Текст книги "Зачем мы бегаем? Теория, мотивация, тренировки"

Трудно не разглядеть в этом происшествии жестокую иронию судьбы. Человек, для которого бег был смыслом жизни, лишился ног, причем во время бега. Однако Эрнст Ван Аакен убеждал самого себя и общественность в том, что потеря ног – это счастливый случай. «Я должен вам признаться, – писал он в письме одному из приверженцев своей теории, – что рассматриваю потерю ног после 50 лет бега как дар небес, потому что у меня теперь есть возможность написать все, что я пережил и осознал за эти 50 лет».

Действительно, в оставшиеся двенадцать лет до своей смерти в 1984 году Ван Аакен вновь взвинтил темп жизни. Передвижение на протезах было для него слишком медленным, и он предпочитал инвалидную коляску. Он писал как сумасшедший: письма, научные статьи, книги. Несмотря на нехватку времени, он не жалел его на фиксацию своих результатов: «Я написал два десятка книг, ответил на 35 тысяч писем и опубликовал примерно 900 статей». При поддержке фирмы, производившей косметику, Эрнст Ван Аакен в 1973 году организовал в Вальдниле чисто женский марафон, и это стало настоящим событием. Флаги 24 стран-участниц вместе с флагштоками были привезены из аэропорта Дюссельдорфа и забетонированы у спортивного зала в Вальдниле. Пять тысяч зрителей, хотя кое-кто поговаривал и о 10 тысячах, выстроились вдоль всей трассы. На старт вышло 250 спортсменок. Восемь из них закончили дистанцию менее чем за 2 часа 45 минут, а тридцать шесть уложились в 3 часа. Выдающийся результат мирового уровня!

«Несмотря на всю эту деятельность, ко мне ежедневно приходят письма от спортсменов и людей, далеких от спорта, которые, очевидно, полагают, что после несчастного случая я сижу в инвалидной коляске и ничего не делаю, – писал доктор в предисловии к книге «Учебник бега Ван Аакена» (Das Van Aaken-Lauflehrbuch). – Я хотел бы сказать этим людям, что продолжительность моего рабочего дня колеблется от 20 до 22 часов и я в первую очередь должен заботиться о своих пациентах (я занимаюсь только тяжелыми случаями). С 2 часов дня до 2 часов ночи, то есть за двенадцать часов, я могу принять всего двенадцать пациентов – потому, что мне приходится тщательно их обследовать и давать им подробные консультации, и потому, что сбор анамнеза этих больных составляет важнейшую часть лечения».

Что он был за человек? «Ну и вопросы вы задаете, – говорит Мария Штриклинг спустя 32 года после смерти Ван Аакена и, толкая в бок своего мужа Рольфа, сидящего рядом с ней за обеденным столом в их доме в Вальдниле, на той же улице, где доктор принимал своих пациентов, добавляет: – Скажи ты хоть что-нибудь». Но Рольф тоже ничего не говорит.

Молчание затягивается. Они не хотят говорить ничего плохого про Ван Аакена, который открыл для них мир бега. Наконец Мария произносит: «Он был бойцом. Если он что задумал, то боролся за это всеми средствами. Он был очень упорным человеком. И эгоистичным».

Интересовали ли доктора его бегуньи как люди? Или он рассматривал их лишь как доказательства своих теорий?

Это не имеет значения. Мария считает, что женщины в Вальдниле бегали для себя, а не ради какого-то движения или эмансипации. То, что они, освободившись от идей доктора, продолжали бегать сами по себе, – это тоже своего рода эмансипация.

Марии Штриклинг предоставили возможность представлять Германию в 1969 году на дистанции 1500 метров на чемпионате Европы в Афинах, когда эта дистанция была впервые включена в программу женских соревнований. Но, когда она уже прибыла в Афины, старт не состоялся. ГДР добилась запрета на выступления сбежавшего в ФРГ легкоатлета Юргена Мая. В знак протеста Федерация легкой атлетики заявила об отказе участвовать в чемпионате. Благодаря счастливому случаю Мария Штриклинг пропустила и Олимпийские игры 1972 года в Мюнхене: в 1971 году у нее родилась дочь.

Жизнь профессионального спортсмена состоит большей частью из целей, до достижения которых не хватило совсем чуть-чуть. Мария Штриклинг рада и тому, чего удалось добиться. В свои 76 лет она очень молодо вскакивает из-за стола и достает из шкафа тяжелый стакан для виски. Это подарок от спонсоров: фирма Adidas прислала ей этот стакан и вдобавок полный комплект спортивного снаряжения. Мария никогда не воспринимала как несправедливость то, что женщинам лишь в конце 60-х годов разрешили бегать на дистанции, превышающие 800 метров: «Я об этом не задумывалась. Что было, то было. Доктор ведь тоже не подбивал нас активно выступать за допуск женщин к бегу. Он просто побуждал нас бегать, а со всем миром всегда боролся в одиночку. Он считал, что так и должно быть. Он был боец-одиночка».

В Вальдниле на стадионе имени доктора Эрнста Ван Аакена Мария Штриклинг вот уже сорок лет тренирует детей и подростков. Где-то рядом со стаканом виски в шкафу должен лежать и крест «За заслуги», который она, как и ее муж, получила за достижения в развитии бегового спорта. Мария тихим голосом и с улыбкой говорит, что в своей тренерской работе не использует методику Ван Аакена. Но еженедельные забеги по воскресеньям, которые организовал доктор 60 лет назад, проводятся до сих пор. В них участвует спортивный клуб в полном составе – дети и взрослые вперемешку. Сама Мария Штриклинг не бегает с тех пор, как в 70 лет сломала стопу. Но она все так же приходит на воскресные забеги и по-прежнему говорит всем, что пошла бегать, хотя на самом деле лишь сопровождает бегунов на велосипеде.

Эйфория (хоть и недолгая)

Я люблю монотонность. Я ничего не имею против разнообразия и новых впечатлений, но во время тренировок с давних пор предпочитаю бежать по одной и той же трассе. Меня успокаивает осознание того, что я знаю на ней каждый бугорок. Я не люблю сюрпризов, когда на девятом километре на пути неожиданно появляется гора или после сорока пяти минут бега вдруг становится ясно, что до конечной точки еще полчаса.

Когда в молодости я жил в Фишбахе, у меня всегда был один и тот же тренировочный круг. На нем было две дополнительные петли, так что я мог по желанию удлинить дистанцию с 10 до 13 или 16 километров. По этой трассе я на протяжении многих лет бегал дважды в неделю. И мне никогда не было скучно.

Сейчас я возвращаюсь к старым привычкам и спустя 25 лет выхожу на тот же самый круг. Я совершаю короткий спринт через сад своих родителей и с шумом выпускаю воздух сквозь зубы, словно пытаюсь выразить в этом звуке свою скорость. Лестницу я преодолеваю уже шагом, а возле мусорных баков еще раз делаю упражнения на растяжку ахиллова сухожилия. Потом начинается бег.

С тех пор как я поселился в Южном Тироле, Фишбах стал моим пунктом базирования при командировках в Германию. Теперь я, беря пример с преуспевающих писателей, в информации об авторе могу указывать два места жительства. Правда, фраза «проживает в Фишбахе и Больцано» звучит не так пафосно, как «в Нью-Йорке и Лондоне».

Я всегда использовал десятикилометровый круг для пятничных пробежек. Неторопливый бег на протяжении 42–43 минут был отличным отдыхом после тренировок в течение недели. Сегодня для меня это большой вызов. На такую длинную дистанцию я не выходил уже добрый десяток лет.

Покалывание в нижней части стопы, прямо под пяткой, дает о себе знать с первых же шагов на асфальте, но еще со времен занятий спортом у меня осталось одно качество – умение отвлекаться от боли.

Первые 300 метров я бегу через жилые кварталы. Возле кирпичного завода дорога идет под уклон. Это идеально для вхождения в ритм бега. В 1975 году здесь был построен целый квартал индивидуальных и многоквартирных жилых домов. Фишбах находится точно посредине между Франкфуртом и Висбаденом, по 20 минут и в ту, и в другую сторону, поэтому его выбрали в качестве места жительства молодые семьи из обоих городов. А когда спустя 15–20 лет дети из этих семей начали разъезжаться по другим местам, я решил было, что этот квартал превратится в пенсионерское гетто. Оказывается, я был плохого мнения о нынешних пенсионерах. У многих из них перед гаражами стоят детские велосипеды, а в саду установлены качели для внуков, которые, очевидно, регулярно их навещают. Здесь расширяют улицы и копают котлованы под новые дома. Вот уже на протяжении 40 лет сюда приезжают все новые семьи. И хотя это для меня не новость, но я все же с удивлением отмечаю, что спустя километр, возле кладбища, мне навстречу попадается какой-то новый бегун. На моей прежней трассе.

Мы приветливо здороваемся, а сами критически рассматриваем друг друга: кто как держит руки, у кого какие кроссовки, кто тяжелее дышит.

Я убеждаю себя, что у него вряд ли может сложиться обо мне плохое впечатление. Я чувствую себя совершенно свежим.

Правда, мне, как бегуну-любителю, должно быть безразлично, какое впечатление я произвожу на окружающих. Да оно мне и в самом деле безразлично. Теоретически.

Хотя мне предстоит пробежать десять километров, я перехожу на темп, в котором обычно преодолеваю 5–6 километров вдоль Талверы в Больцано. Это мой темп. Бежать медленнее не имеет смысла.

Эта трасса хороша тем, что первые пять километров идет с легким уклоном вверх, а затем начинается такой же легкий уклон вниз. Если уж быть совсем точным, то трасса хороша лишь своими вторыми пятью километрами. Но я преодолеваю небольшой подъем перед полями вокруг Реттерсхофа, не напрягая особо ни мышцы, ни легкие. А потом передо мной открывается во всю ширь замечательный ландшафт – поля цветущего рапса до горизонта, а за ними зелень лесов Таунуса. Стоит нежаркое и сухое лето, и от этого обычная полевая дорога кажется еще красивее. Рапс доходит мне до плеча. Он так густо растет по обе стороны от дороги, что производит впечатление выстроившегося в мою честь почетного караула.

На краю поля стоит старый замок. В юности я пробегал мимо, не обращая на него внимания. Он был совершенно заброшенным, и люди в деревне поговаривали, что туда хотят заселиться кришнаиты. А что еще можно сделать со старым замком, кроме как отдать какой-нибудь секте, которая будет танцевать там в желтых балахонах? Люди говорили, что реставрация обойдется слишком дорого, да и ни к чему все это, лучше построить новые гаражи для пожарной команды. Сегодня в этом замке шикарный отель.

От входа в отель дорога уходит немного вниз, к конному манежу, а потом резко поднимается вверх, и длина подъема составляет не менее 300 метров. Едва ступив на него, я автоматически перехожу к ускорению, как в старые времена, когда еще тренировался: корпус слегка наклоняется вперед, движения руками становятся интенсивнее, пятки почти касаются ягодиц. «Догнать», – командую я себе. Вокруг ни души, и догонять мне некого, но я раз за разом повторяю себе: «Догнать, догнать, догнать».

Штурм горы в Реттерсхофе дается мне совсем не так легко, как в молодости. Но я все же оцениваю его как спринт. Добравшись до верха, я чувствую, что дыхание по-прежнему под контролем. Я сбавляю темп и трушу с крейсерской скоростью дальше, чувствуя себя достаточно свежим, чтобы отдыхать на бегу.

Я не могу натешиться своей вновь обретенной силой. Белая от пыли дорога ведет через лес. На каком-то участке она становится совершенно пологой, и я начинаю сознательно печатать шаги, отталкиваясь сильно и в то же время с легкостью. Я могу без усилий взвинтить темп. Это дается абсолютно легко! Я чувствую в себе какой-то восторг и энтузиазм. Такое впечатление, что все тело поет.

Мы называем такое состояние опьянения счастьем эйфорией бегуна. Это захлестывающая голову и тело волна радости. Некоторые ученые считают, что в такой момент нам удается отключить мозг. Во всяком случае, кору больших полушарий, отвечающих за рациональное мышление, обучение и умозаключения.

В 1968 году Манфред Штеффни именно в таком состоянии бежал в Вальдниле марафон, который специально для него организовал доктор Ван Аакен. В самом начале пошел дождь, и ветер дул спортсменам в лицо, но через несколько километров дождь прекратился, и Штеффни, который к тому времени бежал уже в одиночестве и которому до финиша оставалось еще больше 30 километров, вдруг ощутил это упоение бегом. Он убедил себя в том, что после дождя ветер поменяется и будет дуть ему в спину. На самом деле ветра не было вообще, но Манфред в эйфории явственно ощущал спиной, как его подталкивает поток воздуха. Так и был установлен национальный рекорд.

К сожалению, ко мне это состояние приходило главным образом во время тренировок. На мой взгляд, это характерно для большинства бегунов. Но однажды (хотя, в принципе, достаточно и одного раза, чтобы потом вспоминать всю жизнь) такое откровение снизошло на меня и в ходе соревнований.

Был теплый летний день 1991 года. Соревнования проходили в Пфунгштадте неподалеку от Дармштадта. Подобные детали откладываются в голове совершенно непроизвольно. Мы пошли на последний круг забега на 1000 метров, прозвенел колокол. Этот сигнал каждый раз взбудораживает нервы, обостряет концентрацию и решимость. Мы вчетвером возглавляли забег. Между нами было всего несколько сантиметров, но никто не толкался. Я с удивлением отметил этот момент. Все синхронно держали одну и ту же скорость, с точностью до десятых долей. И вдруг на вираже за 370 метров до финиша Любке замедлил ход. Для нас он был настоящей звездой. На молодежном первенстве Германии 1988 года он вошел в первую шестерку на полуторакилометровой дистанции. Сегодня спустя три года он был уже не в той форме. Не знаю, сказалась ли на этом служба в армии или пиво, но в тот момент я абсолютно ясно заметил, что Любке сбавил темп. Мы затрачивали на каждый круг (400 м) по 60 секунд, но вот за 370 метров до финиша он прибавил к этому среднему времени всего одну-единственную секунду. И мы все втроем в лидирующей группе почувствовали это ничтожное падение темпа и моментально обошли его.

Это был какой-то сверхъестественный феномен. Я был весь в гонке, в состоянии крайнего напряжения, но все воспринимал предельно остро и действовал так же. Меня пронзила мысль: «Я обогнал Любке». И я почувствовал, что лечу.

Мои легкие стали такими гигантскими, что я не понимал, как они помещаются в теле. Тартановая дорожка превратилась в батут, в десятикратном размере отдававший мне энергию при каждом отталкивании. «Он уже не сможет меня обойти» – эта мысль стучала в висках и отдавалась чудесной мелодией. «Не сможет обойти». На вираже перед финишной прямой я чувствовал, как меня заносит, но знал, что умею летать, поэтому смогу выровняться. И каким же наслаждением был заключительный спурт! На финише я улыбался. Возможно, зрителям была видна лишь гримаса, но я-то знал, что улыбаюсь в полете. Мне еще хватило времени обернуться перед финишной чертой и протянуть Любке руку, чтобы он меня поздравил.

Эта эйфория, охватившая меня во время забега в юности, прошла через 2–3 минуты. Но после нее остался стойкий энтузиазм – и целый поток воспоминаний, так как кора головного мозга вновь начала функционировать.

Я ясно вижу лица своих соперников, с которыми не встречался уже 25 лет. Хотя их положено называть противниками, я всех их считаю друзьями. Да, мы боролись друг с другом, но в то же время нас связывает общая принадлежность к миру бега. Самого быстрого в моей возрастной категории в Гессене звали Мартин Шмидт, и точно так же звали его самого непримиримого конкурента. Судьям было нелегко разобраться, где какой Мартин Шмидт. Кто из Мельзунгена, а кто из Франкфурта? Я и сейчас, 25 лет спустя, помню их имена, и в данный момент обгоняю их всех на подъеме к конюшне в Руппертсхайне. Я даже помню почти все их личные рекорды. Йенс Харцер из Висбадена был на два года моложе всех, но обладал такой скоростью, что нередко стартовал вместе со старшими. Мне он особенно нравился, и я чувствовал близость к нему, хотя мы не говорили почти ни о чем, кроме времени, затраченного на прохождение круга. Меня вдруг охватывает желание повидаться с ним и другими друзьями. В следующий момент я выбрасываю эту мысль из головы. Моя жизнь сложилась так, что я переезжал из одного города в другой, а обнаружив склонность к писательству, забросил бег. О чем я буду с ними говорить, если связывавшая нас тонкая ниточка бега давно уже оборвалась?

Я добираюсь до самой высокой точки трассы возле конюшни, немного опускаю руки, чтобы адаптировать свой стиль бега к спуску с холма, и продолжаю двигаться дальше. На берегу речки Кребсбах, где поле сменяется лесом, из зарослей прямо на дорогу передо мной выскакивает косуля.

Бегать можно везде, даже по ленте тренажера в помещении без окон. Но такое возвышенное чувство бега возникает только на свежем воздухе, в лесу. Это чувство единения с природой.

Взглянув на меня, косуля вновь исчезает в подлеске. Мы, люди, восхищаемся пружинистым и легким стилем передвижения косуль, но мало кто знает, что в беге на 15 километров косуля не имеет никаких шансов против нас. Она не способна потеть, поэтому вынуждена постоянно делать остановки, чтобы не допустить перегрева организма. Многие животные не могут одновременно дышать и бежать, поэтому тоже должны перемежать спринт с остановками, чтобы глотнуть воздуха.

Мне бежать еще два километра. Дыхание успокаивается, но зато дают о себе знать икроножные мышцы. Я не могу точно определить характер боли, но подозреваю, что на последних километрах будет только хуже, и эта мысль изгоняет последние остатки эйфории.

Я использую свой старый прием, помогающий игнорировать неприятные ощущения, и кое-как добираюсь до дома.

Прием очень прост. Кто-то для засыпания считает овечек, а я повторяю про себя результаты на километровой дистанции, которых мне хотелось бы достичь: 2:28,6; 2:27,9; 2:26,3.

Жизнь Йенса после бега

Ветер усиливается и вспенивает морские волны у берегов Фрисландии с такой силой, какой не помнят здесь уже на протяжении нескольких поколений. Темные валы высотой с дом набегают один на другой. В воздухе разносится грохот прибоя. Волны свирепо бьют по плотине. Глядя на эту картину, я не могу не вспомнить пророчество деревенской старухи Трин Яне, сделанное ею незадолго до смерти: с неба будут падать капли крови, а священник найдет в чаше для умывания пять окровавленных черепов величиной с горошину. Возможно, настал как раз тот момент?

Я сижу в гамбургском театре «Талия» на постановке по мотивам новеллы Теодора Шторма «Всадник на белом коне».

Театр – это, как правило, не то место, где можно что-то разузнать о беге, и все же я нахожусь здесь. Главную роль смотрителя плотины Хауке Хайена играет Йенс Харцер, с которым я в молодости не раз соперничал на беговой дорожке. Со сцены он заклинает бурю, разразившуюся над Северной Фрисландией: «Вечером на полумесяц стремительно наплывали багровые тучи, мрак то и дело сменялся зловещим светом. Шторм усиливался».

В такие моменты пьеса начинает выполнять свою изначальную функцию: она переносит публику в эпицентр событий, и я, сидя в двадцать первом ряду, ощущаю на своем лице клочья морской пены. «Йенс Харцер настолько хорош в своей роли, – писал театральный критик газеты Welt, – что мог бы декламировать телефонный справочник Северной Фрисландии, и публика не заскучала бы».

Йенс Харцер дважды признавался в Германии лучшим актером года. Он выступал на лучших сценах Мюнхена, Берлина и Гамбурга, а также на Зальцбургском фестивале. И мне интересно, помогло ли ему в этом прошлое увлечение бегом.

Предположение о том, что бег способствует развитию творческих способностей, высказывают сегодня многие ученые. Можно ли совершенствовать за счет физической активности такие качества, как устойчивость к внешним воздействиям и способность концентрировать внимание?

«Устойчивость к стрессу у человека определяется прежде всего генами, – говорит один из ведущих исследователей проблем стресса Флориан Хольсбёр, бывший директор Мюнхенского института психиатрии Общества Макса Планка. – Если она есть, то ее невозможно устранить тренировками. А вот приобрести можно многое».

В феврале 2016 года исследовательская группа из Карлсруэ под руководством Бирте фон Харен опубликовала в European Journal of Applied Physiology результаты изучения влияния аэробных тренировок на повышение устойчивости к стрессам. В эксперименте участвовало 60 студентов. Их разбили на две группы. Одна должна была в течение 20 недель до экзаменов вести обычную жизнь, а другая в это же время дважды в неделю занималась бегом. Уровень стресса определялся в начале и конце тестового периода путем измерения частоты сердечных сокращений. Исследования показали, что группа бегунов к концу семестра заметно меньше страдала от экзаменационного стресса.

Между театральным артистом и бегуном есть одна очевидная общая черта. Оба ждут сигнала – поднятого занавеса или выстрела стартового пистолета, – после чего должны по максимуму продемонстрировать все, на что способны. Однако когда я задаю себе вопрос, сказался ли бег на подготовке Йенса Харцера к артистической деятельности, то имею в виду не только стрессоустойчивость, дисциплинированность и умение себя контролировать. Вопрос должен пониматься шире: если человек был бегуном, остается ли он им внутренне? Может ли он не только гореть страстями, но и проявлять скрупулезность и педантизм, свойственные бегуну?

Йенс входит в кафе. На нем подчеркнуто широкие вельветовые брюки и байкерская куртка. Сказать, что Йенс Харцер выглядит вызывающе – значит ничего не сказать. Мне он всегда казался задумчивым и немногословным парнем себе на уме. Но что я могу сказать о нем нынешнем, если мы не виделись 26 лет?

И как я только мог подумать неделю назад, что мне неохота встречаться ни с кем из старых друзей, с которыми вместе бегал, и что время отдалило нас друг от друга? В гамбургском кафе «Леонар», где посетители пишут не в ноутбуках, а от руки в блокнотах, я провожу три часа, забыв обо всем, кроме голоса и жестов Йенса Харцера.

У него особый смысл приобретает даже заметная вертикальная складка на переносице – тот самый символ старения, который не пользуется у нас особой любовью. Он непроизвольно хмурит лоб, подчеркивая смысл сказанного. Но эта складка разглаживается, когда он говорит: «Воспоминания о беге возникают не только в связи с нашей встречей. Я и сам частенько мысленно обращаюсь к тому времени и много думаю о нем».

Недавно он стоял на краю футбольного поля, где его тринадцатилетний сын играл в составе районной команды. Несмотря на все амбиции и ответственность, это была все-таки непринужденная детская игра, и Йенс Харцер вдруг вспомнил самого себя в этом возрасте. «Тогда я уже ездил на соревнования, и у меня было сильно развито честолюбие. Мир спорта крепко держал меня в своих щупальцах, и я чувствовал себя в них достаточно комфортно. Но, возможно, это было слишком рано для меня, потому что такое состояние связано с неуверенностью и одиночеством».

Перед мысленным взором Йенса возникает картинка, которую не смогли замутнить даже 30 лет, прошедших с того дня: он сидит один в чужой машине. Отец его друзей по легкоатлетическому клубу захватил Йенса с собой на соревнования по кроссу в Вольфскелене. Все остальные находятся либо на заснеженной трассе, ведущей в гору и вокруг озера, либо болеют за других участников. Его забег будет только через полтора часа. Он остался один в чужом автомобиле, чтобы почитать книжку, которую купил, когда ему было пятнадцать лет, – «Спортивная психология. Основы, методы, анализ». В оглавлении Йенс делает пометки напротив главы «Предстартовый страх». Там написано, что надо обратить негативную энергию в позитивную, и ему очень хотелось бы этому научиться. Вот только он понятия не имеет как. В книге об этом не говорится.

Та книга до сих пор у него. Йенс сохранил ее, потому что она напоминает ему о годах увлечения бегом, так же как грамоты и вымпел, полученный им за победу в чемпионате земли Гессен. Он до сих пор испытывает предстартовый страх, как сказали бы психологи. Этот страх охватывает его, несмотря на все хвалебные отзывы критиков и на собственный богатый опыт: «Меня никогда не покидает чувство неуверенности по отношению к самому себе. Смогу ли я? Оправдаю ли собственные ожидания?»

В том, что Йенс Харцер имеет иммунитет против давления извне, мнения публики и режиссеров, но при этом испытывает внутренние сомнения, вроде бы есть противоречие, но оно только кажущееся. И устойчивость против внешних воздействий, и мучительное самокопание воспитали в нем занятия бегом. Бег порождает в человеке чувство полной ответственности за свои результаты. Это убеждение делает его независимым от мнений со стороны, но повышает давление, оказываемое на самого себя. Йенс Харцер не может избавиться от такого подхода, хотя уже давно выступает на сцене, а не на тартановой дорожке. «Видимо, поэтому справедливо утверждение: бегун – это навсегда».

Он продолжает бегать и в театре «Талия». В роли Хауке Хайена он 3–4 раза за спектакль буквально выбегает на сцену, чтобы подчеркнуть страсть, с которой Хауке борется за строительство новой плотины. Даже для меня как непрофессионала Йенс Харцер – выдающийся актер. Он выражает свою любовь к дочке бывшего смотрителя плотины без единого прикосновения к ней, без драматических слов – только осторожными жестами и неожиданной мягкостью в голосе. Всего одно движение головой, когда он роняет рано поседевшую прядь волос на лоб, позволяет ему продемонстрировать отстраненность Хауке от мира.

Йенс Харцер появился в своей артистической уборной за пять часов до начала спектакля, чтобы ему хватило времени для перевоплощения в Хауке Хайена. Когда его двое детей были еще маленькими, Йенсу и его жене, которая тоже работает актрисой, приходилось выкраивать каждую минуту. Тогда он порой приходил в театр всего за два часа до поднятия занавеса. «Поначалу я совершенно не мог собраться, – рассказывает он. – Мне нужно четыре, пять часов, чтобы войти в образ!» Но затем он научился перевоплощаться за короткое время. Теперь, когда детям уже семь и тринадцать лет и они не требуют постоянного внимания, Йенс вернулся к старому ритуалу «Иногда я задаю себе вопрос: зачем сидеть по пять часов в одиночестве в своей уборной? По-моему, это тоже идет из спортивного прошлого. Долгая подготовка в условиях полной отрешенности от окружения, чтобы затем перенестись в свой мир».

Порой одноклассники приглашали его по выходным прогуляться в город, но Йенс Харцер, которому тогда было 16 лет, отвечал отказом. Он оставался дома и осторожно, недоверчиво изучал себя: достаточно ли расслаблены мышцы ног, насколько сильно отталкивание стопы? «И все из-за того, что в воскресенье нужно было участвовать в каких-то второстепенных соревнованиях на первенство округа». Йенс не слишком страдал по этому поводу: «Я очень рано оказался в этой сфере жизни и полностью идентифицировал себя с ней».

В двенадцать лет он без всякой специальной подготовки выиграл первые соревнования по бегу и произвел такое впечатление, что тренер легкоатлетической секции в виде вознаграждения разрешил ему пропустить тренировку по прыжкам в длину. В 13 лет Йенс перешел в спортивный клуб Висбадена, чтобы специализироваться в беге на средние дистанции, и быстро заметил, что дело не просто в смене спортивной секции. Поменялся сам образ жизни. Поездка на автобусе из его родного Бибриха – предместья с великолепным дворцовым парком в английском стиле – на стадион, расположенный на Берлинерштрассе, каждый раз символизировала переход в новый, волнующий мир, где все было подчинено бегу. Йенс Харцер не может точно вспомнить, как звали того человека, который сделал из него не только бегуна, но и, в определенном смысле, актера и человека: «Ханс-Йоахим Шмитт или Ханс-Йохен Шмитт… Что-то в этом роде». Между собой они всегда называли тренера «Шмитти».

Однажды, когда Йенс Харцер приехал на Берлинер-штрассе (на тот момент ему было 16 лет и он считался уже одним из самых быстрых бегунов на 1500 метров в своей возрастной категории), Шмитти спросил его:

– Чем ты собираешься сегодня заняться на тренировке?

– Что? – не понял Йенс.

– Ну, чего ты хочешь? Что, по-твоему, пойдет тебе на пользу?

– Не знаю.

– Я хочу, чтобы через год ты мог мне точно сказать, чем будешь заниматься.

«Я был шокирован. Чего он от меня требует? По пути домой я подумал и пришел к выводу, что мне надо научиться понимать, к чему приложить все знания, полученные на тренировках. Не просто пробегать в определенном темпе 3 раза по 2000 метров в лесу или 6 раз по 400 метров на стадионе, а знать, для чего это мне надо. Шмитти хотел научить меня мыслить самостоятельно. Он давал мне то, что будет сопровождать меня всю жизнь».

– Чем мы сегодня будем заниматься, Шмитти?

– Придумай сам.

– Но…

– Когда придешь на тренировку во вторник, сам скажешь мне, чем будешь заниматься, и мы это обсудим.

– А что лучше: бег с переменной скоростью или упражнения на выносливость?

– Сам подумай.

«Конечно, я сейчас кое-что додумываю от себя и все это говорилось другими словами, но смысл был именно такой. Цель должна состоять в том, чтобы ни один забег не приносил тебе разочарования. Ты уже так много знаешь о себе, что всегда можешь понять, чего от себя ожидать. Ты знаешь, что именно нуждается в дополнительной тренировке, какое время ты показываешь на дистанции. Значит, ты в состоянии сам определить, на какой результат способен. Шмитти всегда говорил, что результат предсказуем на 90 процентов. И лишь 10 процентов зависит от внешних обстоятельств, например от тактики бега или от погоды, а все остальное – только от тебя».

Когда Йенс Харцер, будучи уже молодым актером, выступал на сцене берлинского театра «Шаубюне», ему дважды пришлось иметь дело с легендарным режиссером Петером Цадеком, и это напомнило ему былые времена. «Вы сами служите себе критерием, – говорил Цадек труппе перед репетициями. – Вы сами должны точно знать, что в вашей игре хорошо, а что плохо, поскольку иначе услышите об этом ото всех – от жен, друзей, критиков. Если вы не уверены в себе, то сомнения разрушат вашу роль изнутри». «Оказалось, что театр – то же самое, что и бег, – говорит Йенс Харцер. – Я это понял». Уже с первых дней в театре он почувствовал, что Шмитти на тренировках научил его тому, чего не знали другие коллеги, которые до слез расстраивались из-за резких слов режиссера на репетиции или несправедливых упреков критики: нельзя, чтобы посторонние мнения выбивали тебя из седла.

В 17 лет Йенс Харцер пробегал 1500 метров за 4 минуты 5 секунд – плюс-минус 10 процентов. С такими результатами, согласно плану, он должен был летом 1989 года на юниорском первенстве Германии в Дортмунде войти в число двенадцати участников финального забега. Предварительный забег спортсмены начали медленно. Они занимались тактическими играми, подкарауливали друг друга, толкались локтями, вели борьбу за выгодную позицию. Примерно за 400–500 метров до финиша один особо нетерпеливый бегун решился на финишный спурт, и игры тут же кончились. Все сорвались с места, а Йенс Харцер оказался в хвосте.