сказал хозяин. – Вы можете благоразумно воспользоваться могуществом дьявола, а затем перепродать ее кому-нибудь, как я продаю вам, и закончить свои дни среди богатства и комфорта.

– Я заметил две вещи, – сказал Кив. – Вы, во-первых, все время вздыхаете, как влюбленная девушка, а во-вторых, продаете бутылку очень дешево.

– Я уже объяснял вам причину, почему я вздыхаю, – возразил хозяин. – Я вздыхаю потому, что боюсь, что здоровье мое начинает слабеть, а умереть и отправиться к черту никому не хочется, как вы сказали. А почему я продаю ее дешево, так это надо вам объяснить. В этой бутылке есть одна особенность. Давным-давно, когда дьявол впервые принес ее на землю, она была страшно дорога и в первый раз была продана некоему Престеру-Джону[1]1
  Пресвитер Иоанн. Легендарная личность средневековых сказаний о царе-пресвитере, главе могущественного христианского государства, затерянного где-то в Средней Азии (прим. перев.).


[Закрыть] за несколько миллионов долларов, но ее вовсе не продашь, если не продать с убытком; если вы продадите ее за ту же цену, какую сами заплатили за нее, она вернется к вам обратно как домашний голубь. Из этого следует, что цена ее с веками все падала, и теперь она стала удивительно дешевой. Я сам купил ее на этом холме у своего соседа за девяносто долларов. Продать же мог бы за восемьдесят девять долларов, девяносто девять центов и ни одним пенни дороже, иначе она снова вернулась бы ко мне. Тут были два затруднения: во-первых, когда вы предлагаете такую удивительную бутылку за какие-нибудь восемьдесят долларов, люди предполагают, что вы шутите; а во-вторых… Впрочем, относительно этого спешить нечего и входить в это мне не стоит. Помните только, что продается она за звонкую монету.

– Как мне убедиться, что это правда? – спросил Кив.

– Можете сейчас же проверить на опыте, – ответил хозяин. – Дайте сюда ваши пятьдесят долларов, возьмите бутылку и пожелайте, чтоб эти пятьдесят долларов очутились снова в вашем кармане. Даю вам честное слово вернуть вам деньги, если этого не случится.

– Вы меня не обманываете? – спросил Кив.

Хозяин поклялся.

– В таком случае рискну, – сказал Кив. – Беды от этого не будет.

Он отдал деньги человеку, а тот вручил ему дьявольскую бутылку.

– Дьяволенок, – сказал Кив, – я желаю получить обратно свои пятьдесят долларов.

Только он успел сказать это, как карман его стал тяжел по-прежнему.

– Чудесная однако бутылка! – сказал Кив.

– А теперь прощайте, мой красавчик! Дьявол пойдет теперь с вами вместо меня, – сказал человек.

– Подождите, – сказал Кив. – Я не желаю больше шуток. Берите назад вашу бутылку.

– Вы купили ее за меньшую цену, чем я дал за нее, – возразил человек, потирая руки. – Теперь она ваша, а я, со своей стороны, озабочен только тем, чтобы увидеть поскорее вашу спину!

С этими словами он позвал своего лакея-китайца и выгнал Кива из дома.

Очутившись на улице с бутылкою в руках, Кив задумался.

«Если все относительно этой бутылки правда, я сделал выгодную покупку, – думал он. – А может быть, этот человек просто одурачил меня».

Прежде всего он сосчитал свои деньги. Сумма оказалась точною: сорок девять долларов американской монетой и один доллар чилийский. «Похоже на правду, – подумал Кив. – Попробую еще!».

Улицы в этой части города были чисты как корабельная палуба, и прохожих, несмотря на полдень, не было ни души. Кив поставил бутылку в желоб и отошел. Два раза он оглядывался и видел, что молочно-белая, пузатая бутылка стоит там, где он ее поставил. В третий раз он оглянулся и повернул за угол. Не успел он это сделать, как что-то стукнуло его по локтю и… – смотрите! – это оказалось длинное горлышко бутылки, а круглое пузо ее прижалось в кармане его мокрого сюртука.

– И это похоже на правду! – сказал Кив.

Вслед за этим он купил в лавке штопор и ушел с ним в поле. Там он пробовал вытащить пробку, но как только ввинтит штопор, он выскочит, а пробка по-прежнему цела.

– Новый сорт пробки, – сказал Кив и начал дрожать и обливаться потом, испуганный бутылкою.

На обратном пути к гавани он увидел лавку, где какой-то человек продавал раковины, палицы дикарей-островитян, древние языческие божества, старинные монеты, картины из Китая и Японии и всевозможные вещи, привозимые моряками в корабельных сундуках. Тут ему пришла в голову мысль войти и предложить бутылку за сто долларов.

Лавочник сначала засмеялся над ним и предложил ему пять долларов; но бутылка действительно была интересная – такого стекла не выдували ни на одном из заводов; такие красивые получались отливы под молочно-белым цветом и так странно двигалась в ней тень, что купец, поторговавшись с Кивом, как водится, заплатил ему за вещь шестьдесят долларов и поставил ее на полку посреди окна.

– Вот я продал за шестьдесят долларов вещь, которую сам купил за пятьдесят, даже немногим меньше, по правде сказать, потому что один из долларов был чилийский. Теперь узнаю правду относительно второго пункта, – сказал Кив.

Он вернулся на палубу своего корабля и, открыв свой ящик, увидел в нем бутылку, явившуюся раньше его самого. У Кива был на корабле товарищ по имени Лопака.

– Что с тобой, что ты так уставился на ящик? – спросил Лопака.

Они были одни на баке корабля, и Кив под секретом рассказал ему все.

– Дело очень странное, – сказал Лопака, – и я боюсь, что эта бутылка наделает тебе много хлопот. Ясно одно, что тебе лучше всего извлечь теперь выгоду из своей покупки. Реши, что тебе от нее нужно, прикажи, и если твое желание исполнится, я сам куплю бутылку, так как мне хочется обзавестись собственною шхуною и заняться торговлей на островах.

– У меня другое на уме, – возразил Кив. – Мне хотелось бы иметь прекрасный дом с садом на берегу Кона, где я родился. Чтобы он был на солнце, с цветами в саду, со стеклами в окнах, с картинами на стенах, с игрушками и красивыми скатертями на столах, словом, такой, в каком я был сегодня, только этажом выше и с балконами вокруг, как королевский дворец, и буду я жить там беззаботно и веселиться с друзьями и родными.

– Свезем ее с собой в Гавайю, – сказал Лопака. – Если все это правда, как ты предполагаешь, я куплю бутылку, как оказал, и спрошу у нее шхуну.

На этом они и порешили. Вскоре после того корабль вернулся на Гонолулу, привезя с собою Кива, Лопака и бутылку. Только они успели выйти на берег, как встретили одного приятеля, который сразу начал высказывать Киву свое соболезнование.

– Не знаю, в чем вы соболезнуете мне, – сказал Кив.

– Неужели вы не слышали? Ваш дядя, этот добрый старичок умер, а ваш двоюродный брат, этот красавчик, утонул в море, – сказал приятель.

Кив был ужасно огорчен, заплакал, застонал и забыл про бутылку, но Лопака думал про себя и, когда жалобы Кива поутихли, сказал:

– Не было ли у твоего дяди земли на Гавайе в округе Кеу?

– В Кеу нет, – ответил Кив. – У него имение в нагорной стороне, несколько южнее Гукена.

– И это имение перейдет к тебе? – спросил Лопака.

– Да, – ответил Кив и снова заплакал о своих родственниках.

– Не плачь, – сказал Лопака. – У меня есть мысль на уме. Что, если это дело бутылки? Ведь это как раз место для твоего дома?

– Если это так, то это прекрасный способ служить мне, убивая моих родственников! – воскликнул Кив. – Но это действительно может случиться, потому что я мысленно видел именно это место.

– Но дом-то ведь еще не построен, – сказал Лопака.

– Ничего подобного! – ответил Кив. – Хотя у дяди были плантации кофе, бананов, но не больше того, что требуется для комфорта. Остальная же земля – черная лава.

– Пойдем к нотариусу, – сказал Лопака. – У меня все еще эта мысль на уме.

Когда они пришли к нотариусу, оказалось, что дядя Кива чудовищно разбогател за последние дни и оставил большой капитал.

– Вот и деньги на дом! – воскликнул Лопака.

– Если вы думаете о новом доме, – сказал нотариус, – то у меня есть карточка нового архитектора, о котором я слышал много хорошего.

– Все лучше и лучше! – сказал Лопака. – Теперь все для нас совершенно ясно. Будем продолжать.

И они отправились к архитектору и нашли у него на столе рисунки и чертежи домов.

– Желаете что-нибудь в этом роде? – спросил архитектор. Как вам нравится вот этот? – передал он рисунок Киву.

Взглянув на рисунок, Кив вскрикнул, потому что он оказался точным воспроизведением его мысленного рисунка.

«Я выбираю этот дом, – подумал он. – Хоть мне и не особенно нравится тот способ, каким он мне достался, но наряду с дурным я могу принять и хорошее».

Он рассказал архитектору, чего он хочет, как бы ему хотелось обставить дом, и насчет картин на стенах, и насчет безделушек на столах, а затем просил архитектора сказать откровенно, сколько он возьмет с него за все дело.

Архитектор задал несколько вопросов, взял перо, сделал вычисления и назначил как раз ту сумму, какая досталась Киву по наследству. Лопака и Кив перемигнулись.

«Так или иначе, придется мне иметь такой дом, это ясно, – думал Кив. – Он получится от дьявола, и боюсь, что для меня будет тут мало хорошего. Я уверен только в том, что никаких желаний больше иметь не буду, пока эта бутылка находится у меня. Домом этим меня навьючили, и придется взять добро вместе со злом».

Итак, оба они с архитектором составили и подписали договор. Лопака и Кив сели на корабль и поплыли в Австралию, потому что они решили ни во что не вмешиваться и предоставить архитектору и бутылке строить и украшать дом в свое удовольствие.

Путешествие было приятным, только Кив все время сдерживался, так как поклялся не высказывать больше желаний и не принимать больше милостей от дьявола. Через некоторое время они вернулись. Архитектор сообщил им, что дом готов, и Лопака с Кивом отправились туда, осмотрели дом и увидели, что все устроено почти так, как задумал Кив.

Дом стоял на горе, которая была видна с моря. Наверху поднимался лес до дождевых облаков, внизу стекала черная лава в ущелья, где были похоронены прежние короли. Дом был окружен садом со множеством разнообразных цветов; по одну сторону был сад с дынными деревьями, по другую – фруктовый сад, а впереди, со стороны моря, поставлена была мачта, на которой развевался флаг. Дом был трехэтажный с балконами на каждом этаже. Окна были стеклянные, чистые как вода, и светлые как день. Комнаты были убраны всевозможной мебелью. По стенам висели картины в золотых рамах, картины кораблей, сражений, самых красивых женщин и оригинальных местностей. Нигде в мире не было таких блестящих красок, как на картинах, висевших в доме Кива. Что касается безделушек, они все были удивительно красивы: часы с боем, музыкальные ящики, человечки с кивающими головами, книжки с картинками, дорогое оружие всех стран света и самые изящные вещички, служащие для развлечения одинокого человека в часы досуга. Так как никому не может нравиться жить в таких палатах только ради того, чтобы расхаживать по ним одному, да любоваться ими, то были устроены балконы таких размеров, что на них мог поместиться весь город. Кив не знал, которому балкону отдать предпочтение – тому ли, который выходил в сад и цветник и где дул береговой ветер, или выходившему на море балкону, где упиваешься морским воздухом, смотришь на обрыв, откуда видишь пароход, делающий рейс между Гукена и Пилем или шхуны, подходящие к берегу за дровами и за бананами.

Осмотрев дом, Кив и Лопака сели у портика.

– Ну, что? Все вышло так, как ты хотел? – спросил Лопака.

– Слов не хватает! Все гораздо лучше, чем я мечтал, и я пресыщен удовлетворением.

– Нужно принять в соображение одно, – заметил Лопака, – все это могло выйти совсем естественно, и дьявольская бутылка тут ровно непричем. Если я куплю бутылку, и в конце концов не получу шхуны, то, значит, даром суну руку в огонь. Я дал тебе слово, я знаю, но думаю, что ты не откажешься дать мне еще одно доказательство.

– Я поклялся не принимать больше милостей, – возразил Кив. – И так уж залез глубоко.

– Я думаю не о милостях, а просто хочу сам видеть бутылку, – сказал Лопака. – Этим ничего не выгадаешь, стало быть и стыдиться нечего; однако я убежден, что, увидя, я узнаю наверное все дело, и потому прошу тебя, покажи мне бутылку, и я куплю ее. Вот и деньги в руке.

– Я боюсь одного, – сказал Кив. – Дьяволенок может оказаться таким безобразным, что ты, взглянув на него, можешь не пожелать бутылки.

– Я держу данное слово, – сказал Лопака. – Вот деньги.

– Отлично, – возразил Кив. – Мне и самому любопытно. Позвольте нам взглянуть на вас, господин дьяволенок!

Как только это было сказано, дьяволенок вылез из бутылки и снова влез в нее быстро как ящерица. Кив и Лопака сидели как окаменелые. Ночь наступила раньше, чем они могли найти мысль и голос для выражения ее. Затем Лопака передал деньги и взял бутылку.

– Я умею держать слово, – сказал он, – и должен сдержать его, а не то я и ногой не прикоснулся бы к этой бутылке. Добуду себе шхуну, доллара два карманных денег, а затем по возможности скорее отделаюсь от бутылки, потому что, по правде сказать, вид чертенка подействовал на меня убийственно.

– Лопака, не думай обо мне очень дурно, – сказал Кив. – Я знаю, что теперь ночь, что дороги скверные, что кладбище плохое место для такого позднего часа, но с той поры, как я увидел эту рожу, я не в состоянии ни есть, ни спать, ни молиться, пока ее не возьмут от меня. Я дам тебе фонарь, корзиночку для бутылки и какую хочешь картину или другую прекрасную вещь, какая тебе приглянется, только уходи ночевать к Нэину в Гукену.

– Многие дурно отнеслись бы к этому, – сказал Лопака, – особенно после того, что я поступил с тобой по-приятельски, сдержал слово и купил бутылку; кроме того, и ночь, и темнота, и могилы в десять раз опаснее для человека с таким грехом на совести и с такой бутылкой в руках, но я так напуган сам, что у меня не хватает духа бранить тебя. Я уйду и буду молиться Богу, чтобы ты был счастлив со своим домом, а я со шхуною, и чтобы в конце концов мы оба попали в рай, вопреки дьяволу и его бутылке.

Лопака спустился с горы, а Кив стоял на фронтовом балконе, слушал стук лошадиных копыт, наблюдал за светом фонаря на дороге, смотрел на ущелье с пещерами, где были похоронены покойники, и все время дрожал, складывал руки, молился за своего друга и благодарил Бога, что сам избавился от тревог.

Но следующий день был такой ясный, и дом его представлял такое прекрасное зрелище, что он забыл свои ужасы. День шел за днем, и Кив жил в полной радости. Он избрал себе заднюю половину дома, там он и ел, и жил, и читал рассказы в газетах Гонолулу, а когда кто-нибудь заходил к нему, он показывал комнаты и картины. Слава о нем разнеслась повсюду. Его называли во всем Коне «Ка-Халэ-Нуи», то есть самый знатный дом, а иногда называли «Блестящим Домом», потому что Кив нанял слугу-китайца, который целыми днями все мыл и чистил, почему и зеркала, и позолота, и красивые ковры, и картины блестели как утро. Кив не мог ходить по дому без песен, так весело было у него на душе, а когда мимо проходили корабли, ему ужасно хотелось, чтобы оттуда видели, как развевается на его флагштоке флаг.

Так он жил до тех пор, пока не поехал однажды в Кейлуа к одному из своих приятелей. Его там отлично угостили; но он уехал оттуда очень рано утром, потому что его разбирало нетерпение видеть свой прекрасный дом и, кроме того, наступающая ночь была именно той ночью, когда давно умершие бродят по Коне, и он, уже имевший сношения с дьяволом, тем более остерегался встречи с покойниками. Немного дальше Гонаунау он увидел женщину, купавшуюся у берега моря. Она казалась взрослой девушкой, но он об этом не думал. Он видел, как развевалась ее белая сорочка, как она надела ее, потом красное холоку[2]2
  Короткая юбка.


[Закрыть]. К тому времени, когда он подошел к ней, она уже успела закончить свой туалет и стояла на берегу в своем красном холоку, освеженная купаньем, со светившимися добротой глазами. Кив, увидя ее, опустил повода.

– Я думал, что всех знаю в этой местности, – сказал он. – Как же это вышло, что вас я не знаю?

– Я Кокуа, дочь Кьяно, – сказала девушка, – и только что вернулась из Оагу. – А вы кто?

– Я вам скажу, кто я, но не теперь, а немного погодя, – ответил Кив, слезая с лошади. – Я задумал кое-что, а если вы узнаете, кто я, вы, может быть, слышали обо мне и не ответите мне правды. Прежде всего скажите мне: вы замужем?

Кокуа на это громко расхохоталась.

– Вы предлагаете вопросы, а сами-то вы женаты? – спросила она.

– Не женат, Кокуа, и до настоящего часа даже не думал о женитьбе, – ответил Кив. – Я вам скажу сущую правду. Встретил я вас здесь на дороге, увидел ваши глаза, похожие на звезды, и сердце мое полетело к вам как птичка. Если я вам не нравлюсь, так и скажите, и я поеду к себе домой, если же вы находите меня не хуже других молодых людей, я вернусь с вами в дом вашего отца, переночую, а завтра поговорю с добрым человеком.

Кокуа не сказала ни слова, только взглянула на море и засмеялась.

– Вы молчите, Кокуа, я принимаю это за благоприятный ответ, – сказал Кив. – В таком случае отправимся в дом вашего отца.

Она молча пошла вперед, иногда оглядываясь назад и держа во рту завязки своей шляпы.

Когда они подошли к дому, Кьяно вышел на веранду и радостно приветствовал Кива, назвав его по имени. При этом молодая девушка взглянула на него мельком. Слава о доме достигла до ее ушей, и, разумеется, это было большим соблазном для нее. Они весело провели вечер. Девушка держала себя свободно на глазах у родителей и посмеивалась над Кивом – она была одарена остроумием. На другой день тот переговорил с Кьяно и узнал, что девушка одна.

– Вы вчера весь вечер смеялись надо мной, Кокуа, – сказал он. – Теперь пора приказать мне удалиться. Вчера я не хотел сказать свое имя потому, что, обладая таким красивым домом, боялся, что вы будете слишком много думать о доме и слишком мало о полюбившем вас человеке. Теперь вам все известно, и если вы хотите видеть меня в последний раз, так и скажите сразу.

– Нет, – сказала Кокуа.

На этот раз она не засмеялась, и Кив не стал больше спрашивать.

Так произошло сватовство Кива. Сделалось все быстро; но стрела и пуля летят еще быстрее, однако и та и другая могут попасть в цель. Дело шло быстро и зашло так далеко, что мысль о Киве не выходила из головы девушки. Ей слышался его голос даже в прибое волн, и для этого молодого человека, которого она видела всего-навсего два раза, она готова была оставить и отца, и мать, и родные острова. Что касается Кива, то лошадь его взлетела по горной тропинке под скалою могил, и звуки ее копыт, и звук песни распеваемой Кивом для собственного удовольствия, отдавались в пещерах мертвецов. С песней подъехал он к блестящему дому. Он сел кушать на большом балконе, и китаец удивился, что его хозяин поет между глотками. Солнце опустилось в море, и наступила ночь, а Кив разгуливал по балконам при свете ламп и пением своим поражал людей, находившихся на кораблях.

– Ядостиг высшего предела счастья, – сказал он сам себе. – Лучше этой жизни быть не может! Это вершина горы. Около меня все склоняется к лучшему. Велю осветить комнаты и в первый раз выкупаюсь в своей прекрасной ванне с горячею и холодною водою, а потом лягу спать на кровати моей брачной комнаты.

Он отдал приказание китайцу. Тому пришлось встать, затопить печи. Работая внизу у паровых котлов, он слышал, как радостно распевал его господин в освещенных комнатах.

Когда вода нагрелась, китаец позвал Кива, и тот вошел в ванную комнату. И китаец слышал, как он пел, наполняя мраморный бассейн, пел, пока раздевался, и вдруг пенье прекратилось.

Китаец слушал, слушал, потом поднялся наверх к Киву спросить, все ли благополучно. Кив ответил «да» и приказал ему ложиться. Пенья больше в блестящем доме не было, и всю ночь китаец слышал, как хозяин его ходил без отдыха по балконам.

Дело то, по правде сказать, заключалось в том, что Кив, раздевшись, заметил на своем теле лишай, похожий на заплату на сюртуке. Тогда-то он и перестал петь, потому что ему была знакома такая заплата, и он знал, что заболел китайской болезнью – проказой.

Каждому ужасно было бы заболеть такой болезнью и грустно было бы покинуть такой прекрасный удобный дом и уехать от друзей на северный берег Молокая к утесам и прибоям.

А каково было Киву, который вчера только встретил свою возлюбленную, сегодня получил ее согласие и вдруг увидел, что все его надежды разбились, как какая-нибудь стеклянная вещица?

Он сначала присел на край ванны, затем вскрикнул, вскочил и, выбежав на балкон, стал бегать взад и вперед как сумасшедший.

– Я охотно оставил бы Гавайю, родину моих предков, – думал Кив. – Оставил бы и свой дом на горе и смело поехал бы в Молокай к обрывам Калаупапа, жил бы там с прокаженными, и умер бы вдали от отцов моих. Но что я сделал дурного, какой грех лежит на моей душе, что я встретил Кокуа, освежавшуюся вечером морскою водою? О, Кокуа, души обольстительница! Свет жизни моей! Не жениться мне на ней! Не видать мне ее больше. Не обнимать мне ее любящей рукой. Об этом только, о тебе, о, Кокуа, изливаю я свои жалобы.

Вы понимаете теперь, какого сорта человек был Кив. Он мог жить в своем доме долгие годы, и никто не узнал бы о его болезни. Но для него это значения не имело, если он должен был лишиться Кокуа. Опять-таки он мог бы даже в таком виде жениться на Кокуа, и многие сделали бы это, потому что у них душа кабанья; но Кив любил девушку благородно и не хотел вредить ей и подвергать ее опасности.

Немного позже полуночи он вспомнил про бутылку. Он обошел дом и, подойдя к заднему портику, вспомнил тот день, когда дьяволенок выглянул из бутылки, и при этой мысли холод пробежал по его жилам.

– Страшная штука эта бутылка, – думал Кив, – и дьяволенок страшен, и ужасный риск попасть в ад, но какую еще надежду я могу иметь, чтобы излечить свою болезнь и жениться на Кокуа? Если я не испугался дьявола только ради приобретения дома, так неужто мне не поглядеть на него снова, чтобы получить Кокуа?.

Тут ему припомнилось, что завтра «Голл» зайдет сюда на обратном пути в Гонолулу.

– Я поеду сначала туда повидаться с Лопака, – подумал он. – Теперь у меня одна надежда разыскать эту самую бутылку, от которой я был так рад отделаться.

Он ни на секунду не заснул. Пища застревала в горле. Он написал письмо Кьяно, а сам к тому времени, когда должен был прийти пароход, поехал верхом около утеса могил. Лошадь шла шагом. Он поднял глаза на темные входы в пещеры и позавидовал умершим, которые спали там, покончив с тревогами. Вспомнив, как он скакал галопом здесь накануне, он удивился. Когда он спустился к Гукена, там уже собралось все население для встречи парохода. Все сидели под навесом перед магазином, болтали, шутили, передавали новости. Киву было не до разговоров, и он, сидя среди толпы, смотрел на дождь, поливающий дома, на прибой волн между скалами, и вздохи поднимались из его груди.

– Кив из «блестящего дома» не в духе сегодня, – говорили люди друг другу.

Он был действительно не в духе и неудивительно. Пришел «Голл», и вельбот доставил Кива на борт. Задняя часть кормы была переполнена гаолами (белыми), посещавшими, как у них принято, вулкан; в средней части толпились канаки, а переднюю часть кормы заняли волы из Хило и лошади из Кеу. Кив сел особняком от всех и с грустью смотрел на дом Кьяно, стоявший внизу, среди темных скал, под сенью кокосовых пальм. Он следил за красным фолоку, казавшимся не больше мухи и двигавшимся взад и вперед вместе с порхающим существом. «О, царица сердца моего, – воскликнул он, – душою своею жертвую, чтобы владеть тобою!».

Вскоре стемнело. Каюты осветили, и гаолы по обыкновению сели играть в карты и пить виски; а Кив всю ночь проходил по палубе, и весь следующий день, когда они шли на парах с подветренной стороны Мауи или Молокая, он продолжал ходить как дикий зверь в клетке.

Под вечер они прошли мимо Бриллиантовой головы к дамбе Гонолулу. Кив вышел с толпой и стал расспрашивать про Лопака. Оказалось, он приобрел шхуну – лучшей не было на островах – и отправился чуть ли не в Пола-Пола или в Каики. Стало быть, разыскивать Лопака было бесполезно. Кив вспомнил об одном из его приятелей – городском нотариусе (имени его я назвать не смею) и осведомился о нем. Ему сказали, что он неожиданно разбогател и приобрел себе прекрасный дом на берегу Ваикики. Это навело Кива на мысль; он крикнул извозчика и поехал к нотариусу.

Дом был новешенький, и деревья в саду не больше тросточек. Сам нотариус имел вид вполне довольного человека.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Вы друг Лопака, – ответил Кив, – и, вероятно, можете навести меня на след одной штучки, купленной у меня Лопака.

Лицо нотариуса омрачилось.

– Не стану притворяться, что не так понял вас, мистер Кив, хотя не следовало бы впутываться в это скверное дело, – сказал нотариус. – Вы можете быть уверены, что я ничего не знаю, но догадываюсь и думаю, что вы получите сведения, если обратитесь вот куда.

Он назвал фамилию человека, которую опять-таки лучше не называть. В течение нескольких дней Кив ходил от одного к другому, находя повсюду новые костюмы, кареты, чудесные дома и довольных людей, лица которых однако омрачались при его намеке на дело.

– Несомненно я напал на след, – думал Кив. – Все эти платья, все эти кареты – дары дьяволенка, а веселые лица – именно лица людей, которые воспользовались благами и благополучно отделались от проклятой вещи. Как увижу бледные щеки да услышу вздохи, так и буду знать, что бутылка близка.

Таким образом, его направили к одному гаолу на Беританскую улицу. Он подошел к двери во время вечерней закуски и нашел обычные признаки нового дома: и молодой сад, и электрический свет в окнах; но когда вышел домовладелец, то дрожь надежды и страха пробежала по Киву, потому что он увидел молодого человека, бледного как смерть, облысевшего и с тем выражением, какое бывает у человека, осужденного на галеры. «Бутылка, наверно, здесь», – подумал Кив и сообщил молодому человеку цель своего посещения.

– Я пришел купить бутылку, – сказал он.

При этих словах молодой гаол Беританской улицы прислонился к стене.

– Бутылку? – пролепетал он. – Вы хотите купить бутылку? – Он точно задохнулся, схватил Кива за руку, притащил его в какую-то комнату и налил два стакана вина.