Текст книги "Метафизика целого и части"

Уже упоминалось, что познание есть форма освоения противостоящего нам объекта, приближения его к нам. По сути, познавательная активность – это попытка «залатать» тот разрыв, который имеется между нами (а также любым другим субъектом) и объектом. Однако «залатать» не значит преодолеть. Познание призвано решать проблемы, возникающие в разделенном бытии (например, на меня и остальной мир). При этом главной проблемы оно не решает. Главной проблемой является, разумеется, сама разделенность.

Через познание мы стремимся взять под контроль то, что обнаруживаем параллельно, заодно с собой. Очевидно, что это полумера. Мы, впрочем, этого не понимаем (даже когда понимаем) и преувеличиваем возможности знания. Это нормально: было бы удивительно, если бы субъекту, то есть порождению разделенности, был ведом правильный путь к ее преодолению.

Как бы я ни изучил свой объект, между ним и мной сохранится перегородка. А значит мы с ним по-прежнему отчуждены друг от друга. Преодолеть отчуждение между познающим и познаваемым знание не то что не поможет – скорее, оно его только закрепит. Невозможны двое, между которыми царит полное согласие. Если есть двое, значит, между ними – конфликт. Пока субъект и объект суть две отдельности, первый неминуемо будет испытывать сложности со вторым: обнаруживать в нем недостаточно исследованные места, познавать его повторно в связи с происходящими в нем или в субъекте изменениями, уставать от требующего напряжения сил контроля и т. д. Снятие этих сложностей будет «снятием» субъект-объектного разделения как такового (нехорошо пользоваться понятием, введенным в оборот тем, кому оппонируешь, ну да ладно).

Таким образом, проблема вовсе не в том, что мы знаем недостаточно, что нечто познано не до конца, а в том, что, проявляясь в наличии нас и этого нечто, имеют место раскол, разлом, разлад – не-целостность бытия.

Отсутствие конфликта между двумя выразится в их друг от друга неотделимости, в том, что они окажутся продолжением друг друга. Однако в той мере, в какой я и нечто продолжаемся друг в друге, оно – не мой объект, а я – не его субъект: познавать здесь нечего и некому.

За жаждой познания стоят дискомфорт разделенного бытия и желание его преодолеть. Увы, но таким способом он может лишь смягчиться. А в случае с самопознанием дискомфорт можно даже усугубить, внеся в свою жизнь еще больше разделения, поскольку теперь оно пролегает не только между мной и внешним миром, но и внутри меня. Путем дробления себя на познающего и познаваемое и без того изнуряющей фрагментации бытия становится явно больше, и она еще более изнуряет.

Да, бывает такое, что кто-то оказывается разлучен не с чем иным, как со своей сутью, основой. Но поможет ли в таком случае ее познание? Даже познанная, она останется снаружи. Знание не обеспечивает соединения. Разумеется, в иных случаях этого и не требуется. Так, если я все знаю о ноже, мне этого достаточно, мне не нужно составлять с ножом единство (хотя, к слову, в так называемых боевых искусствах говорят, что нужно). Но моя суть тем и отлична от бытового прибора, что я должен быть с ней соединен, причем, что называется, воедино. И это, вообще-то, еще вопрос, бывает ли рассоединение со своей сутью. Во всяком случае, воссоединение с ней происходит, как правило, следующим образом: вдруг оказывается, что человек никогда с ней и не разделялся.

С собой мы составляем именно единое целое. Правда, только с таким собой, в котором нет ничего привнесенного извне, включая, кстати сказать, и концепт отдельного эго. В самом деле, наша отдельность имеет сугубо внешнее происхождение и поверить в нее – все равно что поддаться на уговоры, несмотря на внутренний протест.

Соответственно, лучше выразиться иначе: мы одно целое не с собой, а с тем, что нам не внеположно, с тем, с чем нельзя разделиться, даже ради его познания. «Нельзя» в данном случае вполне может быть заменено на «нет смысла». Нет смысла разделяться с неиным, познавать неиное. Да и нет в нем – в неином – ничего затемненного, требующего прояснений и расчетов, ставящего нас в позицию «напротив» или «лицом к лицу»: ничего, годного для познания.

Нет никакого смысла в познании такого себя, которому действительно равен, с которым совпадаешь неслучайным, органичным образом. К тому же такого «себя» как бы и нет – на него не натыкаешься, чтобы озадачиться его познанием, чтобы возникнуть в качестве озадаченного его познанием. Точно так же не сталкиваешься и с неиным. В таком случае «познай себя» звучит как «познай то, не знаю что».

К этому уже подводилось, так что пора сказать как есть: быть единым целым с некой отдельностью просто-напросто не получится. Строго говоря, быть единым целым можно лишь с единым целым – с тем, что отличается цельностью, целостностью, – конечно, настолько, насколько целостность есть отличительная черта (нинасколько). Мы – одно с чем-то бо́льшим, чем мы. Как это ни парадоксально. И раз уж под этим бо́льшим подразумевается целое, оно не просто больше нас – оно вообще не знает границ (быть в границах – быть частью). А вместе с ними и себя. «Не знает» в данном случае следует взять в кавычки: «не знает» в смысле «не имеет». Прежде всего не имеет и только потом не знает. Не знает, потому что нечего знать. Нечего знать как себя, не о чем или не о ком знать как о себе.

Чтобы иметь так называемого себя, нужно его – себя – из чего-то выделить. Поэтому себя имеют исключительно части. У целого нет никакого «себя» и это – огромная свобода: не носиться с собой как с писаной торбой. (Ср. Гегель: «Бог есть Бог лишь постольку, поскольку он знает самого себя». Или: «Дух только постольку есть дух, поскольку он есть для духа». )

Представление, что целому или единому (в терминологии Гегеля – абсолютному) чего-то не хватает – того же выдуманного «знания самого себя», – возникает по довольно банальной причине: мы незаметным образом, исподволь подставляем под целое самих себя. В данном случае – взятых как отдельность и обособленность. Таким «нам» действительно много чего не хватает.

Мы бытуем в мире, который разделен, и безотчетно полагаем, будто наша доля – единственная возможность быть. И столь же безотчетно (хоть и щедро) мы навязываем то, что ценно здесь, в разделенном мире, – знание – бытию, которое онтологически выше разделенности. Причем целостность не просто выше разделенности – она ее преодолевает, является ее концом, ее заменой. Целостности не нужно опускаться на ступеньку вниз и раздваиваться, чтобы получить то, что важно лишь постольку, поскольку ты раздвоен, а не един (целен).

Гегель давно умер, но дело его живет. И даже процветает. Мы столько знаем о себе, но никогда еще мы не были столь фрагментированы, столь разделены в себе. Лишь абсолют каким был, таким и остался, потому что через философию Гегеля полностью познала себя всего-то навсего им же выдуманная игрушка. Впрочем, якобы познала. Даже выдумка, и все равно – якобы.

Разумеется, Гегель не первый и не последний, но он – один из самых ярких апологетов раздвоенности, выноса себя вовне, отчуждения от самого себя, которое нынче принимает самые причудливые формы. «Сегодня мне такой красавчик комплимент сделал, что я сама себя ревную», – сообщает девушка подруге. «С таким автомобилем вы будете завидовать самому себе», – обещает реклама. Казалось бы, это нелепица: зачем завидовать самому себе? Как будто мы – это не мы, а кто-то сторонний. Что за странная игра – отстраняться от себя как от чужого?

Не пора ли ее прекратить? И ради единства с самим собой, ради единства с неиным-по-отношению-к-нам начать процедуру под названием «выдавливание из себя Гегеля»? Хотя бы по капле, а там как пойдет. Впрочем, из такой затеи ничего не выйдет. По отношению к Гегелю лучше применить им же придуманное отрицание отрицания. Хотя и это будет бесполезным, поскольку именно целенаправленными действиями мы разбиваем себя на части. Похоже, что наша (условно, конечно, наша) целостность или наше единство с неиным – вообще не наша забота. И нам лучше побыть в созерцательном, неактивном режиме, чтобы случилось то, что случается само собой.

Парадокс единства: чтобы к нему примкнуть, надо уже быть в нем

С чем можно быть одним и с чем одним быть нельзя?

Начнем со второго. Нельзя быть одним с тем, что имеет границы. Ведь иметь границы – все равно что показывать: я – не вы, а вы – не я. И не смейте нас перепутать!

Нельзя быть одним и с чем-то мимолетным, преходящим, меняющимся. В самом деле, едва стал с ним одним, как через секунду вы уже порознь, потому что ты стал одним с таким ним, каким оно было всего миг.

Нельзя также быть одним с тем, что внутренне противоречиво или не завершено. В самом деле, как быть в ладах с тем, что само с собой не в ладах? Нельзя быть одним с тем, что вот-вот упадет. С тем, что перекошено. Потому что придется тоже перекоситься, а это очень некомфортно. Не получится образовать единство и с тем, у чего течет крыша или дыра в полу. Соединишься с ним, да тут же и разъединишься обратно, провалившись в эту дыру.

Разумеется, придется быть разным и с чем-то нарочитым – выделяющимся, обособляющимся, шумящим, мозолящим глаза, выбивающимся из ряда вон. С аномалией лучше держать дистанцию. А то мало ли что! Да и для нарочитого лучше, чтобы с ним не сливались, но оставались в качестве соседей-зрителей, ведь оно прямо-таки стремится быть видимым, слышимым, оцененным.

Кроме того, не соединяются с «одним из». «Это всего лишь одна из возможностей, не воспринимай ее как все, что есть», – предупреждаем мы того, кто собрался с головой уйти в нечто такое, помимо чего имеется еще много чего. Впрочем, он и без наших предупреждений довольно быстро покинет «одно из» как негодное для соединения с ним (если, конечно, это «одно из» не «распахнется» целым миром).

Не получится быть как одно и с тем, что проявляет себя через сопоставление, чьи свойства и чья самая суть связаны с тем, относительно чего оно фигурирует. Ведь если нечто при сопоставлении его с X предстает одним, а при сопоставлении его с Y оказывается уже чем-то другим – значит, у него нет своей постоянной сущности. Если изъять его из отношений, от него ничего не останется. Вне своей среды оно – ничто. Чтобы иметь с ним дело, надо учитывать его контекст, а это лучше делать, оставаясь в стороне, сохраняя отдельной свою наблюдательскую позицию.

Похоже, окольный путь привел нас, наконец, к тому, с чем быть одним можно. С естественным, гармоничным, законченным, безызъянным, безусловным, самостоятельным, единым и единственным. Между прочим, все эти характеристики дополняют друг друга, являются синонимами.

Казалось бы, естественность – это одно, а, скажем, завершенность, полнота – несколько иное. Однако уже в житейском словоупотреблении можно обнаружить их схожесть. «Этот пиджак сидит на тебе неестественно». «Неестественно» означает здесь «не вполне гармонично», «не до конца ладно», «криво», «косо». Неестественно сидящий пиджак – это пиджак с недостатками, пиджак, нуждающийся в доделке. Это относительно, то есть не абсолютно, подходящий пиджак. Он подходящ в сравнении с еще более неестественно сидящими пиджаками. Впрочем, то завершенное и единое, о котором ведется разговор, не может быть пиджаком, поэтому примерами «из жизни» увлекаться не стоит.

Итак, мы можем быть едины исключительно с безусловным, безотносительным и не имеющим границ. Если кто действительно с чем-то един, то он един с полнотой, с завершенным целым. Быть как одно с чем-то иным попросту невозможно.

Впрочем, как нам быть одним с целым, если оно таково, что мы в него уже включены? А это так, поскольку цело и цельно именно то, внутри чего – всё (причем всё, переставшее быть разным друг другу). Всякий раз, когда есть целое, я уже там – в нем, неразделимый, «смешанный» со всем остальным. Кроме того, завершенное целое не может быть одной из сторон единства. Ему, как и подобает подлинному единству, составлять единство просто не с кем/не с чем.

Быть в единстве с совершенно естественным проблематично, поскольку совершенно естественное и есть единство или его результат. Субъект уже включен в совершенно естественное. Мы уже включены в совершенно естественное. Соответственно, мы не столько в него включаемся, сколько подтверждаем свою в него включенность. Хотя… кому подтверждать, что он уже един с целым, коль скоро он уже един с целым? Вопрос риторический.

Получается парадокс: мы едины с тем, заодно с чем нас нет и быть не может. Мы охотно, безоговорочно «единимся» с тем, что нас вообще не предполагает; с тем, «единиться» с чем попросту некому. Больше того. Мы едины с тем, чего и самого – нет, поскольку его не выделить, как не выделить совершенно естественного, само собой разумеющегося. Совершенно естественное не оставляет других вариантов, но без них оно теряет границы и становится всем. А всё гораздо ближе к ничему (к ничто), нежели к чему-то. Похоже, наше единство с чем-либо – довольно скользкая тема.

Мы только потому с чем-либо и соединяемся, что оно для нас – вовсе не что-либо. Мы соединяемся лишь с тем, про что нам неинтересно знать, что оно собой представляет. С тем, чья внешняя сторона не имеет никакого значения. С тем, что не воспринимается как внеположное нам. И еще: мы соединяемся лишь тогда, когда порываем со своей отдельностью, перестаем за себя цепляться.

Наше единство с совершенно естественным представляет собой, таким образом, единство никого с ничем, никого ни с чем. Если есть с чем, то есть с чем быть разделенным, а не единым. Образовать единство можно именно что с ничем (не чем-то), а еще – никому.

Неразделение случается лишь тогда, когда оказывается, что его стороны отсутствуют, что не разделяться некому и не с чем. То, в чем мы растворяемся, само должно быть чем-то, изначально растворенным, нелокализуемым. Да и мы должны быть никогда не бывшими отдельно от него. Мы составляем одно с тем, что еще прежде этого составления должно включать нас в себя, чтобы быть целым.

Наша общность с тем, с чем можно составлять общность, – доисторична или внеисторична. Внутри истории не может быть такого события, как образование единства с нашим участием.

Да, нами по умолчанию предполагается, будто мы можем оказаться очевидцами чего угодно. Встретиться с чем угодно. Например, с гармонией, красотой, порядком, завершенностью. Довольно часто делаются громкие заявления о том, как красота произвела на кого-то «сильнейшее впечатление», как она поразила его «в самое сердце», потрясла воображение, «перепахала» etc. Однако влияние красоты на нас – это отнюдь не влияние на своего зрителя. Хотя дело, похоже, отнюдь не обстоит так, что мы шли, увидели красивый пейзаж и растворились в этой красоте. Да, мы шли и шли, но затем не мы что-то увидели, а так она, красота, затем возникла. Мы шли, а затем произошла гармонизация нас и иного нам – возникновение красоты.

Лишь на поверхностный взгляд мы, живя себе среди частей и фрагментов, однажды вдруг упираемся в гармоническое целое, а уж после вбираемся в него. Однако такое невозможно. Ведь гармоническое целое «составлено» в том числе из нас. Нас уже нет, когда есть гармоническое целое. Получается, что мы не столько вбираемся, сколько находим себя уже в него вобранными. И при этом, разумеется, никто никого нигде не находит.

Нас уже нет, когда есть гармония, чтобы, завидев ее, мы ринулись бы на соединение с ней. Встреча с ней была бы встречей с тем, в чем я уже гармонизирован, согласован со всем остальным до однородного состояния. Встреча с ней была бы встречей с тем, с чем совершенно некому встречаться.

Гармония не появляется перед нашим взором, а заявляется вполне самостоятельным миром, к которому мы уже приобщены в качестве его продолжения. Приобщены еще до встречи с ним. Получается своего рода встреча без встречи, потому что речь идет о встрече с тем, во что мы уже помещены. Нельзя соединиться с единством, иначе оно окажется всего лишь одной из сторон.

Взглянем на кошку: когда в доме все как обычно, все в порядке, она просто растягивается на плоскости и расслабленно дремлет, сливаясь с окружающей жизнью. Но если кто-то внезапно вбежит в комнату с криком, кошка тут же выделится из обстановки, напряжется, приготовится к бегству. Повод разделиться с миром – это когда с миром что-то не так. А когда с миром все в порядке, то это больше чем мир – это мир плюс мы, объект плюс субъект. И чтобы вовлечься в этот мир-плюс-мы, надо уже быть в нем. Правда, в преодоленном, снятом виде.

Познание как потребление

Столь громкий заголовок, безусловно, требует оговорок. С них и начнем. Итак, речь пойдет не столько о научном или бытовом познании, сколько о познании «высоких материй», о стремлении разобраться с тем, что одни назовут философскими абстракциями, а другие – содержанием духовного измерения жизни. В общем, именно в познании сфер, казалось бы, наименее утилитарных, возвышенных, наша страсть к потреблению проявляет себя наиболее неприглядным образом.

Мы потребляем все, что появляется перед нашим умственным взором, будучи предварительно нами же сконструированным. Посредством натурального, неиносказательного зрения возможны как потребление («пожирать глазами»), так и самоотдача, когда увиденное затягивает в себя. Но из того, что оказалось в поле зрения ума в качестве ментальной конструкции, мы потребляем всё. Даже то, что сами же объявляем существующим не для нашей услады, целью-в-себе, самоценностью и так далее. Точнее, не «даже», а «тем более».

Так, взятые в своем познавательно-рефлексивном разрезе, все мы являемся потребителями любви. Ведь все мы знаем слово «любовь» и не просто знаем, а наполняем его каким-то значением.

Причем неважно каким. Просто зная слово «любовь» и полагая его осмысленным, мы, стало быть, уже солидарны с тем, что есть такое явление-в-мире и на него вполне можно посмотреть со стороны, подобрать подходящее обозначение – знак отличия среди остального; знак, ставящий в ряд, в контекст. Знак части, относительного бытия. В данном случае – бытия для нас.

Просто зная слово «любовь» и полагая, что за ним стоит то, о чем можно поразмышлять, что можно осваивать, мы, стало быть, уже смотрим на любовь глазами потребителя, заранее допускаем, будто не столько мы – для любви, сколько она – для нас.

Так уж устроено, что если в нашей голове есть понятие чего-либо, стало быть, с этим «чем-либо» мы уже более или менее разобрались. Оно уже, так сказать, покорено нами и представляет собой наш трофей. Кроме того, нами априори предполагается, что всё, относительно чего у нас есть понятие, существует одновременно с нами, и мы вправе иметь с него некие дивиденды.

Нет, на словах мы, конечно же, можем считать, что любовь – это целый мир, что любить – значит уступить себя некоей самодостаточной стихии или даже самой жизни как тотальному единству. Однако, имея в своем арсенале понятие любви как целого мира, мы, выходит, внутренне согласны с условиями его возникновения. А возникает оно посредством подмены: поскольку реальный «целый мир» вычленить невозможно (ибо не из чего), имеющееся в наших головах представление о целом мире относится не к нему, а к его искусственной реплике, которая, являясь, по сути, обрубком, формально объявляется тем не менее целым миром, только таким, который теперь, после низведения целого до части, можно разглядывать со всех сторон, прилаживать так и этак, исследовать и трактовать, закрывая глаза на то, что эта работа абсолютно напрасна, ибо все ее результаты имели бы смысл только в том случае, если бы реальный целый мир и в самом деле был обрубком.

В создании объекта под названием «целый мир» заложен неискоренимый абсурд (причем нелеп не только не такой объект, но и его субъект), так что нет ничего удивительного в том, что от «целых миров» мы непременно чего-то ждем. И не просто ждем, но и получаем: например, прописку рядом с таким «целым миром», возможность снимать с него пробы, потихоньку его усваивать. Во всяком случае, нам так кажется. Да, освоение – это не всегда усвоение. Так, можно освоить профессию. Но когда мы осваиваем подобное любви, мы еще и усваиваем. И не можем иначе.

Получается довольно интересный расклад. Допустим, «объективно» любовь – это вовсе не явление-в-мире, но целый мир. Она не может быть объектом: стоять в ряду, состоять в отношениях и тем более приносить кому бы то ни было дивиденды. И, допустим, есть тот, кто с этим солидарен. И всё это так и проговаривает. В частности, он говорит: «Вопреки укоренившимся подходам любовь – не объект». Однако объявить не-объектом мы в состоянии лишь нечто, то есть опять же объект. «Констатирую, что этот объект – не объект», – вот все, на что мы способны. То, что любовь – не объект, невозможно выразить. И, соответственно, понять. Понять что-либо можно лишь про какой-нибудь объект, про какое-нибудь нечто, выделяемое из чего-то большего. Чтобы понимать, что любовь – не объект, нужно представлять ее объектом. Но тогда это будет мнимое понимание, понимание на словах, а не на деле.

Поэтому и сказано в самом начале: все мы – потребители любви. Во всяком случае, покуда о ней рассуждаем. Даже те, кто в своих изысканиях доходит до умозаключения, что она – отнюдь не для того, чтобы ее потребляли.

Да, наверное: потребительский подход к любви выхолащивает ее суть. Однако имеется ли возможность для того, чтобы ему оппонировать? Судя по всему, ответ отрицательный, ведь вызвавшись на роль оппонента, мы выступим против выхолащивания такой любви, которую мы точно таким же образом предварительно для себя выхолостили. Мы поспешим броситься на защиту, но на защиту чего? Всего лишь чучела любви, которое, возможно, в нашем исполнении чуть более искусно, нежели то, что держат перед своим мысленным взором наши противники, но все равно представляет собой подделку.

В том и состоит подвох, которого мы не замечаем, что выхолащивается не любовь, существующая реально: она недосягаема для наших посягательств (по большому счету, когда есть любовь, то она есть вместо нас: как в таком случае мы можем ей навредить?). Выхолащивается любовь умозрительная, то есть – уже выхолощенная. И бороться с таким выхолащиванием – значит верить, будто оно касается любви реальной; значит не замечать, что надругательству подвергается всего-навсего подделка. На то она и подделка, что пусть с ней делают, что хотят, – это все равно.

Впрочем, даже заметь мы упомянутый подвох, это мало что изменит: понимая, что потребляемая любовь – это подделка, мы, получается, имеем какое-то представление о любви настоящей, но эта якобы настоящая любовь – раз она оказалась нашим объектом – подделка тоже.

«Потребительский подход к любви выхолащивает ее суть». Разве в этом проницательном замечании не принято за аксиому, что любовь – объект? Ведь она уверенно подана здесь как вполне весомое «нечто», выделенное из остального. А для чего объекты, как не для потребления? И не в том ли их суть, чтобы они не были «просто так», чтобы им было найдено применение?

В качестве довольно яркого подтверждения тому, что всякий защитник абсолютных ценностей ничуть не лучше своих визави, низводящих абсолютное до относительного, сформулируем яркий антипотребительский тезис, весьма показательный своей на первый взгляд обоснованностью, а заодно тем, что стоит взглянуть лишь немного пристальнее, как становится не по себе.

«Не любовь – для нас, но мы – для любви» – вот этот тезис, казалось бы достойный того, чтобы прибить его к дверям клуба потребителей, дабы у заблудших душ появился шанс одуматься.

А теперь присмотримся к нему повнимательнее. И обнаружится следующее: утверждение, что не любовь – для нас, но мы – для любви, зиждется на убежденности ровно в обратном, а потому само себе противоречит. Если не любовь – для нас, а мы – для любви, зачем же мы, сберегши себя от вовлечения в нее, встаем напротив и силимся уловить ее суть?

Вывод, что не любовь – для нас, но мы – для любви, производится в рамках работы по приспособлению любви к нам – к нашему ее пониманию. Делая такой вывод, я все равно что беру с любви пробу и смакую вкус. Делая такой вывод, я открываю великую истину и вижу себя именно «открывателем истин», а не тем, кто, не медля ни секунды, предоставляет себя в распоряжение любви. Делая такой вывод, я предполагаю остаться, чтобы продолжать делать выводы, подобные этому.

«Не любовь – для меня, а я – для любви», – никто никогда не отдаст себя любви после такого понимания. Никогда мы не отдадим себя тому, что нам удалось хоть отчасти, но познать, поскольку познание есть не что иное, как подгонка под себя. Тактически это может выглядеть как подладка себя подо что-то, но стратегически это всегда подладка под себя. В «подладке себя подо что-то» ключевым является слово «что-то», то есть некая часть – не всё, не целое. А часть по определению лишена самостоятельного значения, поэтому, коль скоро это мы ее перед собой застали, она нам и дана; и наша подладка под нее – это такой маневр, предпринятый с той целью, чтобы подладить ее под нас наиболее эффективным образом. Все познанное оказывается объектом-для-нас. И мы уже не сможем быть для того, что пусть безотчетно, зато на более глубоком уровне зафиксировали как наличествующее для нас.

Кстати, это действительно важный нюанс: «мы – для любви» не следует понимать так, будто мы должны ей служить или помогать. Мы – то, что ей отходит. Любви не требуется наше содействие, она есть нечто саморастущее, ей лишь нужно занять причитающиеся ей места (а именно – все). В частности, наши. Мы – место, которое должно стать ее местом, потому что она более достойна быть и здесь, и где бы то ни было.

В таком случае того, что не любовь для нас, но мы – для любви, нам, получается, вообще не нужно понимать. В таком понимании не больше смысла, чем в заглядывании за свой конец: если мы куда-то заглянули, значит там оставлено для нас место, то есть с нами отнюдь не покончено.

Да и нечего тут понимать. Ведь именно то нам понимать не нужно, что не является выступающим наружу фактом, законом, правилом и так далее. То, что не любовь для нас, а мы – для любви, не может быть выявленным извне (и, соответственно, показывающим себя вовне) обстоятельством. В противном случае непотребляемость любви стала бы предметом потребления (ментального усвоения), что абсурдно.

Если любовь – не для нас, то оптимально, чтобы у нас вообще не было о ней понятия. Во всяком случае, не имеющий в своем активном словаре такого термина будет гораздо ближе к тому, что любовь – не для него, нежели тот, кто это понимает. Вот он, тот самый случай, когда знание проигрывает неведению! Насколько это, должно быть, чувствительный удар для всех приверженцев принципа «знание – сила». «Всегда лучше понимать, чем не понимать», – внушается нам буквально с молоком матери. Увы, не всегда.

Впрочем, если честно, незнание, что любовь – не для нас (не для нашего потребления), не есть неведение. Потому что неведение – это неведение о чем-то, однако, как уже было сказано, нет такого внешнего, выставленного на обозрение факта (а других, не выставленных на обозрение фактов не бывает), как непотребляемость любви.

Любовь не будет таковой, если не вберет в себя все, если не «сделает» все – одним. В противном случае, получится, что есть такое, что любви не любо, а тогда она изменит своей природе. Стало быть, любовь – в пределе – есть как единственно сущее. Получается, что непотребляемость любви проявляет себя в том, что этого факта некому обнаружить. Равно как и некому обнаружить про единственно сущее, что оно – единственно сущее. А возможно ли такое, чтобы был факт и его было некому обнаружить? Скорее всего, речь идет о факте, которого нет. Понятие «единственно сущего» – продукт нашей игры с самими собой. Результат собирания в границы того, у чего их – границ – нет. То, что любовь – не для его потребления, понял тот, кто вычленил любовь искусственным образом, после чего он обречен не понимать того, что понял.

Не имеющий в своей умственной кладовой объекта «любовь» и, соответственно, не догадывающийся, что любовь – не для него, не знает факта, которого нет. То есть незнающим его назвать нельзя. Поэтому стоит поправиться: не бывает случаев, когда неведение предпочтительнее понимания. Бывает другое: когда предпочтительней ничего не понимать про то, чего и нет, чем понимать про него (про то, чего нет) что-либо. Стоит добавить, что фиктивность каких-либо фактов про любовь непосредственно связана с фиктивностью самой любви. Как объекта, разумеется.

Но вернемся к основной теме и подведем итог. Понимание, что любовь – не для нашего потребления, ничего не меняет: ты вроде бы поднялся над тем, кто этого не понимает и примитивным образом полагает ее объектом, но так же, как и он, активно работаешь умственными челюстями, вгрызаясь в любовь как в свежезапеченную индейку.

Мы можем верить, будто делаем это ради любви – поднимаемся над вульгарными о ней представлениями, – однако даже такая работа требует, чтобы мы, опять же, подспудно полагали ее «чем-то». Ведь только «что-то» может быть вульгаризировано. Ну а всякое «что-то» подспудно полагается нами не просто нашим объектом, но объектом, предназначенным для нас и нам служащим. Неверны не те или иные представления о любви – неверно уже то, что она представляется. Неверно то, будто возможен кто-то, кто от нее дистанцирован, словно не чувствуя, как она пульсирует не только где-то снаружи, но и в нем самом.

Любви, коль скоро она – нечто большее, нежели объект-для-нас, не нужно, чтобы мы ее правильно понимали. К тому же понимать в ней, вообще-то, нечего. Как и во всяком не-объекте. Включая и то, что он – не объект, поскольку всякий «он» может быть лишь объектом. Не-объекта – нет. По крайней мере, его («его»? ) нет как объекта; правда, с точки зрения познания это равнозначно «нет вообще» или «просто нет». Впрочем, это уточнение ничего не меняет: не о чем догадаться как о не-объекте.

Мы можем верить в то, будто, утверждая самоценность любви, мы предпринимаем познавательное усилие не ради решения каких-то своих собственных задач. Однако лучше понять нами же созданную игрушку нам важно именно для самих себя, чтобы успешнее ее усвоить – по прямой аналогии с усвоением пищи. К тому же «лучше понять» – значит более четко классифицировать, а классифицируемое неизбежно фигурирует внутри контекста или даже нескольких контекстов, но не само по себе. Никакой объект не станет тем, к чему обратились ради него же.

Познание не для себя – это оксюморон. Движимые мотивом «не для себя» мы останавливаем познавательную активность, вообще самоустраняемся, что вполне согласуется с тем, что наличествующее не для нас (само по себе) наличествует как не-объект, как больше-чем-объект, как то, что невыделяемо и не требует напротив себя познающего субъекта, который, да, способен разобраться, но лишь с тем, что есть для него. Собственно, только оно и требует разбирательства, которое, соответственно, равно потреблению. Кстати, не требует напротив себя познающего субъекта то, что никакого такого «себя» не имеет – потому и не требует.