Текст книги "Зона затопления (сборник)"

– Да приду, приду! – перебила Ирина Викторовна. – Приду, конечно! Хлипать только не начинай, а то я тоже… Во сколько надо?

– Да как отемнет, так и начнем… Попрощаемся хоть…

Чай Зинаида ждать не стала – пошла. Наверняка еще кого-то уговаривать.

Конечно, нужно было посидеть с оставшимся десятком ровесников здесь, на родине, в том клубе, в котором танцевали еще молодыми полвека назад, пересмотрели тысячи фильмов, в котором в конце семидесятых узнали, что их Пылёво обречено и совхоз распускается… Много с чем клуб был связан – все общие праздники там отмечали, прощались с председателями и другими уважаемыми людьми, целовались и ругались, дрались, мирились…

И вот из клуба вывезли аппаратуру, какие-то важные вещи, но само здание, построенное в конце пятидесятых, пока стоит. Стоит крепко, как и избы вокруг, сельсовет, двухэтажная школа, склады, магазины… Так посмотришь, и ведь живое село, а что народа почти нет – ушли в тайгу по грибы, по бруснику. Самая пора сбора. К ночи вернутся, зашумят, хвалясь друг перед другом, потом свалят грузди, маслята, обабки, волняшки в большие кадки с водой, и по деревне разольется сытный грибной аромат, обещающий, что зимой люди не станут тужить-голодать.

Да, потрудиться сейчас, в последние перед снегом, перед морозами дни, и зима пройдет хорошо, спокойно. Будут шипеть в печах соком березовые поленья, будет вариться мясо выращенных летом свиней, телят, куриц; из подполья будут поднимать на тарелках соленые помидоры, огурчики, грибы, капусту, арбузы, черемшу; будут тереть со сметаной редьку. Затрещит разлетающаяся по кути рыбья чешуя, пахнёт из открытой банки горлодёр. Застучат, как камушки, ссыпаемые из мешка в железную чашку налепленные в ноябрьские вечера пельмени и вареники, а из чашки забулькают в крутой кипяток с лавровым листом и черными горошинками перца. Вырастет на столе горка желтоватой, с бархатистой шкуркой картошки. Достанет хозяйка из духовки противни со сдобами, калачами, шанежками с картошкой, творогом, брусникой, укроет чистым полотенцем. Нажарит пирогов, пермячей, расстегаев, икряников…

Ох, как хорошо, накормив животину, покидав снег на дворе, войти в теплую избу в густых клубах пара, потоптаться на половичке, покхэкать, а потом разболокаться, сполоснуть под умывальником руки, лицо, шею, чувствуя на губах солоноватость здорового пота; пройтись мокрыми ладонями по волосам. Сесть за стол, жабнуть стопку нехолодной сладковатой самогонки, а потом долго, неспешно есть, глядя в свободный от морозных узоров прогалок в окне на укрытые снежиной соседские избы, на столбики дыма из труб…

Пообедав печенкой с сухарями и выпив чаю, Ирина Викторовна хотела было, как обычно, скорее заняться делами, но удержала себя: «Куда уже торопиться? Посиди, подумай». – «Но надо собираться, еще поглядеть, что, может, нужное», – заспорила. И другая часть ее с готовностью включилась в спор: «Все нужное. Правильно Зинаида сказала: каждую щепочку жалко».

В избе было тихо – печка давно прогорела, радио, раньше постоянно бубнящее, увезено в город, – и эта тишина вдруг так стала давить, что Ирина Викторовна все-таки поднялась, вышла на крыльцо. Осмотрела с него видимый кусочек улицы. По-прежнему никого и никаких звуков. Тишина.

Месяц назад, когда окончательно уезжала бо́льшая часть жителей, здесь день и ночь стоял гам и треск. Одни что-то ломали, другие, наоборот, – сколачивали; бегали от двора к двору, передавали вещи, перекрикивались; визжали свиньи, рыдали забиваемые коровы и бычки… Будто беженцы, катили мужики и женщины тележки, медведки, тачки с добром к пристани, ругались из-за любой мелочи, нервно смеялись, орали. Выпивоха Женька Глухих дергал отцов баян, наугад нажимая на кнопки…

Ушел тот паром, и тише стало. Сначала еще кукарекали кое-где петушки, еще проходили по улице оставшиеся, пробегала ошалелая собака, а в последние два-три дня глухо совсем. И что уж действительно жутко – воробьи исчезли. Раньше отбою от них не было, теперь ни одного. Пусто.

Чтобы спастись от этой давящей, как гнет, пустоты, Ирина Викторовна направилась к стайке. Там Чернушка.

Открыла обитую старым одеялом дверь, нашла взглядом курицу. Та растерянно стояла и смотрела на хозяйку. Не побежала навстречу, как обычно, не бросилась прочь, как некоторые рыжие часа три назад, когда Ирина Викторовна хватала их по одной и уносила… Стояла и смотрела. Ждала.

– Что, Чернушечка, плохо одной? – спросила Ирина Викторовна. – Мне тоже плохо… Ну, потерпи, потерпи маленько… Помнишь, как одна тоже была? Что уж…

И курица ответила понимающе:

– У-у-к. – Шагнула к плошке, где была дроблёнка, сделала вид, что клюет; видно, показывала – ничего страшного, что одна.

– Водичка-то есть? Е-есть, – продолжала Ирина Викторовна, успокаивая курицу и успокаиваясь сама; достала из ящика с гнездом яичко. – Спасибо, Чернушечка… Ну, не скучай, ладно? Лампочку тебе оставлю пока, пускай светит…

«А чего я ее не выпускаю?» – удивилась.

– А иди-ка погуляй. Тепло, хорошо, солнышко… Иди погуляй.

Вывела Чернушку на задний двор, заперла калитку.

Курица как-то несмело, словно ожидая от хозяйки плохого, пошла по покрытой сухими травинками, камешками, щепками земле.

– Погуляй-погуляй, а я тебе счас травки свежей сорву.

Нашла у забора несколько полуживых лебедин, выдернула с корнем. Заметила в развороченной земле червяка. Подняла. Понесла Чернушке.

– Вот, потереби пока, – бросила траву, – а это деликатесик тебе. На, на, – поболтала червяком.

Курица подошла, покосилась на червячка и склюнула.

– Ну вот! И хорошо! Молодец.

Возвращаясь в избу, остановилась у чурки, под которой лежали куриные головы… Надо бы прибрать… Или так оставить, воронам? Чего теперь марафет наводить…

Но собрала головы в старый ковшик, отнесла на огород, вырыла тяпкой ямку, бросила, прикопала. Тяпку приставила к стене сарая. Обвела глазами освещенный заходящим солнцем сбоку и потому красивый и особенно печальный сейчас огород. Серое стало золотистым, водянистая зелень – сочной, свежей… Отвернулась, глотая слезы.

В ведре под скатом крыши обмыла топор, занесла на веранду. Отличный топор, сталь настоящая… Взять бы, только как его тащить? Да и зачем он в квартире на втором этаже?

Связала в узел клеенку с перьями. Постояла, напряженно размышляя, куда бы деть. Мучилась так, будто это самый важный вопрос сейчас. Куда? Отнесла в летнюю кухню, положила там, придавила зачем-то коробкой со старой, окаменевшей обувью. Пусть здесь…

Наконец, не найдя по дороге дел, добралась до избы. Посмотрела, сколько там на будильнике. Десять минут шестого. Вот и день прошел. Почти прошел последний день. Последний здесь…

Сложила остатки – а ее много осталось – печенки в тарелку, накрыла другой. Возьмет в клуб… Помыла посуду тщательно, расставила на решетку сушиться. Поискала, что еще отнести на посиделки… Да нечего. И не готовить же. Да и вряд ли будет там пир горой. Что уж…

Переоделась в выходное платье – старенькое, но крепкое, шерстяное. Причесала волосы, закрепила широким гребнем на затылке. Повязала платок с розовыми цветочками. Надела пальто. Туфли обувать не стала, неудобно в них, устают ноги быстро, – осталась в ботах.

Шла по широкой центральной улице и никак не могла поверить, представить, что очень скоро, может, и завтра, не будет уже этих крепких домов, амбаров-срубов, толстых и глухих заплотов, ворот с козырьками и кружевами резьбы, деревянных тротуаров, которые каждую весну тщательно ремонтировали… Исчезнет двухэтажная белёная школа с зеленой крышей, обитый вагонкой магазин «Северянка» с веселой вывеской «Работаем от сих до сих без выходных и проходных»… Убеждала себя, что все на свете кончается и вот пришел конец их деревне, но поверить не могла. Не принимали ни голова, ни сердце мысль, что от села, где почти четыре века жили люди, останутся сначала горки пепла, а потом, когда там, внизу, закроют путь реке, размоет эти горки запертая вода. И всё. Ни следа, ни метки…

Нет, нет, есть метка! Еще в прошлом году мужики сварили стелу, привинтили к ней табличку с выбитой надписью: «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667 – затоплено в…» Дату не вписали, надеясь, что все-таки в последний момент затопление не произойдет… Этим августом втащили на самый высокий в округе бык, который, говорят, уцелеет, превратится в островок, укрепили там. Когда пойдет вода, приплывут, добьют четыре циферки.

Лет двадцать – сорок простоит эта стела, кто-нибудь станет за ней приглядывать. Но потом все-таки изржавеет, покосится, повалится, еще через какое-то время рассыплется рыжим прахом, затянет рыжину травой. И будет здесь дикое место. Дикое мертвое место над мертвой стоячей водой.

Улица была чистая, дома почти все целые – заходи и живи. Лишь окна прикрыты ставнями, а где ставней нет – щитами из досок. Казалось, на время хозяева отъехали, но вот-вот вернутся. Завтра, или через неделю, или весной. Вернутся, снимут щиты, помоют стекла, протопят печи…

Нет, не будет весны тут. Вот они – одна, другая, третья – надписи на воротах: «Прощай, отчий дом», «Не забудем Родину!», «Плачем и рыдаем»… Кладбище, кладбище. Погост.

Самое обидное, если возьмут и после всего заселят какими-нибудь зэками или китайцами. Объявят: «Расчеты ошибочны оказались, вода не добралась…» Нет, пусть тогда уж скорее сжигают, стирают с лица земли их Пылёво. Посадят их, оставшихся, на паром и – сотрут.

Многие мужики порывались сами сжечь свои дома. Алексей Михайлович уговорил не делать этого: «Пускай таким село останется в памяти».

И люди, уезжая, видели Пылёво целым, опрятным, с пестрыми наличниками, красными листьями черемух в палисадниках. Не так больно, наверно, чем когда дым, огонь…

Вот он и клуб. Стоит свеженький (стены красили каждую весну), большой, широкий. Его размер увеличивает не особо приметная, но все же значительная возвышенность. Рёлка. Раньше здесь была церковь, деревянная, из толстенных бревен. Ирина Викторовна с детства помнила ее закрытой, пустой, черной, напоминавшей молчаливую, закутанную по глаза платком волхитку с выселок.

В конце пятидесятых – когда опять стали строить новую жизнь и район наводнили приезжие, только теперь не ссыльные, не эвакуированные, как в войну и после войны, а добровольцы или распределенные, этакие бравые комсомольцы-горожане, – церковь решено было снести.

Снесли без сожаления, даже тогдашние бабушки не выступали против. Будто старый гнилой коровник убрали. Некоторые надеялись на клад, долго рылись в груде трухи, копали под церковью землю, но ничего не нашли.

За одно лето на месте церкви поднялся сруб клуба. Часть бревен пошла с церкви, часть привезли новых. Строили чуть ли не все мужчины села.

Клуб получился просторный. С залом на двести человек, где крутили кино и проводили собрания, с библиотекой, с фойе, где устраивали танцы и общие торжества. Расставляли тогда принесенные столы буквой «П», накрывали. А потом или веселились, или грустили, плакали.

Сейчас от «П» была лишь половина палочки – два стола, за которыми сидели пять человек.

Фёдоровна – самая старая жительница Пылёва, – ей давно перевалило за восемьдесят, но держалась она молодцом, пласталась до сих пор на огороде целыми днями, память не теряла… Рядом с ней Ульяна, в нездешнего фасона – красном, без цветков – платке, и облика была не как большинство пылёвок – суховатая, узколицая. Через стул от старух устроились Мерзляков и Крикау. Обоим было под семьдесят, и оба всю жизнь враждовали или, в лучшем случае, годами не замечали друг друга, а вот теперь остались чуть ли не единственными мужиками в селе, и, чувствуя это, они хоть и не тепло, не дружески, но все же вгладь разговаривали:

– Глухов луг жалко. Какая трава там!

– Трава… А земля на огородах! Сами ведь чернозем сделали. Тут помял ее – масло ведь, а не земля.

– О-хо-хо-ох… Я вот удивляюсь, как на ей еще растет чего.

– Почему это – удивляшься?

– Ну, столько поту в ей, соли…

Пятым за столами, напротив Мерзлякова и Крикау, – Лёша Брюханов.

Ровесники Лёшины уехали, уехал бы, наверно, и он, но на нем дизель – свет дает селу… Вот остановит завтра утром, сдаст или, может, так бросит свою технику и взойдет на паром.

Ирину Викторовну встретили хоть и радостно, но и вроде как с удивлением.

– А мы думам, не придешь, – сказала Фёдоровна.

– Ну, не дождетесь… Как же вы без меня-то? – Ирина Викторовна, улыбаясь, поставила на стол тарелку.

– Да многие отказалися. Боятся – сердце не выдержит… По избам прячутся.

– Ну и дела у всех, – оправдал непришедших Мерзляков. – Собираются.

– Мы уж давно все собранные, – вздохнула Фёдоровна.

– Это ты о смерти опять? – встрепенулась Ульяна. – Сама всех ругала, что поминают, а сама теперь…

– Теперь – можно. Когда родну деревню переживать, это хуже смерти.

– Верно, верно, – закивал Крикау, – хуже нет…

На столе была нехитрая еда: сало, соленые огурцы, поздние сморщенные помидорки, порезанный кусок вареной говядины. По центру стояли две непочатые бутылки водки и бутылка с чем-то оранжевым.

– А Зинаида где? – спросила Ирина Викторовна.

– Да, видать, потезенит всё, уговариват…

– Лишь бы что-нибудь с ней не случилось, – тихо сказала Ульяна. – Такие, кто бегает, они чаще всего…

– Ну! – грозно перебила Фёдоровна. – Не накликивай! – И добавила уже почти жалобно, просяще: – Счас придет. И Галина придет… пирог достряпыват рыбный.

Посидели молча, в ожидании, словно бы Зинаида с Галиной должны войти сию же секунду и без них что-то начинать говорить неловко… Прошло полминуты, минута, другая…

– Слушайте, а помните, как Женька Глухих осетра приволок? – слишком оживленно, так, что все вздрогнули, спросил Брюханов.

– Ага, ага! – старики оживились.

– Да-а, такой телок был!

– Голова в ведро не влазила.

Ульяна, вспоминая, нахмурилась:

– Когда это было?

– Да года два назад. Под осень…

– Не помню что-то.

– А, подруга, – слегка подтолкнула ее плечом Фёдоровна, – ты ж тогда в больнице лежала. Сосуды у тебя, что ли, были…

– Суставы.

– Ну! А тут такой переполох…

– Ну дак! – хмыкнул и засопел азартно Мерзляков. – Давно такой не попадал. И позабыли уж, что с им делать.

– Ага, Жека бегает по дворам: «Из осетра надо вытаскивать что-то, а то ядовитый станет. Что вытаскивать?!» А никто и ответить не может…

– Как – никто? Я смог, – обиделся Крикау. – И другие, кто постарше.

– Ну, сперва-то никто. Сбежались и стоим. Таращимся.

– А кто-то, помню, сказал, что если его в дуплё на лед спустить, то он быстро уснет, а потом хоть через год достань – оживет в воде.

– Ну да, можно. Я раз налима изо льда на реке выдолбил. Домой принес, оттаял, и он пополз. Моя увидела – завизжала.

Посмеялись… За воспоминаниями дождались Зинаиду.

– Во-от! – Фёдоровна выдохнула облегченно. – А мы уж про тебя всё передумали.

– Да у Даруши Чепурной была. И так и сяк просила.

– И чё она?

– Да ни в какую. Суетится чего-то, мечется, как маланья с ящиком.

– Уху-к, – закивала Фёдоровна, – все дела находят, только чтоб о страшном не думать. А сюда придешь, и ведь ясно, что всё – прощамся.

– Пойду нашу электростанцию гляну, – сказал Лёша Брюханов. – Как там солярка.

– Не загуливайся, – отозвался Мерзляков, – водка греется.

– Я быстро…

– Даруша-то далёко куда-то едет.

– К сыну младшему, в Ачинск.

– Ага, ага, в Ачинск, – подтвердила Зинаида. – Я за это время всю страну изучила. Карту расстелю и смотрю, смотрю. Кутай есть, даже Пылёво наше, а ни Колпинска…

– Ну, значит, карта не новая. Колпинск, он молодой город, – объяснил Крикау. – Из-за плотины и появился.

– Ну да, ну да…

– Эх, – Мерзляков сладко-грустно вздохнул, – рыбки-то мы пое-ели. Поели. А вот внуки-правнуки как, это вопрос…

Река была рыбой действительно богата. Хариусы, таймени, ленки, налимы, щуки, бульбаны, ельцы. Попадались осетры и стерляди, иногда появлялись стайки тугуна… Правда, в последние лет двадцать улов начал слабеть, ленки, таймени, не говоря уж об осетрах и стерляди, стали редкостью. Не запасали их уже, как бывало, поленьями в ледниках. Но будто подарок на прощание, в прошлом, позапрошлом, да и в этом еще году мужики то и дело выволакивали на берег тайменей килограммов по двадцать – тридцать; вот и осетра, о котором так хорошо вспомнили, Женька Глухих умудрился поймать. Чуть не всех угостил, отрубая по куску…

Это обилие крупной рыбы знающие люди объясняли тем, что реку перекрыли плотиной, и хоть вода через шлюзы уходит пока свободно, но рыба не скатывается вниз, боясь постройки, живет на этих километрах от одной ГЭС – построенной Усть-Илимской – до другой, строящейся. Ее все меньше и меньше, благородной рыбы, но оставшаяся растет, вот и попадаются великаны. Скоро переловят последних, или передохнет от водохранилища, в стоячей воде, и будет здесь пусто. Разве что окуньки с щуками останутся, да их больная еда – ельцы да мокчёны.

– Что ж, – Мерзляков не выдержал, – давайте-ка дерябнем. Зябко…

– Счас Галина пирог принесет, и выпьем.

– Долго она несет.

– Горяченький хочет чтоб, свеженький… Это мы раньше приперлись.

– А это что рыжее в бутылке?

– Бражка облепихова.

– М-м! Де-ело…

– Нет, под рыбный пирог – водка только…

– Рыба – это великое дело, – вернулась к прерванному разговору Фёдоровна. – Сколь раз она спасала… В войну, помню… Тогда всё для фронта сдавали. Всё подчищали. И мы стали из чешуи холодец варить. И – ни один человек в деревне ни цингой этой не заболел, ни рахитом. Все здоровеньки были!

– Да, да, – закивали в ответ, хотя никто больше из сидевших за столом не помнил толком то время: Ирине Викторовне в сорок пятом было шесть лет, Зинаиде года три, Мерзляков родился в войну, Ульяна появилась здесь после войны, Крикау родился году в сорок седьмом в семье ссыльных… Но вообще-то правильно кивали: и после войны много лет жизнь была трудная, скудная, и хоть холодец из чешуи не ели, но и долго не роскошествовали.

– Вот только стали сами себе хозяева, никто не указыват, а тут надо собираться и куда-то мотать, – сказал Мерзляков. – Все дни хожу по ограде, стены толкаю. Ведь какая крепь, и бросать приходится. Все сгорит…

– Ну ладно, – на правах старшей перебила Фёдоровна. – Говорено об этом достаточно.

– Но ведь жалко!

– Жалко. Поэтому о другом давайте. Что ж душу драть – и так вся изодрана.

Вернулся Лёша, и ему сразу велели разливать водку, бражку. Видя, что старики и старухи грустят, он решил вспомнить об еще одном забавном случае.

– А помните, как Кайхеры козу к козлу возили?

– Ага, вся деревня участвовала…

– На ушах стояли…

Ирина Кайхер, специалист из сельсовета, завела козу. До этого коз в Пылёве никто не держал, ближайшие были в двадцати километрах, в Кутае.

И вот коза стала требовать мужа – блеяла, билась в своей загородке, всей улице жить не давала. В конце концов Кайхеры погрузили козу в машину и повезли в Кутай. Но пока ехали, коза расхотела и стала бодать, колоть рожками предложенного ей кавалера. Ни с чем ее увезли обратно. А на другой день снова пронзительное, жуткое блеянье, похожее на человеческие крики, снова удары в изгородь. Пришлось опять везти. И снова ничего не получилось…

– Раз пять ее катали, – посмеиваясь, говорила Зинаида, – бензина сколько изъездили, и так и не получилось.

– Угу, пришлось отдать.

– И где теперь они? – вздохнула Фёдоровна.

– Кто?

– Да Кайхеры. Ирина, Андрей, ребятишки их…

– В Абакане, что ли, квартиру дали.

– Квартиры, – поправил Лёша Брюханов.

– В смысле – квартиры?

– Ну, дали им три однокомнатные квартиры.

Старики не могли понять:

– Как это?

– Не было одной трехкомнатной. Дали вот так. И в разных домах причем.

– У них ведь дети маленькие еще. Они отдельно, что ли, должны?

– Ну, так получается.

– Бедные Кайхеры, – покачал головой Крикау.

– Как-нибудь там сменяются, наверно…

Ирина Викторовна, может, впервые обратила внимание на фамилии. Раньше вроде и не замечала. А тут – Кайхеры, Крикау. Еще в деревне было раньше много Шнайдеров, Гафнеров, Фоосов; у Ульяны тоже девичья фамилия совсем какая-то нерусская, сложная… Но все они были здесь своими, и для всех них, чьи корни в тысячах километров отсюда, в совсем других землях и странах, эта деревенька в тайге стала родиной. И имена своим детям они давали русские: Андрей, Иван, Алексей, Сергей, Николай, Настя, Галина, Валентина. Получались причудливые сочетания – Сергей Оттович Фоос, Анастасия Гельмутовна Гафнер…

– Уля, – позвала Ирина Викторовна, – а ты-то как? Ты ведь туда, – не стала уточнять куда, да это и так всем понятно: в тот далекий край, где родилась, – уезжать хотела. Как решила? Едешь?

– Да-а… Да куда мне уже… Квартирку в Колпинске дали, в ней и доживу. Мы вот с Зинаидой соседки, будем друг за дружкой смотреть.

– Вообще, по уму, надо было всем в один дом проситься, – сказала Фёдоровна, – а то вот и недалеко, а дойти – история.

– Ну, эт тоже, – заспорил Мерзляков, – дом престарелых на что делать? Тоска одна.

Пришла наконец Галина Логинова с большим, закутанным в полотенце противнем, а следом за ней – глава сельсовета Алексей Михайлович Ткачук. Приковылял и старик Чуклин Владимир, бородатый, в драной фуфайке.

– Ты, Володь, как ритарай прямо, – поморщилась Фёдоровна. – Хоть бы уж ремугу эту сменил.

– Да увезли всё. Всё в городе…

Появление новых людей за столом, как водится, подняло настроение. Но когда суета улеглась, наступило неуютное, колючее молчание. И наполненные стопки не помогали – никто не решался поднять тост. Поглядывали на Алексея Михайловича, ждали, что скажет он.

Последние почти двадцать лет Ткачук был в селе главным, и именно ему выпало уговаривать людей собирать вещи, выбивать дополнительные паромы для груза, не позволять раньше времени разбирать и жечь избы, школу, склады, до последнего сохранять работу дизеля (а для этого нужно горючее), фельдшерского пункта… Вообще-то он не обязан был этого делать – мог, получив ордер на жилье, уехать и пропасть, забыть. Формально-то их Пылёво уже месяц не существует как жилое, снято с каких-то балансов…

Да, мог уехать глава, тем более что он не коренной – из молодых специалистов шестидесятых годов. Но не уехал. До конца оставался.

– Что ж, – поймав одни, другие, третьи глаза на себе, начал Алексей Михайлович, держа стопку в подрагивающей руке, – что ж, много раз мы здесь с вами сидели. И по радостным поводам, и по грустным. Бывало, и не вмещал этот зал всех… Много нас было, а вот теперь осталось… – Не договорил, кашлянул. – Да… Но покинули люди не по своей воле… не по нашей воле Пылёво исчезает. Стояло оно триста пятьдесят лет и еще бы триста пятьдесят простояло… Знал народ, как жить, чем жить, для чего… Я не смею просить вас не горевать – у самого все эти годы сердце болит… Что ж, – поднял стопку выше, – без чоканья, ладно?

Выпили, посидели, замерев, не притрагиваясь к закуске, перетерпели жжение. Потом уж потянулись к огурцам, грибам; Галина зашептала:

– Пирог берите, пока теплый! Дядь Володь, вы же любите рыбный.

Поели в молчании. Каждому было что сказать, но не решались. Боялись сказать именно сейчас не то. И Алексей Михайлович продолжил. Теперь уже о том конкретном, что мучило каждого.

– Что касается кладбища – переносим целиком. Доверенности у меня, землю в городе выделяют. Перенесем, постараемся так же положить, как здесь…

– Да уж хоть бы, – покивала Фёдоровна. – Покойников топить – последнее дело.

– Не дай бог…

– Перенесем. И памятники заберем, кресты, – увереннее продолжил глава. – Я лично буду следить. Ни одной могилки не оставлю.

О кладбище люди переживали не меньше, чем об остающихся домах, добре, которое нет возможности забрать, о том, как будут на новых местах, в чужом мире… Дирекция по подготовке к затоплению останки взять разрешила, но для этого нужно было присутствие при эксгумации (страшное слово, которое в деревне произносили шепотом) родных покойного. Большинство боялись такого участия. Да и правильно: как это жене видеть доставание гроба, где лежит муж, превратившийся в кости, или сыну, дочери, родителям… Алексей Михайлович выяснил, что можно доверить присутствие при эксгумации другому, собрал такие доверенности на себя.

Сейчас он хоть и бодрился, обещал, что лично проследит за переносом кладбища, но боялся, хватит ли сил. О том, что сердце болит, сказал не образно – болело оно действительно, давило и кололо уже давно…

– Одно вот, – продолжил Алексей Михайлович, – Люба Гришина остается со своим магазином… До последнего торговала, и сейчас открыта ее «Северянка»… Как в цивилизованном мире… Не успели решить насчет компенсации… Остается…

Пришла Алина, фельдшер. Молодая женщина, всегда подчеркивавшая даже своим видом, что она не деревенская, жившая как-то особняком. Она частенько ругалась с мужем, здешним уроженцем, – требовала скорее переезжать, «пока дети маленькие», а он все тянул. Но вот как получилось: муж и дети уже с весны в Мариинске, ее родном городе, а Алина здесь. И такой стала заботливой в эти месяцы – сама обходит старых людей, спрашивает о самочувствии, уколы ставит, давление мерит. Раньше на дом ее вытащить было трудно: есть пункт, часы приема – приходите… Меняется человек…

Поздоровалась тихо, села с краешку, но ее тут-же пересадили ближе ко всем, окружили заботой, и в глазах Алины появились слезы. Она нахмурилась, сказала строго:

– Спасибо. Можно, как будто меня здесь нет.

Старухам стало неловко. Замолчали, поджали губы.

– Споем, может? – неожиданно для себя, но чтоб загладить эту неловкость, предложила Ирина Викторовна.

– Э-э, – Фёдоровна тяжело отмахнулась, – какие уж тут песни…

Но Зинаида поддержала:

– А чего? Правильно Руся предложила. Помните, молодыми любили? – И завела без подготовки:

 
Чуть охрипший гудок парохода
Уплывает в таежную тьму-у,
Две девчонки танцуют на па-алубе,
Звезды с неба летят за корму.
 

Алексей Михайлович подхватил было:

– А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата… – Но остальные не поддержали, и песня смялась, оборвалась.

– Поплывут завтра девчата, – хэкнул Крикау. – Все поплывем.

Остальные закряхтели, завздыхали. Не глядели друг на друга. Лёша стал разливать водку.

И тут, в тяжелой тишине, Фёдоровна, удивительно отчетливо выговаривая каждое слово беззубым ртом, запела то, что пели только на поминках:

 
Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им.
 

– Отец мой был природный паха-арь, – подхватил сначала Мерзляков и тут же Крикау, – а я ра-бо-отал вместе с и-и-им.

 
На нас напали злые черти,
Село родное подожгли.
Отец убит был в первой схватке,
А мать живу в огне сожгли.
 

– От-тец убит был в первой схватке! – вступили Алексей Михайлович, Зинаида, Ирина Викторовна, Ульяна. – А мать живу-у в огне сожгли!

– Зачем, скажи, судьбина злая, – грянули Чуклин, Лёша Брюханов, Галина, – ты разорила дом родной?

 
Сестра осталася сироткой,
А я остался сиротой.
 

– Сестра остал-лася сироткой, а й-я-а оста-ался сир-рото-ой!

 
С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по реке.
 

– С сестрой мы в лодочку садились и ти-ихо-о плыли по реке-е.

 
Но вдруг кусты зашевелились,
Раздался выстрел роковой,
Злодей убил мою сестрицу,
И стал я горьким сиротой.
 

– Злодей, – пели не глядя друг на друга, но теперь смотрели не вниз или вбок, а куда-то вверх, и глаза были светлые, сухие, светящиеся, – убил мою сестрицу, и стал й-я-а го-орьким сир-ротой.

 
Кругом, кругом осиротел я,
Кругом я горький сирота,
Нет у меня отца и мами,
Нету сестрицы у меня.
 

– Нет у меня отца и мами, нету-у сестри-ицы у меня-а!

 
Взошел я на гору крутую
И посмотрел я на село.
Горит, горит село родное,
Горит вся родина моя.
 

И уже срывающимися голосами дотянули второй раз:

– Горит, горит село родно-я, го-ори-ит вся-а ро-одина моя-а!

Печку на ночь топить не стала – только вьюшки задвинула, чтоб не выдувались остатки тепла, – добралась до кровати и легла одетая, накрылась одеялом и еще сверху пальтишком.

Поплыла, поплыла в сон, радуясь ему как никогда – самое страшное было лежать и думать. Но мозг утомился за этот день, мысли уже давно путались, и вот перепутались окончательно, и всё провалилось…

И снова толчок. Забытья будто и не было. Ирина Викторовна приоткрыла глаза и глянула на окно.

В прямоугольнике густая синь. Брезг. Раннее-ранее, но все же утро. И значит, надо подниматься. Подниматься, оживать, жить дальше.

Телу было тепло, а лицо знобило, и, вдыхая, Ирина Викторовна чувствовала, насколько изба выстыла. Прогреется нескоро, тем более что печку не зарядила, придется щепать лучину, выкладывать в топке колодец… Пока разгорится, и пора будет идти. Прощаться и идти…

Выбралась из-под одеяла. Села. Сунула ноги в чуни. Продышалась, дала время телу привыкнуть к новому положению. Потом поднялась. Прошла на кухню. Несколько секунд не решалась щелкнуть выключателем. Щелкнет, но свет не появится, и станет совсем тоскливо. И, кажется, силы сразу оставят, и не сможет уже ничего. Сядет, и будет сидеть, и заледенеет в этом сумраке.

Свет был. Был свет, слава богу… Лёша Брюханов не бросил. Наверно, всю ночь возле дизеля продежурил. Спасибо.

Первым делом потюкала топором по сухому полешку, отколола несколько полосок. Достала из-под лавки у порога кусок бересты… Экономила бересту, клала на растопку понемножку, а тут запихала не скупясь. Сверху положила полоски. Чиркнула спичкой.

Огонек побежал по желтоватому листу, пуская черные жирные завитушки дыма. Береста затрещала, зашевелилась, как живая. Языки огонька зацепили дерево, и вот занялось. Ирина Викторовна положила сверху сухие полешки, закрыла дверцу. Медленно поднялась с коленок.

– Счас оживеет воздух, – зашептала, – счас все будет…

Включила плитку, поставила чайник. Удивилась, почему не сразу включила, а сначала стала растапливать… Вода бы уже теплой была. А так умывалась почти ледяной.

Что ж, надо собирать вещи. То немногое, что сможет донести до парома.

Собирала и убеждала себя, что просто едет в город на день-два, а потом вернется и все будет здесь по-прежнему. Как было. А слёзы кипели в горле, рвались к глазам, перекрывали дыхание. Ирина Викторовна глотала, глотала эти горькие слёзы, но они снова поднимались, лезли, щипали, разъедали глаза. И вытягивали, вытягивали остатки сил… Набивала она сидор, словно могилу копала.

Забурчал чайник и вскипел точно так же, как вчера, позавчера, тысячи раз до этого. Ирина Викторовна сняла его, налила кипятка в заварник. Постояла, упершись руками в стол, подождала, пока настоится. Сесть боялась. Сядет – и не встанет.

Качнулась, дошла до буфета, взяла чашку с полочки… Раньше здесь было много чашек, кружек, стопками возвышались тарелки, блюдца. Теперь почти пусто. Посуда в городе. Вся квартира там в коробках, мешках, тюках. Круглый стол с расшатанными ножками, стулья один на другом, трубы ковриков, три разобранные кровати, разобранный шкаф, единственное кресло, в котором любил сидеть вечерами муж, наломавшись по хозяйству…