Текст книги "Бесполезные ископаемые"

19

Настроение Эй как море. Вот хорошая волна, за ней – плохая.

В Санта Крузе мы поселились в небольшой уютной гостинице. Нам дали номер с двумя комнатами. Окна спальни выходили на океан, а мы выходили курить на маленький балкон со стороны кухни. Бросили чемоданы, достали пару холодных бутылок пива из мини-бара и закурили по сигаретке.

В такси мы практически не разговаривали. Выглядели как очередная пара злых любовников, уставших друг от друга. Понятно, что это было не так и не были мы любовниками, но, уверен, таксист так и думал. Наверное, потому что и сам бывал в подобных историях. Или тупо знал, как так получается.

– Эй, ну как ты?

– Мне плохо, но тебе я плакаться не буду.

Вот так мы и разговариваем сегодня.

Я достал еще пива, но она сказала: «Пойду в душ». Я сказал, что пойду с ней. Она даже не улыбнулась. Закрыла за собой дверь, и я слышал, как она раздевается. Я открыл пиво и сел на подоконник. На кухне была небольшая форточка с жалюзи. Я пальцами отодвинул пару пластинок и подглядывал за Эй. Я никогда не видел её в душе. Я видел её голой, но в постели – вот спина, вот груди, вот шея и плечи, вот ноги. В постели ты впитываешь тело фрагментами, а в душе – вот она, мокрая блестящая. Вода падает с лица на шею и потом ниже.

«Я люблю её. Она любит Луиса. Луис любит кого-то еще. Когда же замкнется этот круг? На ком он замкнется? Кто тот счастливчик, который будет принимать душ с Эй? Каждый день. Каждое утро и каждый вечер».

Папа как-то сказал, что если любишь фантастическую девушку, имей парочку флэш-роялей в рукаве – в таких штуках честно играть не получается: или ты или тебя. Так он и сказал.

Ну а что если она любит честных неудачников?

– Ты подглядывал? Фу, мерзко.

– Мерзко, но располагает, – почему-то сказал я, и Эй засмеялась.

– Дурак, к чему располагает? – она бросила в меня маленьким мячиком в виде глобуса.

И я сидел на диване в обнимку с маленьким глобусом. И пялился на голую злую Эй. Прильнув к коже этого игрушечного мира.

Если честно, такая Эй нравится мне даже больше. Потому что, когда у нее хорошее настроение, это никак не связанно со мной. Хотим мы этого или нет, люди – дикие эгоисты и думают исключительно о себе. Вот и я такой. Я определенно не из тех, кто поднимает ей настроение. Луис, закат в дожде, рыжая кошка, старик-ирландец в «Minirock», австриец Маркус, о котором она не хочет рассказывать, даже Сэм с Джейн. Но никак не я.

Ну а когда она злая, мне хорошо с ней. Даже если молчим и дуемся друг на друга. Даже когда её раздражают мои шутки.

Ты понимаешь, что она тебя не любит, тогда, когда она не хочет с тобой пить. Что бы там не говорили, а от алкоголя появляется легкость и ненавязчивое ощущение счастья. Когда люди любят друг друга, они хотят повторять эти ощущения снова и снова. Ну а если любви уже нет, то и нет смысла быть счастливым. Только и остается что болтать о чем-то абстрактном и нервно барабанить пальцами по столу – ну когда же, черт возьми, закончится этот вечер, и мы пойдем спать.

В последний вечер в Санта Круз мы сидели на веранде нашей гостиницы. Я пил водку.

– Налей-ка и мне, – сказала Эй. – Ты как-то слишком много пьешь. Алкоголик какой-то.

Я смотрел на нее и думал: вот именно таким я и хотел бы видеть свое будущее. Сидеть на веранде возле океана с такой девушкой, пить водку и слушать, как она говорит тебе: «Ты как-то слишком много пьешь».

Я хотел обнять Эй, но за секунду до этого она ушла в номер. Я сидел и смотрел на пляж. Мне нравится наблюдать за людьми на пляже. Голые они в разы честнее, что ли. Вот старая пара. Они вдвоем, наверное, уже двести тридцать два года, но до сих пор смотрят друг на друга с любовью. Вот молодожены, которые ссорятся из-за крема для загара. Вот дети, играющие в песке с такими серьезными выражениями лиц, как будто судьба этого мира в их грязных руках. И, наверное, так оно и есть. Вот стайка беззаботных девушек. Их лето не кончается никогда. Как серферы, они переезжают из страны в страну, из пляж на пляж в зависимости от того, где оно сейчас, это Лето. Их лето.

Люди – они такие люди. Со своими историями и другим жизненным хламом.

У нас было одно одеяло на двоих. Мы лежали, прижавшись друг к другу. Она сказала, что я странно целуюсь. Я знал, что «странно» – это слегка замаскированное «плохо», но думаешь ли о таких вещах, когда лежишь в постели с лучшей девушкой твоей жизни?

Потом она хотела, чтобы я рассказал ей сказку перед сном. И я рассказал эту.

Как-то прошелся слушок, будто в волшебном лесу видели Всадника без головы. Он появлялся из тумана. Большой как гора. На черной лошади и совсем, ну абсолютно без головы.

Последний раз его видел Звездочет. Но в его истории мало кто верил – он слишком много пил в то лето.

Однажды Эй отдыхала в парке возле озера. Это был старый заброшенный парк, но ей очень нравилось торчать здесь время от времени. В тот день она ловила бабочек. У нее был сачок и большая коробка из-под конфет. Эй ловила бабочек и прятала их в коробке. К вечеру она наловила сотню бабочек. «Будут жить в моем саду», – думала Эй.

Когда стемнело, она развела костер, укрылась пледом и читала. Книжка называлась «Никто. Нигде. Никогда». История о глупом мальчике, который убил свою маму. «Вот дурачок – мама-то тут при чем? Убил бы себя», – думала Эй.

– Дурацкая книжка. Брось её в костер.

Эй повернулась. Никого не было.

– Кто это говорит? Нечестно давать дурацкие советы и при этом еще и прятаться, – сказала она.

– Я и не прячусь. Ты смотришь по сторонам, а я – над тобой. Там, где звезды.

Это был Всадник без головы. Он, свесив ноги, сидел на облаке тумана.

– Ух ты, вот я тебя и увидела. А где твоя черная лошадь? – спросила Эй.

– Спит, – ответил Всадник без головы. – У нее был дурацкий день. Вот и отдыхает. Видит лошадиные сны.

– Слезай с тумана. Посиди со мной хоть немного. Не каждый раз приходится болтать с Всадником без головы, – сказала Эй.

Она мало чего боялась в этой жизни. Ну и потом – не было ничего страшного во Всаднике без головы.

Так и сидели они до утра у костра – разговаривали, смотрели на звезды и ели горячую кукурузу.

– Извини за глупый вопрос: а где твоя голова?

– Тупая история. Влюбился в дуру одну. Предложил ей руку и сердце, и она взяла. А потом и говорит: «Этого недостаточно – хочу еще и голову». Ну я и отдал. Молодой был – вот и потерял голову. Но совсем не жалею: хорошие были времена. И мы были хорошими.

– Наверное, это ужасно – жить без сердца и головы, – сказала Эй.

– С чего ты взяла? Попробуй хотя бы полдня пожить без сердца и головы – тогда поймешь, как это хорошо. Понимаешь, мне – легко. Будто избавился от ненужного хлама и…

– …Путешествуешь налегке?

– Точно. Откуда знаешь?

– Так, подумалось, – сказала Эй. – Иногда задаю сама себе вопросы, а ответить никак не получается.

– Какие, например, вопросы? – спросил Всадник без головы.

– Зачем я живу? Где есть те, кто думает обо мне? Люблю ли я тех, кто со мной? Почему у гномов нет мечты? Дурацкие вопросы. И еще вопрос: есть ли один универсальный ответ на эти вопросы?

– Ответ лежит на поверхности, – сказал Всадник без головы.

И действительно ответ, как водомерка, плавал на поверхности озера. Эй подошла к воде и поймала его сачком.

– Он твой, – сказал Всадник без головы. – И, извини, мне пора.

– Ты меня никогда не забудешь? – тихо спросила Эй.

– Никогда, – ответил Всадник без головы. – Мне нечем тебя забывать.

Он исчез, а Эй еще долго смотрела на звездное небо.

Я проснулся оттого, что было холодно. Эй спала, закутавшись в одеяло. Не очень и хотелось её будить. «Просыпайся, поделись одеялом», – я уже видел её лицо.

Я лежал и смотрел на нее. Конечно, это не очень хорошая штука – смотреть на спящего человека. Но мне очень нравилась спящая Эй. Она спала как какая-то первоклассница, ей богу. И волосы её закрывали половину лица – я хотел было убрать их, но тут она развернулась, раскрыла одеяло и накинула половинку на меня.

– Эй, ты не спишь? – тихо спросил её я. Она спала.

И теперь скажите мне, кто-нибудь когда-нибудь спал с девушкой, которая делится с тобой одеялом во сне?

Вот и я говорю, она офигительная, эта Эй. И настроение её как море. Плохие волны, хорошие.

Я люблю и те и другие. Никогда не знаешь, какая из них – та самая. Твоя.

Мы выползли из гостиницы рано утром. Она улетала в одиннадцать. Мой рейс был вечером.

Bellboy вызвал для нас такси, закинул сумки в багажник и пожелал хорошего путешествия. Молча запрыгнув на заднее сидение, мы развернулись друг от друга и уставшими от отдыха пустыми глазами пялились в окна. Каждый – в свое. Нет никакой романтики в пустых глазах и молчаливых поездках в аэропорт. Даже таксист молчал и не задавал глупых вопросов. Хорошо отдохнули? Получили удовольствие? Хорошо отдохнули. Получили удовольствие.

– Ну вот зачем ты едешь со мной? – сказала она куда-то в сторону. Как будто спрашивала короля испанских чипсов «La Abuela Nieves», висящего на растяжке над хайвеем.

– Ну не хочу я торчать в гостинице, – честно, так я и сказал.

– Ты не храпел этой ночью, – сказала она.

– Я старался. Лежал на животе, чтобы не храпеть, – сказал я и тут же перешел на мерзкое вранье. – Это чтобы не мешать тебе спать.

У Эй был фантастический талант. У нее, если честно, было много талантов, но этот мне нравился больше других. Я бы сказал так – у нее было чутье на банальную чушь. А у меня существовала способность придумывать такую чушь каждую секунду. Ну или каждые две секунды. Такие моменты, когда лучше промолчать или сказать что-то честное, но ты несешь какую-нибудь чепуху. На других девушек это производило впечатление. А вот с ней не проходило.

– Что за ерунду ты говоришь? Еще скажи, что не спал и много думал обо мне, о нас. Хватит глупить. И знаешь, если ты едешь в аэропорт, чтобы затеять очередную слезоточивую сценку расставания, то выходи здесь и сейчас. Потому что поцелуев и уж тем более слез не будет.

Странно, что она так быстро разгадала мой продуманный суперплан: вот мы выходим из такси, и я говорю ей: «Подожди-ка секунду». Закурю и, как мне кажется, сексуально прищурившись, посмотрю на асфальт. И тут она прижмется ко мне сзади. И вот я чувствую её дыхание на своем затылке. Поворачиваюсь к ней, щелчком отбрасываю сигарету, слизываю (именно слизываю) слезинку на её волшебном лице, и наши губы (как там пишут в женских романах?) сливаются в бешеном поцелуе.

«Хетаг, какой же ты мудак», – сказал мне король «La Abuela Nieves» с портрета на въезде в аэропорт. По крайней мере, мне показалось, что так он и сказал. Я так и думал: полмира против меня. Даже чипсы.

И тут я сорвался.

– Ты хочешь знать, почему я приехал с тобой в аэропорт? Ты действительно хочешь это знать?

– Нет, мне это не интересно, – сказала она.

И я не придумал ответа на её реплику. Почувствовал, как слеза предательски выползает из левого глаза, а за ней – другие. С нетерпением ждут своей очереди. Совсем как люди, когда объявляют о посадке.

– Ты… Ты – такая…

– Какая?

И тут я сказал еще одну глупую штуку.

– Тебе плевать на меня. Вот ты какая.

Она как-то странно посмотрела на меня – я никогда не видел у нее такой улыбки. Она смотрела так, что я понял: она разочаровалась. Я хотел было поцеловать её, но Эй отвернулась. Тогда я перешел в режим «Клинт Иствуд». Затянулся сигаретой, смахнул невидимую пыль с невидимой шляпы, выпустил дым из уголков рта и сказал:

– Ну раз так – прощай. Я даже не буду смотреть, как ты уходишь.

Король над нашими головами молча ждал её ответа.

– Слушай, мне не плевать на тебя. Никогда не говори такие вещи. Прощай!

И тут я увидел Маркуса. Он ждал возле табло рядом с терминалом 3, смотрел на нас и нервно улыбался. В руках у него были бледные цветы.

– Маркус? – сказал я.

– Не смотри так, – сказала Эй.

– А как я смотрю?

– Как долбаный Клинт Иствуд. У нас с ним ничего не было. И не будет. Маркус – хороший человек. И заслужил прощальный поцелуй.

Она быстро и уверенно уходила, и я подумал, что так оно и бывает: хорошие люди обычно исчезают в терминалах под номером 3.

20

Я, если честно, знал о том, что и эти непонятные отношения будут очередным «не тем». Но, как обычно, где-то глубоко в подсознании что ли, таилась дикая надежда, что это как раз «то», и мы – единственное исключение из идиотских правил.

Нет конечно мы – не исключение. Не «то» и не «те». Обычные.

Прошло две с половиной недели, и прошла нога. Почти не болела – остался только уродливый шрам. И тонны таких вот никчемных мыслишек. В основном – о себе. Ну и о других немного.

Не знаю, но почему-то в прошлом мы видим только хорошее, а о плохом забываем. Получается, думаем о прошлом как о каком-то идеальном, совершенном мире. И это мешает нам жить в настоящем и будущем – мы до последнего цепляемся за это «хорошее» прошлое. Ну а что если забыть о хорошем и хранить в голове только плохое? Что если это – единственный шанс выбраться из трясины и жить дальше и, кстати, дольше? Не цепляйся за прошлое, Хетаг.

Хорошая штука – влюбляться и любить. Появляется человечек, с которым хорошо, даже когда плохо. Ты сидишь плачешься ему и совсем не хочется быть одному. Ну а если один, то точно знаешь, что где-то она. Думает о тебе, знает твои странные привычки, не забывает твой день рождения и не злится, когда ты напиваешься и пишешь ужасную чепуху.

Понятно, что в любви больше эгоизма, чем любви: мы и любим-то в других себя. Но от этого она не получается нечестной. Вранье в любви как раз и проявляется в тупой болтовне о преданности и понимании. Если кто-то чешет тебе подобные штуки, беги – ни фига это не любовь.

Как-то где-то я написал о том, что, когда любишь по-настоящему, не думаешь о сексе. Глупая подростковая бравада. Секс и есть любовь. Даже случайный пьяный секс происходит по любви. Тебе нравится её тело. Или щербинка между зубами. Мне кажется, это и есть любовь. Тот факт, что она быстро проходит, ни о чем не говорит. Любая любовь заканчивается быстрее, чем мы думаем. Ну а после мы думаем, что любим. Скажем так, мы очень любим думать, что мы любим. Мы пялимся на счастливые пары в аэропортах, и нам хочется, чтобы и у нас была такая любовь. Находим кого-то и думаем, что любим. Ну а секс – это, как мне кажется, максимально честная форма любви.

Представьте, если бы люди занимались сексом и только потом знакомились, дарили цветы и ходили по киношкам и кафе. Я думаю, это было бы честнее, естественнее и романтичней что ли. Мы же, если честно, и ходим на свидания и ужины, чтобы в итоге оказаться в постели. Ну а если наоборот, то эти, казалось бы, циничные штуки превратились бы в реальную чистую радость. Никаких тебе целей, планов и амбиций.

Хуже, если любишь того, кто далеко и не любит тебя. Но и тут существует миллион хороших вещей. Какое кино мы любим? Фильмы о несчастной любви и грустных отношениях, которые плохо заканчиваются. Или никак не заканчиваются. Есть в этом какая-то романтика: что-то же нравится нам в этих плаксах и неудачниках? Нам нравится в них странная и, наверное, даже идиотская манера идти до конца. Идти против обстоятельств, логики и чего-то там еще. Мы смотрим, как им плохо, как они сжимают сигареты в зубах, как бегут в никуда под сентиментальные саундтреки. Смотрим и понимаем, что мы на их стороне. Даже если они и проиграют эту войну.

Так вот, когда любишь того, кто далеко и не любит тебя, ты – «тот самый», типец из фильма. И, уж если честно, тебя мало интересует, что ты никогда не будешь с ней. Достаточно чувствовать какие-то штуки, названия которым никто еще и не придумал.

Любовь на расстоянии идеальна хотя бы потому, что не требует никаких обязательств. А обманывать себя – это, пожалуй, самая честная штука на нашей маленькой глупой планете.

Ну и потом – люди такие красивые. Когда они далеко.

Последние три дня я торчал в Берлине один. Луис уехал домой в Канаду. Сэм разругался с Джейн и вернулся в Ливерпуль. Марк рванул в Барселону на каникулы, а Франческо банально исчез.

Занятия в Институте Гете закончились – я так и не сдал финальный экзамен. Но не очень и расстроился: хороший повод приехать еще.

Я много гулял по Берлину в те последние дни. Не было смысла, желания и денег напиваться в барах, а потому я чувствовал странную легкость. Как будто сбросил гигантский рюкзак, с которым таскался пол-лета. И вроде как в рюкзаке этом было много чего душевного и теплого – того, с чем не очень и хочется расставаться. Но вот избавился от него – и хорошо.

По вечерам я любил бродить по набережной реки Шпрее. Бывает же такое: идешь, настроение неплохое, люди улыбаются и жара такая, что ну никак нельзя грустить и отплевываться. И вот гуляешь ты, пялишься в каждую вторую витрину, и каждая вторая витрина кажется тебе такой красивой, что хочется написать о ней рассказ.

– Эй, Хетаг!

Я повернулся. На другом берегу в кафешке на Markisches Ufer сидела Берта. Я доплелся до моста Гертруды и через пару минут уже пил с ней яблочный «Bionade». Не с Гертрудой конечно. С Бертой.

– Как ты, дружище? – спросила Берта.

– Я? Нормально. Вот вчера купил джинсы regular. Полжизни носил slim fit, а тут – на тебе.

– Ну и ну! А я вот в Венецию собираюсь. Не хочешь со мной?

– Нет, мне и здесь неплохо.

На Markisches Ufer гуляют люди. Идут себе, никуда не спешат, будто смакуют последние дни своей жизни. Я сижу с красивой и умной девушкой, смотрю на гуляющих людей и думаю о том, что, наверное, и я хочу так жить. Без нытья и размышлений. Жить и наслаждаться жизнью, которая еще осталась. А в той жизни, которая прошла, уже ничего не исправить. И никого не вернешь – как бы ты этого ни хотел.

Если так и не понял, каким был дураком и в какой-такой момент профукал свой шанс, нечего думать об этом сейчас. Подмигни этой девушке – кто его знает, как у тебя с ней получится? Это только кажется, что такой, как ОНА, больше не будет. Будет другая. Будут еще миллионы других. Хуже, конечно, но какая разница?

И когда-нибудь придет Смерть. В джинсах slim fit.

– А почему Венеция? «Венеции» же, если не ошибаюсь, не спасают.

– Ну а что спасает? Смотри – миллион счастливых людей. Тошно от них. Гуляешь по городу – влюбленные пары пьют кофе в кафешках, поглаживают друг друга по разным местам. И, конечно, с круассанами. Пьешь в баре, а они уже тут как тут. Вбегают с улыбками победителей, и жизнь вертится возле них. Гладкая, как такса.

– Думаешь, в Венеции не так?

– Наверное и так. Но там – Отто. Сорвался с какой-то дурой из Дюссельдорфа. Из ДЮССЕЛЬДОРФА, представляешь?

На Берте было красивое платье. Темно-зеленое с открытыми плечами. Она откусила кусочек круассана и отодвинула тарелку. В ту же секунду столик атаковали воробьи. Храбрая лохматая банда.

– Такие и мы. Набрасываемся на чьи-то остатки. Наглые берлинские воробьи.

– Это ты из-за Отто? – спросил её я.

– Ну, рассказывай: как было на Тенерифе? – она как-то резко сменила тему.

– Не знаю. Какие-то детские приключения. С серфом – беда. С другими штуками – тоже. Epic fake, короче.

– Fail. Ты хотел сказать «epic FAIL».

– Нет, именно fake.

Я рассказал ей о том, что случилось на треклятом испанском острове. Я долго трепал языком – больше для себя, чем для нее. И потом – не уверен, что Берте было интересно слушать мое нытье. Но страшно хотелось выболтаться. В конце концов, я не плакал и не жаловался.

– Слушай, а поехали ко мне? У меня есть ведро черешни.

Мы сидели в её квартире на Kurfuerstendamm, ели черешню на балконе и швыряли косточки в людей. Я попал в расфуфыренную блондинку, которая гуляла с каким-то индусом. Она еще долго ругалась на немецком. А индус смотрел на нее и смеялся.

Эй прислала сообщение. Рассказывала о том, как они ужинают с друзьями в шикарном ресторане шикарного отеля с семиметровыми потолками. Она так и написала – в ШИКАРНОМ.

И я, наконец, понял, что такое раздельное питание.

Это когда он и она едят отдельно. За разными столиками. В разных ресторанах. В разных городах. В разных странах. На разных планетах.

«Ну и ладно», – сказал бы сейчас папа.