Текст книги "Записки археографа"

Рудольф Пихоя
Записки археографа

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

УНИВЕРСИТЕТ ДМИТРИЯ ПОЖАРСКОГО

Печатается по решению Ученого Совета Института Российской Истории РАН и Ученого Совета Университета Дмитрия Пожарского

Предисловие

Не хочу вдаваться в увлекательную игру по определению понятия «археография». Этим делом за последние 150 лет занимались многие и много[1]1
  Валк С. Н. Судьбы археографии // АЕ за 1961 год. 1962; Селезнев М. С. По поводу термина «археография» // АЕ за 1963 год. 1964; Шмидт С. О. Археография, архивоведение и специальные исторические дисциплины // Развитие советской исторической науки. 1970-1974. М., 1975; Его же. Некоторые вопросы развития советской археографии // АЕ за 1978 год. 1979; Амосов А. А. и др. О некоторых проблемах полевой археографии / А. А. Амосов, В. П. Бударагин, Е. И. Дергачева-Скоп, В. В. Морозов, Р. Г. Пихоя // Общественно-политическая мысль дореволюционного Урала. Свердловск, 1983; Степанский А. Д. Археография: термин, объект, предмет // ОА. 1996. № 3; Чирков С. В. Археография в творчестве русских ученых конца XIX – начала XX века. М., 2005; и др.


[Закрыть]. Отмечу лишь, что термин был введён в язык отечественной науки уже в первой половине XIX в., Π. М. Строевым в связи с организацией археографической экспедиции по поиску памятников древней письменности. Инициатива Павла Михайловича привела к появлению в 1834 г. одного из старейших научных учреждений, профессионально занимавшихся исследованием и публикацией исторических источников по отечественной истории, – Археографической комиссии при Министерстве народного просвещения. Комиссия пережила три революции, перешла в ведение Академии наук и после нескольких преобразований стала Историко-археографическим институтом. После закрытия последнего, на его основе в 1936 г. был создан Институт истории АН СССР. Спустя 20 лет, в 1956 г. по предложению академика М. И. Тихомирова была воссоздана Археографическая комиссия.

За историей этого учреждения скрывается содержание предмета археографии в России, которое, по справедливому замечанию С. О. Шмидта, включает в себя науку о собирании, описании и издании письменных источников.

Мне пришлось заниматься и первым, и вторым, и третьим. Выявлять, изучать источники по истории покаянного права домонгольской Руси, создавать уральскую археографическую экспедицию и археографическую лабораторию Уральского университета, а с октября 1990 до января 1996 г. возглавлять Главное архивное управление при Совмине РСФСР, Комитет по делам архивов при Правительстве России, Государственную архивную службу России, быть Главным государственным архивистом России.

Поиск, изучение, описание и издание источников невозможно вне контекста исторической науки.

Археограф – всегда историк.

Так сложилась моя биография, что пришлось обращаться в научном плане к различным этапам истории страны.

В аспирантуре это была проблема влияния византийского права на право Древней Руси, которая (проблема) постепенно трансформировалась в изучение древнерусского церковного права[2]2
  Пихоя Р. Г. Церковь в Древней Руси (конец X – первая половина ХШ века) (Древнерусское покаянное право как исторический источник). Дне. … канд. ист. наук. Свердловск, 1974.


[Закрыть]. Мой научный руководитель М. Я. Сюзюмов, когда кандидатская диссертация была в основном завершена, рассказал мне, что необходимость этого исследования они давно обсуждали с Μ. Н. Тихомировым[3]3
  Они познакомились в Свердловске, куда была эвакуирована часть Московского университета. Оппонентами по моей диссертации были ученики Μ. Н. Тихомирова – А. Г. Кузьмин и П. И. Рогов. Позже мне посчастливилось много работать с другими учениками Μ. Н. Тихомирова – с С. О. Шмидтом, Η. Н. Покровским, В. И. Бугановым.


[Закрыть]. Работа над диссертацией была для меня очень сложной, приходилось много доучиваться. Я очень признателен историческому факультету Московского университета и в особенности А. С. Орлову – тогда заместителю декана – за советы и помощь, позволившие мне слушать лекции на истфаке МГУ и пройти занятия по палеографии в отделе рукописей ТИМ у Л. М. Костюхиной; и, конечно, сотрудникам отделов рукописей БАН – М. В. Кукушкиной, О. П. Лихачевой, Н. Ю. Бубнову, Ленинки – Н. Б. Тихомирова и С. В. Житомирской. Тема увлекала сложностью анализа источников, надеждами на поиск новых памятников домонгольского периода. Я надеялся продолжить исследование этой проблемы, расширив хронологические рамки на XIV-XVII вв., но жизнь распорядилась иначе.

В 1974 г. мне пришлось возглавить археографическую экспедицию Уральского университета[4]4
  Появлению в Свердловске, в Уральском университете археографической экспедиции мы целиком обязаны И. В. Поздеевой, возглавлявшей полевые археографические исследования Московского университета.


[Закрыть]. Вскоре вокруг экспедиции и археографической лаборатории сложился устойчивый коллектив студентов, которые готовили курсовые и дипломные работы по итогам полевых исследований. В лаборатории появилось собрание старопечатных книги, начиная от анонимных изданий, книг XVI в., кириллических изданий XVIII-XIX вв., рукописей XV-XX вв. Руководить научной работой студентов – значит самому заниматься наукой, тем, чем должны были заниматься студенты. Это вынудило меня самого заняться феноменом сохранения древнерусских традиций в условиях горнозаводского Урала.

Полевые археографические исследования, ставшие заметной частью отечественной археографии 1960-1980-х гг., свели меня на новом уровне с коллегами из Библиотеки Академии наук – А. А. Амосовым и Н. Ю. Бубновым, из Древлехранилища Пушкинского дома – В. П. Бударагиным и Г. В. Маркеловым. Тесные научные связи сложились с сибирскими археографами – Η. Н. Покровским, Е. К. Ромодановской, Е. И. Дергачёвой-Скоп и их учениками, с заведующим отделом редкой книги Ленинградского университета А. X. Горфункелем. И, конечно, с Археографической комиссией, её председателем – С. О. Шмидтом, учёным секретарем В. А. Черных и сотрудником комиссии В. В. Морозовым.

Анализ рукописного собрания в контексте истории края позволил сделать вывод, что старообрядческая традиция, рассматривавшаяся обычно как крестьянская и архаичная, прекрасно сосуществовала с заводами, с новыми явлениями в культуре, порождёнными XVIII веком – веком Просвещения.

С 1990 года в моей судьбе произошли большие перемены. Я был назначен руководителем Главного архивного управления при Совмине РСФСР. Не могу не сказать слов благодарности за помощь в работе архивного ведомства в тяжёлые в экономическом отношении 90-е годы сотрудникам Администрации Президента первой половины 90-х гг. С. А. Филатову, В. В. Илюшину, С. Н. Красавченко, Ю. М. Батурину, А. И. Корабельщикову, А. Я. Лифшицу, Д. Б. Рюрикову; вице-премьерам Правительства Н. Г. Малышеву и Ю. Г. Ярову.

Мне пришлось принять непосредственное участие во всех переменах, которые произошли в архивном деле страны, – от разработки законодательства, приёма документов КПСС на государственное хранение до информирования Президента о содержании архивов высших органов власти и организации архива Президента.

Это, в свою очередь, потребовало изучения документальных материалов фонда Политбюро. Научным итогом стало появление книги «Советский Союз: история власти. 1945-1991 гг.»[5]5
  Пихоя Р. Г. Советский Союз: история власти. М., 1998. – Книга неоднократно переиздавалась, в том числе за рубежом: Sulian zheng quan shi (1945-1991) / Lu Ge Pihuoya zhu Xu Jindong deng yi. (1945-1991) / Beijing,
  2006; Pikhoia R G. URSS : Histoire du pouvoir 1945-1981. Longueil, Quebec, 2007-2008. Vol. 1-2; Pichoja R. G. Historia wladzy w Zwiazku Radieckim. 1945-1991. Warszawa, 2011.


[Закрыть].

Настоящая книга построена так, как складывалась моя биография – от студенчества, аспирантуры, преподавания в Уральском университете до работы в Москве, в Росархиве, а позже – в Академии государственной службы и в Институте российской истории.

Статьи объединяет то, что в основе большинства из них – новые источники. Часть этих материалов была уже мною опубликована, некоторые печатаются впервые. При этом я не счёл возможным отредактировать или переделывать старые статьи (за исключением унификации научно-справочного аппарата и ссылок на новые научные публикации).

Хочу выразить сердечную благодарность за помощь в работе и за конструктивные замечания при обсуждении рукописи Е. В. Беляковой, Μ. Г. Вандалковской, А. А. Горскому, С. В. Журавлеву, О. М. Кадочиговой, В. А. Кучкину, П. В. Лукину, Е. Н. Марасиновой, М. Ю. Мухину, В. Б. Перхавко, И. В. Починской, Η. М. Рогожину, Н. А. Соболевой. Особенно признателен Г. И. Герасимовой за большую работу за подготовку рукописи к печати.

Р. Г Пихоя

Часть 1
Воспоминания студента истфака УрГУ

Воспоминания студента истфака УрГУ[6]6
  В основе настоящей публикации: Пихоя Р. Г. Воспоминания о студенческих годах на истфаке УрГУ // Новая и новейшая история. 2009. № 3. С. 198-210.


[Закрыть]

В моём университетском дипломе записано: «решением Государственной экзаменационной комиссии от 18 октября 1968 г. Пихое Р. Г. присвоена квалификация историка; преподавателя истории и обществоведения».

Сейчас на календаре – 2016 год.

Почти пятьдесят лет…

«Сидя на санех», используя слова Владимира Мономаха, пытаешься осмыслить прошлое. Истфаку УрГУ я обязан многим. Исторический факультет в большой степени предопределил мою судьбу. Не в последнюю очередь благодаря истфаку удалось всю жизнь заниматься тем, что интересно, интересно самому. Это редкая удача, если не счастье.

 
Что делать, чтобы жить с умом,
Найти свою планиду,
Найти себя в себе самом
И не терять из виду, —
 

писал А. Т. Твардовский.

И был прав.

Истфак для меня – это четверть века жизни – с 1964 г., когда я поступил учиться, до 1990 г., когда пришлось уйти с должности первого проректора университета и возглавить Российскую государственную архивную службу.

Но сегодня хотелось бы вспомнить учёбу в университете. Сразу же несколько предуведомлений. Прежде всего, это воспоминания почти полвека спустя – следовательно, неизбежны фактические ошибки. К сожалению, я не использовал архив университета. Надеюсь исправить этот недостаток в будущем.

В-вторых, эти воспоминания очень субъективны. Студент, как правило, видит в университете то, что ему необходимо. Поэтому моё поле зрения было ограничено занятиями по учебному плану; преподавателями, которые читали лекции, принимали экзамены, руководили практиками; ученичеством у М. Я. Сюзюмова. Я ничего не пишу о «новистах» – важном для факультета направлении и о «советчиках», так как практически не интересовался этим в университете. Все мои общественные обязанности ограничивались ролью старосты группы и сводились к получению стипендии для группы и согласованию с деканатом расписания экзаменов. Ни комсомольской, ни профсоюзной деятельностью в УрГУ не занимался, поэтому ни факультетских дел в целом, ни, тем более, университетских – не знал, да и не хотел.

В-третьих, хочешь – не хочешь, но по прошествии полувека видишь то, что мы не понимали, да и не могли понять. Поэтому на воспоминания студента с неизбежностью накладываются размышления более поздних лет, понимание того, что называется «историографическим процессом» в рамках отдельно взятого истфака.

И последнее. Я не пишу о так называемой «студенческой жизни», которая выходила за пределы академических занятий. Кажется, она тогда не слишком меня интересовала.

Как Я поступил на истфак. По ошибке. Если бы не хрущёвские реформы в области образования, достаточно нелепые, – вряд ли когда-нибудь поступил. Поясню. Реформа средней школы, требовавшая, чтобы тогдашние ученики 9-11 классов стажировались на производстве, вынудила меня уйти из школы – с моей близорукостью я не проходил медкомиссию для работы в цехе контрольно-измерительных приборов и автоматики Северского металлургического завода.

Я перешёл в школу рабочей молодёжи, где предстояло учиться всего два, а не три года, и пошёл работать учеником арматурщика на строительство трубосварочных цехов Северского завода, основанного В. Н. Татищевым ещё в 1739 г. в сорока верстах от Екатеринбурга. Работа была по-настоящему мужская, тяжёлая, с железом, которое надо было резать, гнуть; вязать арматурные сетки и колонны, ежедневно переносить сотни килограммов арматурных заготовок. Но работу эту я вспоминаю с благодарностью. Во всяком случае, я точно понял, что смогу прокормить себя сам.

Новая школа было неплохой – отлично преподавали математику, химию, русский язык, литературу. Была прекрасная учительница литературы и русского языка – И. А. Огоновская, любившая и знавшая литературу Серебряного века. Плохо было с иностранным, особенно после старой школы, где мы учились у замечательной учительницы, немки по происхождению, Эльзы Александровны Огородниковой.

К моему счастью (и несчастью университета, полагаю), в 1964 г. на истфаке на вступительных экзаменах не было иностранного. Эта глупость была отменена уже на следующий год. Но абитуриентам 1964 года сдавать иностранный язык было не нужно.

Предстояло сдать три экзамена: устный – по истории, письменный – сочинение, устный – по литературе и русскому.

Государственная политика в образовании отдавала предпочтение при отборе будущих студентов отслужившим солдатам и людям, имевшим производственный стаж два-три года. Для выпускников школ, не имевших достаточного стажа, существовал отдельный конкурс – 25 человек на место. Я попадал в эту группу.

Последние дни перед экзаменами надо было жить в Свердловске. В главном корпусе университета на улице Куйбышева, 48 получил направление на житьё. Жить полагалось в здании гуманитарных факультетов, на улице 8 Марта, 62. Прежде там находилось епархиальное духовное училище, в стенах которого учились А. С. Попов – тот самый изобретатель радио, писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк, Π. П. Бажов, последний обер-прокурор Синода, историк церкви и богослов А. В. Карташов. Но я об этом не знал. Зато узнал, где предстояло жить. Это был спортивный зал на первом этаже, где по полу были рядами разложены матрасы с постельным бельём. Несколько десятков парней читали, курили, слонялись из угла в угол.

Первое, что меня встревожило, что они все знали больше, чем я. Они не боялись экзаменов, так, по крайней мере, мне казалось. Они были старше, среди них было много ребят, отслуживших в армии, а по условиям приёма это обеспечивало им поступление вне конкурса; наконец, там были члены КПСС, и просвещённые абитуриенты точно знали, что кандидатов и членов партии гарантированно примут на идеологический факультет. (Тут, в спортзале, превращённом в общежитие, я впервые узнал, что исторический факультет – идеологический!)

Поэтому мне оставалось только одно: сидеть и читать «Краткую историю СССР», кажется, изданную в 1963 г. – для своего времени очень толковое изложение отечественной истории. В первом томе излагалась досоветская история, во втором – советская. Досоветский том был толще и интереснее. Второй том был тоньше и скучнее. На консультации перед вступительным экзаменом преподаватель – с гривой седых волос; элегантный, несмотря на то, что был на костылях, без ноги; интересно отвечавший на вопросы по истории России XIX в. (это был доцент Владимир Васильевич Адамов, у которого мне посчастливилось учиться, а потом и долго работать на одной кафедре), – убедительно говорил, что абитуриентов будут спрашивать в основном по дореволюционной истории[7]7
  Через несколько дней, уже на экзамене, пришлось узнать, что в каждый экзаменационный билет вторым вопросом был включён вопрос по Программе КПСС, принятой в 1961 г. на XXII съезде партии. Если к этому добавить собственно вопросы по советской истории, то дореволюционная часть отечественной истории, к которой я готовился, оказывалась в явном меньшинстве.
  Впрочем, содержание вступительных экзаменов, как показывает мой сорокалетний преподавательский опыт, – почти всегда тайна для самих экзаменаторов. В этом пришлось убеждаться даже тогда, когда я с изумлением разглядывал собственный автограф на билете в ходе очередных экзаменов.


[Закрыть].

…И начался первый экзамен. В билете было два вопроса. Первый – революция 1905-1907 гг.; второй – Программа КПСС о развитии межнациональных отношений. С первым вопросом было проще. По второму вопросу я никаких учебников не читал. Курс обществоведения, где эти темы были, в школе рабочей молодёжи нами игнорировался, это понимала и несчастная учительница, вынужденная преподавать эти глупости рабочим мужикам. Но на экзамене надо было отвечать. Меня спасло то, что летом в руки попал журнал Политическое самообразование со статьёй, из которой следовало, что на пути коммунистического строительства нас ждёт расцвет всех наций при неуклонном сокращении их количества. Логика автора так меня удивила, что эта статья застряла в памяти. Дальше мне предстояло обрушить на экзаменаторов эти рассуждения, иллюстрировать их цифровыми данными на тему публикации (пожалуй, нахальства от безысходности у меня было много больше, чем памяти на статистические данные, которые были в партийном журнале).

Я получил «отлично» и без памяти от счастья полетел вниз по лестнице, с четвёртого этажа. Между вторым и третьим этажами сообразил, что так смогу свернуть себе шею, тем самым повысить шансы поступить моим конкурентам, и более или менее степенно вышел из здания университета.

Ко второму экзамену количество абитуриентов сильно сократилось. Общежитие в спортзале прекратило бытиё своё, оставшихся перевели в университетское общежитие на улице Чапаева, 16, пожалуй, на одну из самых красивых улиц Свердловска (бывшую Архиерейскую)[8]8
  Напротив общежития, на углу улиц Чапаева и Большакова стоял деревянный дом с садом – дом Π. П. Бажова. Тогда там, как мне помнится, ещё не было музея, и жили родственники писателя.


[Закрыть]. Нас поместили в комнаты студентов, находившихся на каникулах. Мне попалась комната, где жили филологи. Там была небольшая библиотечка, в которой находилось, в частности, академическое собрание сочинений Пушкина, издания Гончарова, А. Островского. Да, повезло.

Сочинение было написано на «хорошо». Добротная школьная выучка спасла меня. Литература и русский устный были оценены как «отлично» и «хорошо» при общей оценке «хорошо».

В итоге я набрал 23 из 25 возможных баллов. Это был предельно низкий балл для «школьников». 25 августа я узнал, что зачислен на первый курс исторического факультета Уральского государственного университета.=Нас поздравил ректор университета Б. П. Колесников и объявил, что первокурсникам предстоит 1 сентября отправиться вместе с другими студентами в колхоз.

Разве это не случайность?

Первый год. Учение в университете начиналось с колхоза, с поездки на уборку картошки. Это своего рода инициация, не лишённое жестокости испытание для будущих студентов. Особенно было тяжело городским детям, выпускникам школы. В нашем случае было не совсем так. Среди поступивших большинство были взрослыми парнями, за которыми была служба в армии или на флоте – мичман В. Айрапетов, сержанты Ю. Борноволоков, А. Колобов, Г. Богданов, А. Калиниченко, В. Коряков, Г. Градобоев, производственники В. Вахрушев, В. Глухов, да и так называемые «школьники» имели за плечами опыт работы – В. Михайленко, A. Парамонов, М. Шнайдер, Л. Батенев, я. Тяжелее было девушкам – Л. Силовой, Л. Аверьяновой, Т. Райс, Г Селивановой. Худо ли, хорошо ли, но именно в колхозе, как правило, формировался коллектив курса.

Колхоз благополучно закончился, и вот мы в аудитории на четвёртом этаже университетского здания на улице 8 Марта.

Начались лекции. Нам предстояло учиться не 5 лет, как обычно было предусмотрено учебными планами истфаков, а только 4. Опять-таки хрущёвские реформы!

Первые лекторы. Доцент Нина Николаевна Белова, преподававшая историю древнего Востока, была специалистом по эпиграфике древнего Рима, занималась вопросами источниковедения поздней римской истории для реконструкции социальной структуры римского общества. Но этого мы тогда не знали. История древнего Востока – огромный и сложнейший курс – обрушился на наши неподготовленные головы ужасом бессчётного количества заковыристых имён, дат, процессов. Все это следовало впихнуть в память за три месяца обучения.

Русскую историю раннего феодализма в первом семестре читала Г. А. Кулагина. Она же и вела в нашей группе практические занятия. Её семинары были исключительно полезны. Галина Александровна была выпускницей Свердловского педагогического института, работала в пединституте тогда, когда там преподавал в 1935-1938 гг. выдающийся историк русского феодализма – С. В. Юшков, выпускник Петербургского университета, один из крупнейших источниковедов, знатоков древнерусского права вообще и Русской Правды в особенности. Опыт внимательного чтения и анализа текста Русской Правды, применённый Г. А. Кулагиной, был важен для овладения навыками ремесла историка.

Этнографию интересно читал В. Е. Стоянов, латинский язык —B. Ф. Житников. Собственно, это был не столько латинский (хотя и Цезаря о Галльской войне переводили, и грамматику пытались учить, но всерьёз сделать это за три месяца было, конечно, невозможно), сколько попытка сообщить нам самые общие сведения о сравнительном языкознании.

Обязательным предметом для первых двух лет обучения была история КПСС. Её читал один из самых успешных тогдашних историков – В. Г. Чуфаров. С ним связано важное событие, которое произошло в стране в середине октября 1964 г.

Утром 15 октября мы проснулись в квартире, которую снимали у тёти Поли на улице Фрунзе, под звук радиорупора. Из бумажного зева радио казённым голосом сообщало, что Пленум ЦК КПСС рассмотрел заявление Никиты Сергеевича Хрущёва с просьбой освободить его по состоянию здоровья от должности первого секретаря ЦК КПСС и удовлетворил эту просьбу Сосед по комнате, Лёня Батенев, трижды поступавший на истфак и поступивший-таки, выучивший для этого чуть не наизусть Хрущёва, вдруг начал материться, перемежая мат цитатами из Хрущёва. Было ясно – Хрущёва сняли.

Первой в этот день была лекция по истории партии. Официальное сообщение об отставке Хрущёва, невнятное и скользкое, ничего толком не объясняло. Не успел В. Г. Чуфаров появиться в аудитории, как посыпались вопросы – почему не осуждён культ личности Хрущёва, почему Пленум не осудил его политику. И Чуфаров ответил. Его ответ – загадка для меня по сию пору.

Он ответил двухчасовой – без перерыва! – лекцией об ошибках Хрущёва. Он говорил о провале сельскохозяйственной политики, приводил статистические данные о состоянии экономики, рассказывал об авантюризме в сфере международных отношений, ставившем страну на грань мировой войны, о грубости и бестактности в отношении с социалистическими странами. Замечу – ничего подобного в официальных публикациях не было. Не было этого и в докладе М. А. Суслова на Пленуме, который был опубликован позже. Но это было в так называемом «докладе Д. С. Полянского» – члена Политбюро, принадлежавшего к группе заговорщиков, подготовившей свержение Хрущёва[9]9
  Этот доклад был выявлен в Архиве Политбюро в середине 1990-х гг. (См.: Пихоя Р. Г. Москва. Кремль. Власть. 40 лет после войны. 1945-1985. М., 2007. С. 464-469).


[Закрыть]. Аргументы этого доклада вынудили Хрущёва уйти в отставку на заседании Президиума ЦК, предшествовавшем Пленуму.

Неужели заговорщики заранее распространили этот текст и по крупнейшим обкомам? Или он был у некоторых участников Пленума от Свердловской партийной организации? Только тогда член лекторской группы обкома В. Г. Чуфаров мог знать то, что он сообщал ошарашенным первокурсникам. К сожалению, сейчас Владимира Григорьевича об этом уже не спросишь…

Чуфаров был прекрасным лектором и хорошим человеком. Я благодарен ему за то, что на втором курсе он привлёк меня и В. Михайленко к чтению лекций для населения. Этот опыт в огромной степени помог мне стать преподавателем. Если тебе приходится зайти в рабочую бытовку в перерыв и говорить пятнадцати уставшим людям так, чтобы они тебя попросту не выгнали, – то читать студентам после этого уже не страшно.

Чуфаров хорошо относился и ко мне, и к нескольким лучшим студентам, предложив после второго курса специализироваться по истории КПСС, пообещав в будущем аспирантуру Он действовал, конечно, из лучших побуждений.

Меня тогда это чуть не раздавило. Откровенность и простота, с которой он говорил о будущем, связывая возможность работы в науке с принадлежностью к партии, потрясла и едва не принудила уйти из университета. Наивность? Возможно. Но то, что история партии – не наука – было понятно.

Кстати, окончив университет с «красным» дипломом, я был фатально неспособен получить «отлично» по истории партии. Ни в университете, ни в аспирантуре. Предмет поражал меня своей нелогичностью, противоречием между источниками и их официальной интерпретацией, принципиальным замалчиванием важнейших деятелей – от Троцкого и Рыкова до Сталина и Маленкова.

Но вернусь в первый семестр первого курса.

Пожалуй, самым сложным испытанием для меня стал немецкий. Я был не одинок в плохом знании иностранного. Но для таких создали специальную группу, и начали учить сначала. А я по недосмотру, с четвёркой за восьмой класс, попал в группу для продолжавших обучение. Причём там были студенты с хорошим немецким. Для меня иностранный превратился в постоянную проблему. Надо было переводить знаменитые «тысячи», читать, учить слова. От отчаяния я выписал газету Berliner Zeitung, тогда это было легко и дёшево. Перед тем, как выкинуть очередной номер, я был вынужден просматривать заголовки, потом – подписи под фотографиями, а спустя некоторое время – и статейки. Так со временем я пристрастился читать на немецком. Газеты менялись. На третьем курсе удалось подписаться на теоретический журнал австрийских коммунистов – по тем временам это было интересно и не походило на официальные наши оценки. Жаль, что немецкий так и остался языком для чтения, который вовсе не перешёл в язык для общения. Но кто тогда думал, что придётся общаться с иноземцами…

Первая сессия закончилась для меня благополучно.

Вторая открывалась новыми лекторами – доцентами Е. Г. Суровым, читавшим «Грецию и Рим», П. А. Вагиной, преподававшей историю России XVII-XVIII вв. Археолог, исследователь греческих колоний в Причерноморье, Суров читал красочно. Лекции же Полины Александровны Вагиной были суше и строже. Но они были тем, что называется, правильными университетскими лекциями. Их неотъемлемой частью был историографический раздел, чётко формулировалась проблематика периода. Когда весной пришла пора сдавать годовой экзамен по истории СССР, то мой однокурсник Володя Айрапетов с удивлением говорил – по лекциям Вагиной можно прямо к экзаменам готовиться!

На первом курсе надо было писать курсовую работу. Писал по кафедре истории древнего мира и средних веков. Моим первым руководителем была очаровательная юная Маргарита Адольфовна Поляковская. Курсовая была посвящена становлению институтов феодального землевладения на материалах Франции IX в., работа была вполне школьная.

Вторая сессия была откровенно проще первой, удалось сдать её на «отлично». Это обстоятельство избавляло студентов от необходимости собирать справки о доходах родителей (стипендию не отличникам давали, когда в среднем в семье доход был, помнится, меньше 40 рублей на человека), да и повышенная стипендия – не 35 рублей, а целых 42!

Между тем, результатом второго семестра стало то, что П. А. Вагина предложила мне специализироваться у М. Я. Сюзюмова. Михаил Яковлевич на бегу (на бегу – это было его обычное состояние) назвал тему – «Русско-византийские отношения по договорам Руси с Византией 907-911 гг. и 945 г.».

Летом произошли две важных вещи. Во-первых, археологическая практика под Омском. Это было здорово. Удивлял высокий уровень организации экспедиции. В экспедиции было всё – транспорт, палатки, спальники, инвентарь, квалифицированные студенты-старшекурсники, свой фольклор. По опыту своему, опыту археографической экспедиции – знаю, что четыре года (а Владимир Фёдорович Генинг первую свою экспедицию в УрГУ провёл в 1961 г.) – это достаточный срок для создания экспедиции. Но замечу – чёткость, принципы организации полевой работы у Генинга были для меня примером в будущем.

Отдельно – собственно археологические раскопки. Внешне не слишком эффектные, они убедительно (уверяю – для меня более убедительно, чем раскопки античных городов) свидетельствовали об учёной составляющей археологии. Следы прошлого, состояние культурных слоёв оказывались столь же, если не более информативными, чем письменные источники.

К концу экспедиции Генинг поручил мне маленький раскоп, я копал, отслеживая особенности почвы, чертил схемы расположения культурных слоёв. Это было интересно. Но это было не моё.

Второе событие, ставшее для меня очень важным, это работа над курсовой. Летом, набрав книг в университетской библиотеке, я уехал домой, в Северск, и засел за работу. На столе лежали: Повесть временных лет, Хроника Георгия Амартола, Византийская книга эпарха, монографии. Помню удивительное чувство радости, когда удавалось найти новые факты в этой старинной теме. Радовали пустяки – вроде указания-ссылки в договоре 907 г. о прежде бывших договорах между Русью и Византией (то, что на это обратил внимание ещё С. М. Соловьев, я тогда не знал), так и более серьёзные вещи – параллели между нормами Книги эпарха и договорами 907-911 гг., просмотренные в своё время М. В. Левченко, автором специальной монографии по русско-византийским отношениям.

Это был мой первый опыт, первая попытка, когда я почувствовал радость от исследования, которое затягивало, увлекало, создавало неведомую прежде, новую, реальность – жизни в далёком прошлом. Я пишу эти строки и ловлю себя на мысли – а не слишком ли громкие слова для описания эмоций первокурсника? Но это было именно так, и если бы не первая крохотная удача, не знаю, как бы сложилась моя учёная биография. К началу второго курса первый вариант работы был написан.

Осенью 1965 г. М. Я. Сюзюмов зачёл эту курсовую и определил ту тему, которая, в конце концов, легла в основу будущей дипломной работы – «“Закон Судный людем” и влияние византийского права на право Древней Руси».

Второй курс. Второй курс ознаменовался переездом истфака. С отставкой Хрущёва закрыли созданные им совнархозы, и университету досталось хорошее, выстроенное в духе псевдоклассицизма здание на проспекте Ленина, 51, в самом центре города, где прежде находился уральский совнархоз. На втором курсе было несколько интересных лекторов. Прежде всего, это Наум Абрамович Бортник, старый доцент, который в это время завершал подготовку к защите докторской диссертации по истории общественной мысли в Италии в XII в.

Он был настоящим советским профессором – уверяю – здесь нет ни тени иронии! Лекции его на нашем курсе нередко заканчивались аплодисментами, его практические занятия всегда были тщательно выстроены, его способность заставить всех работать на занятиях была методически безупречна. Помню, как один из моих одногруппников, оказавшись неготовым к семинару (он попросту всю ночь проработал в кочегарке), выслушал следующую тираду Бортника: «Я убеждён, что Вы, Володя, хороший студент, я уверен, что у Вас были причины, чтобы не быть готовым сегодня, но я также верю, что к следующему семинару Вы будете полностью готовы». Тут было и уважение к студенту, и требовательность, и Володе Вахрушеву уже ничего не оставалось, как готовиться ко всем семинарам Бортника.

Уважение к студенту. Качество не самое распространённое и в те годы, и сейчас. Однажды на семинаре я начал спорить с Бортником по поводу интерпретации какого-то фрагмента текста. Особым тактом я, по всей вероятности, не отличался, но спор был сугубо специальным. Закончился семинар. Бортник встал и попросил меня зайти на кафедру. Не без страха за свою горячность я пошёл за ним. Бортник сел в кресло, неторопливо закурил свой «Казбек», выдержал паузу, а потом сказал: «А, пожалуй, Вы были правы». Этого я никогда не забуду. Таким качеством – слышать и слушать аргументы оппонента, тем более – формально ничтожного – отличалось немного людей в моей жизни.

Другой лектор, человек, ставший одним из символов истфака, был Владимир Васильевич Адамов. Фронтовик, потерявший ногу на войне, красивый особой мужественной красотой человека с развитым чувством собственного достоинства, лишённый краснобайства, он читал нам историю России периода капитализма. Его манера чтения лекций была своеобразна. Создавалось впечатление, что он на глазах аудитории подбирает слова, отыскивает смысл прошлых событий. Заученная прежде история конца XIX – начала XX в., полная штампов (развитие капитализма после реформы 1861 г., формирование пролетариата, народничество и возникновение ленинской партии, три русских революции) – разворачивалась иной стороной. Прежде всего, появлялось ощущение «объёмности», неоднозначности прошлого. На каждой лекции возникала ситуация, когда знакомое представало совершенно иным. Помню его рассказ о «Морозовской стачке», когда он показал, как официальная и дворянская пресса по существу оправдывала стачечников, негодуя против капиталистов, этих новых хозяев жизни[10]10
  Свою кандидатскую работу В. В. Адамов писал под руководством А. Л. Сидорова, одного из лидеров тогдашней историографии, с которым ассоциируется «новое направление» в понимании истории страны накануне революции 1917 года.


[Закрыть].

Каждая лекция Владимира Васильевича заканчивалась тем, что к нему выстраивалась очередь слушателей, задававших ему вопросы.

Ему было свойственно стремление разглядеть общие проблемы истории страны на рубеже ΧΙΧ-ΧΧ вв., взаимодействие противостоявших тенденций – государственного доминирования в России и частной инициативы, старых явлений в организации экономики (в частности, так называемого «окружного строя» горнозаводской промышленности Урала), оказавшихся исключительно живучими и способными приспосабливаться к новым социально-экономическим реальностям. Пожалуй, В. В. Адамову была свойственна хорошая социологичность восприятия истории.