Текст книги "Конец лета. Пустой дом. Снег в апреле"

10

Такое серьезное дело, как выпивка, равно как и поход на похороны, в Шотландии является чисто мужской прерогативой. Женщин в публичных барах не жалуют, а если же мужчина, несмотря ни на что, приведет свою жену или подругу в паб, то ему придется сидеть в каком-нибудь темном углу, подальше от остальной веселой компании.

Бар «Краймонд армз» в Кейпл-Бридж не был исключением из правила. В тот вечер нас с Синклером провели в холодную и неуютную комнату с оранжевыми обоями, плетеными стульями и столами, декорированную стайками уток из гипса и парой ваз с покрытыми пылью искусственными цветами. Здесь были выключенная газовая печь, несколько огромных пепельниц и пианино, которое оказалось запертым на замок. Мы были в опале и вынуждены были наслаждаться обществом друг друга.

Замерзшая и угнетенная видом этой комнаты, а также смутными страхами за Синклера и всем, что произошло между нами, я сидела в одиночестве и ждала его. Наконец он появился с маленьким бокалом светлого хереса для меня и большой порцией виски для себя. И сразу спросил:

– Почему ты не разожгла огонь?

Подумав о запертом пианино и о том, что здесь к нам относились как к непрошеным гостям, я сказала:

– Я думала, что это не разрешено.

– Смешная, – бросил Синклер, взял спичку и склонился над газовой печью.

Последовали маленькая вспышка, сильный запах, затем вспыхнули язычки пламени, и через минуту желанное тепло разлилось вокруг моих ног.

– Так лучше?

Лучше не стало, потому что холод закрался мне в сердце, и его нельзя было прогнать, но я ответила утвердительно. Удовлетворенный, Синклер сел на маленький плетеный стул, который, как и мой, стоял рядом с затейливым ковриком перед печью. Он достал сигарету и закурил, а потом поднял стакан с виски и провозгласил:

– За твое здоровье!

Это была наша старинная традиция, которая означала перемирие. Я должна была сказать: «А я поднимаю бокал за нашу дружбу», но промолчала, потому как не знала, смогу ли когда-нибудь снова дружить с ним после всего того, что произошло.

Он тоже больше не заговаривал. Я допила херес, поставила пустой бокал на стол и, видя, что Синклер выпил свой только наполовину, сказала, что пойду в дамскую комнату. Мне действительно нужно было привести себя в порядок перед тем, как предстать перед бабушкой. Синклер сказал, что подождет, поэтому я покинула комнату, пошатываясь прошла по проходу и, поднявшись на один пролет по лестнице, нашла дамскую комнату. Она была не более располагающей, чем мрачная комната внизу. Я посмотрела в зеркало и увидела там довольно удручающую картину. Мое лицо было покрыто пятнами и распухло, а тушь размазалась. Я вымыла руки и лицо холодной водой, нашла в кармане расческу и распутала узлы в волосах. Все это время я чувствовала себя так, словно приводила в порядок мертвое тело. Как в жутких историях об американских мастерах похоронных дел.

Все это заняло у меня некоторое время, и когда я снова спустилась вниз, то обнаружила, что безрадостная комната пуста, но из-за двери, которая вела в обычный бар, доносился голос Синклера, говорившего с барменом. Я догадалась, что он воспользовался возможностью купить себе еще одну порцию виски и выпить его в более располагающей обстановке.

Не желая оставаться в этом помещении, я вышла к машине, решив подождать его снаружи. Начался дождь, и рыночная площадь была мокрой и черной, как озеро, а в ней блестели оранжевые отражения уличных фонарей. Я поежилась от холода. У меня не хватало сил даже на то, чтобы достать сигарету и закурить. И тут вдруг я увидела, как открылась дверь «Краймонд армз» и силуэт Синклера появился в луче света на пороге, а затем дверь захлопнулась и он пошел ко мне по лужам.

В руках у него была газета.

Он сел за руль «лотуса», захлопнул дверцу и просто сидел, тяжело дыша. От него пахло виски. Интересно, сколько он успел выпить, пока я была наверху и умывала лицо? Прошло несколько минут, а Синклер так и не пошевелился, как будто и не собирался заводить машину.

– Что-то не так? – спросила я.

Синклер не ответил. Он просто сидел, опустив глаза. В профиль его лицо казалось бледным, а тени от длинных густых ресниц ложились на скулы.

Я внезапно забеспокоилась:

– Синклер…

Он протянул мне газету. Я увидела, что это местные вечерние новости, которые он, скорее всего, захватил с барной стойки. Под светом уличных фонарей я стала просматривать заголовки статей. Вот тут рассказывалось об автобусной аварии, тут была фотография вновь избранного члена городского муниципалитета, вот колонка о какой-то девушке из Трамбо, которая добилась успеха в Новой Зеландии…

А затем я увидела крошечную заметку в нижнем углу страницы:

СМЕРТЬ ИЗВЕСТНОЙ ЛЫЖНИЦЫ

Тело мисс Тессы Фарадей было обнаружено вчера утром в ее лондонском доме на Кроули-корт. Мисс Фарадей, которой было 22, прошлой зимой выиграла чемпионат по горным лыжам среди женщин…

Шрифт затанцевал и расплылся перед моими глазами, и все померкло. Я закрыла глаза, словно для того, чтобы прогнать этот кошмар, но темнота не помогла – я знала, что мне не спастись от собственных мыслей. «Она сказала, что примет меры, – заявил мне Синклер. – Она знает жизнь. Она рассудительная девушка».

Я пробормотала:

– Но она же убила себя…

И открыла глаза. Синклер не пошевелился. Я словно со стороны услышала собственный голос:

– Ты знал, какие меры она собиралась принять?

– Я думал, что она хочет избавиться от ребенка, – отрешенно произнес он.

Меня внезапно осенило. Я все поняла.

– Ее бы не испугало то, что у нее будет ребенок. Она была не такой… Она покончила с собой потому, что поняла, что ты ее больше не любишь. Потому что ты сказал ей, что собираешься жениться на другой.

Синклер внезапно резко повернулся ко мне и выкрикнул в припадке дикой ярости:

– Заткнись и не говори о ней больше, слышишь меня? Не раскрывай свой рот, не произноси ее имя, ни одного-единственного слова о ней не говори! Ты ничего о ней не знаешь, и не думай, что знаешь! Тебе никогда не понять!..

С этими словами он повернул ключ в замке зажигания, отпустил тормоз, с визгом шин по мокрой мостовой развернул «лотус», пересек площадь и направился к улице, которая вела прочь из города, а значит, к Элви.

Он был пьян, напуган, сокрушен или потрясен. А может, все вместе. Теперь у него не было и мысли о правилах или ограничениях или даже о естественной осторожности. Синклер убегал, за ним гнались тысячи дьяволов, и скорость была единственным средством спастись.

Мы промчались по узким улицам маленького городка и, как ракета, вырвались на темное шоссе. Реальность сузилась до белых разделительных линий и дорожных столбиков с сигнальными огнями посередине, которые неслись нам навстречу, прямо в лоб, и сливались в одно целое. Я никогда прежде не испытывала такого физического страха. Я до боли сжала зубы, а ногой так сильно давила на воображаемый тормоз, что рисковала заработать вывих. Мы миновали последний поворот и оказались на прямом участке дороги, в конце которого велись дорожные работы. Светофор вдали горел зеленым, и, чтобы успеть проскочить его, пока он не сменится на красный, Синклер прибавил скорость. Мы рванулись вперед еще быстрее прежнего. Я осознала, что молюсь: «Пожалуйста, пусть светофор загорится красным. Сейчас. Пожалуйста, пусть загорится красный».

И когда нам оставалось всего ярдов пятьдесят до светофора, чудо произошло и красный действительно зажегся. Синклер начал тормозить, и в этот момент я поняла, что должна сделать. Когда с жутким визгом шин «лотус» наконец остановился, я, дрожа всем телом, открыла дверцу и выскочила из машины.

– Что ты делаешь? – спросил Синклер.

Я стояла под дождем, как мотылек трепыхаясь в свете фар медленно приближавшихся автомобилей, которые двигались нам навстречу.

– Мне страшно, – ответила я ему.

– Залезай обратно, – довольно мягко сказал он. – Ты промокнешь.

– Я пойду пешком.

– Но еще четыре мили…

– Я хочу пройтись.

– Джейни…

Он нагнулся, словно для того, чтобы втащить меня обратно в машину, но я отступила на шаг и оказалась вне досягаемости.

– Почему? – спросил он.

– Я же сказала тебе, мне страшно. И светофор опять загорелся зеленым… Тебе нужно ехать, или ты будешь всех задерживать.

Словно подтверждая мои слова, водитель маленького фургона, стоявшего за машиной Синклера, нажал на гудок. Это был грубый и беззастенчивый звук, такой звук, который в другое время и при других обстоятельствах обязательно бы рассмешил нас.

– Хорошо, – сказал Синклер.

Он взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее, а затем остановился.

– Ты была права в одном, Джейни.

– В чем?

– Этот ребенок Тессы. Он был моим.

Я заплакала. Слезы смешивались с каплями дождя на моем лице, и я не могла сделать ничего, чтобы остановить их, не знала, что сказать, не могла придумать, как помочь ему. Затем дверца захлопнулась, разделив нас, и в следующее мгновение Синклер уехал. Машина удалялась от меня, петляя через заграждения и мигающие сигнальные огни, разгоняясь все быстрее и быстрее перед горбатым мостом.

И тут я поняла, что в моей голове, как шарманка в каком-то страшном кошмаре, играет музыка. Это была любимая мелодия Синклера, и теперь, когда было уже слишком поздно, я пожалела, что не поехала с ним.

Мы шагаем по дорогам Друг за другом, нога в ногу, Рука об руку, ряд в ряд…

Теперь «лотус» достиг моста и перелетел через него, как лошадь, участвующая в скачках с препятствиями. Задние фонари исчезли из виду, и в следующий момент ночь разорвал визг тормозов и свист шин, скользивших на мокром асфальте. А затем скрежет раскуроченного металла, звон разбитого стекла. Я побежала, ничего не соображая, как лунатик, спотыкаясь и шлепая по лужам, окруженная светом фар и огромными красными светоотражателями, предупреждающими об опасности, но, прежде чем я оказалась вблизи от моста, раздался глухой взрыв, и прямо на моих глазах ночь озарилась красным заревом пожара.

Только после похорон Синклера мне удалось поговорить с бабушкой. До этого какой бы то ни было разговор был невозможен. Мы обе были потрясены и инстинктивно избегали упоминаний о нем, словно любое невольное слово открыло бы ворота шлюза, и наше горе, которое мы так тщательно сдерживали, вырвалось бы наружу. Вдобавок к этому нужно было столько всего сделать, столько организовать и стольких людей принять. Особенно это касалось людей. В первую очередь старых друзей, таких как Гибсоны, садовник Уилл, пастор, Джейми Дрисдейл, столяр Трамбо, который благодаря своей строгой одежде и соответствующему выражению скорби и набожного благочестия на лице превратился в сотрудника похоронного бюро. Были допросы в полиции и звонки от прессы. Нас заваливали цветами и письмами, десятками писем. Мы с бабушкой сначала пытались отвечать на них, а потом бросили это занятие, и конверты копились на подносе в холле.

Бабушка принадлежала к поколению, которое достаточно хладнокровно воспринимает атрибуты смерти. Она настояла на старомодных похоронах по всем правилам и выдержала их со свойственным ей мужеством, не вздрогнув даже тогда, когда капрал Хэмиш Гибсон, который взял увольнительную, сыграл на волынке «Лесные цветы». Бабушка пела гимны в церкви, потом стояла и пожимала всем руки; она не забыла поблагодарить даже тех, кто принимал самое скромное участие в нашем горе.

Но теперь она устала. Миссис Ламли, измученная переживаниями и болью в ногах, отправилась к себе в комнату отдохнуть, поэтому я разожгла камин в гостиной и усадила бабушку у огня, а сама пошла в кухню готовить чай.

Я стояла рядом с горячей плитой, ожидая, пока вскипятится чайник, и отрешенно смотрела в окно на серый мир снаружи. Был октябрьский день, холодный и безветренный. Последние оставшиеся листья замерли на ветках деревьев. Озеро, в котором отражалось серое небо, казалось неподвижным и ровным, как лист стали, а холмы за ним были цвета спелой сливы. Завтра, вероятно, или послезавтра их покроет первый снег – было уже достаточно холодно для этого, – и наступит зима.

Чайник закипел, я заварила чай и отнесла его в гостиную. Звон чайных чашек и потрескивание огня были умиротворяющими, какими всегда бывают привычные мелочи перед лицом трагедии.

Бабушка вязала детскую шапочку из красной и белой шерсти, которая была предназначена для устраиваемого церковью рождественского базара. Думая, что она хочет помолчать, я поставила свою пустую чашку, закурила сигарету и взяла газету. Я пробегала глазами обзор новой пьесы, когда бабушка вдруг заговорила:

– Я чувствую себя очень виноватой, Джейн. Я должна была рассказать тебе об Эйлвине в тот день, когда мы сидели в саду и ты спросила меня о нем. Я почти уже сказала, а затем что-то заставило меня передумать. Это было очень глупо с моей стороны.

Я опустила газету, когда она заговорила, а теперь сложила ее. Бабушка продолжала тихо позвякивать спицами и даже не подняла глаз от вязанья.

– Синклер сказал мне… – начала я.

– Правда? Я предполагала, что рано или поздно он это сделает. Ему было важно, чтобы ты знала. Ты была сильно шокирована?

– С чего мне быть шокированной?

– По ряду причин. Потому что Эйлвин оказался нечестным человеком. Потому что он угодил в тюрьму. Потому что я пыталась утаить это от всех вас.

– Мне кажется, ты поступила правильно. Вряд ли нам было бы лучше, если бы мы все узнали. Да и ему тоже.

– Я всегда думала, что твой отец, возможно, обо всем тебе расскажет.

– Нет, он не говорил.

– И хорошо… Он знал, как ты любишь Синклера.

Я положила газету на столик и переместилась на коврик у камина – самое подходящее место для откровений.

– Но почему Эйлвин был именно таким? Совершенно не похожим на тебя?

– Он был Бейли, – просто ответила бабушка. – А они всегда отличались редкой безалаберностью, хотя обаяния им было не занимать. Ни пенса в кармане и абсолютно никакого представления о том, как заработать деньги или удержать их. Как не от мира сего.

– Твой муж был таким же?

– О да. – Бабушка улыбнулась себе под нос, словно вспомнив какую-то давнишнюю шутку. – Знаешь, что первым делом случилось, после того как мы поженились? Мой отец погасил все долги своего новоиспеченного зятя. Но ему потребовалось немного времени, чтобы наделать новых.

– Ты любила его?

– Безумно. Но я очень скоро поняла, что вышла замуж за безответственного мальчишку, у которого нет ни малейшего намерения исправляться.

– Но ты была счастлива.

– Он умер так скоро после того, как мы поженились, что у меня просто не было времени почувствовать что-либо еще, кроме счастья. Но я осознала тогда, что надеяться мне нужно только на себя, и решила, что для моих детей будет лучше, если я начну все с чистого листа, подальше от Бейли. Так я купила Элви и вырастила своих детей здесь. Я думала, что все будет по-другому. Но знаешь, окружающая среда не всегда влияет на наследственность, что бы ни говорили на этот счет детские психологи. Я рассказала тебе об Эйлвине. Я наблюдала за тем, как он растет и постепенно превращается в своего отца, и не могла сделать ничего, чтобы помешать этому. Он вырос и поехал в Лондон, получил работу, но через непродолжительное время оказался в полной финансовой яме. Я помогала ему, разумеется, снова и снова, но неизбежно должен был настать день, когда я уже не могла помочь. И этот день настал. Он провел какую-то спекуляцию или заключил сомнительную сделку, и директор фирмы, где он работал, сказал – вполне закономерно, – что дело придется передать в полицию. Но я в конечном счете убедила директора поступить иначе: он согласился не предавать дело огласке при условии, что Эйлвин даст слово покинуть Лондон. Вот поэтому-то он и поехал в Канаду. Но конечно, вся эта история повторилась снова, и на этот раз бедному Эйлвину уже так не повезло. Все было бы по-другому, понимаешь, Джейн, если бы он женился на рассудительной девушке, твердо стоящей на ногах, с сильным характером, которая и его бы заставляла иногда спускаться с неба на землю. Но Сильвия была такой же ветреной, как и он. Они оба были сущими детьми. Бог знает, почему она решила выйти за него замуж, – вероятно, думала, что у него есть деньги; мне сложно поверить, что Сильвия любила Эйлвина, ведь она бросила его с ребенком.

– Почему Эйлвин никогда не приезжал из Канады?

– Из-за Синклера. Иногда образ отца лучше, чем сам отец. Синклер… – Бабушка осеклась, но ее голос оставался по-прежнему спокойным. – Синклер тоже был Бейли. Удивительно, как одна-единственная дурная черта характера может передаваться из поколения в поколение.

– Ты имеешь в виду все эти ставки и прочее?

– Значит, Синклер рассказал тебе?

– Немного.

– Самое удивительное, что у него в этом не было никакой необходимости. У него были хорошая работа и достойная зарплата, но он просто не мог устоять перед соблазном. Конечно, нам этого не понять, но мы все равно не должны судить его строго. Нам остается только ему посочувствовать, хотя мне порой кажется, что он только ради этого и жил…

– Но он же любил приезжать в Элви.

– Он приезжал лишь изредка. Он не питал к Элви тех чувств, что твоя мама или ты. На самом деле, – бабушка повернула спицы и начала вязать новый ряд, – какое-то время назад я решила, что Элви однажды будет принадлежать тебе. Как тебе такая мысль?

– Я… Я не знаю…

– Именно по этой причине я просила твоего отца позволить тебе приехать сюда и забрасывала его письмами, на которые этот бесстыдник даже не отвечал. Я хотела поговорить с тобой об Элви.

– Идея чудесная, – пробормотала я, – но я боюсь такой ответственности… Я не хочу быть связанной обязательствами… Мне нужно быть свободной, чтобы всегда иметь возможность сорваться с места и поехать туда, куда я захочу.

– Это звучит довольно трусливо. Так же всегда рассуждал твой отец. Если бы он реалистичнее относился к жизни, он мог бы к настоящему времени уже пустить какие-то корни, что однозначно только пошло бы ему на пользу. А ты разве не хочешь осесть где-нибудь, Джейн? Разве ты не хочешь выйти замуж, завести семью?

Я смотрела на огонь и думала. О Синклере и моем отце… И Дэвиде. Я думала обо всем мире, который я видела, и тех местах, которые надеялась однажды увидеть. И я думала о детях в Элви, моих детях, которые могли бы расти в этом идеальном месте и наслаждаться всеми его прелестями, как мы с Синклером…

– Я не знаю, чего хочу, – наконец произнесла я. – И это правда.

– Я и не надеялась, что знаешь. Давай обсудим это как-нибудь в другой раз. У нас еще полно времени… Сегодня мы обе не в том расположении духа, чтобы говорить об этом со всей серьезностью. Но ты должна подумать, Джейн. Взвесить все за и против.

Одно из поленьев в камине раскололось и упало в тлеющие угли. Я встала и подложила другое, а потом, раз уж была на ногах, решила отнести в кухню чайный поднос. Я остановилась у двери, пытаясь удержать поднос в одной руке, а другую протянув к дверной ручке, и тут бабушка заговорила вновь:

– Джейн.

– Да?

С подносом в руках я повернулась к ней. Она перестала вязать и теперь сняла очки, и я видела ее голубые, глубоко посаженные глаза на бледном лице. Я никогда не видела бабушку такой бледной. Я никогда не видела ее такой постаревшей.

– Джейн… Ты помнишь, однажды мы говорили о подружке Синклера, Тессе Фарадей?

Я стиснула пальцы на ручках подноса, так что косточки побелели. Я знала, что грядет, и молилась, чтобы этого не произошло.

– Да.

– Я прочла в газете, что она умерла. Что-то связанное с передозировкой снотворного. Ты видела?..

– Да, видела.

– Но ты никогда мне ничего не говорила.

– Не говорила, знаю.

– Это было… Это было как-то связано с Синклером?

Наши взгляды встретились. Я бы продала душу за то, чтобы в этот момент быть способной убедительно солгать. Но врать я не умела, и бабушка знала это очень хорошо. У меня не было никакой надежды увильнуть от ответа.

– Да, было, – сказала я честно. А потом добавила: – Она была беременна от него.

Глаза моей бабушки наполнились слезами, и это был единственный раз в жизни, когда я увидела, как она плачет.

11

Дэвид приехал на следующий день. Бабушка писала письма, а я вышла в сад и принялась подметать листья, так как мне однажды сказали, что физический труд – это лучшее лекарство от депрессии. Я собрала небольшую кучку листьев и как раз собиралась погрузить их в ручную тележку, когда вдруг открылись створки двери и Дэвид вышел ко мне в сад. Выпрямившись, я смотрела, как он идет по траве, высокий и длинноногий, со взъерошенными ветром волосами, и спрашивала себя, как бы мы справились без него в последние несколько дней. Он все сделал, все проконтролировал, все устроил, даже нашел время позвонить моему отцу в Америку и лично сообщить ему о смерти Синклера. И я знала: что бы ни произошло между нами, я никогда не перестану быть ему благодарной.

Он одним шагом сократил оставшееся расстояние и оказался рядом со мной на берегу.

– Джейн, что ты собираешься делать с этой кучкой листьев?

– Положу их в тележку, – сказала я, а затем так и поступила. Листья затрепетали на ветру, и многие из них тут же разлетелись снова.

– Если положить сверху пару деревяшек, процесс значительно ускорится. Я принес тебе письмо…

Дэвид вытащил конверт из своего вместительного кармана, и я увидела, что письмо было от отца.

– Где ты его взял?

– Оно было вложено в конверт, который твой отец отправил на мое имя. Он просил передать его тебе.

Мы оставили тележку и метлу, прошли вниз по саду, перешагнули через изгородь и, оказавшись в поле, добрели до старого причала, где и уселись бок о бок на опасно провисших гнилых досках. Я развернула письмо и стала читать его вслух:

Моя дорогая Джейн!

Мне было очень жаль слышать о том, что произошло с Синклером, и о том, что тебе пришлось пережить, но я рад, что ты была с бабушкой. Без сомнения, ты поддержала ее в эту трудную минуту как могла.

Я чувствую свою вину – и это чувство не покидало меня с самого твоего отъезда – за то, что я отпустил тебя в Элви, так и не рассказав о том, что касается твоего дяди Эйлвина. Но вечно что-то мешало, а потом ты так стремительно уехала… Короче говоря, возможность мне так и не представилась. Я тем не менее упомянул об этом в разговоре с Дэвидом Стюартом, и он пообещал мне приглядеть за тобой и за всей ситуацией в целом…

– Но ты мне ничего не говорил, – сказала я Дэвиду с упреком.

– Это было не мое дело.

– Значит, ты все знал.

– Разумеется, знал.

– И о Синклере тоже?

– Я знал, что он просадил чертовски много денег твоей бабушки.

– Худшее впереди, Дэвид.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Синклер умер, оставив за собой ужасно большой долг.

– Я боялся, что так и случится. Откуда ты знаешь об этом?

– Он сам мне сказал. Он много чего мне сказал…

Я вернулась к письму:

Ты знаешь, что я был против твоего возвращения в Элви. Но я не хотел отпускать тебя не столько из-за того, кем был твой дядя, сколько из-за того, кем – а я в этом не сомневался – стал твой кузен Синклер. После того как умерла твоя мать, бабушка предложила мне оставить тебя в Элви, и на первый взгляд это было самым очевидным решением. Но у меня возникал вопрос о Синклере. Я знал, как ты его любишь и как много он для тебя значит, и был совершенно уверен, что, если ты и дальше продолжишь так часто с ним видеться, неизбежно настанет день, когда или твое сердце будет разбито, или твои иллюзии потерпят крах. И то и другое было бы довольно болезненным для тебя, если не сказать катастрофическим, поэтому я решил забрать тебя с собой и увез в Америку.

Дэвид перебил меня:

– Интересно, почему он был так уверен в отношении Синклера?

Я вспомнила о книге, о «Живой природе» Голдсмита, и на мгновение задумалась, не рассказать ли Дэвиду обо всей этой истории. А потом решила, что не стану. Книги больше не существовало. На следующий день после того, как Синклер погиб, я вытащила «Живую природу» из его шкафа, отнесла ее вниз и сожгла. Теперь от этой книги не осталось ни следа. В память о Синклере о ней лучше было больше не упоминать.

– Я не знаю… Вероятно, интуитивно чувствовал. Он всегда был очень проницательным человеком, его невозможно одурачить.

Я продолжила читать:

По той же причине я не отвечал на письма твоей бабушки, в которых она просила отпустить тебя в Элви. Все было бы по-другому, если бы Синклер женился, но я знал, что этого еще не произошло, и меня терзали дурные предчувствия.

Я думаю, что ты захочешь остаться в Элви еще на некоторое время, но должен сообщить тебе, что мои дела идут довольно неплохо. Сэм Картер многое для меня сделал, поэтому я, как говорится, при деньгах и по первой же твоей просьбе куплю тебе билет обратно в солнечную Калифорнию. Я очень по тебе скучаю, и Расти тоже. Митци не сильно компенсирует ему твое отсутствие, хотя Линда верит, что, когда наступит время и луна будет в подходящей фазе, Митци и Расти безумно влюбятся друг в друга и заведут семью. Но, по моему твердому убеждению, лучше даже не думать о возможности такого союза.

У Линды все хорошо, ей очень нравится Риф-Пойнт и то, что она называет простой жизнью. К моему удивлению, она начала рисовать. Я не знаю, правильно ли мне подсказывает мое чутье, но мне почему-то кажется, что из этой затеи выйдет что-нибудь стоящее. Да и кто знает, вероятно, Линда сумеет дать мне то, к чему я захочу привыкнуть. Вот и все, что я могу тебе сказать, мое дорогое дитя.

С любовью, твой отец

Я молча сложила письмо и убрала его обратно в конверт, а конверт – в карман плаща. Через некоторое время я медленно произнесла:

– По-моему, это звучит так, словно он пытается уговорить ее выйти за него замуж. Или, возможно, она пытается уговорить его на ней жениться. Я не уверена, кто именно и кого уговаривает.

– Вероятно, они пытаются уговорить друг друга. А тебе бы хотелось, чтобы это произошло?

– Да. Думаю, да. Тогда я перестала бы чувствовать за него ответственность. Я была бы свободна.

Это слово неожиданно отозвалось в душе болезненной пустотой. На причале было очень холодно. Я поежилась, и Дэвид осторожно обнял меня рукой за плечи и притянул к себе, так что меня согревало тепло его тела, а моя голова покоилась на его надежном, одетом в твид плече.

– В таком случае, – сказал он, – вероятно, сейчас самый подходящий момент начать уговаривать тебя выйти замуж за полуслепого провинциального юриста, который обожает тебя с тех пор, как впервые увидел.

– Тебе не придется долго уговаривать, – едва слышно отозвалась я.

Он еще крепче прижал меня к себе, и я почувствовала, как его губы касаются моей макушки.

– Ты была бы не против жить в Шотландии?

– Нет. При том условии, что ты обзаведешься достаточным количеством клиентов в Нью-Йорке и Калифорнии, и, вероятно, где-нибудь еще, и дашь мне честное слово, что будешь брать меня с собой всякий раз, когда тебе понадобится с ними встретиться.

– Это не сложно сделать.

– И было бы здорово, если бы я могла завести собаку…

– Конечно, мы заведем собаку… Это будет не второй Расти, разумеется, он ведь должен быть единственным в своем роде, но, вероятно, собака с такой же интересной родословной и равным ему умом и обаянием.

Я повернулась к Дэвиду вполоборота и спрятала лицо у него на груди. На какое-то мгновение я с ужасом подумала, что заплачу, но это было бы глупо, ведь только в книгах люди плачут, когда они счастливы. Я сказала: «Я люблю тебя», и Дэвид прижал меня к себе, и я все-таки заплакала, но это было уже не важно.

Так мы и сидели, накрывшись его пальто, строя нереальные планы, например обвенчаться в миссии Риф-Пойнта и заказать свадебное платье у Изабель Маккензи, что неизбежно заканчивалось взрывом смеха. Мы оставляли одни планы и строили другие, и были так поглощены этим, что не заметили, как наступил вечер и воздух стал пронизывающе холодным. Наконец нас потревожила бабушка: открыв окно, она крикнула, что чай готов. Тогда мы встали, окоченевшие и съежившиеся, и направились к дому.

Сад был окутан сумерками и полон теней. Мы больше не говорили о Синклере, но я вдруг ощутила его присутствие – не мужчины, а мальчика, которым я его помнила. Он, неслышно ступая, бегал по траве, и из теней под деревьями доносился мягкий шорох опавших листьев. И я подумала: освободится ли Элви от него когда-нибудь? При этой мысли мне стало ужасно грустно, потому как – что бы ни происходило и кто бы здесь ни жил – я не хотела, чтобы Элви был населен призраками.

Дэвид, который шел впереди меня, остановился, чтобы убрать с дороги мою метлу и ручную тележку и поставить их от греха подальше под клен. Теперь он ждал меня, и его высокая фигура вырисовывалась на фоне освещенного дома.

– Что такое, Джейн?

– Привидения, – ответила я.

– Нет никаких привидений, – сказал он.

Я оглянулась и поняла, что он прав. Только небо, вода и ветер, ворошащий листья. Никаких привидений. Я подбежала к Дэвиду, он взял меня за руку, и мы пошли в дом пить чай.