Текст книги "Дракон и роза"

– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?

– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.

– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.

– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…

– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.

– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.

– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.

– Я упал на железный прут. – Он пытался найти знакомый довод, привычную шутку, чтобы воспользоваться предложенным Элизабет спасением, но его голос дрогнул, он повернулся лицом к груди своей жены и начал всхлипывать.

– Так ли это? – мягко спросила Элизабет. – Но теперь ты видишь, что жена не может боготворить и не может поражаться мысли, что ее муж является человеком. Как же мне не верить в то, что ты слаб и смертен? Неужели я не видела тебя дрожащим от желания и не слышала в завершение твоего крика. У меня те же чувства, и я тоже слаба и смертна.

Тело Генриха вздрагивало с головы до пяток, но его всхлипывание смолкло, а руки становились теплее. Элизабет продолжала говорить о разных мелочах, которые связывали их, ссорах и шутках, их личных особенностях. У Генриха часто немела шея от длительного сидения над расчетами, и Элизабет иногда растирала ему шею горчицей, смешанной с ароматным кремом, чтобы расслабить мышцы.

– Как может женщина боготворить мужчину с онемевшей шеей, – со смехом спросила она его, – или отказываться считать его простое, если не сказать безобразное лицо над онемевшей шеей самым прекрасным из всех виденных ей когда-либо.

– Ты прекрасна, Бесс, – четко произнес Генрих, внезапно вернув себе голос. – Даже твои коленки прекрасны. Они похожи на овальные бриллианты. Но у тебя кривой палец на ноге.

Мысль об этом крошечном несовершенстве, больше чем вся ее красота, сделала ее такой милой ему, что Генрих едва не разрыдался снова. Может быть, он никогда больше не увидит снова этот изогнутый палец. Он может быть потерян для него. Он приподнялся и сбросил легкое покрывало. Элизабет с улыбкой предстала перед ним во всем своем совершенстве и несовершенстве. Он голый встал с постели на колени и поцеловал кривой палец, овальные коленки, белоснежные бедра. Он вновь задрожал, но по другой, более приятной причине, и Элизабет отдалась его страсти с таким самозабвением, какого не проявляла никогда раньше. Генрих так и не вернулся в свою постель. Они провели вместе всю ночь, отдаваясь до последней капли наслаждению, которое могло быть отнято у них смертью.

Тем не менее это совместное времяпровождение создало массу проблем для придворных. Такого не случалось со времени первой брачной ночи. Никто даже не думал о том, чтобы помешать королю и королеве, но с каждым часом приближалось время, назначенное для отъезда. Дамы и джентльмены стояли в прихожей, молча сцепив руки, размышляя, закончил ли король наслаждаться, и если нет, что им делать. Он будет разгневан, если они не выедут вовремя, потому что назначил встречу с Девоном; но, без всякого сомнения, он будет еще более разгневан, если ему помешают. Генрих, тем не менее, осознавал, даже во власти нахлынувшего на него наслаждения, что время идет.

– Уже утро, – произнес он сразу же, как только смог восстановить дыхание. – Я уже опаздываю.

– Да.

– Я должен идти.

– Да. Гарри, ты ведь не совершишь какую-нибудь глупость? Тебе ведь не придет в голову возглавить сражение, или…

– Я бы хотел сделать это, – резко ответил он, нагнувшись, чтобы поднять упавший на пол халат. – Когда я сражаюсь, то меня охватывает такая злость, что я не чувствую страха. Но тебе не надо беспокоиться. Мои ангелы-хранители – мой дядя и другие – вероятно, силой удержат меня, если будет необходимо. Знаешь, король слишком ценная штука, чтобы им рисковать.

– И человек тоже, – проворчала Элизабет, вставая и провожая его до двери.

– Спасибо, Бесс. Я снова стал человеком, хотя и довольно ослабшим. Я не был им, когда пришел сюда прошлой ночью.

– Ты всегда человек. Твоя проблема в том, Гарри, что ты хочешь быть чем-то большим. – Она увидела, как он открыл дверь, и собралась для последнего усилия. После того, как он уйдет, у нее будет достаточно времени для рыданий. Немного повысив голос, она воскликнула: – И ради бога, не ходи в мокрой одежде. Я не хочу, чтобы ты кашлял и чихал на меня, когда вернешься. Я еще могу вынести онемевшую шею, но сопение выглядит отвратительно.

Генрих со смехом вышел к своим людям из спальни жены. По глаза короля было заметно, что он мало спал, но когда он начал торопливо одеваться, они увидели на его теле следы, представляющие веские доводы для его бодрствования. Джон Чени, хотя и тактично молчал, но не смог удержать удивленно приподнятых бровей, натягивая хозяину штаны, заметив на маленьком шраме на бедре короля отметины от зубов. А что же вторжение, мятеж, война? Это не будет большим затруднение, если Его Светлость именно так провел ночь. Перед Босвортом он молился.

Генрих был совершенно обессилевшим, но, к счастью, им не нужно было далеко ехать. Но даже в этом случае он едва не заснул в седле, пока они пять миль скакали до Ковентри, и поразил Девона, который разбил лагерь с отрядом южан, тем, что зевал ему в лицо во время его доклада.

Генрих сонно похвалил его усердие и, шатаясь, побрел к постели, оставив Девона с открытым от изумления ртом, в то время как Чени увлеченно перечислял ему возможные происшествия предыдущей ночи.

– Я никогда не пойму его, – Девон пожал плечами и рассмеялся. – Он просто сделан из другого теста. Нежно попрощаться со своей женой, – это разумно, но играть в такие игры… Всю ночь, говорите?

– Должно быть так, потому что он был все еще там утром, а мы ждали снаружи, зная, что уже время выезжать, но не осмеливались войти. Мы, конечно, слушали у дверей, и было понятно, что… Вы бы видели его. Искусанный и весь в синяках…

– Неудивительно, что он совсем не боится войны. Он получает больше ранений в постели. Ну что ж, если у него так легко на сердце, то все будет так, как прошлой весной на севере. И я не знаю, зачем мне понадобилось собирать войска.

Но становилось все более ясно, что это не будет повторением восстания на севере. Генрих принял решение сражаться. В этот раз не предлагалось помилования тем, кто бросит оружие, а король разговаривал с советом только о тактике, оружии и дисциплине. Они были вынуждены три дня ждать в Лестере, чтобы к ним присоединились отряды с востока и запада, и два дня в Лоусбор, чтобы Гилдфорд мог вновь установить пушки, не выдержавшие долгой дороги. В Ноттингеме их ждали хорошие новости. Города Ланкашир, Йоркшир закрыли свои ворота, отказавшись снабжать армию лже-Уорвика, а люди из сельской местности вместо того, чтобы вступать в армию захватчика, бежали из города.

– Они скоро умрут от голода, – с удовольствием сказал Бэдфорд, – нам лучше сидеть здесь и ждать.

Но Генрих не смог выдержать своего суеверного страха перед Ноттингемом, и на следующий день войска передвинулись к Ньюарку. Там они получили еще более хорошие известия. Северные графства не только отказались присоединиться к захватчикам, но и выступили в поддержку короля. Из Нортумберленда, Кумберленда и Йоркшира прибыли закаленные войска приграничных англичан. Их было немного, они были варварски одеты и вооружены, но у них был богатый опыт отражения бесконечных набегов шотландцев. Теперь Генрих был готов двинуться к западу и отрезать захватчиков, но понял, что в этом нет необходимости.

Линкольн и Ловелл быстро передвинулись к востоку, надеясь застать короля врасплох. Однако было нелегко застать врасплох кого-либо с такой совершенной разведкой, какую создал Фокс. Это было, как если бы Генрих находился у графа за пазухой, и каждый час знал, что он делает. Когда армия захватчика попыталась занять дорогу Фосси Уэй, которая вела на юг из Ньюарка, то обнаружила преградившие им путь королевские силы. Генрих был доволен, когда узнал, что они подошли к ним. Его армия была хорошо отдохнувшей и накормленной. Они будут свежими и сытыми, когда на следующее утро он поведет их в бой. Невозможно было спланировать лучше, чем получилось само собой.

На совете, созванном этим вечером, Бэдфорду, тем не менее, показалось, что Генрих неблагоразумно настроен по отношению к этой битве. Было бы лучше, конечно, если бы они победили; но если они потерпят поражение, то это не будет большой трагедией. Как Эдвард IV, так и Генрих VI, проигрывали сражения без утраты короны. Смертельным было поражение только для Ричарда III, терпеливо объяснял Бэдфорд, потому что он был убит. Вне зависимости от исхода Генрих не должен вмешиваться лично. Король вежливо выслушал; он всегда вежливо выслушивал советы, и иногда даже соглашался с ними. В данном случае он покачал головой.

– Не часто случается, что я вступаю в сражение сам, но когда я это делаю, то либо одержу победу, либо погибну. Вероятно, глупо обсуждать это перед сражением, победа в котором определенно на нашей стороне. Тем не менее я должен сказать, что пока я жив, принцип, по которому можно убежать из-за того, чтобы сразиться на следующий день, отменяется. Человек, который сбежит с поля, на котором я нахожусь, будет моим убийцей, как если бы он сам нанес мне смертельный удар.

– Никто из нас не покинет поля, пока вы находитесь на нем, сир, я сам не покину его до тех пор, пока ваш голос не прикажет мне сделать это, – сказал Оксфорд.

– Мы также, – поднялся ропот над столом.

– Тогда остается надеяться, – спокойно ответил Генрих, – что я не потеряю голос, выкрикивая приказы, так как в таком шумном месте это может произойти, и сохраню его для празднования победы. Оксфорд, ты примешь написанную моей рукой записку, если я потеряю голос? – Он подождал, пока утихнет смех, и серьезно продолжил: – Посмотрите, они не смогут победить. Только две тысячи воинов хорошо вооружены и обучены. Остальные – варвары, дикие и плохо управляемые, слабовооруженные. Они могут быть храбрыми, но от них нет пользы.

– Какие сделать распоряжения относительно пленных? – спросил Эджкомб.

К всеобщему удивлению Генрих побледнел и, казалось, потерял уверенность. Он осмотрел собравшийся за столом совет, как бы прося о помощи, но пока кто-нибудь смог ответить ему, криво усмехнулся и сказал:

– Никаких. Пленников быть не должно. Никому не должно быть пощады, кроме Линкольна. Нужно приложить все усилия, чтобы взять его живым. Я намерен узнать от него, кто участвовал в заговоре.

На мгновение в комнате воцарилось изумленное молчание. В прошлом свет боролся со снисходительностью Генриха. И теперь они не знали, как возразить этому полному изменению в его политике.

– Не слишком ли это сурово, Ваша Светлость? – спросил Джаспер.

– Ты всегда называешь меня «Ваша Светлость», когда недоволен мной, дядя, я знаю это, но я надеюсь, что это не будет жестокостью. У нас есть замечательная возможность осуществить множество целей. Подумайте сначала о том влиянии, которое будет оказано на страну, если эти мятежники будут перебиты все до единого человека. Кто решится еще на одно восстание? В то же время мы не можем вызвать этим кровопролитием ненависть нашего народа, потому что захватчики не являются англичанами, и у них нет братьев или кузенов среди наших воинов. Они иностранные наемники и варвары, не связанные с нашим народом. В-третьих, подумайте, каким будет воздействие на Ирландию, которая так отважно выступила грабить или покорять Англию, когда ее великая армия не вернется… или вернутся один или два человека, чтобы рассказать о непобедимости англичан. Когда в следующий раз я отправлю своего представителя в Ирландию, они на коленях приползут к нему и будут целовать его руку.

Члены совета заулыбались и качали головами в немом восхищении. Генрих никогда ничего не упускал из виду, никогда не позволял чувствам поколебать его. Никогда еще не было подобного короля.

– А теперь о порядке сражения, – продолжил Генрих. – Нет необходимости делать большие приготовления, потому что мы не знаем, как они будут действовать. Оксфорд примет на себя первый удар. Девон и Ноттингем будут удерживать фланги. Когда наступит время, я отдам Девону и Ноттингему приказ окружить и уничтожить врага. Если понадобится ввести в бой резерв, то он прибудет во главе с Бэдфордом. Понятно? Хорошо, тогда отправляйтесь спать. Завтра мы одолеем их.

– Еще один вопрос, Гарри.

– Да, дядя?

– Мы считаем, что один или два человека должны быть одеты и вооружены как можно более похоже на тебя. Помнишь, как сделал Ричард в Босворте?

Генрих мгновение размышлял, а затем отрицательно покачал головой.

– Гарри, – резко сказал Джаспер, – лучше быть живым королем, чем мертвым героем.

– Я не герой, – рассмеялся Генрих, – как вы все хорошо знаете. Я соглашусь, если кто-либо из вас сможет надеть мою одежду. На самом деле я часто сожалею, что мне не хватает еще несколько дюймов в талии, потому что подобный совет позволил бы мне свободно перемещаться. Но никого из вас не смогут принять за меня, даже в пылу сражения. Каждый выше меня на голову и на целый ярд шире. Кто еще хочет, чтобы я поверил в подобные вещи?

Они вновь предлагали и спорили по этому поводу, и в конце концов возобладала точка зрения Генриха. Совещание закончилось, и все поднялись уходить, но Нед Пойнингс оставался на месте. Генрих взглянул на него, затем в сторону, и выдавил улыбку.

– Нед, ты что, проверяешь, можно ли делать вложение денег в счет своей головы и заработка?

Пойнингс рассмеялся.

– Полагаю, что в какой-то степени, да. Я хочу попросить вас о милости.

– Проси.

– Я хочу быть вашим знаменосцем.

– Нет! – Генрих вновь побледнел. – Уильям был изрублен на куски, потому что он не мог защищать себя и знамя одновременно. Нет. Я не могу позволить тебе, Нед. Я не могу.

– Я совсем не герой, сир, но у меня есть причина.

– Я слышал сегодня днем весьма интересную вещь. Один из городских стражников пришел ко мне озабоченный и спросил, куда это вы направились без охраны и по направлению к вражескому стану. Я только что вышел из вашей спальни и посоветовал ему протереть свои глаза и сказал, что вы находитесь у себя. Он, тем не менее, настаивал, что человек с вашей наружностью, манерами и осанкой покинул город.

– Заказывались ли дополнительные костюмы с моей расцветкой?

– Да, два. Но они на месте. Я проверил сразу же, но если портному было известно о стиле и манере исполнения герба, то что могло удержать его от создания другого такого костюма?

– В самом деле? Что ж, мы ничего не можем сделать.

– Мы сможем узнать от портного.

– Какого портного? Не думаешь ли ты, что я подвешу двадцать человек и всех их помощников на дыбу, чтобы узнать, был ли сшит один мой лишний костюм? Не думаешь ли ты, что кто бы ни был этот заказчик, он лично приходил к ним? А что если не один портной шил костюм, а сразу трое по частям или работу выполнил не портной, а некий неизвестный нам человек? Одной ночи явно недостаточно, чтобы найти ответ. Нужны дни или недели, но не часы. Нет, пускай все идет своим чередом.

– Так ты позволишь мне держать знамя? Если появится другой Генрих, и знаменосец растеряется…

– Нет, Нед, – мягко ответил Генрих. – Если у меня будет еще один страх или беспокойство, то я сойду с ума. Я не смогу это вынести. Я буду представлять тебя лежащим мертвым, как Уильяма. Я отдам знамя Джону Чени. Не думаю, что он спутает меня с другим, после того, как одевал меня и раздевал столько раз. Кроме того, если у них есть другой «король», то почему бы им не иметь также и другого дракона?

ГЛАВА 21

В течение ночи каждые полчаса прибывали гонцы с сообщениями о передвижении армии лже-Уорвика, которая не покидала места расположения своего лагеря, и поэтому не было необходимости будить короля до назначенного времени. Они были все еще там, когда Генрих встал на заре, отслушал две мессы и двинул своих людей к Стоуку, маленькой деревне в миле от Ньюарка. При таком расположении войск было определенно ясно, что они перехватят Линкольна, Ловелла и их пешек, если только те не станут отступать.

Королевская армия была разделена как обычно на три батальона. Оксфорд командовал основными силами, Девон и Ноттингем оказывали ему поддержку, а резервы должны были возглавлять люди несомненной верности, вперемешку с теми, кто был фанатично предан королю. Это распоряжение было лучшим из того, что мог предложить Генрих, чтобы предотвратить измену. Командовать резервом должен был грозный Бэдфорд, который бы ни одно мгновение не поколебался, чтобы отдать верным воинам приказ убить человека, чья верность могла пошатнуться. Джасперу это не понравилось, потому что он не любил быть вдали от Генриха, но он понимал необходимость такого шага и не возражал. Король находился прямо в тылу своих войск, окруженный группой преданных ему людей, пришедших с ним из Франции. Из-за отсутствия возвышенности он был вынужден расположиться значительно ближе к месту сражения, чем это было у Босворта.

Конечно, ему было необходимо, чтобы его видели и исполняли его приказы, но Джаспер чувствовал острое беспокойство за короля. Он считал, что Генрих находится в странном состоянии возбуждения.

Король не казался испуганным или в подавленном состоянии духа, но он определенно испытывал большее напряжение, чем у Босворта. Ему все казалось, что захватчики не будут сражаться, и единственное, о чем он говорил со своими военачальниками перед тем, как расстаться с ними, – о необходимости вступления в бой. На самом деле Генрих с трудом удерживал себя в руках. Это сражение стало для него навязчивой идеей. Он был убежден, что если одержит победу, то его покинет двойное видение своего сына с мертвым, распухшим лицом, который всегда с таким обожанием встречал его своим лепетом.

Это сражение, так же как и Босвортское, началось залпом пушек Гилдфорда. Так же как и в Босворте, не раздалось ответного залпа, и Генрих с удовольствием наблюдал за поредевшими вражескими рядами, слышал крики и стоны людей. На мгновение он ощутил желание самому вступить в сражение. Месяцами страх и разочарование накапливались в нем, пока не достигли высшего напряжения, которое могло быть снято только насилием. Он также считал врагов неумелыми варварами, которые дрогнут и побегут, лишив его кровопролития, которое он страстно желал в личных и политических целях, а затем захватчики разбегутся по стране, сея повсюду смуту.

Еще задолго до разгрома основных войск Генрих отослал Гилдфорду краткий приказ поднять стволы пушек и перенести огонь на вражеские резервы. Это было сигналом Оксфорду для начала наступления. Если он и считал время для обстрела недостаточным, то не оспаривал это. Король отдал приказ, и у него на это была причина, о которой не мог знать Оксфорд. Оксфорд бросил быстрый взгляд направо и налево вдоль строя. Все было в порядке. «Стрелки!» – проревел он, и в воздух прожужжала туча смертоносных стрел. Щиты закрыли строй от ответного залпа. Знамя с сияющей звездой дрогнуло, и войска ринулись.

Генрих устремился вперед. Его личная гвардия покорно последовала за ним. Те, кто хорошо знал короля, были удивлены, потому что он не проявил такого откровенного желания вступить в сражение, как у Босворта.

Он мужественно встретил приблизившуюся к нему битву, но был настроен руководить, а не вступать в бой. Сейчас же у него все было отчетливо написано на лице: румянец на щеках, горящие глаза, рука, сжимающая и разжимающая рукоятку меча. Генрих знал, что его желание было глупым. Если его сразит случайная стрела, то сражение закончится, несмотря на мощь, способность или превосходство его сил. Он продолжал продвигаться вперед.

Обмен залпами стрел почти закончился, и люди Оксфорда уже сражались лицом к лицу с неприятелем в начале и в конце строя. Сам Джон де Вере бился изо всех сил, выкрикивая ободряющие возгласы и приказы, когда расчищал перед собой пространство.

Несмотря на личное мужество и воодушевление, люди Оксфорда с трудом удерживались на месте. Их ряды волной шли вперед и откатывались назад. Проклятые германские наемники сражались не только с умением, но и с решительностью, которой Генрих не ожидал от людей, которым платили поденно, как рабочим. Ирландцы также проявили отважную стойкость, хотя были плохо вооружены и несли из-за этого большие потери. Генрих громко осыпал их проклятиями, забыв на мгновение о своей добропорядочности. Располагающиеся справа и слева Девон и Ноттингем были меньше втянуты в сражение. Генриху хотелось обругать и их тоже, но он знал, что их тактика была правильной и соответствовала его приказу. Не было никакого признака того, что враг в панике или дрогнул. Их силы были еще слишком большими, чтобы начать окружение, а слишком большой натиск на фланги мог выгнуть строй войск Оксфорда.

Взглянув на солнце, Генрих понял, что сражение длится уже час. Один час, а они не продвинулись ни на шаг. Сияющая звезда все еще смело развевалась по ветру, но замерла на одном месте. Оксфорд не мог продвигаться вперед и не отступал.

Генриху хотелось бы оторвать себе голову от переполнявшего его яростного желания броситься вперед и положить конец этому безвыходному положению. Он даже поднял к шлему руку, как будто голова причиняла ему боль. Чени, державший знамя с красным драконом, приблизился к своему хозяину, чтобы увидеть его лицо. Оно не изменилось, только глаза стали безумнее и еще больше горели. Его все меньше и меньше сдерживала мысль о том, что его личное вмешательство в битву будет скорее опасным для его армии, чем окажет помощь. Он жаждал больше всего на свете убивать своими собственными руками тех, кто угрожал его ребенку.

Знамя Оксфорда исчезло из виду. Генрих не отдавал себе отчета, что это могло случиться просто из-за того, что знаменосец уклонился от удара, а даже если он ранен или убит, то кто-либо другой подхватит знамя. С радостным криком он вытащил меч. «Вперед!»

Королевская гвардия со свитой, дворцовые стражники и отряд лондонцев, всего около пятисот человек, последовали за ним. Они ворвались в ряды дерущихся; Генрих неистово размахивал мечом, и вопли раненых оборвали последние нити, связывавшие Тюдора с действительностью. Он не замечал, что за его спиной дерутся люди, защищая его своим собственным телом. Он знал только, что он может бить и бить, что его меч стал красным от крови, что после его ударов раздаются вопли.

Герцог Бэдфорд наблюдал за ним с вытаращенными глазами. Он закричал от страха, когда увидел своего племянника, вступившего в бой, а сейчас до крови закусил губы, чтобы не поддаться искушению последовать за ним в сечу. Он был старый солдат и знал свой долг. Он не мог догадаться, что толкнуло Генриха на этот безумный поступок, но определенно не тактические соображения. Ввести в этот момент в бой резерв было самым безумным из всех поступков Генриха. Он сдержал слезы, но не потому, что стыдился плакать, а потому, что должен был следить за маленькой фигурой в бело-зеленой одежде и не мог позволить, чтобы его глаза затуманились.

– Гарри, Гарри, – бормотал он, – Гарри, будь осторожен! Смотри по сторонам. Береги себя. Защити, Господь, моего мальчика.

Но Генрих был вполне способен сам защитить себя. Его нападение принесло некоторую пользу, люди Линкольна дрогнули и отошли назад, позволив Оксфорду вздохнуть легче. Враг, тем не менее, не был разбит. Он сомкнул свои ряды и держался, но не так твердо, как раньше. Люди Тюдора вклинивались в их ряды там и здесь, и во главе одного из таких клинков сражался с жестокостью, не свойственной его натуре, Генрих, слепой и глухой ко всему, одержимый лишь желанием убивать, убивать и убивать.

Лорд Де Броук, Пойнингс, Чени и, к удивлению, граф Суррей отчаянно сражались позади него. Чени держал в руках знамя, ему нужно было хотя бы защитить его и себя. Лорд Де Броук фанатично следовал повсюду за Генрихом. Если король хотел, то они двигались вперед, неважно, разумно это было или нет. Суррей с восхищением смотрел на Тюдора, с которым был мало знаком лично. Он не знал, что в тихом ученом монархе, всегда окруженном бумагами, всегда озабоченным своим украшением, есть этот огонь. Он отражал от тела Генриха один удар за другим, все больше восхищаясь его смелостью, хотя и не мог высоко оценить его бойцовские качества. Он никогда не сомневался в милосердии Тюдора, а теперь он никогда более не будет сомневаться в его мужестве. Если Генрих не сражался ранее, подумал Суррей, то это потому, что так было более мудро, а не потому что Генрих боялся. Один Эдвард Пойнингс догадывался, что двигало королем. Он бы остановил его, если бы мог, но он был слишком занят спасением своей жизни и жизни Генриха, чтобы говорить или пытаться маневрировать.

Все вперед и вперед. Джаспер, дрожа от страха, подтянул ближе резервы. Если Генрих не остановится, то будет окружен врагом. Что с ним случилось? Девон и Ноттингем не видели с флангов этой внезапной атаки. Они знали, что король вступил в бой, так как видели в гуще сражения его знамя, но не могли поверить, что осторожный Генрих, который всегда обо всем помнил, вступил в сражение, не оставив для них приказов. Оба знали, что уже время начинать наступление с флангов, но каждый из них колебался, потому что имел приказ ожидать команды Генриха. Все трое с напряжением высматривали жест короля или скачущего к ним гонца. Было все труднее различить Генриха среди друзей и недругов, окруживших его. По мере того, как он все глубже проникал в ряды врага, его одежда все больше покрывалась грязью и кровью.

– Гарри, – простонал Джаспер. Знамя было видно. Они шаг за шагом продвигались вперед, но Джаспер не мог разглядеть Генриха. Он внезапно с еще большим ужасом вспомнил, что Джон Чени был из тех людей, которые пьянели от битвы. Вопреки приказам короля он вступил в бой у Босворта. А что если Генрих больше не находится рядом со знаменем? Что если Чени забыл о своем первейшем долге – держаться рядом с королем, чтобы люди знали, где собраться? Что если Генрих сейчас один на поле?

– Гарри, вернись, – закричал он вдруг.

Справа вдали показалась одинокая фигура в бело-зеленых одеждах, без шлема, чтобы показать развевающиеся на ветру золотистые волосы. Всадник галопом гнал лошадь прочь с поля битвы.

– Тюдор удирает!

– Король бежит!

– Ублюдок Генрих убегает от нас!

Крики нарастали по всему полю, и королевская армия дрогнула, не зная, то ли продолжать сражаться, то ли обратиться в бегство. В эти несколько секунд относительной тишины душераздирающий крик Джаспера рассеял кровавый туман в голове Генриха.

– Генрих, вернись!

– Я здесь, – отозвался он, подняв свой окровавленный меч, но он был слишком мал, а его голос не был громким.

– Король здесь! – раздался сильный, как труба, голос, в который Суррей вложил всю мощь своих здоровых легких. – Он здесь, среди врагов. К королю! Сюда! Сюда!

– Девон! Ноттингем! Вперед!

Генрих не был уверен, что именно его голос достиг их или же он был подхвачен другими. Он не мог послать гонца. Он не мог расстаться ни с одним из людей, которые были рядом с ним, потому что их было так мало. В хорошее же положение я сам себя впутал, подумал он, но у него не было времени для личных обвинений. Силы претендента на трон воспрянули духом, а королевские войска дрогнули. Необходимо было позаботиться о том, чтобы остаться живым.

Вечером семнадцатого июня жена и мать короля молча сидели вместе в саду Кенилуортского замка. Они сидели вместе не для того, чтобы успокоить друг друга, потому что никто из них не мог предложить никакого утешения. Они ничего не говорили друг другу, потому что им больше нечего было сказать. Этим утром они получили записку, небрежно написанную рукой Генриха, в которой сообщалось, что битва начнется шестнадцатого. Они знали, что битва должна была уже закончиться, но не знали, с каким итогом. Маргрит была обессилена. Она молилась до полного опустошения своего разума и сидела теперь со слезами, медленно стекающими по щекам, безразличная ко всему, кроме своего собственного страдания.

Элизабет ничем не могла помочь Маргрит, так же как и самой себе. Она лишь силой заставляла себя быть спокойной в присутствии Генриха. А в его отсутствие полностью давала волю своим страхам. Когда прибыл гонец, она вышивала новые манжеты для белых перчаток Генриха, но тут же отбросила их в сторону и впала в истерику. Ее дамам понадобился час на то, чтобы успокоить ее, и этот приступ повторялся снова и снова в течение всего дня, и она едва не задохнулась. Это испугало ее даже больше; не потому, что она боялась умереть, а потому, что боялась оставить Артура без защиты. Она постаралась взять себя в руки, сосредоточившись на своем дыхании, осторожно делая один вдох за другим.

Стражники, поддерживая руками, ввели в сад нового гонца. Он был грязный и окровавленный, а его оружие и доспехи отсутствовали.

– Мы потерпели поражение, – всхлипнул он, – поражение. Король бежал. Спасайтесь, мадам. Возьмите сына и бегите в убежище.

Маргрит закричала, но Элизабет сидела спокойная, как смерть. Она осторожно сделала очередной вдох.

– Что вы сказали, о короле, я имею в виду, а не о битве.

– Король бежал, спасая свою жизнь. Все потеряно.

– Возьмите этого человека и посадите его в тюрьму, – спокойно обратилась Элизабет к испуганным стражникам. – Обращайтесь с ним строго, закуйте его в цепи, а также поставьте человека охранять его. Он лжет. Лгать о подобном деле является самой большой изменой, и король захочет узнать, кто заставил его вести такие речи.