Текст книги "Квартирантка с двумя детьми (сборник)"

Васса осваивалась. Стала прыгать на подоконник – это было переносимо, так как цветов они не держали, – на письменные столы, на кухонный, роняя салфетницу, соль. Потом нашла себе карусель: забиралась на шторы и качалась, оставляя на ткани борозды-стрелки… Алина истошно кричала, Матвей хватал кошку за шкирку, и тогда Алина переключалась на него:

– Не трогай Вассочку!

Матвею стали сниться кошмары. Вернее, один и тот же: он идёт в сумерках по лесу. Деревья толстые-толстые, но мёртвые, ветви скрипят, что-то укает, машут большими крыльями невидимые птицы. И тут начинается скрёб, режущий уши, раздирающий души… Иногда скрёб во сне совпадал со скрёбом, который производила Васса наяву.

Работоспособность Матвея упала. Он не мог сосредоточиться, чувствовал непроходящую усталость, желание отвлечься, развеяться. Впервые года за два посмотрел ролики Кати Самбуки.

До близости с Алиной он мало общался с девушками, предпочитая порносайты. Самой любимой моделью была эта самая Катя Самбука. Может, потому, что она занималась не совсем порнухой, но её ролики были круче и горячее, чем секс одной девушки с дюжиной негров…

Катя Самбука выходила на сцену совершенно голой и танцевала, дразня стоящих внизу, почти дотягивающих до неё руки сотен парней. Иногда танцевала с фаллоимитатором, который без усилий вставляла себе между ног; иногда вместе с другими девушками, которые гладили и целовали её…

Это было как аниме, Катя Самбука казалась не совсем настоящей – слишком хорошая у неё была фигура, и личико тоже, и грудь, да и та простота, с какой она показывала всю себя, втыкала в промежность блестящую дубинку, кукольно улыбалась, раздавала воздушные поцелуи, напоминала мультик. Но при этом она была живой, из костей, мяса, кожи, и её очень хотелось. Возникала уверенность, окажись вместе с такой девушкой, и жизнь твоя станет лёгкой, простой, счастливой. Начиная с секса и заканчивая деньгами. Или наоборот.

Алина не была похожа на Катю Самбуку. Впрочем, типаж одинаковый: этакие живые куколки. Миниатюрные, нежные, чистенькие, с хлопающими глазками. И вот выяснилось, что Алина другая. Она может быть злой, способна орать, приказывать… Она попросила эту чёртову кошку, обещая ухаживать за ней, а сама свалила на него, Матвея.

И Матвей снова стал крутить ролики с голой куколкой-блондинкой, такой доступной, но недосягаемой, идеальной, радующейся толпе, тянущей к ней руки самцов… Теперь Матвей, казалось, понимал, почему многие мужчины фанатеют от Мэрилин Монро, Анджелины Джоли, Саши Грей, Анны Семенович, Кати Самбуки – им отвратительна та реальность, в какой они пребывают. Квартиры, жёны, кошки…

Половая жизнь у Матвея и Алины расстроилась. Она не горела желанием, и он тоже. Вечером ложились в кровать будто выжатыми, избитыми и засыпали, прислушиваясь к шорохам.

Постепенно Матвею стало интереснее с Катей Самбукой, чем с женой. Он стал искать возможность оставаться с Самбукой наедине. Испугался этого, попытался приласкать Алину. Та поначалу прильнула, а потом отстранилась:

– Не могу.

– Почему?

– Ты стал какой-то другой.

Нежность мгновенно сменилась в Матвее на раздражение. И он усмехнулся:

– И ты тоже!

– Да? В чём же, интересно, я стала другой?

Произошла ссора. Алина оделась и ушла.

Матвей думал, что она поехала к родителям, надеялся, что все им расскажет. Соберутся, обсудят, он внятно и понятно расскажет про кошку, про то, что Алина не убирает её дерьмо, хотя обещала, и тёща наверняка встанет на его сторону. И проблема как-нибудь разрешится.

Но Алина ездила не к маме с папой. Вернувшись, сказала:

– Я была у своего психиатра.

– Что? – Матвей от неожиданности не осознал смысл фразы. Или не захотел.

– Я была у своего психиатра, – стальным, но на грани визга голосом повторила жена. – И он выписал мне направление в больницу. Завтра утром я ложусь.

– Куда? В психушку?

– Называй это психушкой, если тебе доставляет удовольствие.

– Погоди, ты серьезно?

Алина смотрела на него взглядом Вассы – суровым и смелым.

– Я рассказывала тебе, что у меня подвижная психика.

– Одно дело подвижная, а другое – в больницу.

– Иногда лечение необходимо. И не только мне, кстати. – И спросила слегка потеплевшим голосом: – Ты меня проводишь?

Матвей дернул плечами: куда деваться…

Он сидел на кухне, а она укладывала вещи в сумку. Как-то слишком энергично, почти радостно, словно ехала не в больницу, а на море. Матвею хотелось нажраться. Он иногда выпивал, но так, по-детски – бутылочку-другую пивасика. Сейчас же организм требовал пузыря водки. Влить и отрубиться. Ничего не чувствовать, не понимать. А утром умирать с похмелья. Это лучше, чем идти и искать кошачьи лужи и колбаски, потом везти жену в психушку…

Пересилил себя, не побежал в магазин «Красное и белое». Пообещал себе: завтра.

Его разбудил уже привычный скрёб по ламинату. И если раньше Матвей срывался на выворачивающий нутро звук, то теперь, в последние дни, он поднимался медленно, надевал треники, совал ноги в шлёпки. Покорно устранял следы кошачьей жизнедеятельности…

Айфон Алины запиликал в восемь утра. Она быстро умылась, оделась и, с изумлением посмотрев на мужа, будто только теперь обнаружив его присутствие в квартире, сказала:

– Собирайся, пожалуйста, через пять минут такси подъедет.

Психбольница находилась на окраине города, в сосновом бору. Несколько кирпичных зданий за забором из металлических прутьев.

Алина уверенно шагала к ближайшей от ворот одноэтажке, каблуки сапожек стукали о почищенные от снега бетонные плиты. Матвей тащил большую синюю сумку. Жизнь с каждым метром движения по этой территории рушилась всё сильнее. Обвал, град из осколков…

Внутри одноэтажки оказалась регистратура или приемный покой – в общем, там оформляли больных; Алина заглянула в кабинет с открытой дверью и протянула бумажку.

– А, да, – услышал Матвей приветливый, как старой знакомой, голос, – придется подождать, Алина Витальевна, сейчас тут с одним персонажем разберемся… Посидите в коридоре.

Матвей присел первым на мягкую скамейку. Оглядывался, слух работал напряжённо. В конце коридора шипел душ, и мужской тенорок, веселый и как бы насмешливый, повторял:

– Голову мыль получше. Голову… Мыль голову, не жалей. У нас – чистота.

Потом провели крупного, но с лицом пупса, подростка.

– Вот сюда, – велел высокий, плечистый дядя в белом халате, и они скрылись в кабинете напротив того, куда заглядывала Алина.

Через полминуты в кабинете раздался нечеловеческий крик. Пупс выскочил в коридор с закатанным рукавом на левой руке. Побежал, продолжая кричать. Дядя догнал, мгновенно скрутил. Увёл обратно.

Матвей глянул на жену. Она сидела спокойно, с прямой спиной, смотрела в стену.

– Ты здесь была уже? – спросил.

– Да, немного.

Ответ был сухой и равнодушный.

– В каком смысле – немного?

– Полежала две недели. В одиннадцатом классе. Перед егэ… Очень волновалась…

Из конца коридора вышел хмурый человек с мокрыми волосами, в руке держал старомодный портфель. Его сопровождал другой, но такой же немолодой, высокий и широкоплечий дядя в халате. Глянул на Матвея и Алину, спросил весело:

– Вы тож к нам?

– Да, – ответила Алина.

– Обои?

– Нет, только я.

– Ну, погодите десять минут. Определим товарища…

Они вошли в кабинет.

Матвей молчал. Происходящее было нереальным, и слова, вопросы, казалось, могут окончательно реальность убить, раздавить, и его тоже придётся волочь, крутить, лечить…

Алину, слава богу, не заставили мыться в душе в конце коридора, оформили довольно быстро. В сопровождении веселого дяди-санитара они пошли в соседнее здание. Алина шагала быстро, дядя и Матвей даже приотстали.

– Ты, – учил Матвея санитар, – десять минут погоди, а потом поднимись на третий этаж. И передашь вещи. Скажи, такой-то такой-то. Ей не положено ничего иметь…

– Если не положено, зачем передавать? – раздражённо ухмыльнулся Матвей; захотелось поспорить.

– Ну а как она без телефона, кремов своих всяких, ещё чего там…

– Ясно. Вернее, абсурд полнейший.

– Почему абсурд? – в голосе дяди вместо насмешки появилась обида.

– Нельзя с собой, а передать, значит, можно.

– Ну, порядок такой…

На прощанье Алина коснулась губами щеки Матвея и попросила:

– Только Вассочку не бей, пожалуйста.

– Да не собираюсь я её бить!

– Обещаешь?

– Обещаю.

Теперь Алина поцеловала его крепче, но по-прежнему в щеку. И исчезла за тяжелой стальной дверью с глазком.

Матвей спустился вниз. Постоял на крыльце, вдыхая чистый, морозный воздух. Рядом гудело сотнями машин Объездное шоссе, а здесь было свежо, как в лесу… Матвей достал телефон, нашёл номер Кирилла. Ещё вчера вечером он решил, что нажрётся вместе с ним.

– Привет. Узнал? Это Матвей… Ну, блин, однокурсник твой… Давай выпьем, как на первом курсе… Случилось… Предлагаю в «Бункере» через час. Там и расскажу.

Снова поднялся на третий этаж, протянул высунувшейся на его стук руке сумку и вызвал такси.

– В «Бункер», – сказал Матвей водителю. – Толстого, десять, кажется.

С Кириллом они учились вместе в универе, вместе получили диплом, а потом иногда пересекались, в основном по делам. Матвей работал более-менее по специальности, Кирилл же забросил журналистику, редакторство и переключился на программирование. Ставил материалы на сайты, следил за их работой и безопасностью.

Кирилл довольно крепко пил и во время учёбы – тогда, особенно на первом курсе, часто компанию ему составлял Матвей, – и теперь. Поэтому немудрено, что он мгновенно согласился посидеть…

«Бункер» был не очень популярным в городе местом. Кухня неважная, крепкий алкоголь дорогой. И когда по ТВ не транслировали футбол, кабак почти пустовал. Но для разговоров он подходил отлично – каждый столик, отделённый стенкой, был почти кабинетом. Так что создавалась атмосфера защищённости от посторонних глаз и ушей.

За тот почти год, что они не виделись, и раньше полноватый Кирилл раздался ещё больше, вернее, как-то обрюзг, орыхлел. Ждал Матвея за дальним от двери столиком, попивая пиво.

– Ты по пиву решил, – разочарованно сказал Матвей, – а я думал, мы водяры хлопнем, как в лучшие годы.

– Можно и водяры. Водка без пива – деньги на ветер. – Кирилл привстал и пожал протянутую руку. – Я работу большую закончил, так что могу с чистой душой…

– А я вот все дедлайны пропускаю…

– Случилось чего?

– Сейчас…

Матвей сделал нехитрый заказ официантке: бутылку «Парламента», кувшин морса, тарелку солений, селедку с картошкой.

– Только картошку, – добавил, – подогрейте, пожалуйста.

– Мы всегда подогреваем, – с наездом в голосе ответила девушка.

– Но попросить я могу? И были случаи, когда подавали из холодильника.

Официантка фыркнула и пошла.

– Не боишься? – Кирилл прищурил один глаз.

– Чего?

– Ну, ещё плюнет в еду. У официантов это, говорят, распространённая месть.

Матвей поморщился:

– Мне не до шуток… Понимаешь, у нас с Алинкой что-то сломалось. Сколько времени жили вообще душа в душу, и после свадьбы, а тут – бац, бац. И как чужие люди.

Он замолчал. Нужна была какая-нибудь фраза Кирилла, чтоб продолжить жаловаться.

– Бывает, – сказал тот. – Если б я хоть знал её, мог бы посоветовать, а так – пару раз видел ещё до свадьбы, на улице, мельком… На свадьбу ты меня не пригласил.

– Да и не было особой свадьбы…

– Да ладно, видел фоточки. Веселье до потолка.

На свадьбу Кирилла действительно не позвали – боялись, что напьется, и теперь пришедшему к нему за помощью Матвею стало неловко.

– Извини… там родные, списки эти… Дело в том, – изменил голос, – что, похоже, разбежимся мы с Алиной.

Кирилл кашлянул, будто захлебнулся пивом:

– Кх!.. С чего вдруг?

Официантка принесла водку, рюмки и морс.

– Давай накатим, и попытаюсь рассказать. Попытаюсь хотя бы… очень сложно…

Выпили. Матвей взял стакан с морсом и увидел на поверхности легкую пенку. Вспомнились слова Кирилла про плевок, стало муторно. Через силу отхлебнул.

– В общем, завели мы кошку…

– О, – Кирилл оживился, – киски, эт хорошо.

– Не перебивай, слушай. И так не могу сформулировать… Короче, Алина захотела кошку, я подарил. Она обещала её кормить, убирать, а сама… Её типа тошнит, она не того ожидала… Но не в кошке дело… не только в кошке. – Матвей наполнил рюмки и скорее осушил свою; запивать не стал. – Кошка – только повод, катализатор, как оказалось.

– Киски, они хорошие, – снова вякнул Кирилл. – Они нервы успокаивают.

– А наша Алину до больницы довела… Короче, банальщина, конечно, но кошка разрушает нашу семью. Удивительно, но мы совсем чужими стали. За какой-то месяц.

– Ну, эт вы зря.

– Да я понимаю.

Принесли соленья. Под них ещё раз выпили. Матвей пожевал маринованным чесноком. Вздохнул:

– И перед собой стыдно, и родителям говорить – тем более… Но… но, понимаешь, теперь от одного голоса её вздрагиваю.

– Киски?

Матвей пригляделся к Кириллу. Тот был уже пьян.

– Ты меня подкалываешь? Стебёшь?

– Да нет, просто запутался. У кисок же тоже есть голос. Они хорошие…

– А у тебя есть кот, кошка?

Кирилл замотал головой:

– Не-не, я ж раздолбай.

– А чего тогда – хорошие, нервы успокаивают? Что ты вообще знаешь?.. И не о кошке я, на самом-то деле. Я о том, что какая-то фигня может всё разрушить. Ссущая на пол кошка – и всё, и любовь испарилась. Раздражение, истерики, психоз…

– Ну. Кошку приучать надо. Дрессировать.

Бешенство подкинуло Матвея над столом. Не от слов однокурсника, а скорее от его тона, какой-то его глухоты, что ли.

– Да пошёл ты, кретин! Алкашня…

Матвей направился к выходу. В спину ударил возмущенный вопрос:

– А вложиться?

Вытащил из кармана деньги. Нашёл тысячную бумажку, вернулся, бросил на стол:

– Жри!

До дома было недалеко. Три автобусные остановки. Можно и пешком.

В голове слегка плыло. Хотелось, чтоб поплыло сильнее… Купил «Туборг». Пил на ходу, проливая на пуховик.

Не думалось, просто шагал, время от времени присасываясь к бутылке.

Вот и дом. Свежий, словно специально к их с Алиной свадьбе построенный…

Поднялся на лифте. Отомкнул дверь. Не разуваясь, не снимая верхней одежды прошёл на кухню. Сел к столу. Вспомнилась пенка на поверхности морса.

– Сука! – И тут же наткнулся на глаза Вассы. Она сидела у батареи и торжествующе смотрела на него. Как победительница.

– Сука, – повторил Матвей. Васса не двигалась, не моргала, не отводила взгляд.

Он поднялся и вышел на лоджию, откатил створку рамы. Посмотрел вниз. С двадцать четвертого этажа земля казалась игрушечной, совсем не страшной.

Шутка

Жизнь у Саватеевых текла по давным-давно установившемуся распорядку. Конечно, детали менялись, но основное оставалось незыблемо.

Юрий поднимался около шести утра и, тихо одевшись, шёл умываться, готовил кофе, а потом закрывался в своём кабинете. Ирина часто просыпалась от его шевелений, шума воды из крана, мягких, но всё равно слышимых шагов, и порой уже не могла уснуть, но вставать не спешила: знала – для мужа эти утренние часы очень важны, в это время он пишет главное…

Раньше, когда дети учились в школе, уже в семь в квартире начиналась суета, разговоры, включался телевизор, а теперь сын и дочь выросли, живут отдельно, и тихое утро растягивается до десяти.

Когда не спится, Ирина пытается читать, в последнее время пристрастилась к соцсетям; встает она около восьми, занимается домашними делами, стараясь не шуметь, готовит завтрак.

Ирина не работает – тот журнал, в котором была редактором много лет, закрылся, а на новое место устроиться оказалось непросто. Иногда из издательств к ней обращаются с предложением отредактировать книгу, случается, сами авторы – таких, правда, теперь очень мало, – просят прочесть на предмет ляпов и неточностей, и платят за это пусть немного, но всё-таки…

Впрочем, Саватеевы не нуждаются. Юрий обрёл известность в начале девяностых, когда накрылась вся эта советская литература с её иерархией, потребовались свежие имена, и одним из них стал тридцатилетний в то время Юрий Саватеев, автор нескандальной, но крепкой, настоящей прозы. Были опубликованы в журналах его повести и рассказы, вышли один за другим три сборника, и с тех пор раз в год-полтора издаются новые, переиздаются прежние, случаются премии, то солидные, то скромные, но всё равно влияющие на продаваемость книг Юрия, повышающие его статус.

Основные же деньги приносят колонки, которые он пишет, семинары, рецензии на этюды учащихся Школы литературного мастерства… Каждая колонка, рецензия, семинар оплачиваются скромно, но, как говорится, курочка по зернышку.

Квартира у Саватеевых хоть и трёхкомнатная, но комнаты маленькие, от центра далековато. Их, в общем-то, устраивает. От лишних вещей избавились, часть мебели отдали детям, часть просто вынесли к контейнерам. Сделали ремонт, заказали натяжные потолки. Просторно, воздуха много. В центр часто ездить причины нет – тем более теперь рукописи и отправляются по Интернету, и доводятся дистанционно. А рядом с домом – Свибловский парк, Яуза: можно отдохнуть от города с его вечным гулом, суетой, запахом сгоревшего бензина…

Гуляют, надо признаться, нечасто. Юрий просиживает за столом часов по шестнадцать. Конечно, с перерывами на еду, на телевизор, который смотрит коротко и как-то слепо, размышляя в это время о том, что пишет, что нужно написать.

Ирина не тормошит его и не мешает, и в этом её роль, если хотите, миссия. Да, такое высокопарное слово вполне уместно. Не мешать, создавая спокойную атмосферу, избавлять от мелких проблем.

Она, ясное дело, знает оскорбительное словцо «жопис», которым припечатывают таких вот женщин – жен писателей, которые сами ничего вроде бы не добились, живут при известном, а то и знаменитом муже.

Наслушалась Ирина этого шипящего «жопис» в спину от молодых прозаичек, поэтессок, окололитературных особ, которых всегда предостаточно на церемониях вручения премий, фуршетах. И всегда, услышав, она мысленно отвечает фразой из фильма «Москва слезам не верит»: «А ты с ним по гарнизонам помотайся». Это когда героиня Ирины Муравьевой завидует жене моложавого генерала.

У них не было особых «гарнизонов», хотя первые годы оказались непростыми. Юрия почти не печатали, квартиру снимали; он работал то в газетах, но быстро понимал, что журналистика мешает ему как прозаику, и уходил в грузчики, дворники, а то и вовсе в никуда, потом возвращался в газеты и снова уходил. Сидел на кухне – квартира была однокомнатная, – и писал, писал… В такие периоды существовали в основном на зарплату Ирины.

Она никогда не попрекала мужа, даже если с деньгами становилось очень туго, ни минуты не сомневалась, что он – талантливый, настоящий, и вот-вот это поймут редакторы, издатели. И они поняли.

Она оберегала Юрия, морально помогала ему, и в этом смысле была классической женой писателя. А эти, которые шипят ей вслед, что они могут? Что им надо? Им страстей подавай, веселья и слёз, сцен, карнавала… Ирина знает, к чему это приводит, чем кончается. Сколько одарённых ребят погибло из-за этих страстей…

Юрий уцелел. Не спился, не запутался в девках, не залез в петлю. Иногда, конечно, выпивал, встречался с приятелями в ЦДЛ или в рюмочной на Большой Никитской. Но именно – иногда. В основном же сидел в кабинете и работал. А потом получал вознаграждения: приглашения на церемонии объявления лауреатов премий, поездки во Францию, Китай, Финляндию, а однажды даже на Кубу… И везде он берёт с собой её, Ирину, жену и соратницу. Друга и помощницу. Он делит с ней свои лавры…

Ирина накрывает на стол и начинает поджидать его выхода. Как всегда, волнуется в эти минуты. Как поработал, как чувствует себя… Вообще-то Юрий болеет редко, ничего – ни желудок, ни суставы, ни давление – не беспокоит. Но вот уже почти десять, а он с шести утра на одной чашке кофе. И выкурил за это время – считай, натощак – сигарет десять.

Одно время она просила его, даже настаивала перед первой сигаретой выпивать стакан кефира или съедать булочку, но Юрий говорил, что после этого очень трудно писать. И Ирина бросила. Он прав, наверное, тем более что биографии многих великих писателей показывают – они тоже работали с пустым желудком, а завтракали очень поздно…

Открылась дверь кабинета, и вышел Юрий. Сказал как бы с недоумением:

– О, привет, Риш?

И Ирина поняла, что утро у него получилось. Когда не получалось, он был словно побит, обнимал её и здоровался жалобно, как маленький, слабый…

Сели есть. Ирина приготовила кашу «Пять злаков» на молоке, порезала ветчинную колбасу, сварила по яйцу в мешочек.

Юрий ел жадно, но, скорее, не из-за голода, а просто не контролировал себя, оставаясь мыслями в работе.

– Как пишется? – спросила Ирина, чтоб вернуть его сюда на несколько минут. Сюда, к ней.

– Пишется? – Юрий оторвался от тарелки, поднял отяжелевшие глаза. – Пишется… Вопрос теперь надо ставить иначе: зачем писать? Что толку? Чья совесть от моей писанины сделается чище? Чья совесть от этого заболит? – Он замолчал и после паузы заговорил быстрее, дрожащей скороговоркой: – У меня, как я узнал сегодня, нет совести, у меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь – рана. Другая сволочь похвалит – ещё рана… Им ведь всё равно, что я пишу! Они всё сжирают! Душу вложишь, сердце своё вложишь – сожрут и душу, и сердце. Мерзость вынешь из души – жрут мерзость… Им всё равно, что жрать. Они всё поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание… И они все жужжат, жужжат вокруг меня – журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… И все они требуют: давай, давай! И я даю, а меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня, к чёрту, писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание – это мука, постыдное занятие… У меня отравление. А я продолжаю, продолжаю каждое утро… Я верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее… Никому я не нужен… Я сдохну, и через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого… Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А они переделали меня по своему. Это раньше было будущее, маячило где-то за горизонтами, а теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все равно, они только жрут. И теперь я хочу одного – покоя. Понимаешь? Покоя! Больше не хочу ту дрянь, которая у меня накопилась, никому на голову выливать.

Юрий замолчал и снова навис над тарелкой. Жадно, но и с отвращением бросил в рот ложку каши.

– Что ты такое говоришь? – сказала Ирина и услышала, что голос её хриплый, как будто её чуть не задушили и сломали что-то в горле. – Зачем?

Тело было каменным, она не могла шевелиться. Не понимала ещё, но уже знала, что произошло страшное. Рухнуло и придавило её, и ей не выбраться.

Юрий повозил ложкой в тарелке и посмотрел на неё. Но теперь взгляд теплый и озорной.

– Хорошо сыграл? Мне говорили, что у меня есть актерский дар… Это монолог Писателя из «Сталкера». Помнишь – фильм Тарковского… Верней, не из фильма, а из сценария… Стругацкие, конечно, оригинальные были ребята, а Тарковский испортил, считаю, почти всё отсек, весь смысл… Сейчас вот прочитал сценарий и, видишь, с ходу запомнил.

Юрий пригляделся к Ирине и затревожился:

– Ну ты чего? Поверила, что это я сам?.. Ри-иш?.. Да это шутка… Так мощно посидел с утра, пять страниц выдал, ну и решил почитать. Наткнулся на сценарий Стругацких в Интернете, и как-то так зацепило… А мы, писатели, любим, когда собратья плачутся. И мне вот захотелось… Риш, ты чего?..

– Да, – с усилием отозвалась она, – правдоподобно получилось. – И попыталась улыбнуться. – Чай чёрный будешь, зелёный?

– Зелёный, лапулюшка моя доверчивая… Кстати, Тарковский от Стругацких требовал ускучнить сценарий. Хм… Что-то есть в этом – ускучнить… Все стремятся к экшену, действию, к динамике, а он – ускучнить… Само слово-то какое…

Продолжение дня было обыкновенным, и следующий ничем особенно не отличался от предыдущих, и ещё десяток… Будни.

А потом Юрий протянул ей стопочку ещё тёплых, пахнущих принтером листов.

– Закончил повесть.

Ирина всегда становилась первой читательницей его вещей. Не боялась делать замечания. Иногда Юрий пытался спорить, объяснить, но чаще соглашался. Не так: «Да, ты права», – а молча. Просто, читая повесть, или роман, или рассказ напечатанными, Ирина видела, что тот, и тот, и вот тот эпизоды переделаны так, как предлагала она.

– Поздравляю, любимый.

Пообедали, минут пятнадцать посмотрели телевизор, и Юрий поднялся.

– Что ж, пойду вымучивать колонку. Предложили про грамотность написать… Оказывается, есть День грамотности… Колонку назову – «Относительное понятие»… – И, выходя из комнаты, бросил взгляд на повесть; Ирина ответила ему своим взглядом: сейчас начну читать.

Устроилась в кресле, большом – можно сидеть, поджав под себя ноги, а так как-то уютнее; зажгла торшер. Взяла со стеклянного столика листы.

«Давно, ещё до рождения Ильи Погудина, Кобальтогорск был цветущим оазисом цивилизации посреди Саянских гор и тайги… В пятидесятые годы, когда начинались великие стройки, неподалёку от того места, где позже вырос посёлок, нашли залежи кобальта, никеля, меди и решили ставить комбинат. Для полутора тысяч рабочих рубили в котловине меж двух хребтов дома, затем стали возводить кирпичные и бетонные двухэтажки».

Юрий был родом из Сибири, и сквозной темой его творчества стала жизнь её населения. Раньше он часто ездил на малую родину, возил Ирину и детей, а последние годы находил темы, сюжетные завязки в Интернете.

«Илья прибыл домой двадцать пятого июня. Родители отложили разговор на вечер. Или на завтра. Отпустили погулять с Валей.

Гулянье получалось невесёлым.

После объятий и поцелуев, до сих пор неумелых – тычки губами в губы и щеки, – побрели по тротуару с присыпанными щебёнкой ямками. Ямок было много, щебёнка хрупала под ногами».

О чем повесть, Ирина в общих чертах знала – Юрий делился с ней задумками: студент Илья Погудин, уроженец посёлка, одичавшего после закрытия комбината. Илья не помнит хороших времен, он родился тогда, когда одичание шло полным ходом. Родители не смогли вовремя уехать, пытаются выжить здесь, да ещё и заработать сыну на учебу. Ему на вступительных экзаменах не хватило нескольких баллов для бюджетного места, предложили поступить на платное, обещая, что если сдаст сессию на отлично, переведут на бюджет. Но вечно по какому-нибудь предмету выходит четверка, и Илья остаётся на коммерческой форме. Он уже на третьем курсе, порывается бросить универ, но родители против: зря, что ли, столько потратили сил… И вот сын приезжает на каникулы, которые будут посвящены сбору грибов и ягод, шишек, чтобы попытаться продать их и собрать ему на предстоящий семестр…

Ирина давно не могла непредвзято оценить, сильно или не очень написано то или иное произведение Юрия. Когда читаешь на протяжении больше тридцати лет каждый текст одного автора – в данном случае собственного мужа, – привыкаешь к стилю, манере, мировоззрению. В любой повести, любом рассказе, романе Юрия имелись смысл, идея, и они были близки ей. Юрий писал для того, чтобы сделать людей лучше, обратить их внимание на – пусть это прозвучит банально – униженных и оскорблённых. А таковых и сегодня немало…

Ирина привычно увлеклась, вжилась в сюжет, увидела героев, и тут, неожиданно и резко, как в момент, когда вроде бы уже совсем уснул, вспоминается что-то несделанное, или что-то плохое, и это сдирает тёплое покрывало сна, она вспомнила слова мужа: «Я ненавижу писать… постыдное занятие… У меня отравление. А я продолжаю, продолжаю каждое утро… Больше не хочу выливать дрянь, которая у меня накопилась…»

И глаза перестали видеть строчки, и сколько она ни пыталась вернуться к чтению, не получалось.

Тогда, за завтраком, она не обиделась на Юрия, не разозлилась, даже не ощутила сострадания – слишком сильно была потрясена. Придавлена. Потом, как ей показалось, отошла, а сейчас поняла – нет.

Она не бросалась, даже мысленно, такими словами, как «гений», «лучший», но чувство, соответствующее им, сопутствовало всей её жизни с Юрием. И вот каких-то двадцати фраз, не его даже, не им созданных, а из чужого текста, но сказанных как свои, хватило, чтоб «гений», «лучший» исчезли. Остались сухие белёсые разводы, как от испарившейся морской воды.

«Вышли, – Ирина заставляла себя читать дальше, вгоняла каждое слово в голову, как гвозди в доску, – вышли на центральную… на центральную площадь поселка – Октябрьскую, – непомерно… непомерно большую, пред… предназначавшуюся… когда-то для многотысячных демонстраций и парадов… и парадов. Теперь же, в полупустом Кобальтогорске, она… в полупустом Кобальтогорске… она смотрелась как пустыня. Бетонные плиты покрошились, из швов и трещин лезли трава, кусты, ростки черемухи… ростки черемухи, березок. Их вырывали – жители пытались сохранить поселок в порядке, – но безуспешно… сохранить… безуспешно… рано или поздно площадь превратится в пустырь, а потом… превратится в пустырь… и в лесок».

Закончив абзац, на который ушло минуты две, Ирина с облегчением отвела от бумаги ноющие глаза. Посмотрела на темный экран выключенного телевизора, на тахту, на которой они спали с мужем. «Спали с мужем», – повторила про себя, как о другой женщине и другом мужчине. Поёжилась от прокатившихся по спине ледяных мурашек… За мурашками заколотилось в груди. Сердце…

– Что ж это.

Во рту стало горько-горько. И Ирина вспомнила, что так же горько становилось в детстве, когда её обижали.

Медленно поднялась, достала из коробки упаковку корвалола, проглотила две таблетки.

Вернулась в кресло, уселась, поправила торшер, чтобы свет падал на бумагу насыщенней, стиснула стопочку двумя руками и уперлась в строчки. Сколько раз она читала всякое по обязанности, неужели сейчас не сможет дочитать повесть мужа… Но вместо слов на бумаге появилось лицо Юрия, тяжелый взгляд, и зазвучал его глуховатый голос: «Я даю, а меня тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня, к чёрту, писатель, если я ненавижу писать».

Положила бумагу на столик, закрыла глаза и отвалилась на спинку.

Открылась дверь кабинета. Мягкие шаги. Вошёл Юрий.

– Ну как? – спросил и боязливо, и в предвкушении похвалы.

– Извини… Я ещё не дочитала.

– Да? Там полтора листа всего…

– Что-то нехорошо мне, – сказала Ирина с усилием. С усилием потому, что слово «нехорошо» было неточным.

– М? А что болит?

– Так… Недомогание какое-то.

– Может, лекарства?

Ирина кивнула:

– Уже приняла.

Юрий постоял рядом, погладил её руку и тихо ушёл.

Следующий день начался как обычно. Юрий встал около шести, умывшись и сделав кофе, засел в кабинете. Ирина подремала, посмотрела новости в айфоне, прочитала несколько анонимных исповедей в паблике «Подслушано»; одна исповедь поразила – жена вытаскивала у мужа из пупка катышки, это сделалось для неё этакой традицией, а потом катышки перестали появляться, жена спросила мужа, вытаскивает ли он эти катышки, муж сказал «нет», и таким образом жена поняла, что у него появилась любовница… В половине восьмого поднялась, приняла душ, приготовила завтрак.