Текст книги "Зона затопления (сборник)"

Вот приедет, и надо будет все расставлять, разбирать, развешивать. Гоить комнату, кухню, ванную, туалет, прихожую – эти квадратные метры. За дверью – подъезд, не ее пространство. А здесь всё ее – и двор, и стайки, баня, дровяник, огород с каждой былинкой и комком земли…

Налила заварки в чашку, открыла крышку заварника и вылила обратно. Подождала и налила снова с четверть чашки. Потом – уже доверху – кипятка из чайника. И пожалела, что заварила столько – придется выбрасывать… Обычно испитой чай высыпала в огурцы или под смородину; зимой заворачивала его в старые целлофановые пакеты, замораживала и весной разбрасывала по огороду. А теперь куда?

Еще недавно каждая мелочь шла в дело – негодного мусора не было. Одно сжигала, другое приспосабливала в хозяйстве. В квартире же столько придется бросать и бросать в ведро, таскать и таскать в контейнер во дворе. А потом этот контейнер повезут, вывалят на помойке, увеличивая мертвую территорию… Городская жизнь.

Помялась над столом и все-таки села, достала из пакета плоский сухарь, налила на него из ложечки чаю, посыпала сахаром. Откусила передними, пока еще целыми зубами, стала рассасывать сладковатый хлеб…

Вчера принялись было убирать в клубе со стола, а потом бросили. Так и оставили тарелки с едой, ополовиненную бутылку водки, недопитую бражку.

– А эт! – окликнула Зинаида уходящую Галину Логинову. – А противень-то! Добрый ведь.

Та отмахнулась:

– Да куда его… В ту плиту, в квартирную, не влезет… Пускай остается…

А в противне – целый пирог с хариусом. Лишь немного притронулись… Хороший пирог получился, сочный. Но тоже – куда его?.. Куда всё?..

Мигнула лампочка раз, другой. И – потухла.

Ирина Викторовна испуганно подняла голову, посмотрела на чернеющую дугу. Ждала, что сейчас загорится снова… Нет, больше не загорится – кончилось в их Пылёве электричество.

– Хоть чай успела, – успокоила себя.

Торопливо доела сухарь, допила чай.

– Та-ак… – Поднялась, снова постояла над столом. Добрела до порога, сняла куртку, перевязала по-новой платок. Взяла свой биотуалет – ведро с сиденьицем, вышла.

На дворе все было сырым, но не от дождя, а от растаявшей изморози. В воздухе висел густой сероватый туман.

Ступая осторожно, боясь поскользнуться, Ирина Викторовна направилась к будочке туалета. Всерьез обдумывала, что надо хорошенько помыть ведро, как-то упаковать, взять с собой. Очень оно выручает…

– Да к чему?! – опомнилась и испуганно хохотнула над собой. – Там ведь унитаз. Там другое уже.

И это «другое», как бечёвка, охватило горло, стянуло. Ирина Викторовна остановилась, стала свободной левой рукой тереть горло, освобождаясь.

Другое… В семьдесят пять лет попадать в другое… Чем, чем она будет жить? Чем переживать каждый день в этой бетонной коробке?.. К кому-то из детей переехать? Но и они тоже по таким же коробкам рассованы…

Услышала шумок на заднем дворе. Кто-то шуршал там, скребся.

По привычке защищать свое от чужого – от чужих собак, кошек, от ворон, крыс, коршунов – Ирина Викторовна поставила ведро, заспешила на шум. На всякий случай подобрала прислоненный к стене колышек.

«Сейчас дам-дам! – предвкушала с неожиданной, резко накатившей, затопившей всю ее злостью, и представляла, как увидит собачонку и как обрушит на нее колышек. – Вот тебе, пакостница! Вот, вот! Не лазь, где нельзя!» Очень хотелось ударить…

За изгородью из частых жердин металась курица: туда два-три шажка, обратно…

– Черну-ушка!.. Чернушечка, как же я про тебя забыла? – Ирина Викторовна открыла хлипкую калитку.

Курица сейчас, в холодном тумане, выглядела совсем маленькой, жалкой… Остановилась перед хозяйкой, закулюкала.

– Намерзлась… И поклевать-то тебе тут нечего… Сейчас в тепло пойдем, покормлю тебя.

С реки ударила, раскатилась по деревне сирена. Это причаливал паром. Ирина Викторовна схватила курицу и, забыв про оставленный на дорожке свой биотуалет, побежала к избе…

Металась из угла в угол, пихая в сидор все подряд; хапнула плитку, потянула, но та, немного подавшись, стала вырываться. Ирина Викторовна дергала и не могла сообразить, что шнур вставлен в розетку. Наконец дошло; отсоединила шнур, стала сворачивать… «А зачем мне плитка-то? В городе же есть… Три конфорки. – Глянула на сидор, на сумку. – И куда ее запихну?» Поставила плитку обратно.

Вдруг пришло в голову, что надо лампочки выкрутить. Пригодятся.

Подволокла под ту, что висела на кухне, табуретку, стала взбираться. «Нет, повалюсь». Села на табуретку. Глаза нашли курицу.

Чернушка стояла возле печки. Неподвижно стояла, будто окаменела.

– В другой дом поедем, – сказала Ирина Викторовна; вскочила, налила в пиалку воды. – Попей. Дорога долгая у нас с тобой. Попей. А я сейчас…

Нашла целлофановые пакетики, вдела один в другой, поспешила в стайку. Нагребла там дроблёнки из фляги… Дроблёнки оставалось еще много – надеялась, что переезда не будет, купила месяц назад целый мешок… Зря, получилось…

Дышала глубоко, старалась запомнить этот едковатый запах куричьего жилья. Где еще его встретит… А запах огорода после первых заморозков… После полива теплым вечером… Запах, идущий от растопленной печки в холодной избе…

– Тёть Ир! – голос с улицы. – Тёть Иро-оу!

Узнала – это Лёша Брюханов. Чего он?.. Побрела к воротам, обеими руками прижимая к груди пакет с дроблёнкой.

– Ну как, собрались? – как-то вымученно-бодро спросил он. – Пора идти уже…

– А… Уже? – Ирина Викторовна растерялась.

Вот… И прямо сейчас. Навсегда.

– Я свои вещи отнес. Могу помочь.

– Да что… Да, да, помоги, милый. Что ж…

Ирина Викторовна вошла на кухню и стала оглядываться, как чужая. Не сразу увидела сидор.

– Вот его… А я сумку… – Потом вспомнила о дроблёнке в руках, а вспомнив о дробленке, нашла взглядом Чернушку. Та по-прежнему стояла возле печки, не двигаясь; даже чужого человека не испугалась.

– Лёша, Лёша, я вот хотела… Как, избу, стайки – запирать? Не хочу, чтоб ходили тут…

– Да разве их замки остановят? Если захотят – заберутся… Пусть так, хоть ломать не станут.

Ирина Викторовна покивала. Хотела спросить еще про лампочки, но сообразила, что это совсем глупость какая-то будет – везти лампочки. И как их везти? Побьются… Запихнула в сумку мешочек с дроблёным зерном. Замерла, вспоминая, все ли взяла…

– Пойдемте, тёть Ир, – тихо сказал Лёша.

– А? Ага…

Взяла сумку.

– Тёть Ир, а тут курица…

– А… – Нагнулась и подхватила Чернушку под мышку; та не сопротивлялась, даже крылом не захлопала, пытаясь удержать равновесие. Только лапки поджала.

Ирина Викторовна шла через двор, не глядя по сторонам. Видела лишь кольцо калитки, которое сейчас повернет. И калитка откроется, выпустит ее на улицу. И всё. И – отрезано.

Темные фигурки медленно двигались в дымных клубах тумана к реке. На спинах рюкзаки, руках сумки, мешки – последнее, что забирали с собой в новую жизнь…

Лёша быстро отнес вещи Ирины Викторовны на пристань, побежал еще за кем-то.

Крупные мужики в одинаковых серых бушлатах и черных ушанках скатывали с парома бочки, выгружали лопаты, ломы, багры, ящики. В начале улицы ровно постукивал мотором новенький желтый бульдозер с задранным отвалом. Местные – пока еще местные – косились на него, как на опасного зверя, обходили подальше, сталпливались на краю пристани. Опускали ношу на плахи настила. Ждали.

– Руся, а это чего у тебя? – удивленно спросила Зинаида. – Ты почто курицу-то с собой взяла?

– Ну, кошки у девки нету, а надо кого-то, – мрачно пошутил стоявший рядом Чуклин.

– Чернушка это, – понимая, что объяснить, зачем везет в город живую курицу, толком не получится, ответила Ирина Викторовна. – Не смогла ее… не смогла убить.

– А-а, эт та, котора по два яичка несла. И как, в квартеру ее, что ли, поселишь?

– Не знаю, ничего не знаю пока…

– Дак оно никто ничё не знат, – вздохнул Чуклин.

– Всё-о! – крикнул особенно крупный мужик, видимо, бригадир. Посмотрел на стариков и старух, велел: – Грузимся!

Две-три старушки, по привычке, чтоб занять сиденья в каютке, рванули на паром и тут же одумались, остановились. Боялись перейти черту…

– Грузимся, говорю, некогда ждать! – стал свирепеть бригадир. – Еще три деревни впереди!

– А где Алексей Михайлыч? – спросила растерянно Зинаида.

– И Фёдоровны нету.

– Ох, не дай бог что…

Но вот появились из тумана глава сельсовета, Лёша Брюханов и Фёдоровна.

Фёдоровна ступала медленно и тяжело, при каждом шаге обваливаясь вниз, к земле; мужчины поддерживали ее с двух сторон.

– Здесь один человек еще, – сказал Алексей Михайлович, видимо, бригадиру. – У нее магазин, товары. На днях должен решиться вопрос насчет компенсации. Не жгите ее.

– Угу, понятно.

Голос Ткачука задрожал:

– Точно понятно?

– Да понятно все, проходи…

Люди дождались, пока Фёдоровна и мужчины приблизятся, и потянулись на паром. Места было много, но никто не сел. Смотрели на проступающие сквозь белизну черные пятна изб.

Паром стал отваливаться от пристани. Бульдозер на берегу выпустил столб дыма, дернулся, пополз в горку, на Пылёво. Старухи хрипло заплакали, мужики полезли за сигаретами. Капитан дал сирену.

Глава пятая. Миражи на дне

Первый раз Ольга ехала в Кутайский район без всякой охоты – главред дал задание, надо подчиняться… Вообще-то в такие командировки нужно отправлять мужчин, но в их газете нет мужчин-журналистов. Или старики, которым и из кабинета в кабинет трудно пройти, или вчерашние школьники, для которых взять простенькое интервью – как поход к стоматологу. В Интернете ищут информацию и переписывают своими словами… Лямку корреспондентов и репортеров тянут женщины.

Газета «Голос рабочего», в которой работала Ольга, некогда была центральной, главной в крае – официальный орган крайкома партии. Для нее построили в центре города двенадцатиэтажное здание, рядом были гаражи для служебных «волг» и «уазов», в квартале от редакции находилась своя типография. Штат газеты в конце восьмидесятых составлял больше трехсот человек.

В глухое советское время в «Голосе рабочего» публиковали официальные сообщения, статьи о передовиках и достижениях, ругали империализм, американскую военщину… Перестройка не очень изменила политику газеты – уже появилась в городе новая, смелая пресса, смелее становились и старые издания, а «Голос рабочего» продолжал, как говорили в то время, дудеть в дудку застоя.

Большая часть коллектива не очень переживала по поводу своего статуса косных официозников. Зарплаты были большие, у каждого сотрудника отдельный кабинет, работы почти никакой – при желании можно было месяцами филонить. Сиди, пей чаёк, а нет, скажи завотделом, что хочешь посетить какое-нибудь собрание трудового коллектива или побывать на заседании профсоюза, и – свободен. Материал об этом вряд ли спросят.

И когда Ольга, от природы девушка небыстрая, сонная, после окончания журфака летом девяносто первого года сунулась в «Голос рабочего» и была неожиданно принята в штат почти без публикаций, ее поразила легкость поступления в такое престижное издание.

Но радовалась недолго. Буквально через месяц в Москве случился путч, а следом – победа демократии, и наступило новое, по-настоящему свободное время. «Лафа кончилась» – зарплаты не повышались в то время, когда рубль дешевел, а главное – прекратились продуктовые наборы, которые до того получали в редакции все, вплоть до уборщиц. Газета мгновенно стала одной из многих.

Подписка рухнула, бумага стала дорогущей и вообще дефицитной, так что за каждым рулоном приходилось охотиться; типография отделилась; рекламу давали в «Голос рабочего» неохотно.

Несколько лет газета держалась на плаву, распродавая «волги», сдавая в аренду гаражи и этажи в здании. А потом оказалось, что здание не принадлежит коллективу – что-то вовремя не оформили, не определили форму собственности, – и теперь, в конце нулевых, редакция занимала восемь кабинетов на шестом этаже, а на крыше вместо огромных алюминиевых букв с подсветкой, слагавшихся в «Голос рабочего», висела растяжка «Это здание продается!». И номера телефонов.

Жилось газете несладко, и Ольга давно бы уволилась, но поначалу, когда была молодой, кормили родители, а работа воспринималась почти как убивание времени, потом вышла замуж за некрупного, но все-таки способного обеспечивать семью предпринимателя. Так и сидела в кабинете, правда, теперь не одна, а деля его с тремя другими сотрудницами.

Да и нельзя сказать, что сиднем сидела, надуваясь сладким чаем. Нет, теперь приходилось трудиться, и странно – хоть зарплата и была смешной, появился азарт писать такое, о чем заговорят, что взволнует многих.

Но командировки Ольга не любила. Особенно в глушь, без определенной цели. А первая поездка в Кутайский район летом две тысячи седьмого года была именно такой. Главред вызвал и сказал:

– Съезди, посмотри, как там с продолжением строительства ГЭС, как вообще люди живут. В городе, в деревнях вокруг. Сделай репортаж.

В бухгалтерии оформили командировочное, выдали суточные и на проезд.

Ольга попыталась было найти попутку – может, кто из знакомых отправляется в те края, – но потом купила билет на рейсовый автобус. И правильно сделала: автобус оказался большим, мощным и там, где какие-нибудь «жигули» обязательно забуксовали бы, он проезжал, лишь покачиваясь. А участков таких оказалось немало.

Нет, поначалу дорога была хорошая – асфальт с разметкой и столбиками на обочинах. Вдоль дороги стояли поселки с симпатичными домиками, но после Канска асфальт кончился, домики потемнели и покосились, да и таких не встречалось на протяжении десятков километров; тайга все ближе подступала к грунтовке. Порой казалось, что дальше пути нет, и автобус останавливался, стоял несколько минут, словно в раздумье, а потом бросался в жидкую глину или в похожую на озеро лужу.

Путь до Колпинска – центра Кутайского района – занял больше десяти часов. Хорошо, что Ольга забронировала номер в местной гостинице – сразу свалилась на кровать и уснула.

На другой день гуляла по городу. Он ей понравился. Много свежих, раскрашенных в разные цвета домов. Есть девятиэтажные, пятиэтажные, есть двухэтажные коттеджи. Улицы чистые, везде порядок. Даже не верилось, что такой город существует вдали от большого мира с железнодорожными магистралями, автомобильными трассами, мегаполисами…

Ее, уроженку почти миллионника, выезжавшую за его пределы редко и недалеко, всегда удивляло, что люди могут, а главное, хотят жить в глухих деревнях, в избушках, где, если не потопить зимой печку, через несколько часов вода в ведре превратится в лед.

Зачем эта добровольная ежедневная борьба за существование? Конечно, двести лет назад это было в порядке вещей, но ведь человечество давно научилось быстро строить высотные здания, проводить водопровод, централизованное отопление, оно прорыло сотни километров туннелей для метро, придумало, как на крошечном участке развести потоки автомобилей; цивилизованному обществу не нужны теперь бесконечные гектары земли, чтобы вырастить необходимое количество пшеницы, картошки, огурцов; каждой семье не нужна теперь своя корова, свои свиньи, куры, овцы.

Человечество стремится к оптимизации, экономии, а вот эти деревушки с сотней-другой упорных жителей тормозят прогресс. Ведь они не просто живут отдельно от большого мира, но и требуют, чтобы им привозили в магазин городские товары, был у них врач, клуб с киносеансами, школа, детский сад, рабочие места, которые по сути-то государству не нужны, убыточны.

Сколько ущербных детей растет в глухомани без музеев, театров, спортивных школ; сколько гибнет талантов, сколько истлевает идей, сил, стремлений, запертых в медвежьих углах страны. Об этом написаны горы книг еще в девятнадцатом веке, но мало что изменилось. До сих пор Россия – сплошные медвежьи углы…

Ясно, что при таком настрое Ольга с куда большим интересом общалась с жителями города Колпинска, со строителями ГЭС (ее свозили к плотине на служебном внедорожнике, провели для нее экскурсию), чем стремилась отправиться в деревни, которые были намечены к ликвидации – попадали в зону затопления водохранилищем.

Но все же, для объективности очерка, побывала в ближайшем к Колпинску селе – Большакове. Сорок километров по проселку… Впрочем, села и поселки были и ближе, но те или возникли благодаря строительству электростанции, или же пришли в запустение из-за этого строительства, из-за близости города. А Большакову двести с лишним лет, население – за тысячу человек, живут своим миром, не мотаясь за каждой мелочью в Колпинск, наоборот, кажется, сторонясь его.

В то время вопрос о переселении еще не стоял так остро, как два-три года спустя. Затопление казалось делом далекого будущего, да и, как поняла Ольга, жители не особо верили, а точнее – не хотели верить, что оно случится.

– Тридцать лет назад тоже пугали: вот-вот затопит, – объясняли ей. – Уезжайте, мол. Ферму разрушили, совхоз распустили. А – ничего. Тут же и бросили.

– Но ведь строительство электростанции возобновилось, – спорила Ольга. – И какие планы у вас? – Она еще толком не знала, что именно спрашивать.

– Ну, поглядим, как до дела дойдет. Чего раньше времени… Тогда тоже многие подхватились, поехали, а потом обратно возвращаться пришлось…

Избы в селе были в основном высокие, просторные, каждая усадьба, как крепость, обнесена глухим забором, защищена стенами-срубами. Всё – и бани, и сараи, и амбары – крепкое, надежное. Достаточно мелких ремонтов, подновлений, и такая усадьба-крепость может простоять вечно.

Большаково совсем не походило на те деревеньки, что чернели гнильем и трухой неподалеку от краевого центра, – в тех кое-как доживали свой несчастный век не сумевшие, не нашедшие сил и энергии перебраться в город или вытолкнутые из него – алкаши, лентяи, дебилы. Не напоминало Большаково и дачные поселки. Нет, это было настоящее сибирское село – одно из тех, благодаря которым Сибирь и стала российской землей не только формально, но и кровно.

Удивили Ольгу и огороды. Казалось бы, север, тайга, холодная река мчится рядом, а на огородах арбузы, дыни, баклажаны. Помидоры, как деревца… Собираясь в командировку, она глянула информацию о районе в Интернете. Отметила: «Сельское хозяйство – отсутствует». Сказала об этом большаковцам. Те замахали руками:

– Да все растет! В конце мая под пленку садим, и успевает до осени.

– Раньше, – добавляли, – и рожь сеяли, овес, пшеницу даже. Ничего завозного не надо было.

– А вот у вас свиней много. Где корм берете? Свиней ведь травой не накормишь. – Ольга решила показать себя специалисткой.

– Ну как, картошку варим. Да и другое есть… В Кутае Мациевский Василий живет – настоящий трудяга. Дроблёнкой, комбикормом весь район обеспечиват.

– Сам выращивает и… и перерабатывает?

– Ну да, сам. Работники у него, конечно, и вся семья в упряжке. Комбайны, трактора… И поросят у него покупаем – у него маток полно, целая фабрика.

– А здесь, у нас, Масляков, – подхватывали другие. – Он досками, брусом занимается. Вон его пилорама… Была свалка, а он на ней производство устроил. Его доски даже из Енисейска берут, на реставрацию.

Итог разговору подвел старичок, наверняка переживший много разных времен:

– В обчем, ежели по уму, то можно тутака жить. Жить – не тужить. Зачем такой край топить-от?

– Цивилизация, дед Саш, – усмехнулся молодой парень по имени Виталий, который добровольно сопровождал Ольгу по Большакову. – Цивилизация требует жертв.

Та поездка не то чтобы изменила ее отношение к деревням, медвежьим углам, но все же заставила сомневаться, так ли уж правильно, что вычищают эти углы.

За следующие три с половиной года Ольга побывала в районе еще несколько раз. Видела, как разрастается Колпинск, как поднимается плотина ГЭС и одновременно хиреют, разрушаются, пустеют деревни выше по реке. Бывший райцентр Кутай, Пылёво, Проклово, Усово, Сергушкино, ставшее ей дорогим Большаково…

Причем пустели они шумно – со слезами и скандалами, драками и судами. С разрушением жилых изб в то время, когда хозяева уезжали на время, с поджогами, с ограничением вывозимого имущества… То давали «КамАЗ» на семью, то «КамАЗ» на две-три семьи; то обещали квартиру в близком к крайцентру Назарове, а в последний момент, когда люди уже освобождали избу, грузились, заявляли, что произошла ошибка и квартира их ждет в глуховатом Канске или нищем Боготоле…

У Ольги собирались такие истории десятками, она публиковала об этом статьи, все чаще сама вызывалась ехать в зону затопления.

Появились сквозные герои статей, за чьими судьбами она следила.

Например, Александр Беккер из Кутая. У него был добротный дом, хозяйство, моторная лодка. Пенсии в шесть тысяч хватало. Ему предложили однокомнатную квартиру в Колпинске. Беккер стал просить хоть шесть соток под огород. «Земельные участки не предусмотрены», – ответили ему в администрации. «А на что мне жить? Бутылки собирать?» И Беккер отказался переезжать. Больше года жил в зачищенном селе без света, без медицинской помощи, без привозных продуктов… В ноябре его парализовало. От смерти Беккера спасли случайные люди – через разоренный Кутай проезжали охотники, увидели целый дом. Вошли. Вместо горячего чаю, на который надеялись, охотникам пришлось везти хозяина дома в ближайшую больницу за шестьдесят километров… Теперь Александра Беккера оформляли в дом инвалидов, а его жилище поскорее сожгли, оформив сожжение как «пожар по неустановленным причинам».

Или такая история. В том же Кутае жил Николай Бессонов. Известный не только в районе, но и в крае человек – краевед, почетный полярник, профессиональный фотограф, чьи снимки использовал даже ТАСС… Бессонов был прописан вместе с матерью и сестрой с ее детьми. Матери, сестре и племянникам дали положенные метры, а о Бессонове, кажется, просто забыли – при составлении списков на переселение он был в очередном отъезде. «На седьмом десятке бичом, судя по всему, стать придется», – вздыхал Бессонов.

А вот еще. Старики Трясцовы из деревни Проклово снимали квартиру в Колпинске. На это уходило много денег, но другого выхода не было – старик перенес онкологическую операцию, и ему необходимо наблюдение врачей. В Проклово у них остался дом, за которым приглядывали соседи, но во время очередного налета на деревню «санитарная бригада» сожгла дом вместе со всеми вещами. Старикам выделили однокомнатную квартиру, а компенсировать уничтожение мебели, посуды отказались. У Трясцовых же и кроватей нет, кастрюли, чтоб обед сварить. «Дети, ясно, помогут, но ведь обидно. Как с врагами с нами какими-то».

Да, множество историй, десятки ломающихся или уже сломавшихся судеб. А ведь переселяют-то меньше шести тысяч человек. Неужели не могут для них, не по своей воле сдернутых с обжитых мест, создать условия не хуже, чем были?.. Пытаясь найти ответ, добиться справедливости, Ольга садилась в рейсовый автобус и ехала на будущее дно водохранилища.

И вот, наверное, последняя или одна из последних командировок. Февраль две тысячи одиннадцатого года. От Большакова почти ничего не осталось. Лишь прикрытые снегом кучи недосгоревших бревен, мотки проволоки уничтоженных линий электропередачи, горы измятого железа – угадываются кузова тракторов, печки, трубы, кровати…

Всего четыре обитаемых дома. В них, как осажденные, сидят те, кто не согласен с условиями переселения – предложенным жильем на новых местах, – или те, кому жилье вовсе не положено.

«Мы находимся с этими лицами в судебных отношениях, – объясняли Ольге разнообразные начальники. – Так или иначе расселим всех. Утонуть никому не позволим».

Но в этих словах слышалось не успокоение, а угроза…

От Колпинска до Большакова добиралась в последнее время на частниках, так как автобусы были отменены, а служебный транспорт, после того как она стала заступаться за переселенцев, администрация района и дирекция по подготовке зоны водо-хранилища выделять ей перестали.

Попросила водителя остановить возле дома Марины Журавлевой. Пригляделась – хоть и тускло, но освещено окошко.

– Спасибо, – подала водителю деньги, выбралась из «тойоты».

Воздух морозный, сухой. Не обжигает ноздри, горло. Щекочет… Сначала он кажется чистым, какой бывает в тайге, в горах; но вот примешивается едковатый душок гари. Не печного дыма, не сажи, а именно гари. Этот особый запах пожара, беды, который так долго не исчезает.

Она вспомнила эту улицу позапрошлым летом… Смотрела в школьные годы фильм «Иди и смотри», о том, как фашисты жгут деревню. Не просто смотрела, а их, пионеров, водили на сеансы несколько раз для того, чтобы они потом просили зрителей подписать требование «Это не должно повториться!». Была годовщина то ли начала войны, то ли Победы.

И вот, оказалось, два с лишним десятка лет спустя увидела нечто подобное в реальности. И не где-нибудь, а у них здесь, в Сибири, чуть ли не в самом кондовом ее углу. Огонь, плач, крики, метание людей, лошадей, кур. Мужики с канистрами… Чудом каким-то обошлось без погибших…

Похожая на броневик «тойота» развернулась и уехала. Утих звук мотора… Ольга стояла не шевелясь, замерев. Не поспешила к калитке по темневшей на снегу тропке, а ждала. Точнее, не ждала – ловила эту полную тишину, пила взглядом естественное освещение звездами снега, деревьев вдали… Звезд столько, что поначалу они сливаются в единый золотистый ковер, и лишь приглядевшись, различаешь, что одни точки ярче и больше, другие мельче, тусклее. А вот точка движется по ковру – спутник или самолет…

В городе звезд почти не видно, там небо ночами темно-серое, словно бы грязное, а здесь – глубокая густая чернота, на которой рассыпаны тысячи золотистых точек. Нет, не совсем золотистых… Какое-то голубоватое золото.

Ни одному художнику такое небо не написать, ни один фотограф не найдет нужный объектив. Только смотреть. Любоваться, стараться запомнить…

Шевельнулась, и снег под ногой оглушитель-но хрустнул. Ольга вздрогнула, очнулась, пошла к избе.

– Слышу, машина, – встретила ее в калитке Марина Журавлева. – Постояла и уехала. Думала, эти опять караулят, когда никого… Здравствуйте, Ольга Борисовна.

– Здравствуйте, Марина. Как вы тут?

– Да как… – Но рассказывать пока не стала. – Замерзли?

В печке с подвывом горели дрова, на столе стояла керосиновая лампа. Сильно пахло чем-то бензиновым, так, что Ольга с трудом проталкивала воздух в легкие.

– А чем это? – спросила. – Не керосином ведь…

– Солярку залила… Кончился керосин, и в городе, говорят, нет нигде.

– Это опасно – соляркой?

– Говорят, не очень. Посоветовали соли подсыпа́ть… что-то там нейтрализует. А вот вонь, конечно… – Марина, хмурясь, посмотрела на керосинку, потом обернулась к Ольге: – Чай будете? И поесть… Картошка вареная, могу подогреть…

– Нет-нет, – перебила Ольга, снимая пуховик, – чаю только. Я привезла кое-чего… Печенье, конфеты Павлику. Консервы.

– Павлик в городе. Учиться надо. Помните, обещались два раза в месяц учителей присылать? Будут, мол, давать задания, помогать…

– Помню, конечно. – Ольга присела к столу, но подальше от керосинки. – И как, не приезжают?

– Ни разу!.. Отвезла вот к Татьяне, к сестре, живет у них, как кусошник… Предлагали в интернат, но это совсем будет…

– Нет, Марин, в интернат не вздумай. Они могут тогда на лишение родительских прав подать.

В последнее время из журналистки Ольга стала превращаться в какую-то правозащитницу. Хотя никак не могла разобраться в правах, во всех этих хитросплетениях законов, распоряжений, регламентов. Да и кто в них по-настоящему разбирается? Большинство переселенцев, убежденных, что с ними поступили несправедливо, горячились, ругались, а потом почти все плевали и отступались. Немногие доходили до судебных тяжб, но лишь единицы могли защищать свои права сами, в основном же нанимали адвокатов, платили им деньги…

Деньги, деньги… Где они, деньги? Не для того даже, чтобы бороться, а просто выжить. Здесь, в деревне, если и не было работы, то кормили огород, скотина, тайга, рыба. И вот насильно вырывают человека отсюда, суют в квартиру. И что? Как ему дальше? Работы и в городе не для всех. Тем более, если тебе за сорок и ничего толком не умеешь… То есть жить в деревне умеешь, знаешь, как выжить, где добыть пропитание, что собрать и продать. А в городе?..

И столько запутанных историй! У Ольги в голове мешалось, плыло, когда начинала разбираться, вникать в подробности.

Вот та же Марина Журавлева. По закону, может, и не положена ей квартира, но по совести… Ситуация у нее, конечно, еще та. И дать бы ей и сынишке двухкомнатную квартиру, и было бы им хорошо… Хм, ну не хорошо, но не так беспросветно, как сейчас.

А ситуация такая.

Жили в этом большом доме родители Марины, ее сестра с мужем и двумя детьми и она сама. Семья сестры лет десять назад, еще до переселенческой очереди, получила квартиру в Колпинске, уехала. Марина вышла замуж, но прописка осталась эта, в родительском доме. Они с мужем уехали в Ачинск; регистрацию Марина сохраняла прежнюю… Прожили года три и вскоре после рождения сына развелись. Марина вернулась в тот момент, когда родители получали квартиру в Канске. Ордер выдали на родителей, на нее и на сына. Она взбунтовалась. Родители переехали в двухкомнатку в Канск, предназначавшуюся для всех четверых, а Марина осталась.

Сражается уже несколько лет. И одни говорят, что правильно, другие – что стремится выгадать лишнюю площадь.

В этой разобщенности людей – корень многих проблем и несчастий. Вот если бы где-нибудь в по-настоящему цивилизованном обществе решили строить подобную электростанцию с затоплением тысяч квадратных километров земли, с переселением тысяч людей, наверняка бы эти люди объединились и все сообща потребовали такой компенсации, что каждый бы стал миллионером, способным приобрести дом с большим участком или просторную квартиру. А может быть, компания отказалась бы от идеи строительства здесь, стала бы искать необитаемые поймы рек.

А так – каждый поодиночке стремится выцарапать условия получше, но в итоге все чувствуют себя обделенными, обиженными, обманутыми. Даже те, кому удалось отхватить две-три квартиры вместо одной, тоже жалуются – вырази радость, и подозрения начнутся, обсуждения за глаза. Хотя, не исключено, и искренне жалуются: родину никакими квартирами не заменишь…

Нет, нет, не совсем так! Есть откровенно довольные переменами.

С год назад неподалеку от деревни Усово, что километрах в тридцати выше по реке от Большакова, обнаружили домишко, в нем – старика. Одежда штопаная-перештопаная, борода от самых глаз, мебель самодельная, одеяло из лосиной шкуры.

В окрестности Усова бросились журналисты, в том числе и Ольга, – как же, настоящий отшельник, кутайский Робинзон.

«Может, власовец?» – предполагали одни; их поднимали на смех: «Нет, тогда уж белогвардеец!.. Власовцам сейчас лет под сто должно быть, а этому семьдесят самое большее. Хотя, – косвенно соглашались, – не исключено, что и беглый зэк».