Текст книги "Чародей"

2

В Карауле Сиу в середине августа уже ощущалось дыхание осени. Не то чтобы листья покраснели, но в воздухе висела некая меланхолия, а по ночам становилось прохладно. Меланхолия не сентиментальная; скорее, год посерьезнел, свыкаясь с мыслью о скорой смерти. Чем мне было заняться? Я закончил школу, завоевал награды – несколько книг в красивых переплетах, которые показал родителям, но они сделали вид, что не впечатлились. Я уже стоял на пороге университета, но понятия не имел, что принесет мне изучение медицины, и не пытался подготовиться к будущему. Я бесцельно бродил, бесцельно читал, много ел и дал понять родителям, что уже взрослый и могу пить вино не только в лекарственных целях. У отца был запас хорошего вина. Я не знал, как он его пополняет, и счел за лучшее не спрашивать. Все понимали, что сухой закон принят в интересах бедняков, которые «не умеют пить», и как уступка сторонникам полной трезвости – в основном методистам, но на людей вроде нас, из поколения в поколение передающих умение пить, он не распространяется. Караул Сиу не изобиловал роскошью, и отцовское вино было вдвойне драгоценно.

После бешеного темпа светской жизни Солтертона поселок казался тихим и даже сонным. Лишь намного позже я понял, какой провинциальной, даже колониальной и, для более старых обитателей, какой чеховской была жизнь в Солтертоне и какая атмосфера чеховской осени висела над ним. Теперь я вижу, что Караул Сиу был вечной реальностью моей родины, а Солтертон – экскурсом в ее прошлое.

Я был молод, и меня поразило, как все постарели. Доктор Огг стал совсем стариком, более того – стариком, постоянно пьяным от дешевого хереса и грубого бренди, в котором он разводил свои дурацкие снадобья.

– Мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Если тебе скажут, что это не так, не верь. Макгилл – пфе! Кто у них остался после того, как они потеряли Ослера? Джонс Хопкинс? А? Громкое имя, но с университетом Торонто он даже рядом не стоял. А в Европе? Германия скатилась на самое дно после войны. Франция после Пастера ничего не достигла. А на Старой Родине? А? Кто сейчас есть в Эдинбурге? Ты хоть кого-нибудь можешь назвать? Нет, мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Я-то знаю, потому что сам там учился и это сделало из меня человека… А теперь слушай. Я вижу в тебе своего наследника, понимаешь? В этом смысле ты мое дитя ближе всякого родного сына. Ты мое дитя в науке, и я хочу тебе кое-что подарить.

И доктор Огг с пьяным торжеством извлек из-под кучи мусора у себя на столе потрепанный экземпляр «Принципов и практики медицины» Уильяма Ослера; подзаголовок книги гласил: «Предназначена для изучающих и практикующих медицину». У доктора было третье издание, и я уже знал, что оно существенно устарело и что сам сэр Уильям Ослер его сильно переработал. Но я принял книгу с подобающей скромностью, как надеющийся когда-либо достичь научных высот, свойственных доктору Оггу.

– Мальчик, пусть эта книга станет твоей Библией, как когда-то стала моей. Читай ее, читай, читай, пусть она запечатлеется огненными буквами у тебя в душе. Ослер – величайший. И никогда не забывай, что он был канадцем, а? Мы дали миру столько, что он и не подозревает.

– Инсулин? – предположил я. Я не то чтобы следил за новейшими достижениями медицины, но про инсулин и про то, как Бантинг и Бест открыли его в сарае на кампусе университета Торонто, знали все. – Нобелевская премия. Тысячи людей обязаны им своей жизнью, сами того не зная.

– Ну… да… инсулин, конечно. Из университета Торонто. Моей альма матер. Лучшей медицинской школы в мире.

– А кто там теперь главные светила? – спросил я. – Кого мне искать?

– А… э… ну, всех не перечислишь. Тех, кто там был при мне, уже нет. Все, я бы сказал. Самые сливки. Но не забывай Ослера. Он – fons et irrigo[27]27
   Правильно fons et origo – источник и начало (лат.).


[Закрыть]. Боже, только начал вспоминать – и латынь прямо нахлынула.

Очень благородно было со стороны доктора стараться поставить меня на верные рельсы, хотя он сам понятия не имел, где они пролегали. Подаренный Ослер был пыльным и пожелтелым; с ним явно обходились без особого уважения. Но сердце у доктора было доброе (так часто говорят о людях, если не могут сказать ничего хорошего об их мозгах). Я сохранил подаренного Ослера, переплел его заново и поставил вместе с книгами по истории медицины. Он до сих пор у меня. Какое огромное количество болезней, неизвестных великому врачу, мы знаем сегодня! И какие интересные болезни он обсуждает – такие, с которыми я ни разу не сталкивался в своей практике, с удивительными названиями: свинцовый неврит, стул в виде рисового отвара, писчий спазм. Во времена Ослера желтый хром, весьма ядовитую субстанцию, использовали булочники для придания выпечке красивого цвета. А к врачам порой приходили пациенты с жалобами на «железнодорожные мозги». Я говорю вовсе не в насмешку: сегодня люди тоже страдают новомодными, преходящими болезнями, и множество таких бывает у меня на приеме.

Мне и в голову не пришло бы, навестив доктора, оставить без внимания миссис Дымок. Доктор заметно постарел, но миссис Дымок совершенно не изменилась. Как и в прежние времена, я вошел к ней в хижину, где теперь воняло еще сильнее, если это вообще возможно, и молча сел на пол, выжидая, пока миссис Дымок сможет со мной поговорить. Она скоблила шкуру.

– Ты Эдду видал? – спросила она через некоторое время.

Да, я видел Эдду: он встретил свою неизбежную судьбу намного скорее, чем я предполагал, и уже стал развалиной; но что было причиной, алкоголь или девицы, я не знал и не имел ни малейшего желания выяснять. Завидев меня, он прохрипел издалека презрительное приветствие, но мне были несвойственны идеи Чарли o христианской любви к ближнему, и я сделал вид, что не слышу.

– Он теперь городской пьяница, – сказала миссис Дымок.

Поскольку лед был сломан, я поведал миссис Дымок о том, что собираюсь делать дальше.

– А помнишь, как ты первый раз сказал мне, что хочешь быть доктором? – спросила она.

Еще бы я не помнил. Она меня тогда осмеяла.

– Вы думаете, я иду по правильному пути? – спросил я.

– Теперь у тебя больше ума. Тогда ты был просто мальчишка.

– Но вы думаете, я правильно делаю?

– Какая тебе разница, что я думаю?

– Миссис Дымок, да ладно вам! Не надо со мной так. Как же мне не интересоваться вашим мнением? Думаете, я забыл, как у меня была скарлатина и вы меня вылечили?

Она ничего не ответила, и ее молчание подтолкнуло меня заговорить так, как я не собирался с ней говорить, – отчасти напоминая манеру доктора Огга:

– Вы были в палатке, которая тряслась! Это было волшебство! Вы не можете для меня колдовать, а потом отгораживаться от меня и говорить, что мне все равно, что вы думаете!

– Не волшебство. Волшебство – херня.

– Ну а как это назвать? В ту ночь в палатке – что вы делали?

Долгое молчание. И наконец миссис Дымок заговорила. Голосом, какого я никогда не слышал у нее раньше, – молодым, грубоватым, а не своим обычным голосом, отягощенным годами и опытом.

– Похоже, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать. Столько, сколько знаю я, хоть это и немного. Что я сделала? Что любой делает в трясущейся палатке? Я вышла в Великое Время и попросила дать мне помощников. Я сделала это, потому что твои мать и отец поступили хорошо и не позволили, чтобы скарлатина перекинулась на мой народ. Одному Христу Богу известно, что случилось бы тогда. Так что мы были у тебя в долгу, понимаешь? Были обязаны тебе своими жизнями. Мой народ хотел, чтобы я тебе помогла, поэтому я пошла просить, чтобы мне дали помощников. Они пришли, и тебе стало лучше.

– Что это за помощники? Кто они? Откуда приходят?

– Не знаю.

– Они бы для любого человека пришли?

– Нет, не для любого.

– Но… Если эти помощники существуют, наверное, надо просить о них чаще? Почему они пришли по вашей просьбе? Что такое Великое Время?

Ее лицо окаменело. Я знал, что это глупый вопрос. Но со времени нашего последнего разговора я прочитал легенду о Парсифале и теперь знал: если не задать нужные вопросы в нужное время, случится большая беда.

– Когда я сказал вам, что хотел быть доктором, вы сказали, что я неправильный и иду по неправильному пути. Но этого не может быть. Разве я могу быть кем-то, кроме как самим собой? И по какому пути мне идти, кроме университета? Ведь вы не хотите показать мне свой путь. Помощники… Я честно, по правде хочу о них узнать. Разве у меня нет такого права? Разве они не пришли ради меня?

Вновь воцарилось долгое молчание. Беседа с миссис Дымок не походила на городскую светскую болтовню, чем и была замечательна. Наконец миссис Дымок заговорила:

– Ты сам должен выяснить.

– А вам тоже пришлось? Вы сами их искали?

– Кто учил меня, не станут учить тебя. Ты неправильный, идешь неправильным путем. Но может быть, ты кое-что выяснишь сам. Тебе случалось заблудиться в лесу?

– Много раз.

– Но ты сейчас тут – значит, как-то выбирался оттуда.

– В лесу главное дело – не ходить кругами. Смотри, где солнце, и знай себе прокладывай тропу и рано или поздно куда-нибудь да выйдешь.

– Угу.

– Значит, так и надо? Гнуть свое и прокладывать тропу, чтобы не ходить кругами?

– Может быть.

– Миссис Дымок, пожалуйста, не отмахивайтесь от меня. Знаете что? Вы для меня все равно что вторая мать. Когда я умирал, вы привели меня обратно – вы и помощники. Вы дали мне жизнь. Не отмахивайтесь от меня теперь.

Снова типичное долгое молчание. Потом:

– Помнишь змей?

– Еще бы! Вы меня тогда до полусмерти напугали! Ядовитые гремучки, а я еще чуть не сунул руку в корзину!

– Ты помнишь?

– Конечно помню.

Опять молчание. Я видел, что миссис Дымок трясется от смеха, совершенно беззвучно. И тут меня осенило!

– Вы хотите сказать, что это и были помощники?

Миссис Дымок чуть не совершила великий скачок от внутреннего смеха к явному, но удержалась. Впервые в жизни она отвернулась от стола, на котором скоблила шкуру, и посмотрела прямо мне в лицо:

– Ты не такой дурак, каким кажешься. А теперь пшел домой! Я занята.

3

Отчий дом изменился. В воздухе висела какая-то неловкость, но я не мог понять, в чем дело. Прекратились четверговые вечера, когда к моим родителям приходили в гости еще три супружеские пары и составлялись два стола для бриджа. Мать бесконечно раскладывала пасьянс; отец читал. Мои родители никогда не были особо разговорчивы, и все застольные беседы происходили по инициативе матери, но теперь она сидела молча и не произнесла бы ни слова, если бы отец не задавал ей прямые, безобидные вопросы: выходила ли она сегодня из дома? Нашла ли какие-нибудь новые растения? С кем-нибудь говорила? Конечно заметила молодую луну? Луна была видна днем, с четким кольцом на месте старой – к дождю. Я тоже разговаривал, но неловко, как любой мальчик, не желающий обсуждать то, что для него по-настоящему важно. Я ничего не говорил об Айрдейлах, хотя рассказал о болезни Чарли; ничего о Гилмартинах, за исключением того, что у них красивый сад; разумеется, ничего о девушках. Немножко поболтал о том, что через несколько дней уезжаю в университет.

Иногда мать вставала из-за стола и оставляла нас с отцом одних. Она «уходила к себе» — эти слова теперь имели особое значение, потому что родители больше не спали в одной комнате. Отец ночевал в маленьком закутке, едва ли больше чулана, в дальнем конце прихожей. Внезапные уходы матери никак не объяснялись; отец только вздыхал и подливал мне вина.

Я впервые видел, как болезнь одного члена семьи заражает и подавляет всех домашних. С тех пор я сталкивался с этим часто. Это один из сопутствующих эффектов болезни, которому не всегда уделяют внимание: кроме самого больного, она влияет и на многих других людей.

В отличие от Парсифаля я не боялся задавать вопросы.

– Что такое с мамой?

– Ей немножко нездоровится. Это пройдет.

– Она была у врача?

– Конечно.

– Надеюсь, не у Огга?

– У хорошего, в Виннипеге. Доктор Кэмерон сказал, что это пройдет.

Похоже, это прошло, по крайней мере частично, но не раньше, чем между мной и матерью разразилась огорчительная сцена; мать пыталась втянуть в конфликт и отца, но причина конфликта оказалась за пределами его понимания.

Отец предложил мне отправиться на Одинокое озеро и встать там лагерем на пару ночей; днем мы притворялись, что ловим рыбу, на самом деле любуясь окружающей нас молчаливой, спокойной красотой. Мы вернулись освеженные и утихшие духом, насколько позволял характер каждого из нас. Но в гостиной мы обнаружили мать; она держала закрытую книгу и выглядела – весьма подходяще к случаю – как персонаж греческой трагедии. Она протянула книгу отцу:

– Ты знал, что он это читает?

В тогдашних романах герои часто говорили «зловещим» голосом. Я плохо себе представлял, как это. Но сейчас голос матери звучал именно зловеще. Вопрос же ее был риторическим. Отец взял книгу и непонимающе посмотрел на нее.

– «Толкование сновидений», – прочитал он название с обложки. – Нет, не слыхал.

– Эту книгу следует запретить! Это грязь! Чистейшая грязь с начала и до конца! Грязь немецких выродков! Я не потерплю этой книги в своем доме! Ты почитай ее, Джим. Почитай те места, что я отметила закладками. Тогда поймешь! Тогда увидишь! Я не желаю оставаться в одной комнате с этой мерзкой, грязной, отвратительной, дегенеративной, непристойной книгой!

Она встала и «ушла к себе». Потрясенный отец разглядывал книгу. Ни он, ни я никогда не видели мать такой.

– Это еще что за чертовщина?

– Ну, надо думать, мама почитала Фрейда и расстроилась.

– Ладно, давай поужинаем, а потом, наверно, придется в этом разбираться. Похоже, эта книга не из тех, что я обычно читаю. Она в самом деле неприличная?

– Не в том смысле, который доставляет удовольствие.

Это был ответ самонадеянного умника. Лучше бы я придержал язык. Отец бросил на меня взгляд, расстроивший меня больше, чем ярость матери. Но я тоже разозлился – на то, что мать рылась у меня в комнате. Миссис Айрдейл никогда себе такого не позволила бы. Что искала мать? Картинки с девочками?

После ужина отец терпеливо уселся за чтение. В бифокальных очках, съехавших до середины носа, с лысиной, блестящей в свете керосиновой лампы (в Карауле Сиу все еще пользовались керосином), отец казался совершенно неподходящим читателем для этой книги. Ему бы в руки какой-нибудь роман Голсуорси, полный тщательно контролируемой социальной ответственности, детально, но не чересчур глубоко разработанных персонажей, непоколебимого душевного здоровья, справедливости и сострадания. Я же читал только вышедший тогда «Контрапункт»[28]28
   Роман Олдоса Хаксли (1928).


[Закрыть] и с приятностью думал о том, какие у меня передовые воззрения. Отец время от времени вздыхал – так он обычно вздыхал над особенно нудными брошюрами о горнодобывающей промышленности.

Часов в десять вечера мать вышла. Я так и думал, что она не выдержит весь вечер в одиночку. Она была «заряжена на медведя», как выражаются в Карауле Сиу о человеке, который вне себя от ярости.

– Ну, Джим? Что скажешь?

– А? О, не скажу, что слишком далеко продвинулся. Это нелегкое чтение. Стиль, впрочем, прекрасный. Гладкий как шелк. Но через каждые два-три предложения приходится останавливаться и думать.

– И что, ты не можешь решить, что думать?

– Ну, пока, насколько я понял, он доказывает, что сны нужно принимать всерьез. Распространяется про то, что сон высвобождает глубины мозга, – я понимаю, о чем он. Каждый, кто по-настоящему затихал – как, например, в лесах, – знает, что при этом в голове всплывает всякое удивительное и иногда даже пугающее. Но когда доходит до толкования снов, я теряюсь. Символизм. Совсем не мое. Это скорее по твоей части. Но я пока не нашел ничего такого особенно неприличного.

– Ты всегда медленно читаешь…

– Да-да, ты часто это говоришь. Но я полностью продумываю то, что читаю. Я не могу пробежать такую книгу по диагонали и наскоро составить о ней мнение.

– Эта книга – дьявольски хитрое оправдание грязных мыслей, а всем известно, что грязные мысли толкают на грязные дела.

(В самом деле? Эдду себя так ведет, потому что так мыслит, или наоборот? Тогда я решил, что это как курица и яйцо.)

– Не могу согласиться. Мы все – то есть, я хочу сказать, все мужчины, потому что женщины, совершенно определенно, устроены по-другому, – иногда видим сны, которые не стали бы публиковать в газете. Но мы не действуем на основании этих снов. Может быть, наоборот, они работают как предохранительный клапан.

– Я полагаю, мужчины контролируют себя хуже, чем женщины; у них не такая утонченная натура. Но то, что ты говоришь, тут ни при чем. Эта книга не только о грязных мыслях: она о самых основах цивилизации и человеческого разума; она о том, как мы видим друг друга; она утверждает, что знает наши самые потаенные стремления. А если это правда, то каждый порядочный человек порочен, христианство – обман и мы ничем не лучше скотов неразумных. Мы всего лишь слегка дрессированные обезьяны. И автор этой книги пытается утащить нас назад. Где ты ее взял?

– Часть моей награды была в виде кредита в хорошем книжном магазине. Я его использовал.

– Неужели школа не контролирует, как вы тратите наградные деньги?

– Она предполагает, что у нас есть мозги.

– Джонатан, не смей со мной так разговаривать! Ты намекаешь, что у меня мозгов нет?

– Я просто думаю, что ты неправильно поняла эту книгу.

– Молодой человек! Я ее поняла совершенно правильно. Я не дура, что бы там ни говорили твои остроумные друзья.

– Мама, я не называл тебя дурой.

– Все твое поведение, с первого дня, как ты приехал домой, очень ясно говорит, что́ ты думаешь об отце и обо мне…

– Лил, погоди минутку. Ты перегибаешь палку. Насколько мне известно, он ничего подобного не говорил и даже не намекал, а я только что провел с ним наедине двое суток.

– Джим, если ты намерен воевать против меня, я лучше пойду к себе. Прежде чем кто-нибудь скажет что-нибудь такое, о чем потом пожалеет.

– Мама, да что случилось? Скажи, ради бога, что тебя гложет?

– Не смей со мной так пошло, мещански разговаривать! И не смей поминать имя Божие всуе. Ты прекрасно знаешь, что случилось… Эта книга…

– Но что именно в этой книге, мама?

– Да, Лил; я до сих пор не наткнулся ни на что такое ужасное. О чем ты говоришь?

– Посмотри там, где большая закладка. Про Эдипа. Прочитай и постарайся удержаться от тошноты.

– Нет, не буду читать. Расскажи мне. Эдип. Он жил в Греции, правильно?

– Эдип был греком, которому предсказали ужасную судьбу. Он убил своего отца и женился на своей матери. А этот мерзкий немец заявляет, что каждый мужчина стремится к тому же самому. Он распространяется об этом. Вот что наш сын привез домой из школы.

– Ой, ну что ты. Это просто старый миф. При чем он вообще?

– Ну и кто теперь судит о книге, не прочитав ее? Спроси своего сына, при чем тут Эдип. При всем, абсолютно при всем, если верить автору.

– Мама, позволь мне объяснить. Эдип – герой мифа. Пьесы, которую Фрейд использует для иллюстрации своей мысли. Она в драматической форме выражает нечто очень важное. Эта пьеса очень известна, известна уже много веков. Потому что она коренится в первичном переживании растущего ребенка.

– Кровосмешение! Чье это может быть переживание, кроме совершенно опустившихся людей и лесных дикарей…

– Погоди, погоди! Дай мне объяснить. Переживания Эдипа понятны всякому, и все ему сочувствуют, потому что сами через это прошли, но детьми, еще младенцами…

– Он оскверняет невинность детей! Приписывает крохотным младенчикам грязные желания! Невинным крошкам!

– Мама, ты в самом деле думаешь, что дети совершенно невинны? Все это происходит, когда они еще и говорить не умеют! Это все очень просто, и если обдумать хладнокровно, то практически неизбежно.

Тут мать разразилась слезами, пугающе завыла и стала очень не похожа на себя. В последующие годы я научился – как по личному, так и по клиническому опыту – узнавать эти оргазмические крики. Отец бросился к матери, стал вытирать ей слезы, успокаивать ее и предположил, что ей лучше лечь.

– И пропустить это? – вскричала она. (Проговорка по Фрейду, мама: будь его книга и впрямь ненавистна тебе, невыносимо оскорбительна, ты бы поспешила убраться от нее подальше. Но тебя даже упряжка лошадей не сдвинула бы с центрального места в этой грандиозной сцене; только теперь, много лет спустя, я понимаю ее полностью.)

– Да что это вообще такое! – воскликнул бедный отец. – Вы двое меня с ума сведете.

– Папа, в простых словах это можно объяснить так: младенец полностью зависит от матери, ее одну научился узнавать в лицо; она – еда, тепло, ласка и любовь. Она – Любимая, потому что заключает в себе всю вселенную и всю жизнь. Но тут приходит кто-то еще: кто-то с грубым голосом и другим запахом, и он хочет отнять Любимую у младенца, увести прочь. И это второе существо становится ненавистным, и ребенок желает – всей своей простой душой маленького эгоиста – избавиться от Оккупанта. Так проявляется трагедия Эдипа в каждой жизни. Ребенок еще не успевает научиться говорить, как трагедия проходит, но она заложена в фундамент существования каждого младенца. Эти маленькие засранцы очень эмоциональны; только послушай, как они орут, когда им что-нибудь нужно. Они явно готовы всех убить.

– Пожалуйста, не используй таких слов при матери, да и при мне тоже не стоит. Но я понял, что ты имеешь в виду. Мне нужно время, чтобы это обдумать. Очень необычный взгляд на маленьких детей. Но, Лили, ты слышала, что он говорит. Это просто медицинская теория.

– Не медицинская, папа, а психоаналитическая.

– А? Ну, не важно, как ни назови. Просто теория. Она никому не вредит.

– Да неужели? Это глупо даже для тебя, Джим. Никому не вредит! Ты что, не видишь, что она творит со мной?

– Лили, ты просто перенервничала. Завтра тебе все увидится в ином свете.

– Ничего подобного. Ты что, слепой?

– Почему слепой? Я вижу то же, что и все.

– Ты не видишь, в какое положение я поставлена по отношению к собственному сыну?

– В какое положение? Не пойму, о чем ты.

– Мать и сын – любовники! Я что, должна развернуто объяснять? Неужели тебе не мерзко? Ты можешь спокойно стоять и смотреть, как меня вовлекают в омерзительную непристойность? Твою собственную жену? Его мать?

– Ну-ка, Лил, эти разговоры ни к чему. Давай-ка я тебя провожу наверх. Выпьешь лекарство, что доктор Кэмерон прописал, и хорошенько поспишь. Ты вся извелась.

И они начали подниматься по лестнице: мать рыдала, отец нежно успокаивал ее, но явно думал о том, как все это ему обрыдло, и мечтал отделаться поскорее. Меня сильно потрясла сцена с матерью, и я впервые в жизни прибег к отцовскому виски в серьезном количестве. Я и раньше украдкой пригубливал, но теперь налил себе на добрых три пальца и плеснул в стакан родниковой воды. Я пытался рационально обдумать происшедшее, но оно сильно ошарашило меня, и я никак не мог рассуждать хладнокровно. В те дни матери обладали невероятной, мистической силой, а само понятие материнства коренилось в религии. Я понимал только, что спровоцировал ужасный скандал – насколько мне было известно, неслыханный в истории семьи, – что я оскорбил стыдливость и достоинство матери, и, что хуже всего, внезапно узнал, что она считает отца дураком, и таким образом обнаружил раскол в собственной семье, о котором не подозревал доселе. Я мариновался в скорби не меньше часа, а от непривычного виски стало только хуже. Тем временем отец наверху, в спальне, старался быть как можно нежнее с рыдающей женой и ждал, пока подействует выписанный доктором Кэмероном хлоралгидрат и она уснет.

На четвертый день после этой сцены я сел на поезд до Торонто, чтобы приготовиться к учебе в университете. Дома все эти четыре дня было в основном тихо, и мы обращались друг к другу с ледяной вежливостью. Думаю, мать хотела, чтобы я сжег Фрейда и на коленях молил о прощении. Но я смотрел на дело по-другому.

Отец больше не возвращался к этой теме, кроме одного раза, когда мы вдвоем сидели у камина, в котором горел огонь, как обычно в начале сентября. Мать «ушла к себе».

– Знаешь, я много думал про эту историю. Про Эдипа. Наверное, в том смысле, в котором ее обсуждает автор, она имеет некоторый смысл. Я вижу. Если посмотреть на младенцев – например, в резервации, – то можно понять, о чем он. Но мне одно непонятно: а что же девочки? Они хотят убить мать и выйти замуж за отца? Но это как-то не вытанцовывается, потому что отец их не кормит, не качает и не поет колыбельные; он все равно остается оккупантом, верно ведь? Как насчет девочек? Они в самом деле так сильно отличаются от мальчиков?

У меня не было ответа.

– Не знаю. Кажется, он об этом говорит в следующей книге, а я ее еще не читал.

– Значит, ты не знаешь, что думать, пока не прочитаешь об этом в книге, – прокомментировал отец. И я совершенно точно понял, что он не глуп.