Текст книги "Записки археографа"

Иной подход к прошлому предлагал историк уральской горнозаводской промышленности А. Г. Козлов, который читал у нас историю Урала. Тоже фронтовик, мальчишкой попавший на войну, награждённый медалью «За отвагу», демобилизованный после ранения и тяжёлой болезни, он был, по моему убеждению, лучшим знатоком фондов Государственного архива Свердловской области – с его превосходными комплексами документов по истории промышленности Урала XVIII-XX вв.[11]11
  А. Г. Козлову жители Свердловска-Екатеринбурга обязаны появлением даты основания города. В жарком споре на страницах Вечернего Свердловска между заведующим кафедрой истории СССР УрГУ М. А. Горловским и сотрудником архива, студентом-заочником А. Г. Козловым победил последний. Главным аргументом для арбитра в споре – обкома партии – стало толстенное архивное дело, где было записано, когда было запущено заводское производство. (Правда, остаётся вопрос – какая эта дата – пуска завода или основания города?)


[Закрыть] Невысокого роста, казавшийся застенчивым, с застывшей полуулыбкой, он сыпал фактами, цифрами, рассказывал о высоте и объёме домен на заводах, о количестве и качестве воздуходувок, обеспечивавших плавку, доказывал, что уральская промышленность в XVIII в. была лидером мировой металлургии.

Дело прошлое – история Урала «по определению» казалась мне не интересной, в спорах об общих вопросах истории края мои симпатии были на стороне, скорее, В. В. Адамова, чем его оппонентов, к числу которых относился и Анатолий Григорьевич Козлов. Однако фактический материал лекций последнего заставлял задумываться. Он был доказателен и убедителен.

(Впрочем, тогда мне казалось совершенно невероятным, что самому придётся заниматься историей Урала. Но это случилось, и советы А. Г. Козлова были очень ценны).

Историю стран Азии и Африки нам читал декан факультета Юрий Александрович Попов. Он был колоритнейшим человеком. Выпускник МГУ, китаист, стажировавшийся в Китае, свидетель начала «культурной революции», в прошлом – спортсмен-боксёр, с перебитым носом, он источал весёлую уверенность, читал хорошо и строго требовал знания своего курса. Экзамены по «Азии и Африке» были, пожалуй, в числе самых сложных за время обучения. Он был хорошим научным руководителем. Студенты, специализировавшиеся у него, были организованы в кружок, учили китайский, занимались наукой. Замечу – учились, что называется, «с нуля», не имея в прошлом специальной подготовки. То, что Ю. А. Попов был хорошим научным руководителем, свидетельствует судьба нашего однокурсника – В. Корякова, одним из первых среди выпускников нашего курса защитившего докторскую диссертацию по истории франко-китайских отношений в конце XIX в. Я убежден, что уход Попова с истфака (уже в конце 70-х гг.) был большой потерей для факультета.

В конце второго курса совет факультета разрешил мне и нескольким моим однокурсникам свободное посещение занятий.

Третий курс. С третьего курса начиналась специализация. Пользуясь правом свободного посещения, я выбрал специализацию по кафедре истории СССР (формально писал курсовую и диплом по отечественной истории), а основные спецкурсы слушал на кафедре древнего мира, где был мой научный руководитель М. Я. Сюзюмов. Мне следовало набрать какое-то число спецкурсов (не помню точно, кажется, 7 или 8).

На третьем курсе учился прежде всего у Михаила Яковлевича Сюзюмова. Ему тогда было 72 года. Я не видел ни одной его удачной фотографии, потому что статика и он были несовместны. Он всё время был в движении – когда летел по лестницам, перешагивая через пару ступенек, когда читал лекцию, сидя на уголке стола, раскачивая ногой и дирижируя самому себе поклонами головы, когда бежал по коридору истфака и отвечал на вопросы. Пожалуй, Сюзюмов похож на гудоновского Вольтера. Он и был таким, живым, острым, ехидным и очень умным.

Он был человеком «не от мира сего». Закончил в 1916 г. Дерптский императорский университет[12]12
  Он говорил всегда именно так. Официально университет, основанный ещё в начале XVII в. шведским королем Густавом-Адольфом, был переименован в Юрьевский, что соответствовало русификаторской политике Александра III. Но Сюзюмов, по его студенческой традиции, всегда подчеркивал – Дерптский императорский! Сейчас это Тартуский университет.


[Закрыть], где преподавали Е. В. Тарле, В. Э. Регель, Μ. Е. Красножен, П. А. Яковенко. После окончания университета был оставлен там для подготовки к профессорскому званию. В том же году опубликовал статью, ставшей лучшим до сих пор исследованием об отношениях Византии и Древней Руси во время балканских походов Святослава. Дальше его понесло время Первой мировой войны и революции – сначала в Петроград, где, отступая от немцев, застал революцию, затем – мобилизация в Красную армию, он дошёл с ней до Монголии, демобилизовался и поехал в Северную коммуну, как звали тогда Петроград[13]13
  Если бы он добрался до Ленинграда, то он с неизбежностью попал бы в жернова «академического дела» начала 30-х годов.


[Закрыть]. По дороге заболел тифом и, принятый за покойника, был выброшен из вагона в Златоусте, где ему суждено было стать директором школы. Директором был хорошим, преподавал от истории до математики, построил в школе обсерваторию, пристрастил школьников собирать почтовые марки. Среди его учеников – один из создателей советской атомной программы и партийный деятель М. А. Первухин и много других людей. Потом – арест, счастливый выход из Тобольского лагеря в 1936 г., преподавание итальянского и латинского в Свердловской консерватории, в пединституте, защита кандидатской в 1943 г. и докторской (1954), с 1955 г., после объединения истфаков, он перешёл из пединститута в университет[14]14
  Мне пришлось писать его биографию (Пихоя Р. Г. Михаил Яковлевич Сюзюмов. К 80-летию со дня рождения // Альманах Древнего мира и средних веков. Свердловск, 1973. Вып. 10. С. 3-20).


[Закрыть]. Его ученики – генералы и адмиралы, инженеры, учителя и пенсионеры – до самой его смерти ежегодно собирались у своего учителя.

Теперь добавлю – о каждом периоде своей биографии Сюзюмов рассказывал с удовольствием, с кучей подробностей, он сам был воплощением истории. Рассказывал, как был секретарём Луначарского во время поездок наркома по Уралу, о дискуссиях Луначарского с обновленческим митрополитом Введенским. Михаил Яковлевич, как лагерный сиделец, объяснял нам, в чём, по его мнению, причины репрессий 1937-38 гг.[15]15
  Рассказывал, не скрывая своего презрения ни к первому, ни ко второму, считая эти дискуссии спектаклем, который повторялся по мере передвижения агитпоезда. Впрочем, абсолютным антигероем отечественной историографии он считал Μ. Н. Покровского, которого искренне ненавидел.


[Закрыть]

Как мне кажется, он всегда воспринимал самого себя как участника корпорации Дерптского императорского университета. Сюзюмов жил в двух временах. Образцом, нормой университетской жизни для него был Дерпт – с его профессорским судом, студенческими корпорациями (немецкой, русской, эстонской, польской), диспутами, лингвистической открытостью, профессиональной взыскательностью. В нём было что-то мальчишеское в сохранении в себе этого «Дерптского комплекса». Но жил он в иное время, не в Дерите, а в Свердловске, не в Российской империи, а в Советском Союзе.

Мне кажется, он иногда специально эпатировал, дразнил посланцев власти, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что верил сам. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника Гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина, недалеко от Зимнего дворца, и артиллерийского выстрела не слышал. Его частая и не только мной слышанная присказка – «русская история заканчивается восстанием декабристов. Дальше начинается журналистика».

Такую ересь, подрывавшую основы советской мифологии и политической символики, не простили бы никому. Профессору Сюзюмову это сходило с рук. Он раздражал и злил одних, которые могли шипеть и говорить гадости вслед, вызывал восторг и почитание у других и у всех – бесспорное признание его учёности.

Он был еретиком: в 1950 году выступал против «революции рабов», разваливал, основываясь на источниках, примитивные концепции «классовой борьбы» в Византийской империи, попытки представить движение зилотов или спортивно-политические группы – «партии ипподрома» (δήμοι) – как свидетельства классового противостояния. Его девизом было утверждение, что «если бы в историографии не появлялись ученые, которые не боялись выступать против «прочно установившихся взглядов», историография и ныне находилась бы на позициях блаженного Августина»[16]16
  Сюзюмов М. Я. Научное наследие Б. А. Панченко // ВВ. 1964. Т. 25. С. 37.


[Закрыть].

На третьем курсе Михаил Яковлевич читал для студентов два больших курса – годовой курс «Историография средних веков» и двухлетний курс «Римское право». Слушало его несколько человек – Таня Райс, Валера Ц,ыганов, Володя Вахрушев и я. Может быть, я кого-то забыл, так что заранее прошу извинения.

Курс по историографии средних веков стал для меня самым важным за весь период обучения на истфаке. Сюзюмов подробно исследовал и объяснял развитие историографического процесса с начала нашей эры: от Августина Блаженного до середины XX в. – «школы Анналов». Каждая тема рассматривалась Сюзюмовым в нескольких ракурсах. Прежде всего, это был рассказ об эпохе, которая создала историка. Во-вторых, это был блистательный очерк об историке – будь то Августин Блаженный, О. Конт, Фюстель де Куланж, Л. Ранке или А. Допш. Ядро же лекции составлял анализ тогдашних философских концепций истории, а также свойственного той эпохе понимания природы исторического источника, изменения методов исторического исследования. Концепции понимания истории сменяли друг друга, конкурировали, иногда – возвращались. Бесспорное нарастание знаний о прошлом, происходившее во времени, дополнялось неоднозначностью понимания прошлого.

Этот историографический курс стал для меня и курсом истории философии, намного более основательным, чем официальный университетский курс.

Важно и то, что Сюзюмов приобщал нас к «большой истории», профессиональному поиску понимания исторического процесса. Я не случайно так часто повторяю слово – понимание. Потому что это – суть, видимая и ускользающая, однозначная и многомерная, всегда изменчивая.

Очень жалею, что не осталось моих конспектов этого курса. Курс был уникален. Прекрасная книга – учебник Е. А. Косминского по историографии средних веков – доведена была до середины XIX в., возможно, по причинам, от автора не зависящим. Сюзюмов же доводил курс практически до середины XX в.

Сюзюмов, как и некоторые его сверстники-медиевисты, был марксистом, только не по советскому изложению марксизма, а по своему собственному его пониманию[17]17
  Вторым родным языком Сюзюмова был немецкий, Маркса он читал в подлиннике и критиковал как некачественные его переводы на русский.


[Закрыть]. Дорога Сюзюмова к марксизму шла от позитивизма (мне он рассказывал, что самой популярной книгой среди дерптских студентов была «История цивилизации в Англии» Бокля, своего рода евангелие для историков-позитивистов). По своим убеждениям Сюзюмов был скорее последователем Д. М. Петрушевского, также настаивал на континуитетности, непрерывности исторического наследия. В споре германистов и романистов его симпатии были на стороне последних. Впрочем, были и две важные «сюзюмовские» проблемы, которые всегда присутствовали в его представлениях об историческом процессе. Это, во-первых, извечный конфликт центра и провинции и, во-вторых, роль власти в конструировании новой социальной реальности – от кодификации римского права до сталинской коллективизации, которая заставляла задумываться об обстоятельствах появления средневековой общины.

Впрочем, многое из того, что Сюзюмов говорил свердловским студентам, вроде меня, дошло до понимания спустя десятилетия.

М. Я. Сюзюмов считал важным, чтобы его студенты изучали римское право. Прежде всего Кодекс Юстиниана, Дигесты, Институции и Новеллы были поистине сокрушительными источниками, разрушавшими наши штампы в представлениях о рабовладельческом строе. Римское право раскрывало перед нами историю очень сложного, очень развитого общества с промышленностью и торговлей, кредитом, рыночными отношениями, наличием свободной рабочей силы, совершенной системой регулирования, своей логикой, прямо-таки математической. (Возникало подозрение – всегда ли развитие истории связано с прогрессом?)

Римское право самым детальным, тщательным и подробным образом регулировало и разделяло отношения собственности и владения, и пользования.

Невольно в голову закрадывалась мысль – а не является ли главным отличием России от Западной Европы – с её Кодексом Наполеона, наследником римского права – то, что в России никогда не было различия между собственностью и владением. И тогда, когда отписывали вотчины на государя, и тогда, когда условное владение – казённые заводы с приписными – превращали в собственность, да и много позже…

Нельзя не отметить отношение Сюзюмова к источнику. Уважение к невероятной глубине информации, содержащейся в документе, необходимость сопоставления и противопоставления сведений, извлекаемых из документа, присутствие самого историка как условия формулирования целей получения информации – это все входило в суровую школу сюзюмовского источниковедения. Он презирал, не скрывая своего отношения, гиперкритиков, которые своим отрицанием ценности источника только маскируют собственную беспомощность его анализа[18]18
  Он яростно отреагировал на попытки А. А. Зимина отказать в подлинности «Слову о полку Игореве».


[Закрыть]. Он высмеивал теоретизирование в отрыве от анализа источников – то, что позже стало называться постмодернизмом.

Учителем был требовательным. Тему ставил, как правило, неподъёмную и с интересом смотрел – выплывет или не выплывет под её тяжестью студент или аспирант. Если, по его мнению, новичок выплывал – тогда профессор Сюзюмов начинал помогать.

С лекциями Сюзюмова с их мощным философским наполнением перекликались лекции Г. Бондарева по диамату. Он читал курс философии, в центре которого были проблемы диалектики. Достоинством этого курса было приваживание студентов к овладению понятийной системой, к пониманию роли понятий – как скелета любого сколько-нибудь научного исследования в области общественных наук.

Говоря о философии, добавлю, что в 1965 г. профессор-философ Μ. Н. Руткевич открыл философский факультет, сначала – как отделение нашего истфака, а на следующий год – как самостоятельный факультет. Он привлёк к чтению лекций для своих студентов лучших профессоров УрГУ – читал Сюзюмов, Адамов, академик математик Η. Н. Красовский, будущий академик биолог Г. В. Мокроносов, физик А. К. Кикоин. Естественно, читал лекции и сам Руткевич. Μ. Н. Руткевич был автором одного из лучших советских учебников по диамату. Особенностью свердловской философской школы, как мне кажется, было особое внимание к проблемам диалектики. Я с моим другом М. Гуревичем частенько бегал к философам на лекции Μ. Н. Руткевича.

В это время на нас обрушилась социологическая литература. В Свердловске под руководством того же Руткевича было создано отделение Советской социологической ассоциации; на философском факультете появилась лаборатория, занимавшаяся переводами западных работ по социологии; а затем – переводные книги, главным образом – по технике социологических исследований, издаваемые Советской социологической ассоциацией. Читали, продираясь через сложности в терминологии, Т. Парсонса, прежде нам неизвестного и увлекательного П. Сорокина, польские лекции по социологии…

На курсе было несколько человек, которые намеревались заняться в будущем социологией – это М. Гуревич, Л. Аверьянова, Т. Баженова (Райс). Они уже тогда принимали участие в социологических исследованиях.

Социология интересовала и меня. Она воспринималась (да и сейчас воспринимается) как история современности, написанная на основе специально созданных для целей исследования источников – опросных листов, интервью, анкетирования, включённого наблюдения. В известной мере социология отвечает на извечный вопрос истории – как люди живут.

Знакомство с тогдашней социологической литературой свидетельствовало, что в социологии гораздо чётче, чем в истории, прописаны такие понятия, как социальное структурирование общества, социальная мобильность и условия её реализации. Социологи работают с такими категориями, как социальные ожидания, ролевое поведение. Убеждён, что эти основы не худо знать и историкам. Мне, во всяком случае, это очень помогало.

Не помню, кто у нас читал лекции по истмату. Насколько хорош был диамат, настолько банальным был истмат и, к моему удивлению, политэкономия капитализма. В основе её всегда лежало изучение «Капитала» Маркса, книги сложной и умной. Но это прошло мимо меня, сдал – и забыл.

Зато лектора по политэкономии социализма молодого доцента И. М. Тёмкину помню. Этот курс традиционно считался неинтересным и пустым – так же, как истмат по отношению к диамату. Но не тут-то было! Ириша Тёмкина, как фамильярно звали её студенты между собой, прочитала интереснейший курс. Она в полной мере использовала тот преобразовательский, реформистский потенциал в подходах к советской экономике, который сформировался в ходе так называемых «косыгинских реформ». Это были в полном смысле проблемные лекции. Но и в отношениях со студентами она была человеком справедливым и, что называется, с понятием.

Помню, как на экзамене один из наших однокурсников нахально списал на глазах Тёмкиной и пошёл отвечать. Отвечал он ясно и толково. Тёмкина, побрезговавшая ловить парня со шпаргалкой, едва ли не её сверстника, задала ему единственный вопрос: «у меня два платья одинакового фасона – шёлковое и штапельное. За пошив какого платья я заплатила в ателье дороже?»

Студент ответил: «за шёлковое, конечно!»

«Неверно, – весело возразила ему Тёмкина. – Одинаково. У нас расценки такие дурацкие».

Парень получил три балла.

Говоря о дисциплинах специализации, отмечу, что на третьем курсе я начал учить греческий у М. А. Поляковской, что помогло мне в будущем при изучении византийских источников древнерусской покаянной дисциплины. Курс Η. Н. Беловой по эпиграфике был интересен для тех, кто специализировался по античной археологии, но не имел отношения к моим занятиям.

Хуже получилось с курсами, которые я взял на кафедре истории СССР. К сожалению, курсы исторической библиографии и археографии, важные для образования историка, оказались никак не связанными с реальными историческими штудиями. А жаль.

К концу третьего курса вставал вопрос – что дальше? Писать, конечно, я хотел только у Сюзюмова. Совпадало много. Мне нравилась тема, мне хотелось заниматься историей Древней Руси. А учиться у Сюзюмова было радостью и чудом. Но попасть в аспирантуру было практически нереально. Аспирантуру давали только по истории КПСС. Кроме этого, я не хотел быть учителем средней школы, а выпускники дневного отделения подлежали обязательному распределению в распоряжение облоно. Заочников же не распределяли.

Надо было искать работу на будущее, тем более что на очереди была свадьба с моей однокурсницей Л. Аверьяновой.

Курс четвёртый И последний. После третьего курса я перешёл на заочное отделение и устроился, с помощью И. М. Тёмкиной, лаборантом в лабораторию при кафедре политэкономии Свердловского пединститута. На заочном отделении полагалось учиться 6 лет. Меня перевели на четвёртый, так как учебные планы на очном и заочном отделениях сильно расходились.

По хоздоговору пединститута с заводом им. Воровского, находившимся на углу ул. Белинского и Фрунзе, мне положено было исследовать «пути сокращения производственного цикла в условиях мелкосерийного производства буровых установок СБУД-1500-300». Это означало следующее – я должен был с секундомером отследить, как из заготовки появляется деталь, которая станет частью буровой установки; как загружен станочный парк завода.

Занятие было прескучное, создававшее возможность читать на работе. Именно там я перечёл незадолго до этого купленное собрание сочинений Е. В. Тарле. Полезное чтение, между прочим. И не только «Наполеон» или увлекательная «Крымская война», но и его дореволюционные исследования по истории социально-экономической истории Франции накануне и в годы Великой французской революции.

Итог экономических опытов был для меня неожиданным, если не шокирующим. Я самым добросовестным образом установил, что станки работают примерно половину рабочего времени. Но все рабочие выполняют план на 120%!

Вычтя необходимое время, которое по нормативам приходилось на техобслуживание станков, всё равно получил, что станки простаивают очень много. Дальше – больше. Я пошёл смотреть в заводоуправлении техдокументацию и нормы на производство деталей этой буровой. Из анализа документов следовало, что станки заняты на 98% времени!

Со сделанным мной открытием пошёл разбираться с научным руководителем договора, опытным доцентом-экономистом. Он рассмеялся. «Нормы, – сказал он мне, – устанавливаются не по реальным трудозатратам, а для того, чтобы платить рабочим в тех пределах, которые закладывает Минтруд для каждой категории рабочих, то есть станочник должен иметь 120-140 рублей в месяц, у других категорий рабочих – металлургов, строителей – свой предел оплаты, и под это подстраивается нормирование».

Как не вспомнить И. Тёмкину – «Нормы у нас дурацкие!»

Я понял, что реальная социалистическая экономика никакого отношения к науке не имеет, и собрался уходить.

Мой приятель А. Мясников, талантливый журналист и хороший социолог, которому я рассказал эту историю, предложил мне перейти на работу в Уральский политехнический институт, где создавалась социологическая лаборатория. Вскоре я был принят туда старшим инженером.

В начале 1968 г. мне удалось получить командировку в Москву, и я впервые работал в Институте научной информации по общественным наукам, тогда ещё находившемся рядом с Ленинкой. Поездка была удачной. Смог выявить и заказать микрофильмы источников, необходимых для подготовки дипломного исследования.

Учебный процесс свёлся к двум «секторам». Я по-прежнему старался прибегать на лекции М. Я. Сюзюмова по римскому праву, на занятия М. А. Поляковской по греческому. Все остальные дисциплины я «сдавал», благо, что из действительно сложных курсов оставались экзамены по разделам новейшей истории Азии и Африки, а также Запада.

В работе над дипломом наиболее сложной и важной частью стало выявление влияния греческого Номоканона, решений вселенских и поместных соборов на документы древнерусского церковного права.

К весне я умудрился за год сдать все экзамены и зачёты за три курса заочного отделения, каллиграфическим почерком написал дипломную работу.

Но не тут-то было! Закончить университет в один месяц с моими однокурсниками-дневниками мне не удалось.

Михаил Яковлевич, прочитав диплом, потребовал от меня исследовать чешско-сербско-болгарскую дискуссию о месте происхождения Закона Судного людем, обосновать собственное мнение по этому вопросу, просмотреть публикации на французском языке на эту тему, а переделанную работу не переписывать, а напечатать на машинке.

Делать нечего. Пришлось проводить исследование, делать переводы, печатать на машинке. Спасибо Сюзюмову. Этот раздел диплома практически без переделок вошёл в мою кандидатскую диссертацию.

Осенью 1968 г. я защитил дипломную работу и отправился к проректору по заочной работе за дипломом. Тогдашняя проректор, увидев, что я поступил в 1964 и закончил в 1968, – ахнула. «Разве вы не знаете, что экстернат запрещён?»

Конечно, не знал. Но деваться было некуда, тем более что диплом был с отличием, и закончил я с рекомендацией в аспирантуру.

Другое дело, что получить место в аспирантуре по истории древней Руси или средних веков было практически нереально. Я продолжал заниматься темой, определённой Сюзюмовым, но одновременно активно работал как социолог.

В социологической лаборатории Уральского политехнического института мы занимались профессиональной ориентацией студентов, нас интересовали возможности повышения качества образования. Эту работу активно поддерживал ректорат УПИ. Мы изучали уровень представления студентов разных курсов о своей будущей профессии и сравнивали их с оценками выпускников, работавших на крупнейших заводах, Белоярской атомной станции, в НИИ. Первая статья, опубликованная мной, была статьёй по социологии образования.

Окончательный выбор был сделан осенью 1969 г. …В тот день я вернулся с конференции по социологии, которая шла в г. Горьком. Поздно вечером дома зазвонил телефон. Звонил заведующий кафедрой истории

СССР В. В. Адамов. Он сообщил, что на факультете появилась вакантная ставка аспиранта. Она предназначалась для истории КПСС, но кандидата на неё не было, и мне предложили аспирантуру у М. Я. Сюзюмова по русско-византийским отношениям.

Утром я отнёс заявление о поступлении в аспирантуру Уральского университета.

Студенчество закончилось. Сейчас, вспоминая прошлое, подведу некоторые итоги. Что университет дал мне?

• Прежде всего, систематическое образование. Традиционный набор дисциплин истфака – это необходимое условие для историка. Боюсь, что никакие учёные степени по истории, полученные физиками, химиками, медиками и иными, историками их не делают;

• овладение важнейшими методами исторического исследования, опытом работы по анализу текста документа, без чего историков не бывает;

• основательную теоретическую подготовку по проблемам философии истории, прежде всего, благодаря урокам М. Я. Сюзюмова;

• навыки самостоятельного обучения.

Отдельная тема – это счастье учиться у М. Я. Сюзюмова, который олицетворял собой преемственность лучших традиций исторической науки.

Сложнее с вопросом, что я не получил за время обучения. Констатируя субъективность своих оценок, разделю их на две части.

Если речь идет о стандартной подготовке историка, то, полагаю, недостатком было сравнительно формальное преподавание курсов источниковедения и историографии (отечественной истории). Эти курсы должны занимать одно из центральных мест во всей системе подготовки историка, причем чтение их обязательно должно сочетаться с «прикладной составляющей» – практическими занятиями, в том числе связанными с темой будущего дипломного сочинения студента. Нет нужды говорить, что именно состояние разделов по историографии и источникам служат основой квалификационной оценки любого исследования.

Выше я писал о том, что спецкурсы по археографии и исторической библиографии, безусловно важные, были прочитаны, пожалуй, для образования «вообще», а не как обучение необходимым приёмам профессиональной деятельности. Они, по сути, игнорировали подготовку публикаций реальных документов, библиографическую эвристику.

Впрочем, если главной задачей обучения провозглашалась подготовка учителей, то часть преподавателей считала, что этих общих сведений достаточно.

Вторая часть «недополученного» – это вопросы узкой специализации. Тут я убеждён, что университет, как правило, не может дать весь тот объём исходных знаний, которые требуются для узкого исследования. Учёный, будь то дипломник, аспирант или докторант, сам ставит задачи изучения и должен – с помощью научного руководителя или без него – самостоятельно искать ответы, изучать те проблемы, которые возникли в ходе работы.

Для меня главной проблемой было отсутствие элементарной подготовки по работе с рукописными документами XI-XVI вв. Естественно, ни о каком знании палеографии и филигранологии говорить не приходилось. В дальнейшем потребовались знания древнерусской литературы, определённые сведения по славянской лингвистике. Я ничего не знал о наличии огромного массива научно-справочной литературы по этим проблемам.

Истфак дал много. Там было, у кого учиться. Не могу не сказать о нашем курсе. Сочетание людей взрослых и школьников создало особый эффект соревновательности, соперничества и сотрудничества, полезных для учёбы и науки. Сложилась атмосфера, когда каждый знал, для чего он пришёл в университет и что он ждёт после университета. Каждый надеялся только на себя.

Я не повторю избитое выражение, что «студенчество было самой счастливой полосой жизни».

Это была работа.

Это была интересная работа.