Текст книги "Грань риска"

– Но за что? – внезапно громко воскликнул Рональд. – За что, Элизабет?

На короткое мгновение их взгляды встретились. Губы ее разжались, словно она собиралась что-то сказать, но она не успела произнести ни звука – палач столкнул ее с лестницы. На этот раз он не так закрепил веревку, как в предыдущих случаях. С шеи Элизабет она свободной петлей свисала вниз. Сорвавшись с лестницы, Элизабет пролетела несколько футов, пока натянувшаяся веревка не остановила ее падение последним смертельным рывком. Смерть была милостива к Элизабет, она умерла мгновенно. Не было конвульсий, лицо ее не почернело и не исказилось от мук.

Закрыв лицо руками, Рональд зарыдал.

1

Вторник, 12 июля 1994 года

Выходя через турникет станции метро «Гарвард-сквер» в Кембридже, Кимберли Стюарт взглянула на часы. До семи оставалось всего несколько минут. Сообразив, что успеет вовремя, а если и опоздает, то очень ненамного, она все же решила поспешить. Протолкавшись сквозь толпу, клубившуюся около газетного киоска посередине площади, она почти бегом преодолела несколько десятков метров по Массачусетс-авеню и свернула на Холиок-стрит.

Переводя дух, Кимберли несколько минут постояла перед клубом «Заварной пудинг», разглядывая здание, в котором он располагался. Об этом привилегированном гарвардском клубе она знала только то, что здесь ежегодно вручались премии актерам и актрисам. Дом сложен из красного кирпича, оконные проемы окаймлены белой кладкой, как в большинстве зданий Гарварда. Внутри она ни разу не была, хотя тут находился общедоступный ресторан под названием «Верхом на пудинге». Что ж, теперь она побывает здесь.

Немного отдышавшись, Ким открыла дверь, вошла и увидела несколько внушительных лестничных маршей. Пока искала распорядителя, снова успела запыхаться. Надо привести себя в порядок, решила она и спросила у женщины-распорядительницы, где находится дамская комната.

Пока Ким боролась со своими черными, цвета воронова крыла, волосами, которые не желали ей подчиняться, она уговаривала себя, что нет абсолютно никаких причин нервничать. В конце концов, Стентон Льюис – ее близкий родственник, можно сказать, член семьи. Проблема заключалась в том, что раньше он никогда не звонил ей в последний момент и не говорил, что ей просто необходимо быть сегодня на обеде и что это – ее присутствие – не терпит никакого отлагательства.

Оставив тщетные попытки призвать к порядку волосы, Ким совершенно успокоилась и вновь предстала перед распорядительницей, сообщив ей, что она пришла на встречу с господином и госпожой Стентон Льюис.

– Почти все участники вашего вечера уже здесь, – ответила ей женщина.

Пока Ким шла вслед за распорядительницей через зал ресторана, она снова разволновалась. Ей не нравилось само слово «вечер». Она лихорадочно соображала, кто еще будет среди приглашенных.

Распорядительница провела Ким на обрамленную ажурной решеткой террасу, заполненную посетителями. В углу за столиком, накрытым на четверых, сидели Стентон и его жена Кэндис.

– Прошу прощения за опоздание, – сказала Ким, подойдя к столу.

– Ты нисколько не опоздала, – заверил Стентон.

Он поднялся и с картинным радушием обнял Ким. Объятие было таким крепким, что она едва не опрокинулась на спину. Она даже слегка покраснела, испытав сильное смущение, ей казалось, что все присутствующие внимательно смотрят исключительно на них. Как только ей удалось освободиться от медвежьей хватки Стентона, она быстро уселась на услужливо подставленный распорядительницей стул и постаралась поплотнее вжаться в него.

В присутствии Стентона Ким обычно испытывала неловкость. Хотя они приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, Ким всегда рассматривала его как свою полную противоположность. В то время, как себя она считала немного застенчивой, временами даже неуклюжей, Стентон в ее глазах был эталоном уверенности в себе, прожженным, агрессивно-напористым урбанистом. Стентон был высок, прям и сложен, как первоклассный лыжник. Он представлял собой образчик современного предпринимателя. Даже его жена Кэндис, несмотря на ее скромную улыбку, заставляла Ким чувствовать себя социально неполноценной.

Ким опасливо оглянулась по сторонам, нечаянно толкнув при этом распорядительницу, которая как раз в этот момент пыталась положить салфетку ей на колени. Обе одновременно начали смущенно извиняться.

– Сестричка, расслабься, – проговорил Стентон, как только распорядительница отошла. Он потянулся через стол и налил Ким бокал белого вина. – Ты, как всегда, напряжена, словно гитарная струна.

– Когда ты говоришь «расслабься», я начинаю нервничать еще больше, – возразила Ким, отхлебнув немного вина.

– Странная ты девушка, – игриво заметил Стентон. – Я никогда не смогу понять, почему ты так застенчива, особенно сейчас, когда сидишь с близкими родственниками в зале, где полно людей, которых ты видишь первый и последний раз в жизни. Дай своим волосам спокойно улечься, они же у тебя дыбом стоят.

– Мои волосы меня никогда не слушаются. Они сами знают, что и когда им делать, – пошутила Ким. Она начала понемногу успокаиваться. – То, что ты не можешь понять, почему я так напряжена, вполне объяснимо. Ты так уверен в себе, тебе трудно представить, что существуют люди, которые в себе не уверены.

– Почему бы тебе не дать мне возможность это понять? – спросил Стентон. – Я требую, чтобы ты объяснила мне прямо сейчас, почему ты постоянно испытываешь неловкость. Мой Бог, женщина, да у тебя руки дрожат.

Ким поставила стакан на стол и положила руки на колени.

– Чаще всего я нервничаю оттого, что теряюсь и плохо представляю себе, как я должна поступить, – пояснила она. – Вот, например, когда ты позвонил мне сегодня вечером, я совершенно растерялась, у меня почти не осталось времени на то, чтобы принять душ, я с большим трудом сообразила, что мне надеть. И если тебе это интересно, могу сказать, что меня положительно сводят с ума мои патлы.

Ким попыталась поправить волосы.

– У тебя совершенно потрясающий наряд, – заверила Кэндис.

– В этом нет никакого сомнения, – подтвердил Стентон. – Кимберли, ты воплощенная женственность.

Ким рассмеялась.

– Я достаточно умна, чтобы понимать, что комплимент, на который напрашиваешься, всегда бывает фальшивым.

– Ты городишь чушь, – сказал Стентон. – Вся ирония этой дискуссии заключается в том, что ты – сексуально привлекательная женщина, к тому же замечательно красивая, несмотря на то, что ведешь себя так, словно уверена в обратном. Впрочем, это придает тебе особое очарование. Сколько тебе сейчас лет? Двадцать пять?

– Двадцать семь, – ответила Ким, отпив еще немного вина.

– Тебе двадцать семь, и ты хорошеешь с каждым годом, – продолжал Стентон. Он ехидно улыбнулся. – За такие скулы другие женщины отдадут полжизни, у тебя кожа гладкая, как у младенца, у тебя фигура, как у балерины. Взгляд твоих изумрудных глаз способен расшевелить греческую статую.

– Правда же состоит совсем в другом, – возразила Ким. – В строении моего лица нет ничего исключительного, кроме того, что у меня скулы выступают, как у лисы. Моя кожа отличается тем, что совершенно не воспринимает загара. А, сказав, что у меня фигура, как у балерины, ты назвал меня тощей и угловатой.

– Ты несправедлива к себе, – вмешалась Кэндис.

– Думаю, нам надо сменить тему, – проговорила Ким. – От таких разговоров я никогда не расслаблюсь. Наоборот, вы заставляете меня чувствовать себя еще более неловко.

– Я приношу извинения за свои искренние и правдивые комплименты, – парировал Стентон, на лице его вновь появилась ехидная улыбка. – Так какую тему разговора ты предпочитаешь?

– Как насчет того, чтобы объяснить, зачем вдруг потребовалось мое присутствие на этом великосветском обеде? – спросила Ким.

Стентон придвинулся поближе к Ким.

– Мне нужна твоя помощь.

– Моя? – переспросила Ким. Она принужденно рассмеялась. – Великому финансисту потребовалась моя помощь. Это что – шутка?

– Вовсе нет, – ответил Стентон. – Через несколько месяцев начнет работать моя биотехнологическая компания со скромным названием «Дженетрикс».

– Вряд ли я стану твоим инвестором, – пошутила Ким. – Тебе досталась неподходящая родственница.

Теперь рассмеялся Стентон.

– Я не собираюсь вымогать у тебя деньги, – заверил он. – Нет, дело совсем другого рода. Совершенно случайно я сегодня разговаривал по телефону с тетей Джойс и…

– Хватит! – нервно прервала его Ким. – Что на этот раз поведала тебе моя мать?

– В разговоре она обмолвилась, что недавно ты рассталась со своим другом, – ответил Стентон.

Ким побледнела. Ее вновь охватило чувство неловкости.

– Моей матери следовало бы научиться держать язык за зубами, – раздраженно заметила она.

– Джойс не распространялась насчет душераздирающих подробностей, – поспешил добавить Стентон.

– Это не имеет значения, – огрызнулась Ким. – Она рассказывает всем подряд о наших личных отношениях с Киннардом в течение последних десяти лет.

– Она сказала лишь то, что Киннард тебе не пара. Мне пришлось с этим согласиться – зачем он тебе нужен, если вечно где-то болтается, проводит время с друзьями, катается на лыжах и ловит в горах форель.

– Такие вещи я и считаю подробностями! – простонала Ким. – К тому же это сильное преувеличение. О рыбалке я впервые слышу от тебя, а на лыжах он катается один раз в год.

– Честно говоря, все эти подробности очень мало меня занимали, и я слушал их в пол уха, пока тетя Джойс не спросила, смогу ли я найти для тебя кого-нибудь более подходящего.

– Боже милостивый! – воскликнула Ким с нарастающим раздражением. – Это невероятно. Она что, действительно попросила тебя свести меня с кем-нибудь?

– Знаешь, сватовство – это не мое амплуа. – На его лице появилась самодовольная улыбка. – Но я предпринял мозговую атаку, и не успела тетя Джойс повесить трубку, как я уже знал, с кем тебя познакомлю.

– Не вздумай сказать, что именно для этого ты и пригласил меня сюда, – с тревогой в голосе произнесла Ким, она ощутила сердцебиение. – Я бы ни за что не пришла, если бы хоть на минуту…

– Успокойся, – прервал ее Стентон. – Перестань трястись, и все будет хорошо. Положись на меня.

– Все это слишком быстро, – возразила Ким.

– Быстро не бывает слишком. Мой девиз – нынешний день завтра станет днем вчерашним.

– Стентон, ты невозможен. Я не готова знакомиться с кем бы то ни было. К тому же я сейчас ужасно выгляжу, я не в форме.

– Я же сказал тебе, что ты потрясающе выглядишь, – настаивал Стентон. – Поверь мне, увидев тебя, Эдвард Армстронг просто рассыплется на куски. Один взгляд твоих изумрудных глаз – и его ноги станут ватными.

– Это очень забавно, – жалобно простонала Ким.

– Должен признаться тебе кое в чем. В этом деле я преследую свои эгоистические цели, – сообщил Стентон. – Я пытаюсь вовлечь Эдварда в работу своих биотехнологических компаний с тех пор, как стал предпринимателем, но у меня ничего не получалось. Теперь я собираюсь запустить «Дженетрикс». Сейчас для этого самый подходящий момент, завтра будет поздно, я не могу упускать время. Идея заключается в том, чтобы связать его знакомством с тобой, Ким. Тогда, возможно, он станет послушным и согласится войти в научно-консультативный совет «Дженетрикс». Если в проспекте компании будет красоваться его имя, то мне предложат несколько лишних миллионов, которые я смогу вложить в первоначальный капитал. По ходу дела я смогу сделать миллионером и его самого.

Ким не знала, что сказать в ответ, и, чтобы выиграть время, сделала вид, будто дегустирует вино из своего бокала. Она страшно разволновалась, смутилась, чувствуя, что ее просто используют, но ничем не выказала раздражения. Она всегда терялась в конфликтных ситуациях. Стентон, как обычно, изумил ее – он в корыстных целях собирался манипулировать ею и даже не считал нужным скрывать это.

– Но может быть, Эдвард Армстронг не хочет становиться миллионером, – произнесла она после долгого молчания.

– Чепуха! – парировал Стентон. – Каждый человек хочет стать миллионером.

– Я знаю, тебе трудно это понять, – проговорила Ким, – но не все думают так же, как ты.

– Эдвард – очень милый джентльмен, – вставила слово Кэндис.

– Это звучит весьма подозрительно. Вроде того, что слепая женщина приходит на свидание с неким типом, которого ей описывают как прекрасного человека.

Стентон усмехнулся.

– Знаешь, сестренка, может, тебе и стоит сходить к психотерапевту, но в чувстве юмора тебе не откажешь.

– Я сейчас объясню, что хотела сказать, – начала Кэндис. – Эдвард очень значительный и серьезный человек. Человек с положением в обществе. И я думаю, это важный момент. Поначалу мне очень не понравилась идея Стентона насчет вашего знакомства, но потом я подумала, для тебя будет совсем неплохо завести роман с цивилизованным человеком. В конце концов, твои отношения с Киннардом были слишком бурными. Мне кажется, что ты заслуживаешь лучшего.

Ким не верила своим ушам. Очевидно, Кэндис только сейчас узнала о существовании Киннарда, но Ким не стала возражать.

– В моих проблемах с Киннардом моя вина не меньше, чем его, – сказала она.

Ким оглянулась на дверь. Сердце ее бешено колотилось. Сейчас ей просто надо встать и уйти. Но она не смогла. Что за проклятая натура! Она не могла ничего сделать, хотя в этот момент ее единственным желанием было немедленно покинуть чету Стентонов.

– Эдвард не просто значительный человек, – подал голос Стентон, – он гений.

– О, это великолепно! – саркастически воскликнула Ким. – Мало того, что мистер Армстронг найдет меня непривлекательной, ему еще будет со мной смертельно скучно. Я не особенно блещу умом, когда мне приходится разговаривать с гениями.

– Положись на меня, – продолжал уговаривать Стентон. – Все будет в полном порядке. По сути своей вы с ним очень похожи. Эдвард – доктор медицины. Мы с ним вместе учились на медицинском факультете в Гарварде. Будучи студентами младших курсов, мы вместе ставили опыты в лаборатории, пока на третьем курсе он не ударился в биохимию.

– Он практикующий врач? – спросила Ким.

– Ну, нет, его стихия – исследовательская работа, – пояснил Стентон. – Его конек – биохимия мозга, сейчас это очень многообещающая область науки. И именно в ней Эдвард – восходящая звезда. Эту знаменитость Гарварду удалось умыкнуть из Стэнфорда. Помяни черта, и он тут как тут. Вон он идет.

Ким обернулась и увидела высокого широкоплечего мужчину, в облике которого, однако, проглядывало что-то мальчишеское. Человек направлялся к их столику. Со слов Стентона Ким знала, что они вместе учились, значит, ему около сорока, хотя выглядел он гораздо моложе. У Эдварда были прямые, песочного цвета, волосы, обрамлявшие широкое гладкое загорелое лицо. На этом лице не было и следов бледности, которая в представлении Ким являлась неотъемлемой чертой ученого-теоретика. Мужчина слегка сутулился, словно боялся удариться головой о невидимую балку.

Стентон моментально вскочил на ноги, бросился к Эдварду, по-медвежьи обнял его, как обнял Ким несколько минут назад, и даже несколько раз похлопал приятеля по плечу (и почему это мужчины считают своим долгом хлопать друг друга по плечу в знак расположения?).

На какой-то миг Ким даже стало жаль Эдварда. Она заметила, что тот испытывает точно такую же неловкость, как и она, от столь демонстративного проявления симпатии и расположения.

Стентон коротко представил их, и Эдвард, прежде чем сесть, пожал руки Кэндис и Ким. Она отметила, что ладони у него влажные, а рукопожатие робкое, в точности такое же, как ее собственное. Эдвард немного заикался от волнения и время от времени нервно поправлял волосы, откидывая их со лба.

– Мне страшно неудобно, что я заставил вас ждать, – произнес он. У него были явные нелады со звуком «т».

– Два сапога пара, – прокомментировал Стентон. – Моя женственная, талантливая, сексапильная кузина сказала то же самое, придя сюда пять секунд назад.

Ким почувствовала, как ее лицо неудержимо заливается краской. Видно, этот вечер будет тянуться бесконечно. Стентон есть Стентон.

– Расслабься, Эд, – продолжал Стентон, наливая ему вина, – я же сказал «около семи», так что ты пришел как раз вовремя.

– Но вы все уже здесь, и вам пришлось меня ждать, – возразил Эдвард. Он улыбнулся застенчивой улыбкой и поднял бокал, словно собираясь произнести тост.

– Прекрасная идея. – Стентон тотчас же понял намек и поднял свой бокал. – Позвольте мне предложить тост. Прежде всего, я хочу провозгласить здравицу в честь моей дорогой двоюродной сестры Кимберли Стюарт. Она, без преувеличения можно сказать, самая лучшая медицинская сестра отделения послеоперационной интенсивной терапии Массачусетского госпиталя. – Пока все поднимали бокалы, Стентон пристально смотрел в глаза Эдварду. – Если у тебя когда-нибудь предстательная железа вырастет до размеров средней дыни, молись Богу, чтобы Кимберли оказалась в пределах досягаемости. О том, как она ставит мочевые катетеры, ходят легенды.

– Стентон, перестань, – запротестовала Ким.

– Хорошо, хорошо. – Успокаивая аудиторию, Стентон протянул вперед левую руку. – Позвольте мне вернуться к тосту в честь Кимберли Стюарт. Я был бы последним негодяем, если бы не довел до сведения присутствующих, что предок Кимберли был среди тех, кто высадился с «Мэйфла-уэра». Но это по отцовской линии. По материнской она может проследить свой род только до Гражданской войны. Могу добавить, что к этой, второстепенной, генеалогической линии принадлежу я.

– Стентон, это лишнее, – вмешалась Ким. Она чувствовала, что умирает от стыда за кузена.

– Но это еще не все, – провозгласил Стентон хорошо поставленным голосом, голосом прожженного застольного оратора. – Первый из родственников Кимберли, закончивший наш добрый старый Гарвард, сделал это в тысяча шестьсот семьдесят первом году. Это был сэр Рональд Стюарт, основатель компании «Маритим лимитед» и первый в династии Стюартов. Но самое интересное то, что прапрабабушка Кимберли в восьмом колене была осуждена на салемском процессе и повешена как ведьма. Если после всего сказанного Кимберли не Американка с большой буквы, то я не знаю, кого еще можно так назвать.

– Стентон, ты просто невыносим! – резко бросила Ким. На какой-то момент злость заглушила ее смущение. – Это чисто семейное дело, и не стоит болтать вот так, во всеуслышание.

– Черт возьми, а почему бы и нет? – со смехом спросил Стентон. – У Стюартов до сих пор бытует предрассудок, очень, на мой взгляд, смешной, что это событие – несмываемое пятно в семейной истории, позорящее их доброе имя.

– Не важно, находишь ты это смешным или нет, но люди имеют право на чувства, – горячо возразила Ким. – К тому же этим больше всех озабочена моя мать, а она твоя тетя, и ее девичья фамилия Льюис. Отца это вообще не интересует, я ни разу не слышала, чтобы он упоминал этот факт.

– Как бы то ни было, – Стентон махнул рукой, – лично я нахожу историю обворожительной. Я бы на твоем месте был просто счастлив. Это все равно, что иметь родственников среди экипажа «Мэйфлауэра» или среди тех, кто находился в одной лодке с Вашингтоном, когда он форсировал Делавэр.

– Мне кажется, нам надо сменить тему разговора, – взмолилась Ким.

– Согласен, – спокойно произнес Стентон. Он, единственный из всех, продолжал стоять с поднятым бокалом. Тост затягивался. – Нам пора обратиться к личности Эдварда Армстронга. В его лице мы имеем дело с самым работящим, самым продуктивным, самым преданным своему делу, самым интеллигентным нейрохимиком в мире, да что там, в мире, во всей Вселенной! Я хочу выпить за человека, который, родившись на улицах Бруклина, сумел закончить школу, университет, а теперь находится на самом верху избранной им карьеры. Выпьем за человека, который, на мой взгляд, должен уже сейчас лететь в Стокгольм за Нобелевской премией, которой его следует немедленно удостоить за работы, связанные с нейромедиаторами, памятью и квантовой механикой.

Стентон протянул вперед руку с бокалом, и все последовали его примеру. Присутствующие чокнулись и выпили. Поставив бокал на стол, Ким украдкой взглянула на Эдварда и поняла, что он так же раним и застенчив, как и она.

Стентон с размаху поставил на стол свой пустой бокал и сразу же снова наполнил его. Налив вина остальным, он засунул бутылку в ведерко со льдом.

– Вот, дорогие мои, вы и познакомились, – констатировал он. – Я от души надеюсь, что вы полюбите друг друга, поженитесь и нарожаете кучу очаровательных детишек. Я, со своей стороны, прошу лишь о том, чтобы Эдвард, вступив в столь плодотворный союз, согласился войти в научно-консультативный совет компании «Дженетрикс».

Стентон весело рассмеялся, хотя никто из присутствующих не спешил разделить с ним его радость.

– Черт возьми, куда запропастилась официантка? Давайте есть! – воскликнул он, отсмеявшись.

Выйдя из ресторана, маленькая группа остановилась.

– Мы можем завернуть за угол, пойти к Герреллу и поесть мороженого, – предложил Стентон.

– Я больше ничего не хочу, – отказалась Ким.

– Я тоже, – поддержал ее Эдвард.

– А я не ем десерта, – добавила Кэндис.

– Тогда могу развезти желающих по домам, – продолжил Стентон. – Моя машина припаркована тут неподалеку.

– Лучше поеду на метро, – отказалась Ким.

– А мне всего несколько минут идти пешком, – сказал Эдвард.

– Тогда мы вас покидаем, – заявил Стентон.

Договорившись с Эдвардом о следующей встрече, Стентон взял Кэндис под руку, и они пошли к машине, стоявшей на Холиок-стрит.

– Я провожу вас до метро? – спросил Эдвард.

– Буду очень рада, – ответила Ким.

Идя рядом с Эдвардом, Ким чувствовала, что он хочет что-то сказать. Когда они дошли до угла, он заговорил.

– Это был такой приятный вечер, – произнес он, споткнувшись на звуке «п». – Он снова слегка заикался. – Может, мы прогуляемся по Гарвард-сквер, прежде чем вы поедете домой?

– С удовольствием, – ответила Ким. – Это будет чудесно.

Рука об руку они пошли по направлению к тому сложному переплетению Массачусетс-авеню, Гарвард-стрит и еще нескольких улиц, которое называлось Гарвардской площадью. Назвать это пространство площадью можно было лишь с большой натяжкой – это было нагромождение причудливо изогнутых фасадов, обрамлявших разнообразные по форме открытые пространства. Теплыми летними ночами площадь преображалась и становилась похожа на средневековую ярмарку, по которой бродили жонглеры, музыканты, поэты, фокусники и акробаты.

Стояла мягкая теплая ночь, воздух был шелковистым, казалось, его можно пощупать руками. Высоко в небе носились, весело чирикая, козодои. Несмотря на зарево от многочисленных огней, освещавших площадь, в темном небе можно было разглядеть несколько звезд. Ким и Эдвард прошли по площади, задерживаясь на несколько минут около выступавших там бродячих артистов. У обоих после вечера остался неприятный осадок, но теперь им было хорошо вдвоем.

– Я очень рада, что вырвалась сегодня из дома, – призналась Ким.

– Я тоже, – поддержал ее Эдвард.

Они присели на низенький каменный бордюр. Слева от них какая-то женщина пела печальную балладу, справа группа темпераментных перуанских индейцев играла на свирелях туземные мелодии.

– У Стентона своеобразный характер, – сказала Ким.

– Я не знаю, – отозвался Эдвард, – кто из нас был больше смущен тем, как он себя вел, – вы или я.

Ким рассмеялась. Она чувствовала себя одинаково неловко и когда Стентон произносил тост в ее честь, и когда он произносил тост в честь Эдварда.

– В Стентоне поражает то, что он откровенно манипулирует людьми, но одновременно бывает мил и обаятелен, – проговорила Ким.

– Очень любопытно, как он ухитряется с этим справляться, – согласился Эдвард. – Я бы не смог научиться этому и за миллион лет. Кстати, я всегда был полной противоположностью Стентона. Я страшно ему завидовал и мечтал стать хотя бы наполовину таким напористым, как он. Но я всегда отличался застенчивостью, а временами становился занудным педантом, который теряется на людях.

– Со мной то же самое, – призналась Ким. – Я всегда хотела быть более уверенной в себе, общаясь с людьми. Но так и не смогла. Сколько я себя помню, с самого детства была очень робкой. Когда попадаю в малознакомую компанию, никогда не могу вовремя найти нужные слова для ответа. Через пять минут я знаю, что надо сказать, но бывает уже поздно открывать рот.

– Как сказал Стентон, мы – два сапога пара, – произнес Эдвард. – Вся беда заключается в том, что Стентон прекрасно знает нашу слабость и точно знает, чем можно зацепить нас за живое. Я просто тихо умирал каждый раз, когда он нес чушь насчет того, что мне давно пора дать Нобелевскую премию.

– От имени нашей семьи я приношу вам искренние извинения, – сказала Ким. – Но, по крайней мере, Стентон делает все это не со зла.

– Кем он вам приходится? – спросил Эдвард.

– Он мой двоюродный брат, – ответила Ким. – Моя мать – родная сестра отца Стентона.

– В свою очередь, я тоже должен извиниться, – продолжал Эдвард. – Мне не следует плохо отзываться о Стентоне. Мы вместе учились на медицинском факультете. Я помогал ему в лаборатории, а он мне – на вечеринках. Мы с ним прекрасно дополняли друг друга, с тех пор и дружим.

– Как получилось, что при такой дружбе он не втянул вас в свои предпринимательские дела? – спросила Ким.

– Я никогда не интересовался этим, – ответил Эдвард. – Я обожаю академическую обстановку, познание ради самого познания. Это не значит, что я против прикладной науки, нет. Но прикладные вещи не требуют такой самоотверженности. В некоторых отношениях наука и промышленность взирают друг на друга с опаской. Особенно это касается необходимости соблюдать секретность в прикладных научных изысканиях в интересах промышленных компаний. Свободное общение – это живая кровь науки, секретность – отрава для нее.

– Стентон говорит, что может сделать вас миллионером, – проговорила Ким.

Эдвард рассмеялся:

– Ну и как это отразится на моей жизни? Я и так делаю то, что хочу: провожу научные исследования и обучаю студентов. Если в мою жизнь впрыснуть миллион долларов, то в ней начнутся всякие сложности и отклонения. Я счастлив тем, что у меня есть.

– Я пыталась внушить эту мысль Стентону, – сообщила Ким. – Но он не захотел меня слушать. Он такой твердолобый…

– Однако он очень мил и обаятелен, – возразил Эдвард. – Конечно, он преувеличивал, когда говорил обо мне в своем нескончаемом тосте. Но вы? Ваша семья действительно поселилась в Америке в семнадцатом веке?

– Да, это на самом деле так, – ответила Ким.

– Это зачаровывает, – признал Эдвард, – и впечатляет. Я был бы счастлив проследить свою генеалогию хотя бы на пару поколений, да и то думаю, что ничего хорошего я бы там не нашел.

– Мне кажется, способность получить, несмотря ни на что, образование и сделать блестящую карьеру впечатляет еще больше, – сказала Ким. – Вы всего добились сами. Я же просто по рождению Стюарт. Это не потребовало от меня никаких усилий.

– А то, что касается истории о салемском колдовстве? – спросил Эдвард. – Это тоже правда?

– Да, – ответила Ким. – Но мне не хотелось бы об этом говорить.

– Простите. – Эдвард снова начал заикаться. – Пожалуйста, извините меня. Я не понимаю, почему для вас это так важно, но мне не следовало задавать вам подобный вопрос.

Ким покачала головой.

– Простите и меня, что я причинила вам неудобство. Я думаю, что принимать на себя ответственность за салемское колдовство – глупость с моей стороны, и, честно говоря, я даже не понимаю, почему испытываю неловкость, когда поднимается эта тема. Наверное, в этом виновата моя мать. Она с детства вдолбила мне в голову, что об этом неудобно говорить. Она думает о том эпизоде как о пятне позора на репутации семьи.

– Но это же было больше трехсот лет назад, – поразился Эдвард.

– Вы правы. – Ким пожала плечами. – Это бессмысленно.

– А что вы знаете об этом деле? – спросил Эдвард.

– Я знаю только суть дела, как мне кажется, – ответила Ким. – Столько же, сколько любой американец.

– Это прозвучит забавно, но я знаю об этом деле несколько больше, чем многие другие, – признался Эдвард. – В издательстве Гарвардского университета была опубликована книга двух талантливых историков под названием «Салемские одержимые». Один из моих аспирантов настоятельно рекомендовал ее прочесть. Книга даже удостоилась какой-то премии. Я прочитал ее, и она меня заинтриговала. Я мог бы дать ее вам почитать.

– Это было бы очень мило с вашей стороны, – просто из вежливости ответила Ким.

– Я серьезно, – настаивал Эдвард. – Она вам понравится и, может быть, заставит вас изменить свое отношение к этому событию. Социальные, политические и религиозные аспекты дела захватывают. Я узнал из книги гораздо больше, чем ожидал. Например, известно ли вам, что через несколько лет после процесса некоторые присяжные и даже судьи публично покаялись и попросили прощения за свои решения, поскольку поняли, что осудили на смерть невинных людей?

– В самом деле? – отозвалась Ким, все еще стараясь держать себя в руках и сохранять корректность и вежливость.

– Но меня поразил не столько сам факт, что были повешены невинные, – продолжал Эдвард. – Вы знаете, иногда прочтение одной книги вынуждает браться за следующую. Так вот, я прочитал следующую книгу, которая называется «Яды прошлого». В ней содержались любопытные теории, которые особенно интересны для нейрохимика, каковым я являюсь. В книге содержится предположение о том, что, по крайней мере, некоторые из молодых женщин, которые страдали «припадками» и ответственны за обвинения в колдовстве, на самом деле были не околдованы, а отравлены. Предполагаемый яд – алкалоид спорыньи, один из эрготаминов, который содержится в плесени, называемой Clavicepspurpurea.Claviceps – это грибок, паразитирующий на злаках, особенно на ржи.

Несмотря на показное безразличие Ким, рассказ Эдварда заинтересовал ее.

– Отравление спорыньей? – переспросила она. – А как оно проявляется?

– О-о-о! – Эдвард округлил глаза. – Вы помните песню «Битлз» «Люси и небо в алмазах»? Вот это примерно то же самое, так как спорынья содержит амид лизергиновой кислоты – главный действующий компонент ЛСД.

– Вы хотите сказать, что отравленные переживали галлюцинации, которые ошибочно принимали за реальность? – спросила Ким.

– В этом-то и заключается идея, – ответил Эдвард. – Отравление спорыньей, по-научному выражаясь – эрготизм, может вызвать гангрену, которая быстро ведет к смерти, но может проявиться конвульсиями и галлюцинациями. В Салеме проявились конвульсивный и галлюциногенный эффекты, с большей выраженностью галлюциногенного.

– Какая своеобразная теория, – отозвалась Ким. – Пожалуй, она заинтересует и мою мать. Может быть, она станет по-другому относиться к моей прапрабабушке, когда узнает о подобном объяснении. При таких обстоятельствах прапрабабушку трудно будет в чем-либо обвинить.