Текст книги "Дракон и роза"

– Элизабет! Как не стыдно! Ты развратишь мою невинную мать, – сказал Генрих, прикидываясь изумленным.

– Почему же, – возразила она, пытаясь поддерживать шутливый тон в то время, как ее губы дрожали, – что я могла иметь в виду кроме того, что ты слишком худой.

– Попытайся не мучить себя, Бесс, – Генрих наклонился поцеловать ее. – А теперь я должен идти.

Забрав из рук матери пачку писем и бросив на нее многозначительный взгляд, Генрих удалился. Элизабет держала себя в руках, пока за ним не закрылась дверь, а затем закрыла руками рот и начала рыдать. Маргрит встала и подошла к ней, но вид застывшего лица свекрови не принес утешения. Элизабет упала на колени и прижалась лицом к платью Маргрит.

– Я не знала, – рыдала она, – не знала.

– Держи себя в руках, Элизабет. С минуты на минуту сюда придут твои дамы. Ты же не хочешь, чтобы весь мир подумал, что тебя обвинили, и ты виновата? Неужели Генрих заслужил это?

– Заслужил? Он заслуживает быть причисленным к лику святых за свое терпение, – с истеричным смехом ответила Элизабет. – Кто, кроме него, не будет думать, что я виновна? Вы так думаете? После того, как эти новости распространятся, кто только не отвернется от меня – прокаженная. Я буду оплевана, как Изабелла, которая подготовила убийство своего мужа и приняла его убийцу в свою постель.

– Если Генрих вступится за тебя, этого не случится. – Маргрит подняла Элизабет на ноги и машинально похлопала ее по плечу. – Ты должна хотя бы стремиться заслужить его преданность. И не мучь себя. У Генриха достаточно проблем и не нужно добавлять к ним свои фантазии.

Но новости так и не получили широкого распространения не из личных соображений, а скорее из политических, которые диктовали хранить эту тайну как можно лучше. На следующий день собрался совет в сокращенном виде, состоящий из тех, кто прочитал письма и тех, в чьей верности Генрих был наиболее уверен. Все согласились с необходимостью поддерживать видимость сплоченности в королевской семье. Вдовствующая королева должна была удалиться в Бермондсейское Аббатство, отписать унаследованные ею земли своему зятю, сохранив только пансион в 400 марок, а эти земли должны быть переданы после соответствующего акта парламента Элизабет, чтобы публично продемонстрировать доверие и любовь Генриха к своей жене.

Пожилые женщины часто удаляются в монастырь не для того, чтобы постричься в монахини, а чтобы закончить свою жизнь в мире и покое. Это перемещение не введет в заблуждение никого, кто знал вдовствующую королеву, но это покажется естественным местному сквайру, который живет на своей земле и никогда не приходит ко двору.

А для Генриха мнение местного сквайра имело большое значение. Крупные магнаты были в поле его зрения и под его рукой. Генрих никогда не совершит ошибку Глостера, не доверится своим «сторонникам».

Он был склонен доверять менее важным людям, потому что не мог прямо присматривать за ними. Кроме того, во время последних размышлений Генрих понял, что именно местный сквайр нанес поражение Глостеру.

Если бы каждый человек ответил на призыв Ричарда встать под его знамя, то его армия превосходила бы армию Генриха не в два, а в десять раз, и решение Стэнли не имело бы значения. Если бы даже те, кто ответили на его призыв, сражались от всего сердца, а не сдавались в плен и убегали в начале сражения, то, возможно, решение Стэнли было бы другим.

Теперь им оставалось ждать. Генрих занимался правительственными делами, играл с детьми, выезжал с Элизабет. Помилование было оглашено, а Уорвик показан людям.

В конце февраля был нанесен первый удар. Линкольн бежал в Бургундию, открыто присоединившись к мятежникам. От торговцев, которые работали так же, как шпионы, Генриху стало известно, что сестра Эдварда IV, Маргарита Бургундская, признала лже-Уорвика и начала оказывать помощь мятежникам. На ее средства Линкольн и лорд Ловелл нанимали фламандских наемников.

В ответ на это Генрих собрал войска для охраны восточного побережья от вторжения из Фландрии. Как бы в насмешку над его черными страхами, в Англии наступила прекраснейшая весна. Король, тем не менее, был слеп к этой красоте, проезжая по стране, проверяя защитников и показываясь людям. Он скрывал страх в своих глазах, успокаивая и высмеивая тревогу остальных.

К счастью, его сторонники имели много причин, чтобы не падать духом, и им не нужно было слишком полагаться на его уверенность. Воины быстро отвечали на его приказы, и старательно выполняли свои обязанности. Многие из этих людей выполняли когда-то подобные обязанности для Глостера. Люди приветствовали Генриха, где бы он ни ехал. Но у самого Генриха не было приподнятого настроения, и напряжение владело им.

Единственным, кто понимал душевное состояние короля, был несчастный Нед Пойнингс, который подвергался воздействию его самого худшего настроения из-за того, что свои чувства держал внутри. Прислуживая королю днем и даже ночью, Пойнингс в данный момент устало наблюдал за Генрихом, который примерял одежду. Король очень строго относился к одежде, потому что всегда одевался в самые элегантные ткани. Нежные шелка, бархат и парча портились от пота и вскоре рвались от длительной езды верхом и охоты. Но Генрих верил в то, что его привычка получит распространение, а торговцы и портные – прибыль, если скажут, что король покупает одежду у них. Генрих всегда покупал одежду, если останавливался в одном месте больше, чем на неделю. Сейчас он был одет лишь в штаны и белую рубашку, наполовину распахнутую на его тощей груди. Пойнингс нахмурился, увидев слишком частый пульс на горле Генриха и сильно выдающиеся ребра на его теле.

– Белый шелк с золотой бахромой – на камзол. Этот зеленый – на штаны, но его необходимо отделать золотом, и темно-зеленый бархат – для мантии. Это должно быть отделано горностаем, который вы мне показывали раньше. Все должно быть готово послезавтра, к пасхе.

Один из портных закрыл глаза и беззвучно пробормотал молитву.

– Для сэра Эдварда вы можете подобрать желтый, оранжевый и коричневый цвета, у него такое кислое выражение лица, – добавил Генрих. – Что, Нед? Не одобряешь моего увлечения одеждой?

– Я думаю, Ваша Светлость одевается подобающе вашему положению, – ответил Пойнингс, скрыв упрек под легковесными словами.

– О, ты… – начал Генрих, но его прервал некий совсем юный и возбужденный паж, который криком попросил аудиенции для маркиза Дорсета. Губы Генриха раскрылись, плотно сомкнулись, а затем расплылись в улыбке. – Эй ты, иди сюда.

Ребенок приблизился и упал на колени. Пойнингс же на мгновение расслабился. Генрих никогда не был жесток с детьми, а этот совсем недавно появился во дворце.

– Как тебя зовут? – спросил король.

– Болейн, Ваше Величество, Томас Болейн.

– Сын сэра Уильяма? Ребенок кивнул:

– Да.

– Итак, ты никогда не должен прерывать короля, даже если он всего лишь шутит со своим старым другом. А теперь, после того, как ты это запомнил, расскажи, что же тебя так напугало, что ты забыл о своих манерах? Неужели я похож на людоеда?

– Нет, сир, но маркиз сказал, что я должен идти к вам, даже после того, как я сказал ему, что это не моя обязанность. Я боялся отказаться повиноваться ему, и боялся также идти в не относящееся ко мне место.

Умный ребенок, подумал Генрих, отметив в памяти его имя.

– А-а, так маркиз настаивал, не так ли? Хорошо. Скажи ему, что я приму его здесь. Томас, ты случайно не знаешь, где бродит граф Оксфорд?

– Он как раз внизу, в большом зале, сир. Я подавал ему вино и…

Генрих потрогал указательным пальцем нос мальчика. У него хорошо подвешен язык, разговорчивый ребенок – это хорошо.

– Тсс! Когда король задает вопрос, отвечай как можно короче – да или нет, пока у тебя не попросят разъяснений. Разговоры начнутся, когда ты станешь старше. А теперь беги, и после того, как ты передашь мое сообщение маркизу Дорсету, скажи графу Оксфорду.

Пойнингс с большим интересом изучал вышивку на обшлаге своего рукава. Ему не нравилось то, что происходило с Генрихом день за днем в течение этих последних двух месяцев. Он бросил быстрый взгляд на своего хозяина, который очистил комнату от торговцев и слуг, и искоса наблюдал за дверью с легкой выжидающей улыбкой.

Возможно, подумал Пойнингс, он сможет несколькими словами остановить то, что должно случиться, но это будет опасно. Опасно не для него, а для короля. Генриху был нужен выход; ему также был нужен урок и королю намного лучше самому получить этот урок, чем услышать от кого-либо о возможных последствиях. Нед вернулся к изучению стежков вышивки на рукаве. Если дело зайдет слишком далеко, то можно будет обратиться к Бэдфорду или Элизабет – надеялся он. В любом случае Дорсет – никчемный человек, поэтому не так важно, что произойдет.

Вошел Дорсет, его пальцы нервно теребили край плаща.

– Довольно внезапно до меня дошло, сир, что я…

– Я думал, что ты в Лондоне, – произнес Генрих с обманчивой мягкостью. – Я за тобой посылал или давал разрешение явиться сюда?

– Простите меня, Ваше Величество, – лицо маркиза побелело. – Я не знал, что от меня требуется оставаться в Лондоне. Я сейчас же вернусь.

– Так ты и сделаешь. Но раз уж ты здесь, то чего же ты хочешь от меня?

– Ничего. Совсем ничего.

Какой же он все-таки трус, – с раздражением подумал Пойнингс. Но затем подумал и покачал головой, прийдя к пониманию того, что хотя Дорсет и был трусливым, но Генрих оказывал подобное влияние даже на людей, которые были храбрыми, как львы. Оксфорд и Девон под взглядом короля, бывало, запинались в момент речи. Больше всего Пойнингса озадачивало то, что обычно Генрих был благоразумным и справедливым. На мгновение его охватило сомнение, являлась ли увиденная им перемена действительно временной, но он подавил его в себе.

– Мне только показалось, что я так и не объяснил вам, как следует, то, что случилось во Франции.

Пойнингс издал невольный возглас удивления, и Генрих взглянул на него недовольно.

– Но это было больше двух лет назад, ты был при дворе и, видел меня почти ежедневно в течение года… А-а, входи, Оксфорд. Дорсет решил объяснить, что случилось во Франции.

– Я бы тоже хотел это услышать. Спасибо за то, что позвали меня, сэр, – сухо сказал Джон де Вере.

Лицо Дорсета теперь блестело от пота, и он был бледен.

– Ранее это не казалось важным, но сейчас, когда существует сомнение в преданности моей матери, я хочу заверить вас, что…

– Какое сомнение? Вдовствующая королева, мать моей глубоко любимой жены, удалилась от двора для отдыха и спасения своей души. Если ты, Дорсет, сомневаешься в ее преданности, то ты единственный в этом.

Эти ледяные слова упали в застывшую тишину. Губы Дорсета раскрылись с трудом, но если он и хотел что-то сказать, его слова застряли у него в горле. Медленно, как будто глаза Генриха оказывали на него давление, Дорсет опустился на колени.

Генрих ждал, наблюдая, как пот собирается в капли и затем ручейками стекает по его лицу; ждал пока тот не начал дрожать, ждал даже до тех пор, пока закаленный солдат Оксфорд не отвел глаза от того, кто находился на полу. Для короля эта безудержная жестокость была странным, диким удовольствием. Она давала выход напряжению, скопившемуся за месяцы раздачи улыбок и сдерживания языка.

– Джон, – Тюдор обратился к Оксфорду, – Дорсет хочет вернуться в Лондон. Не можешь ли ты проследить, чтобы он прибыл туда благополучно. Вероятно, из-за того, что он настолько боязлив, ему станет легче от чувства безопасности. Проследи, чтобы его в целости и сохранности приютили в Тауэре.

Дорсет вскричал о милосердии, но взглядом Генрих показал Оксфорду, чтобы того увели. В комнате наступила тишина. Генрих сделал полшага к двери и остановился. Он сцепил руки, затем резко развел их в стороны и дал им повиснуть по бокам. Пойнингс мог видеть вену, пульсирующую на его виске.

– Меня так преследуют, что я не знаю, куда направиться, – внезапно произнес он. – А что, король не имеет права набрасываться на своих врагов?

– Дорсет – ваш враг, сир?

– Он был бы им, если бы имел достаточно мужества.

– Что ж, вы расправились с ним. Вам стало легче?

– Я мог бы даже избить того ребенка, который объявил о его приходе сюда. Дорсет слабый и глупый, и он не причинил мне вреда.

Генрих, не глядя, протянул руку, и Пойнингс сжал ее.

– Я пошлю за ним и отменю приказ. О боже, я не могу. Я так напугал его, что он изменит свое отношение ко мне и наделает глупостей, за которые мне, действительно, нужно будет наказать его.

– Дорсет – это ничто. Он никого не волнует, потому что каждый знает, что он из себя представляет. Оставьте его в Тауэре как символ вашей власти и как ваше предостережение.

– Но он будет мучиться. Неужели ты думаешь, что я хочу, чтобы даже этот получеловек испытал те страдания, которые чувствую я сам?

Это было признание, которого ждал Пойнингс.

– Что беспокоит тебя, Генрих? Я знаю, что все королевство терзает твою плоть и пьет твою кровь, но в этом нет ничего нового. Мы поедаем тебя годами, но ты терпишь это издевательство без проявления слабости. Но теперь что-то другое пожирает тебя изнутри. Настало время сказать об этом, чтобы приобрести соратника в борьбе с опасностью, пока она не поглотила тебя целиком.

– Что ты слышал о кошмарных видениях? – глухо спросил король, сознательно не называя его по имени, потому что Нед обратился к нему как к другу, а не как слуга к хозяину.

– Бесы вылетают через рот, – спокойно произнес Пойнингс. – Вы должны выплюнуть своих.

– Тебе?

Пойнингс пожал плечами.

– Мне это нипочем. Кошмарные видения и страхи за будущее не пугают меня. Не знаю почему, но это правда. Так же, как и то, что рассказы и пьесы не доставляют мне удовольствия. Возможно, для этих вещей необходимо внутреннее зрение, но у меня его нет.

– У меня есть. – Генрих дотронулся до ткани, выбранной им для камзола, ощупывая роскошную материю, как бы пытаясь зацепиться за действительность. – Ты знаешь, как умерли принцы?

Изумленный Пойнингс на мгновение не знал, что и ответить. Он не видел связи между этим предметом и предыдущим, и гадал, отказывается ли Генрих от его предложения о помощи. Застывшее выражение на лице короля привело его, тем не менее, к убеждению, что вопрос был в какой-то мере важным.

– Слухи были разными. Наиболее часто говорили, что они были задушены или задохнулись в своей постели.

– Без всякого сомнения, они выглядели тогда, как повешенные.

Нед поборол временный приступ слабости.

– Генрих…

– А так они бы умирали долго. Так много страха для таких маленьких мальчиков, потеряю заработок и свою голову, – уверенно ответил Пойнингс. – Ты не можешь потерять больше, Генрих.

– Ты ошибаешься. Мой ребенок, как и сыновья Эдварда, будет наследником трона. Сейчас он знает меня. Он улыбается мне и протягивает навстречу руки. А я вижу его с почерневшим лицом, выпученными глазами и высунутым наружу языком…

Пойнингс побледнел, но, к счастью, Генрих с расширенными глазами слепо уставился в пространство. Мысли короля не блуждали беспорядочно. В них проглядывала жуткая логика.

Пойнингс тоже играл с маленьким Артуром, и словесная картина была настолько живой, что его язык прилип к небу. Он перевел дыхание.

– Значит, очевидно, что мы не должны потерпеть поражение, – сказал он, но не смог говорить твердо даже усилиями воли.

– Неужели я так напугал тебя, Нед? – спросил Генрих, посмотрев ему в глаза.

– Да, это так, – ответил Пойнингс. – Но вы дали мне также силы десяти человек. Это видение будет пришпоривать меня, и я без сомнения, буду продолжать сражаться даже после того, как меня убьют насмерть.

– Я тоже. Но будет ли этого достаточно?

Пойнингс решительно встряхнул головой.

– Кхм! Генрих, мы оба дураки, – да простит меня Ваша Светлость, но это так. Этого не посмеет сделать самый худший враг, самый ужасный монстр. Слишком много младенцев было убито на этой земле. Я думаю, что всякая тварь на полях поднимется и будет кричать против другого такого поступка. Заключить в тюрьму, как вы сделали это с Уорвиком, но не убийство.

– Это холодное утешение, – сказал Генрих, но это было не так. Видение поблекло. Оно все еще было здесь и вернется снова. Но в том, что сказал Нед, была своя логика, и за этим скрывалась сила реальной политики.

– Я знаю, что мне делать с Дорсетом, – заметил более естественным тоном король. – Я напишу ему письмо и сообщу, что кто-то выступил против него, что вполне правда, но что я верю, что он является мне другом, что не совсем правда, и поэтому я поместил его в безопасное место и, что бы ни случилось, он не будет обвинен в этом. И, таким образом, эта тяжесть падает с моих плеч.

ГЛАВА 20

Шипы были прикрыты цветами. Белые лепестки образовывали облака, устилали землю и наполняли воздух благоуханием. Последние апрельские заморозки сменились приятной теплотой мая. Прошел небольшой дождь, но затем небо прояснилось, и солнце заиграло радугой в жемчужных каплях дождя, попавших на паутину и лепестки цветов. Даже серые стены старого Кенилуорта доброжелательно взирали на группу людей, возвращавшихся с утренней соколиной охоты. Король погладил перья своего сокола и повернулся к жене, кобыла которой шла бок о бок с его жеребцом.

– Теперь тебе придется снять с этих перчаток все драгоценности. Тебе не нужно было показывать их мне утром и тем самым искушать меня надеть их. Они все испачкались кровью.

Элизабет нагнулась, чтобы посмотреть, нарушив покой своей птицы, которая раздраженно захлопала крыльями.

– Это только обшлаг. Я отрежу его и пришью новый. Кто же думал, что ты наденешь на соколиную охоту белые перчатки.

– Ты их сшила, и они великолепно подходят к моей одежде.

– А теперь мне придется переделывать их, Генрих, на соколиную охоту, – шелковые перчатки. Еще удивительно, что сокол не разорвал тебе запястье. С такой экстравагантностью ты сможешь занять работой всех перчаточников королевства.

– Вот видишь, даже мои плохие привычки приносят нации пользу.

Элизабет уже собралась отпустить колкое замечание по поводу того, что нельзя распространять подобные доводы и на другие пороки, когда показался тяжело скачущий из замка всадник. Генрих насупился и так пришпорил свою лошадь, что встретил гонца на полпути, оставив позади свою свиту. Элизабет первая догнала его и побледнела, увидев выражение лица Генриха.

– Хорошие вести, Генрих?

Генрих уже был готов ответить «да» и рассказать ей, но передумал. Вряд ли Элизабет сочтет эти вести хорошими, а их уже окружила половина свиты. Слишком многие увидят дело в том же свете, что и Элизабет, а ее беспокойство только подкрепит их страх. Он не сможет также при всех успокоить свою жену способами, которые он обычно использует в их интимных отношениях. Генрих искоса посмотрел на Элизабет.

– Это зависит от того, – ответил он с кривой усмешкой на застывших губах, – какой у кого взгляд на вещи; но хорошие предзнаменование, что эти вести пришли сейчас, когда я готов к работе, и мне не нужно прерывать наши развлечения.

Из-за того, что Генрих нетерпеливо относился к бессмысленным приготовлениям, совет собрался сразу же, в пропитанных потом одеждах для верховой езды. Генрих был готов к действию и осыпал проклятиями опоздавших. Были видны красные царапины от когтей сокола.

– От лорда Хаута из Ирландии. Ловелл и Линкольн высадились там с двумя тысячами фламандских наемников. Они не вынесли ожидания. Лже-Уорвик был коронован в Эдварда VI в Дублинском соборе.

– Так эти вести ты не считаешь плохими? – проворчал Бэдфорд.

– Они дураки. Неужели англичанам понравится, что их «король» был коронован среди ирландских варваров? Кроме того, в данный момент мы готовы встретить их. Если бы они не выступили так быстро, то необходимость поддержания боеготовности продлилась бы так долго, что свела бы на нет все усилия.

– Если нужно испробовать силы, то лучше сделать это пока они свежие, – согласился Оксфорд.

– У тебя есть они, Джон. Ты также обладаешь властью командовать ими, которую, как всегда, ты будешь делить с моим дядей. Бэдфорд, напиши Ризу поднять уэльсцев. Девон, сейчас же отправляйся на юг и собери войска. Гилдфорд, займись своими пушками. Они должны быть подготовлены к дальнему и быстрому путешествию.

Девон не дожидался, пока Генрих закончит свои указания. Он уже был снаружи, и они могли слышать даже за закрытой дверью, как он отдает приказы вызвать его людей и седлать лошадей. Генрих приподнял брови. И Гилдфорд, который собирался последовать за Девоном, тут же уселся. Ему также придется много объездить. Необходимо осмотреть артиллерию всех ключевых городов и установить ее для наступления, так же как и для обороны.

– Динхэм, – казначей ответил ему взглядом, – мне не нужно говорить тебе, что казне предстоят расходы. К несчастью, я послал Фокса в Лондон, а зарубежные дела удерживают там Кентербери. Ты должен сообщить им, что я ожидаю, что церковь также сделает вклад в поддержание мира в королевстве.

Вельможи, сидящие вокруг стола, одобрительно закивали. Очень часто им казалось, что церковь извлекает прибыли одинаково как из мира, так и из войны, в то время как они несут расходы. До сих пор Генрих не выдвигал требований к церкви, и многие гадали, не собирается ли он из-за своей набожности простить прелатам даже их обычный вклад в дело национальной обороны.

– Ормонд, напиши своим родственникам в Ирландии, чтобы держались подальше от этой глупой затеи. Расскажи им, как мы сильны, как счастлива нация, и как сомнителен успех любого восстания. Ты знаешь сам, что должен сказать.

– Сир, они не послушают меня.

– Знаю, но нам очень помогут слова, которые поколеблют мужество человека и посеют сомнения в его душе.

– А что делать Нортумберленду и Суррею? – спросил Бэдфорд, но его глаза спрашивали о Стэнли, который сидел за столом и которого он не осмеливался назвать.

– Суррей не будет собирать людей, а сам прибудет ко мне на службу. Он человек дела. Нортумберленд… Прошлой весной он вел себя достаточно преданно. Пусть исполняет свои обязанности. Ноттингэм, будет лучше, если вы поможете ему. Если нужно, спите с ним в одной комнате, в одной кровати, но проследите, чтобы он не попал в беду. Остальные джентльмены, которые являются офицерами моей гвардии, будут оставаться вместе со мной. Я не могу освободить вас от обязанностей по отношению к моей персоне.

Наступила многозначительная тишина. Король не собирался делать скидку на болезнь или брать в заложники детей – его нежность к детям была хорошо известна. В его руках останутся сами люди, а их печати и подписи будут доступны его воле. Дорсет находится в Тауэре, но все знали, что появятся письма, написанные его почерком и скрепленные его печатью, приказывающие их получателям подчиниться приказам Девона или других доверенных людей короля.

– Если я вам нужен, сир, то я прикажу моим людям подчиняться вашему представителю, – поспешно предложил Дерби.

– Вы великодушны, как любящий отец по отношению к своему ребенку, – с улыбкой одобрил Генрих. – Передайте ваших людей под командование Уиллоубай… О, простите, Роберт, – лорда де Броука.

– А кому мне передать своих людей, сир? – спокойно спросил Уильям Стэнли.

Генрих знал, что ничего не сможет прочитать в его змеиных глазах, и не потрудился встретиться с ним взглядом. Он знал также, что в последний раз сыграл подобный трюк с сэром Уильямом.

В другое время между ними разразилась бы война до смерти. Сейчас же он даже испытал облегчение. У Генриха всегда шли мурашки по телу, когда он имел дело со Стэнли, хотя и подавлял довольно успешно любой внешний признак этого.

– Графу Ноттингемскому. В любом случае он будет находиться в той части страны, – ответил Генрих без намека на теплоту, которая смягчила до этого приказ, отданный отчиму. Дерби, возможно, не заслужил наград в своей преданности ему, но зато был любящим супругом матери Генриха, и Генрих простил бы ему за это любую слабость. – Эджкомб, ты будешь присматривать за снабжением войск. Вы все знаете мой обычный приказ. В нем нет изобилия положений: никакого насилия, поджогов и драк между различными отрядами войска. В стране не должно быть никакого нарушения спокойствия. Каждый, кто не призван на службу, должен заниматься своим обычным делом. Есть вопросы?

Вопросов не было. Большинство из этих деталей было проработано ранее, и сейчас было ясно, что это совещание было созвано скорее для того, чтобы захлопнуть в ловушке Стэнли.

– Отлично, – продолжил король, – те из вас, кто отправится для несения службы в графства, будут посылать мне письменный отчет о своем продвижении по стране… ежедневно.

Раздались приглушенные вздохи, после того, как Генрих отпустил их, но возражений не было. Им нужно написать только один отчет в день, а королю придется их читать дюжинами.

– Нед, – мягко добавил Генрих, – напомни мне написать этому идиоту Девону, что он должен делать то же самое. Вероятно, – рассмеялся король, – он задумает избежать этого в суете, но я не могу отказаться от удовольствия созерцать его каракули. Они доставляют мне самое большое наслаждение, хотя временами я совершенно не понимаю, что он имеет в виду. В этом, должно быть, есть некоторая прелесть. Молюсь богу, чтобы Девон никогда не додумался нанять писаря.

Сведения поступали из Ирландии день за днем. Архиепископы городов Арма и Клогер остались верными и выступили против узурпатора. На юго-востоке, где было сильным влияние Батлера, понадобились в определенной степени приказы графа Ормондского, главы семьи. Килкенни, Клонмелл и несколько других городов закрыли свои ворота и отказались помогать мятежникам. Уотерфорд бросил вызов графу Килдарскому, одному из главных сторонников лже-Уорвика. Но это было каплями, выпавшими из ведра, которое быстро наполнялось.

Четвертого июня захватчик высадился вблизи Фернесса с двумя тысячами фламандцев и почти шестью тысячами ирландцев. Генрих не пытался препятствовать их высадке, в основном из-за отсутствия флота. Тем не менее, когда шестого числа было получено об этом известие, он объяснил своим людям, что в своих поступках он руководствуется здравым смыслом, и напомнил им свои слова о том, что деятельность ирландцев против него приведет к их подчинению ему.

– Ни один не вернется в Ирландию, – холодно заметил он, – или, возможно, один из сотни. Ирландцы больше не будут играть в эти или подобные им игры. Они поверят мне, когда я пришлю приказ подчиниться или быть убитыми англичанами.

Кое-кто подумал, что лучше было бы говорить об этом после выигранной битвы, но большинство поддержало эту уверенность короля. Его людям также доставила удовлетворение и эта перемена в манерах короля. Все они не одобряли его снисходительность к своим врагам. Они просто не могли понять готовность короля простить тех, кто вредил ему. Многие после прихода к власти объявляли об амнистии, но как только слышались первые звуки протеста, беспощадно подавляли их. Генрих же вел себя неестественно, ни один король не объявлял подобно ему об одном помиловании за другим. В этот час вместо разговоров о глупых детях и мягком обращении король говорил об убийстве, и его глаза были твердыми холодными, как сталь.

Было невозможно скрыть от Элизабет известие о случившемся. Подробности могли содержаться в секрете, но основной факт того, что армия захватчиков высадилась в Англии, не мог быть скрыт. Генрих весьма неохотно пошел этим вечером к жене, чтобы пожелать ей спокойной ночи и одновременно попрощаться.

Он знал, что Элизабет сможет проникнуть за его маску самоуверенности и прочтет за ней полубезумный страх, владеющий им. Она распространит его страх повсюду, поддастся ему сама, а он не хотел этого. Совсем не данное им обещание, и не мысль об утешении Элизабет вели его теперь по длинному коридору к ее апартаментам в то время, как весь замок спал. На самом деле он решил позволить себе небольшую сцену, написав затем длинное письмо с извинениями и признанием в любви. Привычка, которая была сильнее его воли, не давала ему уснуть, и, лежа в кровати, Генрих видел перед собой в темноте мертвое лицо своего ребенка.

В мягких комнатных туфлях он бесшумно проскользнул мимо спящих, прошел замерших в молчаливом приветствии стражников, беззвучно разбудил дам Элизабет и отослал их из комнаты. Если Элизабет спит, то он долго не задержится. Может быть, ему станет легче, если он поцелует ее или только взглянет на нее. Никто не причинит Элизабет вреда, кроме, возможно, заключения ее в монастырь. После того, как она оправится от потери, ей там будет неплохо. Она сможет заниматься музыкой, учиться, молиться и любить Господа. Возможно, вид ее безмятежного лица заставит исчезнуть то, другое видение… Его рука дотронулась до занавесок.

– Я думала, ты уже никогда не придешь, Гарри. Правда, что ты уезжаешь завтра? – ее напряженный шепот разрушил его надежду, он наклонился и поцеловал ее. – О боже, почему ты такой холодный?

– Полагаю, что я просто слишком долго сидел неподвижно. Да, я уезжаю завтра на заре. Я пришел попрощаться с тобой, – Генрих собрался. Сейчас последуют рыдания, причитания и молитвы. В этом месяце Элизабет вела себя очень достойно, но ждать от нее выдержки сейчас…

– Иди в постель, я согрею тебя.

У него совершенно не было подобных намерений. Генрих был физически уставшим и морально подавленным, и он не был тем человеком, который сможет наслаждаться любовью при подобных обстоятельствах. Тем не менее, если это было то, в чем нуждалась Элизабет, то он был готов попытаться удовлетворить ее, хотя и испытывал внезапное пугающее его сомнение в своей способности. Ему было холодно, его тело замерзло и сковывало его движения. Но чрезвычайно приятно было обнаружить, что Элизабет вкладывала в свои слова буквальный смысл. Она обняла его руками и тесно прижалась к нему всем своим телом, но не сделала пылких приглашающих жестов. В него проникло немного ее теплоты, и он испуганно напрягся.

– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.

– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?

– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.

– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.

Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.