Текст книги "Все дороги ведут в Рим"

Серторий так отчетливо представил, как растерянно переглядываются переписчики, щуря усталые покрасневшие глаза. Как осторожно каждый обмакивает свое стило в чернильницу. Как боятся они тронуть пергамент. И вот наконец один, самый смелый, записывает первую фразу.

Серторий покачал головой. Разумеется, это фантазия. Позволить каждому вписать свою фразу. Уж точно не об этом мечтал великий Платон. Серторий достал еще один футляр. Этот оказался необыкновенно тяжел. Что внутри? Неужели книга? Серторий тряхнул. И на колени ему выпало сверкающее золотом яблоко. И на нем надпись «Достойнейшему».

Серторий взял яблоко в руки. Надо же, какое тяжелое. Неужели в самом деле золотое? «Достойнейшему»…

Серторий вдруг покрылся потом, хотя в библиотеке было прохладно. Отер лоб. Огляделся. Рядом никого не было. Что это значит? Неужели?…

Он хотел спрятать яблоко под тунику, но пальцы почему-то не слушались. Яблоко было не его. Он держал золотой плод, и пальцы его немели и сами разжимались. Патрон положил яблоко на стол, не в силах его удержать. Серторий вспомнил давнюю историю: много лет назад боги подарили золотое яблоко Элию. Человеку, который сделался Цезарем, а потом выбрал путь перегрина и изгнанника. Но если яблоко здесь, в Риме… Значит, Элий еще вернется за ним. Патрон положил яблоко назад в футляр.

Серторий так задумался, что не сразу обратил внимание на шорох в соседней комнате. Теперь услышал и бросился на шум. Какой-то человек, открыв потайную дверцу в задней стене шкафа, спешно запихивал внутрь тайника книги и свитки. Рассыпанные листы каких-то рукописей валялись на полу. Заслышав шаги, человек попытался захлопнуть дверцу, но было поздно: Серторий увидел тайник.

– Кто ты? – спросил патрон.

Человек выпрямился, прижимая к груди книгу. Мужчина был очень худ и лыс. Серторий подумал почему-то, что ему немного осталось жить. И еще подумал почему-то, что пугать его бесполезно.

– Кто ты? – повторил Серторий вопрос, подходя вплотную.

– Авл Верес, хранитель библиотеки, – ответил тот, сглотнув.

– Ты знаешь, что из нашего идеального государства поэзия будет изгнана? – спросил Серторий.

– Слышал, – кратко отвечал смотритель.

– И что ты прячешь в таком случае?

– Все.

– Дай-ка сюда. – Серторий указал на книгу, что смотритель держал в руках.

Верес нехотя протянул миниатюрный томик.

– Арриетта М. «Стихи». – Серторий перелистал. – «М» – это тысяча, тысячелетие… Однако… Немало надо иметь самомнения, чтобы выбрать такой псевдоним. И чем же ценна эта книга?

Верес молчал. На последней странице было записано наспех, небрежно. «Календы ноября 1976 года».

Осень семьдесят шестого… В те дни Серторий и Береника начали другую жизнь.

Патрон вновь перелистал книгу и отдал смотрителю.

– Тогда добавь еще этот свиток. Это послание Элия.

Серторий протянул Вересу футляр с яблоком и спешно вышел из библиотеки. Во дворе стоял гвалт и ор: Береника производила прием детей в воспитательный дом, где отныне вдали от родителей будут воспитываться будущие стражи идеального государства. Родители с детьми на руках ожидали здесь с утра, чтобы отдать своих ненаглядных малышей в будущие правители. Но отбирали далеко не всех. Лишь самых здоровых и крепких, кто не хныкал, когда его щипали за руку, а кусался. Отобранных дородные матроны тут же уводили в императорские покои – теперь Палатин принадлежал будущим стражам. Там малышей стригли наголо, купали в бассейне и одевали в одинаковые белые туники без всяких меток. Отныне никто не знал, кто чей сын и кто чья дочь, и кому принадлежит белая туника. Когда стражи вырастут, они будут кусать всех без разбора.

Мудрец был Платон. Мудрец и гений.

Но Элий все равно вернется.

Глава XX
Игры Большого Совета против Бенита

«Если Бенит посмеет бросить остатки верных ему войск на Рим, то Патроны Римского народа Береника и Серторий, а также новый гений-покровитель Рима Гюн сумеют дать отпор. Да здравствую ПАТРОНЫ»!

«Акта диурна», Канун Календ июля [38]38
  30 июня.


[Закрыть]

I

В Аквилее было нестерпимо жарко. Жара в Риме приятна. А здесь – удушает.

«Надо будет перенести заседания Большого Совета в Рим, когда оттуда изгонят мерзавцев-патронов», – решил Бенит.

Ему очень хотелось обвинить в перевороте Постума, но не получалось: одну из главных ролей в римских безумствах играли исполнители во главе с Гюном. Макриновы выкормыши, бывшие гении. Бунт у этих тварей в их платиновой крови. Бенит никогда не доверял исполнителям. Макрина – вот кого надо отдать под суд за идиотизм! А исполнителей – за измену. Однако Постум позволил этому безумству свершиться. Но у Бенита нет доказательств. Мальчишка действовал очень тонко. Гениально…

На заседание Большого Совета Бенит явился в военной форме. Его алый плащ, обшитый золотой бахромой, выгодно выделялся на фоне белых тог членов Большого Совета. Бениту предоставили слово первым, и он счел это добрым знаком. Это была почти победа. Боги наделили его красноречием. Он всегда убеждал и толпу, и сенат. Большой совет всегда – или почти всегда – с ним соглашался.

Диктатор поднялся. Обвел посланцев союзников и провинций тяжелым взглядом.

– Вы меня предали! – воскликнул гневно.

А дальше…

Дальше была пропасть. Красноречие внезапно покинуло Бенита. Он начал заикаться, что-то долго путано объяснял. Каждое слово было тяжелее камня, и все они летели мимо цели. Вместо эффектной речи сыпались бестолковые упреки. Больше всех досталось Постуму и Элию. Хотя нелепо было упрекать мальчишку и изгнанника в нынешних катастрофах, диктатор и сам это понимал. Взъярившись, Бенит стал поносить страны Содружества, потом стал ругать провинции. Глухой ропот пробежал по рядам. Шум все нарастал, члены Большого Совета уже говорили во весь голос, не слушая оратора. Он повысил голос… Но чей-то дерзкий выкрик смутил Бенита, и диктатор замолчал на полуслове. Он сел, не закончив речь. Многие не поняли, что он хотел сказать. Бенит был весь мокрый, пот каплями катился по лицу, хотя в зале работали кондиционеры.

Бенит не успел достать платок, чтобы отереть лоб, как поднялся Альпиний. Прежде глава Галлии демонстрировал сдержанную преданность, ибо держал в уме печальную судьбу Бренна. А тут он вдруг с невероятной дерзостью по-плебейски ткнул пальцем в Бенита.

– Что нам тут говорили? Разве не Бенит возглавлял Империю столько лет? Разве это не он, вместо того чтобы создавать авиацию и бронетанковые войска, разводил лошадей?! Он хотел создать конницу лучше, чем у монголов! А они тем временем создавали танки. Это Бенит развязал войну в Африке! Он захватил Вифинию!.. Он!

Диктатор сидел, не в силах пошевелиться. Ему казалось, что все это происходит не с ним. В то же время каждое слово гневной филиппики гвоздями входило в его мозг и прибивало язык к небу. Бенит не мог оторвать взгляда от бледного лица Альпиния, от рдеющего на щеках болезненного румянца, от длинных светлых волос, тщательно расчесанных и, кажется, завитых, от темных горящих глаз и горящего золотого торквеса на шее.

Бенит внезапно почувствовал, что рот пересох. На ощупь отыскал на столе стакан, и сделал большой глоток. Тупая боль живым существом толкнулась в животе, будто не сок был в стакане, а яд.

– Он позволил сброду захватить Рим! И бунтовщиков поддержали исполнители! Его исполнители! Псы, которых он воспитал! – вбивал все новые и новые гвозди Альпиний.

– Исполнители! – повторил Бенит и нелепо хихикнул. Ну конечно… Исполнители!

Надо было защищаться. А он не мог. Его будто парализовало.

– Мы обязаны оградить страны Содружества от варваров и внутренних неурядиц. Бенит не может этого сделать. Он должен уйти! – подвел итог Альпиний.

– Это все Постум, – прошептал Бенит. – Волчонок вырос и показал себя. Он увел гвардию… Он предал меня и предал Империю…

Но его возражений никто не слушал.

Дальнейшие полчаса совершенно выпали из сознания Бенита. Кажется, говорил представитель Испании. Консул Франкии тоже что-то заявлял. Бениту все стало неинтересным. Он поднялся и пошел к выходу.

– В чем дело? – остановил его Альпиний.

– Разве заседание не кончилось? – спросил Бенит нетерпеливо.

Альпиний растерялся. В словах диктатора ему послышалась издевка.

– Мы еще должны принять резолюцию.

– А-а… – Бенит сел на место.

Альпиний стал зачитывать резолюцию. Бенит окинул взглядом сидящих и вновь поднялся.

– Кажется… она ни для кого не новость? – Бенит оттопырил нижнюю губу. Возможно, это должно было означать улыбку.

– Я послал проект резолюции тебе вчера, – напомнил Альпиний.

Кажется, Порция действительно передавала ему резолюцию. Бенит ее читал. Неужели это та самая резолюция? Вновь острая боль вспыхнула под ребрами. Диктатор ухватился за ручки кресла и медленно опустился на сиденье.

«… С четвертого дня до Нон июля необходимо немедленно восстановить власть императора Постума в полном объеме согласно конституции Империи и договору стран Содружества…»

Да, он читал это вчера. Но не позволил себе поверить, что кто-то осмелится предложить такую резолюцию. Однако осмелились. Только трое членов Большого Совета голосовали против. Один воздержался. Бенит не голосовал. Остальные были «за».

– Теперь я могу идти? – спросил он нетерпеливо.

И получив утвердительный ответ, вышел из зала заседаний с таким видом, будто ничего не случилось. В коридоре он столкнулся с Луцием Галлом. И не удивился встрече.

– Меня утомляет эта жара, – проговорил Бенит и вытер платком лоб. – А тебя?

– Ужасная погода, – подтвердил сенатор. – Надо бы уехать на время из Италии.

– Куда? – Бенит оскалился, и смысл его гримасы даже Луций Галл не мог разобрать. – В Виндобону?

– Не знаю, не знаю, – заюлил Луций Галл, отступая. – Но жара в самом деле невыносимая. У меня постоянно болит голова. Она тяжелая, как котел. Надо бы лед приложить.

Тут как раз кстати из зала заседания вышла делегация Галлии, и Луций Галл затерялся среди белокурых галлов.

II

Бенит вернулся к себе. На столе его ждал обед. Но он велел Порции убрать тарелки. Сама мысль о еде вызывала тошноту.

Он выпил разбавленного водой вина, и опять ощутил острую боль в желудке. Боль, впрочем, тут же прошла. Мелькнула мысль об отравлении. Но смерть почему-то не казалась особенно страшной. Если боль будет не сильнее, чем эти два сегодняшних приступа, то в отравлении нет ничего неприемлемого.

– Надо было вызвать германские легионы и… – начала Порция и замолчала. Вспомнила, что германских легионов больше нет.

– Не волнуйся, – сказал Бенит. – У меня есть секретное оружие.

Порция не сомневалась, что заявление насчет оружия – блеф, но сделала вид, что верит.

Резолюция, принятая на заседании Большого Совета, ее не удивила. Сегодня – канун Календ июля. Через четверо суток истекают полномочия Бенита. Через четыре дня диктатор превратится в простого гражданина. Странно только, что Бенит ничего не предпринял для своего спасения. Разумеется, он мог бы собрать сенат и заставить отстранить Постума от власти из-за военного времени. Так и планировалось сделать после возвращения диктатора из Франкии. Бенит был уверен, что у него достаточно времени. Но оказалось – времени нет. В Риме теперь Береника и Серторий, сенаторы разбежались кто куда. И – в этом сомневаться не приходилось – многие бежали к Постуму. Сенат не собрать, Постума не отстранить… Волчонок вырос и обхитрил учителя…

– Не волнуйся, Порция, – повторил Бенит. – Всем великим приходилось платить за свое величие. Вспомни Юлия Цезаря. Да, кинжалы убийц причиняют боль. Но они бессильны против подлинного величия. Запомни: бессильны. Запиши: бессильны. – Он знал, что она записывает наиболее удачные фразы в специальный кодекс, и в разговоре с ней непременно повторял то, что приходило в голову. Он, как советовал еще Тацит, мечтал оставить «благожелательную память о себе». – Но я просто так не сдамся. Нет, друзья мои. Ни за что. Я уже сделал ход. Уже нанес удар. И пусть Постум попробует его отбить. Я еще нужен Риму. Только я, а не какой-то сосунок. Ты веришь в меня?

– Разумеется, – ответила Порция и отвела глаза.

III

Богатства Рима считались несметными, но почему-то они исчезли мгновенно. Не стало ничего. Ни злата, ни серебра. Ни зерна, ни вина, даже рыбы в море – и той не стало. На рынке тайком торговали вонючей мелкой рыбешкой. Она шла по цене деликатесов. «Патроны Римского народа» отнимали ее у торговок и раздавали детям. Но дети почему-то все равно оставались голодными и страдали поносом. Казалось, так просто: смешай бедность с богатством и получишь достаток. Но после смешения осталась одна бедность, а богатство куда-то исчезло. Пора было, как в древние времена, искать «врагов народа».

Лишь мрамора было вдосталь. И статуй наделали как минимум сотню. Двадцать – Береники. Тридцать – Сертория. И пятьдесят – его, Гюна. Божественного Гения. Свое уродливое лицо свое в мраморе гений мог разглядывать часами.

Когда пришло сообщение о бегстве Бенитовых легионов, весь Рим пустился в пляс. Те, кто сочувствовали Бениту, сидели по домам, закрыв ставни. А был ли кто-то, кто сочувствовал? Разве что Сервилия. Но о ней почему-то все забыли. Она заперлась в своем доме, откуда в первый день мятежа забрали все ценное, пила неразбавленное вино – тайный погребок грабители не нашли. В триклинии вместе с ней пировали Гней Галликан и драматург Силан. Силан читал новые стихи, и они нравились Сервилии. К концу вечера пришли еще несколько молодых литераторов, принесли с собой корзину земляники. Пили столетний фалерн, ели землянику, пачкая пальцы и туники, и смеялись. Всем было беспричинно весело. Сервилия выглядела как никогда величественно.

– Я предрекала, что этот мир погибнет, и он погиб, – повторяла она, смеясь. – Все мои предсказания сбываются. Это от меня Летиция получила дар пророчицы.

– Что ты в этот раз предскажешь, боголюбимая? – поинтересовался Гней Галликан.

– Я стану Августой, – отвечала она. – Все эти годы я помогала Постуму. Все его бросили. Кроме меня.

Вскоре стало известно о том, что с 4-го дня до Нон июля власть возвращается к Постуму. Большой Совет раздавил Бенита. А Постума раздавит Чингисхан. Надо только немного подождать, – так рассуждали Патроны. Об этом кричали их плакаты на каждом углу.

А возле бронзовых ступней так и не сооруженного Геркулеса каждый день появлялись цветы, а на постаменте – нарисованные мелом карикатуры. В уродливых фигурках без труда узнавались Патроны. Исполнители искали дерзких художников, троих поймали и утопили в Тибре.

Береника была занята отбором стражей. Отбирала и не могла отобрать: одни казались ей недостаточно умными, другие – недостаточно злобными, третьи, напротив, были слишком кровожадны. Спору нет, исполнители годились на роль стражей, но их было слишком мало. Значит, придется ждать, пока вырастут дети и превратятся в настоящих псов. А это как минимум десять лет.

Закрылись книжные лавки, очереди в хлебные росли не по дням, не по часам – по минутам. Огромными змеями они протянулись по римским улицам. Упитанный и наглый народ вопил: «Хлеба»!

Тогда Серторий понял, что ненавидит человечью натуру. Именно природу человека как таковую. Необходимость жрать каждый день, неодолимое желание сношаться с красивыми молодыми самками. И огромное количество дерьма и мочи, источаемое мерзко пахнущими жирными телами. Надо человека отучить от всего этого. Тогда человек станет лучше. Тогда его можно любить. Тогда – не сейчас.

А сейчас он запирался в своей комнате и затыкал пальцами уши.

IV

Понтия все эти попытки организовать идеальное государство и злили, и смешили. Он считал, что власть над Римом будет захвачена Патронами на несколько дней – чтобы награбить как можно больше, повеселиться всласть и исчезнуть в водах Атлантики, пока ошарашенные члены Содружества ломают голову, что делать. Воплощение замысла Платона – прекрасный повод для грабежа. Но с изумлением он замечал, что Береника и Серторий полагают, что воцарились в Риме навсегда.

В отличие от патронов, Понтий был человеком опытным и в жизни повидал многое. Десять лет назад была у него даже лавчонка, и дела шли неплохо. Но он увлекся скачками, зачастил в Большой Цирк и все проиграл – и лавку, и квартирку в инсуле. Бездомное житье его озлобило. Впрочем, добрым он никогда и не был.

А патроны? Разве они что-то находили в своей жизни и что-то теряли? Нет. Еще не выйдя из юности, они окрылились идеей, и слепое желание во что бы то ни стало воплотить задуманное вело их вперед. Вело без оглядки.

«И потому они сильнее», – мелькала завистливая мысль в голове Понтия.

И он, злясь на своих товарищей, прятал в тайнике все новые и новые золотые украшения, изумруды, алмазы, жемчуг.

Несколько раз Понтий заводил разговоры с Серторием, но разговоры эти ни к чему не приводили. Наконец он решил говорить напрямую, а не дурацкими намеками.

– Береника думает, что нам позволят сидеть в Риме десять лет, пока мы воспитаем псов-стражей, – сказал Понтий. – А, по-моему, пора набивать мешки золотом Палатина и бежать. Я лично уже сделал запасы на всякий случай. А ты?

Понтий знал, что в Остии стоит теплоход, трюмы которого загружены вывезенными из дворца сокровищами. Серторий делал вид, что не имеет к этому теплоходу и его сокровищам никакого отношения. Он цеплялся за истрепанный кодекс Платона, как за спасательный круг.

– В идеальном государстве не будет золота и серебра, – отвечал Серторий, глядя в пол.

– Да, да, и все жены будут общие. Я нашел трех милых козочек. С тобой поделиться?

Серторий ушел бродить по Городу, держа под мышкой бессмертное творение Платона. То и дело открывал книгу наугад, пытаясь найти ответ.

«Понтий набивает мешки золотом, а я не посмел взять золотое яблоко… Может, стоило его взять?»

Он вновь раскрыл книгу. Тут попалась ему на глаза неожиданная фраза, на которую прежде он не обращал внимания, хотя читал «Государство» не раз и не два:

«Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберете сами»[39]39
  Платон. «Государство».


[Закрыть].

Серторий чуть не выронил книгу. Получается, он все выбрал сам. И это сказал ему Платон, непререкаемый Платон, на которого он молился, как на бога.

V

Как советовал Платон, поэзия приговаривалась Патронами римского народа к изгнанию. Серторий устроил суд, и все литераторы сообща не сумели перед ним отстоять свою Музу.

Арриетта собирала вещи. Патроны милостиво разрешили поэтам уехать из Рима и даже взять с собой рукописи стихов. Однако предупредили: все рукописи и книги, что останутся в Городе, будут немедленно уничтожены. Уже который день Арриетта разбирала свой архив. Эта страница для жизни, а эта – для уничтожения. Походило на строгий суд, где возможен один обвинительный приговор: смерть. По-женски она относилась к своим творениям, как к детям. Ей было отчаянно жаль тех, кто тусклыми словами и банальными мыслями приговаривал себя к небытию.

Арриетта с сомнением посмотрела на три толстенные папки, которые еще не разбирала. Можно было запихать их в сумку, не глядя. Но сумка и так уже была неподъемной. А исполнители разрешили брать с собой лишь ручной багаж. И никаких носильщиков! Поэт может взять с собой лишь столько, сколько сам может унести. Кто бы мог подумать, что стихи так тяжеловесны.

Арриетта вздохнула. Куда подевался Гимп? Почему не приходит? Мог бы помочь ей дотащить папки до пропускного пункта. А потом… Она не знала, что потом. Он тоже мог бы уйти. Назваться поэтом и отправиться в изгнание. Она бы отдала ему одну из своих папок. Да и изгнание ли это? Просто выехать из Города. Почему многие считают, что, уехав, уже не вернутся? Будто прежний Рим навсегда исчезнет, а появится совершенно иной, чужой, холодный, незнакомый Город. Она была уверена, что вернется, и притом очень скоро. Или она ошибается? Неужели? Нет, такого быть не может! Она вернется.

Арриетта раскрыла папку и вынула первое стихотворение. Глянула на текст. Она не помнила, что писала его. Может, это не ее стихи? Или ее? А вдруг это Гимп написал и положил в ее папку? Гимп должен писать стихи. Должен! Но почему-то не пишет. Она сидела над листком, раздумывая. Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она положила в листок в папку и затянула тесемки. Отец вернулся? Или Гимп? Конечно же, Гимп! Макрин ни за что сейчас не объявится в Риме.

Она распахнула дверь. Перед ней на пороге стоял мальчик лет десяти с прозрачным личиком, с тонкими ручками и с ножками-палочками.

– Ты Арриетта? – спросил мальчик и глянул на нее огромными прозрачными глазами. Глазами, как родниковая вода.

Она кивнула.

– Тогда идем. – Он повернулся и зашагал по улице.

– Куда? – Она не поняла.

Мальчик обернулся.

– Тебя Гимп ждет. Скорее! – он махнул рукой и, больше ничего не объясняя, пошел дальше.

Она успела лишь схватить ключи, захлопнула дверь и кинулась за ним. Нагнала мальчонку у перекрестка.

– Послушай, в чем дело? Гимп не может подождать?

– Не может, – подтвердил мальчик.

Наверное, он прав. Все равно утром Арриетта уезжает. Так чего же ждать? Может, удастся уговорить гения уехать тоже.

Мальчик вел ее переулками мимо старых домов. Потом они поднимались по узенькой улочке на Квиринал, и наконец вошли в полутемную комнатку в пристройке. Здесь на кровати Арриетта увидела Гимпа. Прозрачное лицо сливалось с подушкой. Блестящие глаза, запекшиеся губы. Поверх простыни бездвижно застыли не менее прозрачные руки. В комнате стоял запах испражнений и гниения. На табуретке рядом с кроватью – стакан с водой. Гимп повернул голову.

– Ари… – он попытался улыбнуться. – Ну наконец-то!

– Что с тобой? – Она не верила, что это Гимп. Он же неуязвим и неистребим. Он за несколько часов мог восстановить изуродованные ноги. И тут вдруг… – Ты чего это, а? – Как с ним случилась беда? Ведь он гений Империи, он может все.

– Я летал, – признался он, как о какой-то мальчишеской выходке. – Летать так тяжело. Ты не представляешь. Я прежде не задумывался над этим. А тут задумался. И рухнул вниз. И… все…

Она присела на край кровати.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Если можно, немного льда – обтереть кожу. Если можно, конечно.

– У меня нет денег, – призналась она.

– Деньги на подоконнике, – сказал мальчуган и ткнул пальцем в сторону окна.

На подоконнике лежали пять или шесть ауреев. Арриетта взяла два золотых – купить минеральной воды и льда. На большее не хватит. После того как Патроны отменили деньги, цены взлетели безумно.

Только выйдя на улицу, она вспомнила про не разобранные рукописи. Вряд ли она сможет вернуться до утра. А утром придут исполнители, и все уничтожат. Надо взять хотя бы то, что она отобрала. Взять и спрятать. Бежать домой и взять. Там столько неопубликованного. Она сделала несколько шагов и остановилась. А Гимп? Но она почти ничего не помнит наизусть. Она только добежит до дома, возьмет папку и вернется. Две папки. Она зашла в магазин и купила две бутылки минеральной воды, пакет со льдом, и еще хватило на марлю. И вернулась.

– Как ты долго! – воскликнул Гимп, едва она открыла дверь. Боялся, что она его оставит здесь умирать.

– Все хорошо, – сказала она, гладя гения по голове. – Сейчас я тебя обмою, станет легче. Давай отвезем тебя в больницу. В больнице тебе могут помочь?

– Не-ет… – замотал головой Гимп, и его горящие глаза глянули на Арриетту умоляюще. – Только не в больницу. Там Береника меня непременно найдет. Я здесь побуду. И ты со мной. Хорошо? Ты больше никуда не уйдешь?

Она кивнула.

В дом Макрина Арриетта больше не вернулась.