Текст книги "Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых"

Самообман Томпсона проявляется также в открытом письме Л. Колаковскому, где ветеран-коммунист, который верил и смотрел на вещи сквозь призму марксистской идеологии в той форме, в которой она утвердилась в Восточной Европе, получает выговор за «отступничество»:

Я испытываю чувства даже более личного характера. Когда я читаю ваши статьи в Encounter, меня не покидает ощущение личной обиды и предательства. Пусть мои чувства вас не заботят: вы должны делать то, что считаете правильным. Но они объясняют, почему я пишу не статью или полемическое сочинение, а это открытое письмо [Thompson, 1978a, p. 308].

Только тот, кто делал слишком большие ставки, кто отождествлял себя с доктриной без достаточных оснований верить в нее, мог принять такой уязвленный тон. В этом письме и в более поздних статьях о разоружении[22]22
  См.: [Thompson, 1982, 1985].


[Закрыть] мы наблюдаем потребность, которая движет Томпсоном: потребность верить в социализм как в философию пролетариата и в сам пролетариат как в невинного страдальца и в то же время героического субъекта современной истории.

Эта потребность в вере принимала удивительные формы. Пожалуй, ничто так не примечательно, как отказ от признания факта, перед которым ставят нас авторы вроде Колаковского. А именно что по своей природе коммунистическая тирания происходит из точно такой же демонстративной сентиментализации рабочих, упрощенческой критики «капитализма» и всего того, что из нее вытекает, какими пронизаны труды Томпсона. Последний верил в силу идей. Но он отказался признать последствия тех из них, которые были ему наиболее дороги.

Некритическое отношение Томпсона к собственным проповедям было характерно для его подхода к марксизму в целом. Ибо в конечном счете марксизм счел возможным изобретать прошлое. Люди в марксистской истории предстают только как «силы», «классы» и «-измы». Правовые, моральные и духовные институты занимают совсем незначительное место или всплывают в обсуждении только тогда, когда их легко можно представить в виде говорящих через них абстракций. Мертвые категории, наложенные на живую историю, сводят все к формулам и стереотипам. В описании Томпсона на историю наложена сеть его эмоций.

Марксистская маргинализация институтов, права и морали выходила за рамки деятельности британских новых левых историков. Французские историки школы «Анналов», которые предпочли социальную статистику «большим нарративам», теория господства Фуко, описание Грамши революционной практики и критика Франкфуртской школой инструментализации социального мира – следствием всего этого стало принижение значения институтов, роль которых отныне стали играть фиктивные механизмы. В единственной стране новые левые мыслители видели основным предметом политики функционирование и реформу права – это Соединенные Штаты Америки. Благодаря американской Конституции и давней традиции критического мышления, вдохновленного ею, в США левые теории чаще всего принимали форму правовых и конституционных аргументов, перемежавшихся с размышлениями о справедливости и любезно освобожденными от классового ресентимента, столь явно звучавшего в работах европейских левых. Поэтому, несмотря на то что американские левые выступают за неуклонно растущую роль государства в жизни простых людей, их называют не социалистами, а либералами, как будто они обещают скорее свободу, а не равенство. В следующей главе мы рассмотрим, что не так давно из этого вышло.

Глава 3
Презрение в Америке: Гэлбрейт и Дворкин

Великое завоевание Конституции Соединенных Штатов состояло в том, что частная собственность, свобода личности и верховенство права стали неотъемлемыми чертами не только политической панорамы этой страны, но и американской политической науки. Почти вся левая американская философия не так давно основывалась на этих классических либеральных убеждениях. Очень немногие ее представители ставили под сомнение фундаментальные институты «буржуазного» общества в их марксистском понимании. Вместо этого все внимание было приковано к патологиям свободного общества: «консюмеризму», «демонстративному потреблению», «омассовлению» общества и рекламе. Американских критиков свободной экономики – от Веблена до Гэлбрейта – беспокоила не сама частная собственность – краеугольный камень их собственной независимости, а частная собственность в руках других. В последнее время именно вид собственности в руках простых, неотесанных, необразованных людей беспокоил внутренних критиков американского капитализма.

Не желая считать консюмеризм естественным результатом демократии, левые предприняли попытку показать, что потребительство – это совсем не демократия, а ее патологическая форма. Собственность в Америке – это нечто слишком осязаемое, слишком физически ощутимое. И если еще можно обманывать себя насчет мыслей и чувств простых людей, то трудно заблуждаться при виде мусора, разбросанного по их дворам. Для гостя с Восточного побережья разбухшие пригороды Техаса – это пощечина цивилизации. Через собственность, рекламу и медиа простые американцы выставляют себя напоказ и подрывают иллюзию равенства. Это создания совсем иного рода, чем отстаивающий их права либерал, и это надо проглотить.

Решение пришло в 1960-е годы к таким мыслителям, как Баран, Суизи и Гэлбрейт, которые стали рассматривать убожество современной Америки как продукт «системы» сложившихся властных отношений[23]23
  См. в первую очередь: [Baran, Sweezy, 1966].


[Закрыть]. Оказалось, что не массовый спрос, а политическая воля подстегивает культуру потребления. Капиталисты и политики бесстыдно поощряют людей разжигать свои аппетиты, несмотря на все доводы в пользу их ограничения. Поэтому в борьбе с культурой потребления либералы, не унижая достоинства американцев, наносят удары по властям, которые их угнетают.

Европейский марксист, оглядываясь на тяготы ранней промышленной революции в Англии, скорее всего, будет увлечен взглядами Хобсбаума и Томпсона, которые обнаруживали «классовую борьбу» во всех социальных потрясениях. Однако, за исключением недолгого периода Великой депрессии, марксистские воззрения никогда не получали широкого признания у американских левых. В США не было многочисленных препятствий на пути общественного развития, которые существовали в Европе. Эта страна богата территорией и ресурсами, амбициями и возможностями, а ее политическая система враждебна возникновению потомственных элит. В результате границы «классов» остаются зыбкими, а сами они изменчивы и не имеют очевидных моральных атрибутов[24]24
  См.: [Sombart, 1906; Зомбарт, 2005a].


[Закрыть].

Существует своего рода теология классовой борьбы. Вселенские силы сталкиваются на заводах и улицах крупных промышленных городов Англии. При этом участники неминуемо выстраиваются в две противостоящие фаланги, как воюющие ангелы в «Потерянном раю» Мильтона. Чтобы это стало явью, рабочий должен увидеть в своем начальнике антагониста, интересы которого во всем противоположны его собственным. А интеллектуал должен встать бок о бок с рабочим в борьбе за справедливость.

Никто бы не купился на такие байки в Америке, где работодатель и наемный работник движутся вверх по одной и той же карьерной лестнице, различаясь лишь положением на ней. Поэтому интеллектуальные противники американского трудолюбия и вертикальной мобильности лишены преимуществ «солидарности интеллигенции и пролетариата», которая выступает такой мощной силой при формировании повестки дня европейского социализма. Они вынуждены обращаться непосредственно к властям. Для этого левые мыслители образовали «контристеблишмент», обладающий социальной властью, которая превосходит обычные деньги капиталистического класса. Именно так и следует читать New York Review of Books, чей пренебрежительный взгляд на американскую культурную дикость стал мощной силой в сплочении оппозиционных преподавателей и журналистов начиная с 1960-х годов. Главный посыл этого издания – «у них есть деньги, но у нас есть мозги».

Таким образом, США произвели впечатляющую плеяду язвительных экономистов: эрудированных и остроумных комментаторов огромного производственного улья, который так щедро платит им за их презрение. Торстейн Веблен положил начало традиции классическим исследованием «Теория праздного класса» (1899), в котором восхвалял пользу пороков, присущих тем, кто находится наверху социальной иерархии. Его ирония была того же рода, что и у Мандевиля в «Басне о пчелах», однако приняла новый поворот. Благодаря демонстративному потреблению вебленовский «праздный класс» продлевает свое существование, вновь пуская в оборот прибыль, полученную за счет труда других людей. Нельзя сказать, что Веблен представлял себе какую-либо альтернативу или бесклассовый порядок вещей. Будучи слишком скептиком, чтобы принять такого рода выход из положения, и в то же время безжалостно нападая на марксистское интеллектуальное надувательство, он держался в стороне от американской действительности, про себя посмеиваясь над симбиотическим совершенством, с которым организм поддерживает сам себя.

Сказать, что Джон Кеннет Гэлбрейт в лучших своих проявлениях был столь же остроумным и харизматичным, как и Веблен, было бы немалой ему похвалой. Там, где ему не хватало социологической интуиции, он брал смелостью выводов. Как и его великий предшественник, Гэлбрейт постоянно расширял поле критики за счет намеренного поиска противоречий. Его теория была глобальной «политической экономией» в том широком смысле, в котором она задумывалась Смитом, Рикардо и Миллем. Как и Веблен, он не был ортодоксальным левым мыслителем. Тем не менее его выводы и приведенные в их пользу аргументы имели большое значение при формировании позиции левых в 1960-х годах. К тому времени Гэлбрейт (хотя он родился и вырос в Канаде) был назначен президентом Джоном Кеннеди послом Соединенных Штатов в Индии. Затем он стал экономическим советником правительств Индии, Пакистана и Шри-Ланки. В 1966 г. Гэлбрейт стал ритовским лектором на Би-би-си, и перед своей смертью в 2006 г., когда ему было 98 лет, он имел 50 почетных степеней в университетах по всему миру. Его вполне можно было бы назвать самым авторитетным критиком истеблишмента среди тех, кто заслужил подобную репутацию. Приблизиться к подобному признанию могли разве что Эдвард Саид и Рональд Дворкин.

Гэлбрейт считал, что традиционная экономическая теория с ее акцентом на конкурентных рынках не подходит для описания «нового индустриального государства». Этим словосочетанием он обозначал как «капиталистические экономики» Запада, так и «социалистические экономики» советской империи. Более того, он утверждал, что традиционный акцент на производстве как критерии социальных, экономических и политических успехов не лучше идеологии. Это лишь удобное убеждение, льющее воду на мельницу нового типа государства, попутно отравляя источники удовлетворения потребностей.

Гэлбрейт предложил анализ всей социально-экономической системы промышленного производства, приняв во внимание множество факторов, которые, по его мнению, ранее игнорировались: «олигополию», «уравновешивающую силу», централизованное принятие решений и постепенное снижение роли мотивации к получению прибыли, а также эффективности конкуренции. В результате этого анализа, излагаемого в нескольких известных книгах, постепенно вырисовывается образ индустриального общества как обезличенной системы, контролируемой «техноструктурой», непосредственно заинтересованной в производстве. Легитимность этой системы зависит от навязывания политических мифов, в частности «мифа о холодной войне». При помощи него гонка вооружений и ставшее ее следствием технологическое перепроизводство, случайным образом сказывающееся на выпуске всех остальных товаров, оказались включены в политический процесс. Сами по себе эти мифы являются побочным продуктом глубоких структурных изменений в главных экономиках «капиталистического» мира. А те, в свою очередь, постепенно отошли от предпринимательской парадигмы, от которой отталкивались в своих размышлениях Маркс, Маршалл, Бём-Баверк и Самуэльсон [Marshall, 1890; Маршалл, 1993; Böhm-Bawerk, 1896; Бём-Баверк, 2002; Samuelson, 1983; Самуэльсон, 2002]. Как утверждает Гэлбрейт, «рынок» перестает быть главной инстанцией, определяющей цены и объемы производства. По мере того как увеличиваются возможности по контролю и управлению спросом, производство освобождается от его ограничивающего влияния. Потребитель превращается из суверена в подданного. А фирмы начинают подчиняться самоподдерживающемуся процессу планирования, который распространяется по всей промышленной системе и не имеет никакой другой цели, кроме своей экспансии.

В современной экономике, по утверждению Гэлбрейта, собственность и управление почти полностью разведены: все чаще люди, принимающие решения от лица фирмы, не являются теми, кто извлекает прибыль. Не несут они и личной ответственности за последствия своих действий. Условия труда определяются обезличенными силами, которые действуют через фирму и устанавливают, какое вознаграждение получают сотрудники: исполнители, менеджеры и директора. В принципе, ничто не мешает тому, чтобы служащий получал больше менеджера. В этом месте столь дорогая сердцу левых идея капиталистической «эксплуатации», равно как и марксистская концепция класса, сталкивается с серьезными сложностями. В действительности в современной свободной экономике есть два класса: занятые и безработные. Ни один из них не обладает монополией на власть над другим, поскольку политический процесс обеспечивает каждому защиту от принуждения. К тому же между двумя классами существует максимальная социальная мобильность.

В результате экономика демонстрирует то, что Гэлбрейт называет «уравновешивающей силой». По его мысли, чтобы понять структуру прибыли и вознаграждения, нам нужно учитывать не собственность и контроль, а взаимодействие сил производителей с «уравновешивающими силами». Последние обозначают пределы притязаний производителей на продукт и договариваются о своей доле в нем. Это не рыночные силы. Напротив, они неизбежно искажают конфигурацию рынка. Две силы имеют особое политическое значение: профсоюзы, которые ведут переговоры о цене труда, и олигополии-покупатели, которые ведут переговоры о цене продукции. Хотя эти силы не равны, они устанавливают цены, достигая соглашения и не прибегая к принуждению. И абстрактные рассуждения, тем более марксистские теории, рассматривающие все отношения в капиталистическом обществе как скрытые формы принуждения, не позволяют определить, складывается ли в итоге «справедливая система вознаграждений».

Вдумчивые социалисты, столкнувшись с аргументами Гэлбрейта, были бы вынуждены пересмотреть обещанную ими альтернативу капиталистической системе. Крайне сомнительно, что централизованный контроль системы, уже освободившейся от власти капиталистов, изменит реальное положение рабочего. Социалистические планы просто увековечивают уже имеющуюся систему контроля, одновременно увеличивая анонимность и неподотчетность его осуществления. Поэтому социализм, пишет Гэлбрейт, «для них означает социалистическое правительство, сознающее, что социализм в старом понимании невозможен» [Galbraith, 1972, p. 101; Гэлбрейт, 2008, с. 106]. Более того, убедительность социалистической картины мира базируется на представлении о капитализме, которое более неактуально, – на образе бездушного капиталиста, стремящегося лишь к прибыли и нанимающего только тех, кто из-за нужды не имеет иного выбора. Самоопределение социализма шло в противовес этому портрету. Следовательно, «беда демократического социализма – это одновременно и беда капиталистов. Как только последние лишаются возможности осуществлять контроль, демократический социализм перестает быть альтернативой» [Galbraith, 1972, p. 104; Гэлбрейт, 2008, с. 108].

Конечно, это чересчур упрощенные доводы. Тем не менее, если взгляды Гэлбрейта на современную капиталистическую экономику хотя бы отчасти верны, социалистическая критика больше неактуальна. А поскольку Гэлбрейт, по существу, повторяет аргументы Макса Вебера, то уже достаточно давно [Weber, 1968; Вебер, 2016–2019]. Правда, Гэлбрейт добавляет свои критические доводы, да еще с риторическим напором, характерным для классического социализма. Он намеревается развенчать представление о капиталистической экономике как саморегулирующемся механизме, организованном «рыночными силами».

Гэлбрейт утверждает, что уравновешивающая сила, которую представляют профсоюзы, олигополии-покупатели и новые «техноструктуры» внутри корпораций, воспроизводит саму себя, тогда как сила конкуренции нет. Следовательно, в долгосрочной перспективе капиталистическая экономика будет захвачена силами с внутренне присущей им тенденцией к росту и ограничит конкуренцию, которая сдерживала бы эти силы в интересах общества [Galbraith, 1952, p. 104]. Планирование приобретет приоритет над взаимодействием и перестанет ограничиваться краткосрочным влиянием на рынок. «Техноструктуры», на которых держатся современные корпорации, будут становиться все более амбициозными, расширяя связи с другими фирмами, правительством и любыми организациями, которые могут послужить дальнейшему увеличению их власти. Разными средствами корпорация будет уклоняться от ответственности перед своими директорами и акционерами [Galbraith, 1972, p. 81 ff.; Гэлбрейт, 2008, с. 88 и далее] и преследовать независимую цель дальнейшего роста. Ни прибыль предприятия, ни материальное стимулирование директоров не окажут существенного влияния на характер принимаемых решений:

На деле же существующий уровень дохода управляющих дает простор для отождествления и приспособления целей. Именно эти мотивы имеют практическое значение. А в личном плане только они и являются достойными: управляющий не допустит и мысли, особенно если ее высказывают другие, что он не полностью привержен целям корпорации или совершенно безразличен к возможности воздействовать на эти цели. Если управляющий даст понять, что он подчиняет эти мотивы размерам своей оплаты, то он распишется в своей неполноценности в качестве руководителя [Galbraith, 1972, p. 139; Гэлбрейт, 2008, с. 134].

Эта цитата демонстрирует главный интеллектуальный прием Гэлбрейта. Психологическое наблюдение, высказанное в ироничных тонах, используется для подкрепления экономической теории с масштабными и далеко идущими последствиями. Если оно верно, то обычное допущение о том, что фирмы стремятся максимизировать прибыль, является ложным, а общепринятая экономическая теория – несостоятельной. По мнению Гэлбрейта, компании стремятся максимально увеличить не прибыль, а власть. Более того, они делают это не в конкуренции с другими фирмами, а в союзе с ними. Ведь речь идет о власти, принадлежащей не отдельной компании, а «техноструктуре», общей для всех фирм.

Справедливости ради нужно сказать, что экономическое сообщество не было убеждено в правоте Гэлбрейта[25]25
  См., например: [Brunner, 1980] и ссылки оттуда. Отметим, что одно из следствий теории Гэлбрейта, состоящее в том, что фирмы иногда (а возможно, все чаще) стремятся принимать решения, скорее основанные на принципе разумной достаточности, чем максимизирующие, пользуется относительно широкой поддержкой (см.: [Nelson, Winter, 1982]).


[Закрыть]. Однако то, верны его выводы в конечном счете или нет, не так важно, как уровень доказательств, приводимых в их подтверждение: никаких статистических данных, подробного анализа современной фирмы или конкретных примеров, изучения структуры принятия решений, реального сравнения частной корпорации и государственной монополии и теории правосубъектности корпораций в современном государстве. Нам предлагают не что иное, как социальную психологию, выдержанную в вебленовском ироническом ключе и заквашенную на органическом профессорском презрении к пустоте жизни управленцев.

В русле такого подхода Гэлбрейт льстит «расхожей мудрости», принципы которой он либо изображает в карикатурном виде, либо оставляет неопределенными. Это та самая «расхожая мудрость», которую он резко критикует в своей самой известной книге – «Общество изобилия» 1958 г. (дополненное и переработанное издание 1969 г.) за педалирование свободной конкуренции, открытых рынков и таких неоспоримо важных ценностей, как «сбалансированный бюджет». «Расхожая мудрость» изображается основным инструментом общественного контроля, сопоставимым с официальной идеологией коммунистического государства:

В странах коммунистического блока идеологическая устойчивость и сплочение общества во имя общей цели достигаются за счет формальной приверженности всех членов социума официально провозглашенной доктрине. Любое отклонение от официального курса с негодованием объявляется «ошибочным». А в нашем обществе стабильность и единомыслие насаждаются куда более неформально – при помощи расхожей мудрости [Galbraith, 1969, p. 17; Гэлбрейт, 2018, с. 32–33].

Трудно сказать, насколько серьезен Гэлбрейт в таких заявлениях. Тем не менее следует обратить внимание на одну важную деталь, поскольку уже по ней можно понять основную направленность и причину влияния более поздних работ Гэлбрейта. Коммунистическая идеология, по его словам, объявляет отклонение «ошибкой», в то время как «расхожая мудрость» насаждает стабильность.

Таким образом он ухитряется представить капиталистическую систему столь же угнетающей, как и ее коммунистическую альтернативу. Тот факт, что миллионы заплатили жизнью за «отклонение», а другие могли быть брошены в тюрьмы, подвергнуться гонениям и лишиться всех социальных прав за малейшую «ошибку», похоже, ускользнул от Гэлбрейта. В то же время его собственная свобода не просто выражать свои «нетрадиционные» (на самом деле довольно обычные, кейнсианские) взгляды, но и достичь в результате высшего интеллектуального влияния и власти тщательно спрятана за словечком «насаждаются».

В «Обществе изобилия» содержится основной критический удар Гэлбрейта по этосу производства, которое, по его мнению, «стало главной целью нашей жизни», хотя это «не та цель, которую мы преследуем последовательно или хотя бы в полной мере осознанно» [Galbraith, 1969, p. 131–132; Гэлбрейт, 2018, с. 166]. Бездумное стремление к производству стало причиной нестабильности и убожества современных капиталистических обществ, в которых общественное служение приносится в жертву товарному сверхизобилию. Но еще важнее то, что это стремление привело к опасной попытке обеспечить постоянный рост спроса. Принцип классической экономики, согласно которому спрос всегда будет увеличиваться в ответ на рост предложения, оказался несостоятельным и был опровергнут законом убывающей предельной полезности. Однако перед лицом угрозы, которую представлял этот закон, «расхожая мудрость» показала редкую находчивость: «убывание насущности потребления обходится молчанием» [Galbraith, 1969, p. 141; Гэлбрейт, 2018, с. 179]. Вместо этого было принято допущение, что производство товаров является важной и даже неотложной задачей, и что мы должны их выпускать, поскольку на смену нашему убывающему аппетиту приходит система ценностей, подталкивающая к потреблению. Таким образом, по мере удовлетворения нужд потребительскими товарами желания переходят на более высокий уровень, где закон убывающей предельной полезности уже не работает. Человеку может хватать вина, воды или бензина, но почести и достижения всегда в дефиците.

Гэлбрейт продолжает рассуждения знаменитым описанием потребительского общества, в котором человеческие желания являются уже не мотивом и контролирующим фактором производства, а тем, что само изготавливается. Постоянный поток товаров поддерживается намеренным созданием желаний при помощи рекламы, постоянного пестрого разнообразия товаров и мощнейшей пропагандистской машины, порицающей неспособность потреблять:

Когда общество становится более обеспеченным, потребности все больше создаются самим процессом их удовлетворения… Потребности, таким образом, зависят от выпуска продукции. Говоря научно, отныне нельзя принимать допущение, что рост выпуска всех производимых благ гарантирует рост благосостояния. Оно может оставаться неизменным. Рост объемов производства лишь повышает уровень потребностей, требующих удовлетворения [Galbraith, 1969, p. 152; Гэлбрейт, 2018, с. 188].

Это осовремененная версия ветхозаветного тезиса о том, что человек в его падшем состоянии подчиняется тирании желаний, которые не принадлежат ему, а внушены извне. Колдовским образом их вселили в него другие, и особенно идолы и фетиши рынка.

Так доказательство нашей свободы, а именно свободы иметь то, чего мы хотим, превращается в подтверждение нашего порабощения, коль скоро желания нам не принадлежат. Схожие идеи лежат в основе сарказма Веблена относительно демонстративного потребления и нападок на рекламу в нашумевшей книге Вэнса Паккарда «Тайные манипуляторы» [Packard, 1957; Паккард, 2004]. Эта история – лейтмотив теорий Маркса об отчуждении и о товарном фетишизме. С еще одной весьма влиятельной ее версией мы встретимся в гл. 5, где будут рассматриваться Франкфуртская школа и критика культурного капитализма. Не так давно эта история была приглажена и обновлена для постмодернистского потребителя в блестящей книге Жиля Липовецки и Жана Серуа [Lipovetsky, Serroy, 2013]. Но ее древность указывает также на ее бесполезность в качестве повода для сегодняшних причитаний. Поиск государственных мер для преодоления первородного греха не может быть последовательным политическим проектом. И если проблема заключается в том, что люди подвержены манипулированию и хотят, чтобы ими манипулировали, то в чем преимущества замены одного стиля подобного воздействия на другой?

Для борьбы с общественным убожеством, как говорит Гэлбрейт, мы должны больше тратить на государственные услуги, образование, пособия и централизованное планирование. Нужно облагать налогами производство, чтобы противостоять тяге к нему, из-за которой сегодня множится зло, и в то же время финансировать государственные услуги, предлагаемые в качестве лекарства [Galbraith, 1969, p. 278; Гэлбрейт, 2018, с. 317]. Но, конечно, налог на производство позволит финансировать общественные услуги, только если уровень производства высокий. Что касается других пунктов решения Гэлбрейта, то убедительным обоснованием для них послужили бы только детальные сравнительные суждения. Гэлбрейт в них не заинтересован, и они, несомненно, продемонстрировали бы, что его «решение» – это фантастика.

Это типично для подхода Гэлбрейта. Слишком влюбленный в свою сардоническую психологию, чтобы отказать ей в решающем воздействии на свое мышление, он в то же время остро осознает: ни один политик не станет прислушиваться к простому психологу. Только академический экономист может обладать реальной властью над системой, которой он досаждает. Ведь он, как врач, знает о ее заболеваниях. В результате Гэлбрейт, как и Маркс, выдает психологию за экономику и предлагает свои нелепые политические рекомендации в таком ключе, как будто они имеют тот же авторитет, что слова Хайека или Кейнса.

Таким образом, несмотря на пренебрежительное отношение к социализму, Гэлбрейту удается зайти на территорию, которую социалистические мыслители издавна считали своей. Он начинает видеть весь политический организм Америки в экономическом ключе как «систему», у которой каждая конечность и мускул движутся, повинуясь требованиям бизнеса. Этот главный и крайне вредный миф марксизма захватывает его воображение и лежит в основе глубоко оппозиционных взглядов. Право, политика, культура и институты играют второстепенную роль по сравнению с грубо описанной экономической системой, чьи обезличенные повеления предположительно направляют всю общественную жизнь. Этот взгляд послужил теоретической основой для одного из важнейших принципов американских новых левых: теории о том, что «капиталистическое» государство является такой же системой контроля, как и коммунистическое. Оно состоит на службе у корпораций и представляет собой логический итог процесса планирования, возникающего в техноструктуре фирмы-олигополиста [Galbraith, 1972, p. 256–257; Гэлбрейт, 2008, с. 221].

Техноструктура, в свою очередь, приходит к отождествлению с государством [Galbraith, 1972, p. 311; Гэлбрейт, 2008, с. 262] и начинает столь же централизованно и обезличенно двигаться к исчерпывающему и всестороннему плану. Поэтому американское производство порождает (по словам, ставшим прощальным подарком президента Эйзенхауэра советской пропаганде) «военно-промышленный комплекс», а вместе с ним и «культуру оружия», благодаря которой можно узаконить огромные расходы на оборону. Основным орудием этого процесса легитимации является «миф о холодной войне». С его помощью непрерывная экономическая экспансия объясняется военными нуждами. «Война же, ведущаяся без сражений, не таит в себе никакой опасности того, что борьба прекратится» [Ibid., p. 332; Там же, с. 277] и, следовательно, оправдывает постоянный технологический прогресс, а вместе с ним и бесконечное разнообразие продукции и постоянное возобновление воли к потреблению.

Описание Гэлбрейтом американской системы, существование которой поддерживает «миф о холодной войне», позволяет ему направлять в адрес США критические замечания, ранее адресованные Советскому Союзу. Он признает: «Нельзя недооценивать различие, обусловленное Первой поправкой к Конституции США» [Ibid., p. 334; Там же, с. 279]. Однако добавляет к этому, что системы регулирования экономики абсолютно сопоставимы. Обе подчиняются «требованиям планирования», что в обоих случаях означает «замену рыночного механизма контролем над ценами и экономическим поведением человека» [Ibid., p. 334; Там же, с. 279]. Первая поправка упомянута вскользь лишь для того, чтобы вынести за скобки политические различия и обратить внимание на экономическое сходство, в котором, согласно Гэлбрейту, заключается глубокая истина об Америке и о ее советском сопернике. По мере того как Гэлбрейт развивает эту фантазию, становится ясно, что черты сходства между Советским Союзом и США, которые он считает глубокими, в действительности являются наиболее поверхностными. А те признаки, которые он определяет как совсем незначительные, едва заметные, а именно наличие или отсутствие свободы слова, конституционного правительства и верховенства права, и есть самые глубокие.

Как и следовало ожидать, своей критикой американской системы Гэлбрейт заработал себе надежную позицию внутри нее. Правда, назначение послом в Индию в 1961 г. придало определенный реализм его взглядам, и он ненадолго осознал истину, которую марксистская мысль умудрялась отрицать целое столетие: не экономическая система нации определяет ее характер, а политические институты. Также он понял, что политический порядок, который награждает своих критиков, радикально отличается от того, что доводит их до смерти в трудовых лагерях.