Текст книги "Челябинск. Любимых не выбирают"

В конце учебного года к Кочекову пришел друг Шариф Мухатдинов, в будущем известный музыкант, участник знаменитого «Трио гитаристов Урала», и сообщил, что «Оптимисты» ищут для поездки в Москву басиста.

– Я про этот челябинский ансамбль уже слышал, – вспоминает Владимир, – читал в местных газетах, видел их даже по местному телевидению, для меня, 18-летнего парня с Металлургического района, это были если не боги, но небожители точно. Я пришел на прослушивание, дико волнуясь. Мне предложили сыграть свинг – сыграл. Дали вторую пьесу, потом третью – все сыграл, вроде бы все довольны. Тогда получаю следующее задание – сыграть по нотам композицию Раймонда Паулса «Гололед». Там непростой ре-бемоль-мажор, сложный ритм на вступлении, пять бемолей. Я не стал зарываться и играть с ходу, попросил день на подготовку. Дома все выучил, сыграл достойно и был принят в группу. И в составе «Оптимистов» я отправился на конкурс в Москву. А потом Валентин Смирнов вручил мне анкету для поездки в капстрану, которую я быстро заполнил, особенно не придав тому значения. 18-летнему пареньку с ЧМЗ что гастроли в Мексику, что полет на Венеру были вещами примерно одного уровня – несбыточной фантастикой. Попасть ансамблю из провинциального города в состав культурной делегации на Олимпиаду было фантастикой вдвойне. Но в Москве у нас было хорошее лобби в лице члена ЦК ВЛКСМ и бывшего челябинца Анатолия Орла. Он раньше возглавлял Советский райком ВЛКСМ и сразу оттуда попал в комсомольское начальство страны, но про родной город и район не забывал, вписав нас на Олимпиаду. И мы стали готовиться к первым в жизни зарубежным гастролям. Репетировали каждый день по нескольку часов кряду почти до полуночи. Все на нервах, конечно, никто поверить не мог до конца в предстоящее чудо. Вдруг звонок из Москвы! Смирнова вызывают к телефону, он берет трубку и просто меняется в лице. Москва требует, чтобы самый молодой участник «Оптимистов», то есть я, был заменен! Что-то в моей анкете не понравилось… Вся группа в шоке, естественно. Мы вышли с репетиции из ДК ЖД и молча прошли пешком до площади Революции. И поехать в капстрану всем охота, и меня сдавать вот так без причины – некрасиво. И Смирнов решается на ПОСТУПОК! Даже ценой возможного краха так всеми желанной поездки за границу менять меня на другого музыканта он отказывается! Объясняя товарищам в ЦК, что такого уровня бас-гитариста в Челябинске ему не найти. Напомню, мне было 18 лет – шкет, а не басист. А Валентин в сердцах бросает комсомольцам: «Я вам не проститутка менять партнеров по группе!». И меня оставили.

Только представьте себе картину – музыканты выходят с репетиции и молча (!) идут от ДК ЖД до площади Революции. И каждый думает, что очень хочется попасть в капстрану, но нельзя предавать товарища. Как бы вы поступили на их месте…

Финита ля

Уже в конце шестидесятых «Оптимисты» поняли запрос международной и межнациональной аудитории на песенный тренд, заданный из Ливерпуля и Лондона битлами и роллингами. И достойно его поддержали, внеся в свой репертуар чисто русскую музыкальную составляющую. Спустя год после Мехико челябинцы вновь по линии «железной дороги» (еще раз спасибо Червонной и Иоффе) отправляются в очередные заграничные гастроли, на этот раз в социалистическую Германию. Но в ГДР восточные немцы уже слышали Beatles и Rolling Stones, народ требует от приезжих русских качественный биг-бит и, к своему удивлению, его получает.

– Нам пришлось на ходу перестраивать свою программу, подстраиваясь под аудиторию, – говорит Валентин Смирнов. – Пришлось исключить из репертуара джазовые произведения, которые, как нам объяснили сами немцы, не пользуются популярностью у европейского зрителя. Пришлось отказаться от серьезных композиций, оставив только типичные шлягеры: серьезные песни не принимались аудиторией из-за языкового барьера. В итоге все прошло отлично!

Год 1970-й неожиданно оказался для ансамбля черным. Поначалу ничего не предвещало неприятностей, «Оптимисты» получили очередные лауреатские звания, спокойно готовились к поездке в Югославию. Была даже намечена поездка в Японию, страну, обожавшую европейскую музыкальную экзотику. И кто знает, окажись наш ВИА в Стране восходящего солнца и отыграй там свою «Калинку», может быть, свой «at Budokan» выпустили бы не американцы из Cheap Trick, а русские челябинские «Оптимисты». Но случилось так, что именно в это время на оборонное предприятие, где руководитель «Оптимистов» Валентин Смирнов трудился после окончания ЧПИ, сверху поступило указание строжайше запретить выезд работников за рубеж. В одночасье музыкант стал невыездным, и это буквально накануне отъезда в Югославию! Не помогли ни ссылки на предыдущие поездки, ни уговоры, ни ходатайства, ни поручительства. Гастрольный шлагбаум для Смирнова закрылся, а вместе с ним путь на Запад был свернут и для всей группы.

– Тем не менее мы отработали на сцене еще один год, а летом 1971 года в силу различных обстоятельств решили прекратить деятельность «Оптимистов», – подводит итоги Смирнов. – Дело в том, что в жизни каждого из нас произошли события, затрудняющие его дальнейшую работу в коллективе, а то и вовсе делающие ее невозможной. Руководство предприятия, на котором я работал, назначило меня одним из руководителей крупного государственного заказа. Новая обязанность требовала частых, а порой и длительных командировок, что автоматически перечеркивало мою возможность не только руководства ансамблем, но и вообще дальнейшего пребывания в нем.

К тому времени и Виктор Ильиных (соло-гитарист) закончил ЧПИ, получил диплом инженера-строителя и ожидал серьезного продвижения по службе, с которым работа в ансамбле не совмещалась. Эдуард Ковынев (барабаны) закончил финансово-экономический институт и намеревался полностью сосредоточиться на карьере. Валерий Сычев (ритм-гитарист) собирался переехать из Челябинска в Таллин. А басист Владимир Кочеков готовился сдавать госэкзамены, и ему тоже было не до музыки.

– А наше место в ДК железнодорожников занял неизвестный тогда в Челябинске ансамбль «Ариэль», – говорит Владимир Кочеков. Команда Валерия Ярушина получила не только нашу репетиционную комнату, но даже инструменты, на которых прежде играли «Оптимисты». После Мехико директор ДК Рива Червонная пробила покупку фирменных гэдээровских гитар «Музима». Играли на них мы, но принадлежали они дворцу, поэтому после распада «Оптимистов» мне пришлось со своей любимой бас-гитарой расстаться – она досталась бас-гитаристу «Ариэля» Валерию Ярушину. Спустя полвека я хочу признаться и покаяться перед Валерой: уходя из группы и покидая ДК, я снял со своей полуакустической «Музимы» немецкие струны и заменил их на фортепианные. Ярушин потом на них пальцы в кровь срывал и недоумевал – гитара крутая, а струны ни о чем, тяжелые какие-то. Извини, Валера!

Сейчас, спустя пять десятилетий, вполне уместен вопрос: что в те годы помогло челябинскому ансамблю совершить стремительный рывок наверх, а затем несколько лет удерживать завоеванную позицию? Частично ответ был дан еще тогда, в 1968 году, в газетном отчете об областном конкурсе эстрадных оркестров и ансамблей: «…Лучшим среди инструментальных ансамблей был назван квинтет „Оптимисты“ Челябинского дворца культуры железнодорожников (руководитель Валентин Смирнов). Этот коллектив отличает яркая манера исполнения, свежесть звучания электромузыкальных инструментов, техническое мастерство исполнителей». К сказанному можно добавить и про колоссальное трудолюбие и самоотдачу, и про высочайшую дисциплину и максимальную требовательность «Оптимистов» к себе и к своему исполнению. Но главное – «Оптимисты» были единомышленниками, они были вместе и на сцене, и в жизни.

Сергей Зверев. Винный бунт

О том, что произошло в августе 1990 года в Челябинске, можно прочитать в Интернете. Я расскажу о своих личных впечатлениях, поскольку был непосредственным участником тех событий.

Всё началось с того, что в универсаме «Северо-Западный» в этот день почему-то не стали продавать водку. Длинная очередь. Все с талонами (тогда многое распределяли по талонам). Продавали тогда спиртное с 14 до 19 часов. Днём жаждущий народ ещё терпел. Но к вечеру терпения осталось мало, а народу стало много. Недовольство росло.

Дело было не только в отсутствии водки – видимо, это был повод. Просто накопилось. Пустые полки в магазинах, инфляция, безработица… а тут еще и «забыться-расслабиться» не дают. Не знаю, кто уж первым крикнул тогда: «А пошли к райисполкому!». Потом, по прошествии лет, мне человек пять признавались, что это именно они крикнули. Идти было недалеко – пару километров по Комсомольскому проспекту.

В тот вечер добрались до здания администрации Курчатовского района, побили там стёкла, побузили. Обо всём этом я узнал на следующий день из выпусков новостей. Сообщили, что якобы намечается «продолжение банкета». А вечером, когда я приехал с работы домой, соседи мне рассказали, что на Комсомольском проспекте, опять же в районе исполкома, вновь собирается толпа.

Как же упустить такой шанс – увидеть всё своими глазами! Уж если вчера не получилось, то сегодня – непременно! Жил я от того места недалеко – километра три, а если напрямую пешком через дворы, то ещё меньше. Собрался и пошёл.

Август, тепло. Смеркалось. Вы ж помните, Комсомольский проспект широкий: проезжая часть в шесть рядов, а ещё и тротуары. Так вот, толпа длиной в сотню метров и во всю ширину проезжей части медленно движется с запада на восток, в сторону центра. Как праздничная колонна на советской демонстрации. Только там в руках были флаги и портреты, а здесь бутылки.

Там были лица весёлые – здесь злые. Там песни – здесь матерная ругань и пьяный ор. По бокам, на тротуарах – «зрители». Ну, или «болельщики». Я потолкался среди сочувствующих, потом затесался в «непраздничную» колонну, слушал, запоминал (магнитофона со мной не было. И слава богу). В колонне народ всякий, разный. Есть люди солидные, немолодые. Но большинство – молодёжь. Много подвыпивших, а то и совсем пьяных. А таким море по колено. Колонна движется довольно бодро, потом всё медленнее. Останавливается. Слышны какие-то уж совсем громкие истеричные вопли из головы колонны.

Что такое? В чём дело? Снова выхожу из толпы, обгоняю её по тротуару. Вон оно что. Поперёк всего проспекта, от дома до дома – стена щитов и шлемов. Тогда бойцов Отряда милиции особого назначения (ОМОН) ещё не называли «космонавтами». Тогда экипировка у них была проще, чем сейчас. Да и самому ОМОНу было года два. (Я помню, как и когда его создавали, я даже брал интервью у претендентов. Они рассказывали, как их отбирали.)

Картина получалась: стенка на стенку. Толпа, остановившись на минутку, снова двинулась вперед. Крики стали ещё громче и агрессивнее. На стороне милиции раздалась какая-то команда, и шеренги (две или три – не помню), бряцая дубинками по щитам, сделала несколько шагов вперёд. Это несколько остудило горячие пьяные головы. «Демонстрация» остановилась. Нейтральная полоса метров пятьдесят, камень можно добросить. А если постараться, да с разбега, то и бутылку.

Всё это полетело, но чуть позже. А пока власти, видимо, ещё надеялись решить всё мирным путём. Кто-то из милицейского начальства в рупор уговаривал граждан успокоиться, разойтись. Обещали разобраться, наказать… В ответ с другой стороны звучали всё злее и громче свист, улюлюканье и предложения идти в знакомую всем русским дорогу.

Слушая этот диспут-диалог, я соображал, где мне лучше расположиться, чтобы увидеть всё побольше и получше. Ведь я не просто глазел – я РАБОТАЛ журналистом-репортёром. И понял, что самое удобное место – между наступающими шеренгами. Но не на проезжей части, а сбоку, на тротуаре, под длинным козырьком-навесом. Туда и двинулся.

Обстановка, между тем, накалялась. Пьяные молодчики, видя бездействие милиции, осмелели. А точнее сказать – оборзели. В ОМОНовцев полетели первые пивные бутылки. Бойцы закрывались щитами, хотя стеклянные снаряды, в основном, не долетали. Но вдруг откуда-то сбоку в милицию полетели камни. Я, стоя в стороне, рядом с домами, видел, как из тёмного двора выбегали парни, бросали в милицию свои снаряды, видимо, приготовленные заранее, и снова бежали обратно в темноту.

И камни нередко попадали в цель. Если бойцы ОМОНа были защищены и этот обстрел не нанес им большого урона, то сотрудники милиции, находившиеся в глубине, носили свою обычную форму. Им пришлось несладко.

Такая поддержка с фланга подогрела энтузиазм наступающих. Они осмелели до того, что стали подбегать почти вплотную к ряду щитов, пытались ударить палкой, пнуть даже.

«Бедная милиция, достаётся им, – думал я, – насколько ещё им хватит выдержки и терпения?»

Хватило ещё минут на десять. А потом терпение, как перетянутая пружина, лопнуло. Раздалась команда. И ОМОНовцы с шашками наголо, вернее, с резиновыми дубинками, понеслись вперёд. Толпа, ещё секунду назад такая смелая, прыснула в разные стороны.

Но я не прыснул. Я, как дурак, спокойно стоял и громко кричал, что я журналист. От первого бойца я получил резиновой дубинкой в лицо. Второй, пробегая мимо, треснул меня по голове. А там были ещё третий, четвёртый… Но им достались только мои руки, плечи, спина, поскольку я уже упал на асфальт, закрыл голову руками и свернулся калачиком. Но продолжал кричать, почти уже навзрыд, что я журналист.

Услышал меня и даже не ударил – последний. Им, насколько я помню, оказался командир подразделения. Поднял меня и отвёл в милицейский тыл. Там мы встретились с Валерием Пустовым, он тогда руководил челябинской милицией. Полковник стал извиняться, предложил даже отвезти домой. Я отказался: сам доберусь.

Кстати, у нас с Валерием Павловичем были хорошие отношения, я его часто записывал. Взаимное уважение и интерес были у Пустового со многими журналистами.

Не помню, как добрался домой. По мере того как проходило адреналиновое обезболивание, приходила боль. Я решил посчитать, хотя бы примерно, сколько дубинок принял мой небольшой организм. Встал у зеркала. Синяк под глазом уже начал темнеть. На голове следов не видно, но больно местах в трёх. Около десяти характерных сине-красных полос на руках, ногах. Больше всего досталось спине. В общей сложности получалось, что по мне прошлись резиновыми «массажёрами» раз пятнадцать, если не больше.

Обо всём, что происходило на моих глазах, я рассказал в понедельник в утренней передаче. Старался быть объективным: сотрудники милиции стали применять силу в ответ, после того как их довели. А что досталось мне, так сам виноват. Я ж не телезвезда, чтобы меня знал в лицо каждый ОМОНовец. Мы, радийщики, – бойцы невидимого фронта.

В то же утро прошла пресс-конференция руководства города и милиции – «об итогах винного бунта». Я туда пришел, гордо отсвечивая фингалом под глазом. Руководство ОМОНа уже послушало мой утренний рассказ в эфире. И знаете, что их обидело? Что я слишком много следов насчитал на своём теле: «Если бы журналиста действительно ударили даже раз десять, он бы вообще не встал!»

Спасибо, ребята, что били вполсилы.

Артем Краснов. Скорбь о грехах человечества

Девяностые годы запомнились мне не только песнями Алёны Апиной и водкой «Чёрная смерть», но и культом собак. По вечерам площадка у соседней школы №80 напоминала контактный зоопарк, а газон по соседству с ней выглядел как поднос с профитролями. Рядом с догом могла идти старушка, которая в холке была лишь чуть выше него. Собачники мяли в руках мощные ошейники с шипами, пока их питомцы топтали детские площадки, а дети наблюдали с безопасного расстояния.

Но так стало не сразу. До начала 90-х в нашем доме жил лишь один трясущийся той-терьер (из тех, что умирают при включении фумигатора), и, может, ещё пара болонок. Но едва развалился Союз, началось что-то вроде массовой сублимации, когда собаки стали не просто сторожами или питомцами, а средством самовыражения. Собак выбирали с избытком: главное, чтобы плечи пролезли в лифт, а зад умещался в тесной прихожей.

Я давно не слышал красивых названий того времени, например, ризеншнауцер – это такой черный пёс с квадратной мордой. Или миттельшнауцер – такой же, но поменьше и цвета металлик. Были очень красивые и довольно бестолковые колли, которые лаяли простуженным голосом и всегда невпопад. Афганские борзые напоминали мне Арамиса, а сенбернары – Портоса. Русские псовые борзые были такими худыми и светлыми, что анфас становились невидимыми. Их противоположностью были ньюфаундленды – это такие танки с лицом садового гнома, производящие огромное количество соплей, – хозяева выходили гулять с полотенцем (зато «ньюфы» спасли много жизней). Терьеры отличались веселым нравом: морда эрделя выглядела авантюрно, как соглашение в Беловежской пуще, а фокстерьеры прыгали на высоту моего тогдашнего роста. Еще были стриженные пудели Артемоны, неуклюжие и обаятельные бассеты, скамейки-таксы, карманные пекинесы, слегка матерные чихуахуа, плюс масса бандитских пород: боксеры, ротвейлеры, бульдоги, доберманы и классика жанра – немецкие овчарки. И ещё эти лохматые пастушьи собаки, которые непонятно что пасли в центре Челябинска.

Собаки стали новым измерением свободы, и с их помощью мы как бы прощупывали безграничные возможности времени. Сейчас довольно странно содержать собаку, которая производит навоза больше, чем вся остальная семья. Но в 90-х дерьмо откладывали под окна соседям, поэтому запах свободы чувствовался у каждого куста.

По вечерам во дворах начиналась такая вакханалия, что трудно было к ней не присоединиться. Сначала я обработал бабушку, она убедила маму, мама поговорила с папой, и через год-другой у меня появился русский спаниель Рэдька. По законам времени он был аномально крупным и весил за тридцать килограммов. Когда он запрыгивал на диван, кто-нибудь с дивана слетал.

Рэдька был добрым, терпеливым и общительным псом. Он не сказал ни слова, но нам всегда казалось, что он говорил без умолку. В мимике и жестах он был красноречив, как Олег Табаков. Он любил поесть, обожал прогулки, отлично плавал, а если и кусался, то, скорее, от обостренного чувства справедливости. Ну, либо из хулиганских побуждений.

Он чуял нас за три квартала и всегда ждал у порога с тапочком в зубах. Он спал в кресле, которое считалось его креслом. Однажды он сожрал новогодний торт с подоконника, и ему даже не попало, потому что кто же оставляет торты на подоконнике.

Я вспоминаю Рэдьку как близкого друга и мучаюсь от моментов, когда из-за подростковой резкости был к нему несправедлив. Его внезапная смерть от инсульта осенью 2001 года оставила во мне пустоту, которая не исчезла до сих пор.

Закончились девяностые, а с ними ослабел культ собак. Животных стали выбирать рациональнее. Повеяло европейским прагматизмом и всякими там корги. Ушла романтика больших форм. Крупных собак стали заводить владельцы просторного жилья, что лишило ситуацию приятной абсурдности. На дни рожденья перестали дарить милых медвежат, которые вырастали в московских сторожевых и порабощали хозяев. Увлеченные собачники перешли на редкие и дорогие породы, как будто цена имеет значение. Собак стало попросту меньше.

Конечно, в этом есть плюсы. Я рад, что почти не встречаются бультерьеры и волкодавы, волочащие за собой поводки с тщедушными хозяевами на конце. Я рад, что собачники теперь собирают дерьмо питомцев в мешочки – немыслимый и даже тревожный акт по меркам старого времени. Я рад, что по утрам нас не будит лаем какой-нибудь чау-чау.

Я сам не готов вставать в пять утра, чтобы выгуливать собаку. А собак, которых не нужно выгуливать в пять утра, я считаю кошками.

Пару лет назад я, как и мой отец, прогнулся под желание сына и завел кота, имя которому мы пока не согласовали. Кот выглядит образцом практичности, разве что съел корма на сумму, в сотню раз превышающую собственную стоимость (он обошелся нам в 200 рублей). Кот очень метко гадит в лоток, не лает на прохожих, спит у меня в ногах и не обременен тем, что делает котов пахучими (и мешает танцорам). Он прыгает за лазерной указкой и смешно дрифтует на кафельном полу.

Хотя я полюбил нашего безымянного кота, мне не хватает собачьей открытости. Кот похож на подружку, которая с тобой ради денег или секса. То есть может спокойно встать и уйти, если что-то из перечисленного внезапно кончилось.

Ветеринар как-то объяснила мне разницу психологии собак и кошек: первые, если им плохо, показывают боль, потому что живут среди своих. Вторые боль скрывают, потому что живут среди конкурентов, недоброжелателей и прочих енотов. Наверное, мы и сами живем в кошачье время.

Но мне всё-таки не хватает собаки. Какого-нибудь умного и ушастого кобеля, в глазах которого читается скорбь за грехи всего человечества (на самом деле, просто хочет пожрать). Когда-нибудь заведу собаку снова.