Текст книги "Кот в сапогах, модифицированный"

61. Вместе…

Взяв из бара хрустальную конфетницу, я направился в ванную. Распотрошил тампоны, сунул в вазу, залил теплой водой. Через несколько минут достал размокшую вату, отжал. Выбросил ее в корзину. Пошел к Наталье, поцеловал в холодные губы. Лег слева.

Володя с Вовой, подошли, затоптались у кровати, потерянные. Ободряюще им подмигнув, я осушил вазу. Лег, закрыл глаза, попытался представить Наталью живой. Увидел воочию. Она шла ко мне, улыбаясь, шла издалека, с той стороны. Я побежал навстречу. И она побежала.

Мы вбежали друг в друга и стали одним существом. Вокруг и в нас было одно счастье. Потом все исчезло.

62. В зеркале.

Сначала вокруг был черный неподвижный космос.

Долго был.

Тысячи лет.

Потом постепенно стало светло, и я увидел себя и Наташу.

Мы лежали с открытыми глазами, лежали рядышком на кровати. Лежали наши тела, оставленные нами.

А наши души смотрели на них сверху.

Я попытался освоиться с новым состоянием.

Получилось. Потому что осваиваться было не с чем, потому что душа моя была ничто. Ничто в ней не билось, не пульсировало, не струилось. В ней было лишь неподвижное круговое зрение. И ощущение, что Наташа, ее сущность рядом. И эта сущность была по живому теплой, любящей и любимой.

Мы были не одни.

Вокруг кровати с нашими телами стояли люди.

Фон Блад.

Надежда.

Теодора.

Стефан Степанович.

Вова с Володей.

Квасик позади них.

Ни к кому из них неприязни у меня не было. У Наташи тоже – я это чувствовал. Они стесняли свои души телами, некоторые даже корежили ими души, и людей было жалко.

Они, попарно, по трое о чем-то оживленно говорили – губы их двигались.

Потом они ушли, и появились другие.

Они раздели наши тела, подсунули под них целлофановую пленку и стали мыть.

Я, то есть моя душа, никак не могла к происходящему относиться, она могла только видеть и констатировать. Так, она могла видеть, что вода холодная, а жидкое мыло, которым нас мыли, настойчиво пахнет ландышами.

Да, душа могла видеть, что вода холодная, а мыло пахнет ландышами.

Также она могла видеть слова, они виделись как сочетания незнакомых букв, видимо, потому что для душ слова ничего не значат.

Они нас мыли, а я понимал, что душа – это, прежде всего, глубокое зрение. Зрение, которое видит лишь значащее и вечное, как, например, запах ландыша.

Они нас мыли, и я понимал, что если бы мы с Наташей не умерли, то никогда бы не соединились в облаке любви.

Не соединились бы ковалентной, самой прочной связью, в единую молекулу

Мы бы разошлись по своим броуновским тропам, и этой нашей молекулы, важной части Вселенной – мы с Наташей чувствовали эту важность своими оголенными душами – не стало бы, и Вселенная отступила бы на один шаг в своем движении к совершенству. К Богу.

А так мы соединились, и стало лучше.

Меньше стало в мире зла, потому что мы перестали одно ненавидеть, другое не любить, а третье просто не видеть.

* * *

Помыв нас, нет, наши тела, люди ушли.

Некоторое время мы лежали одни, и руки наши соприкасались – мы это чувствовали зрением.

Нам было хорошо, хоть руки виделись холодными, потому что мы твердо знали, что проснулись утром, не дня, но вечной жизни, проснулись хорошо отдохнувшими, и впереди у нас лишь то, что будет приятно испытывать и преодолевать. И что ни вечера, ни ночи не будет, если мы, конечно, их не захотим ощутить, пройдя Вселенную из конца в конец, и поняв, что вечер вечной жизни, и ночь вечной жизни – всего лишь преддверие Другого.

Мы лежали, нет, наши тела лежали – так трудно привыкнуть смотреть на них со стороны, – и пришли другие тела.

Они измерили нас с помощью рулетки и удалились, видимо, заказывать гробы, – подумал я.

Их сменили другие.

Сначала они привели меня в порядок, то есть загримировали ссадины и раны на голове и груди.

Затем постригли нас и умастили тела приятно пахнувшими веществами, видимо, чтобы приостановить разложение плоти.

Потом явились люди с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане.

Мы поняли, что нас оденут и положат потом в гробы, и закопают их так глубоко, что мы не сможем видеть своих тел, теряющих свежесть, а потом и того, что от них останется, то есть телесного остова – остова, который не дает живой плоти правдиво расплыться по земле, а искусственно возвышает ее над ней, матерью всего.

Моя душа попыталась узреть себя не видящей своего тела, и увидела всю Вселенную, каждую ее область, увидела и поняла, что видение телесной оболочки так же стеснительно, как и обладание ею. И не только стеснительно, но и в какой-то степени лживо, потому что зрение видело и тело Натальи, тело Натальи, лежавшее отдельно от меня, хотя наши души уже давно существовали в единой молекуле, скрепленной Святым Духом, как электронным облаком скрепляются ядерные атомы.

Люди, пришедшие с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане, переодели нас, и мы поняли, что наши тела хотят повенчать и похоронить потом в свадебных нарядах, повенчать и похоронить по настоянию Володи.

Меня нарядили в темный костюм-тройку, лаковые ботинки, Наталью – в подвенечное платье, очень красивое, с длинным шлейфом – он спадал, пенясь белой рекой, на пол.

Увидев это, моя душа вспомнила песню Булата Окуджавы: «Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных, белым флагом спадает на пол простыня», и мне стало немножко грустно. Но иногда ведь надо погрустить, правда? Ведь жизнь без грусти, в том числе и загробная, становиться приторной, а потом и вовсе рельефно неразличимой.

Потом нас положили в гробы, и тела наши разлучились навсегда, так я подумал.

Гробы поставили на никелированные тележки и увезли ногами вперед. Первой увезли Наталью. Потом меня. Я с нежной грустью оставлял место, в котором прошли лучшие часы моей земной жизни. Место, в котором я соединился с лучшей девушкой на свете, и даже не с лучшей девушкой на свете, а со смыслом существования, не только моим, но и вообще смыслом, потому что общий смысл существования, определяется единственно личным – моим, вашим, их смыслами существования. Если бы я понимал это живым…

…Я уходил медленно, можно сказать, торжественно: сначала ушли ноги, потом тело, потом я перестал что-либо чувствовать или видеть.

63. В руках у нас горели свечи.

Я ошибся, решив, что больше не встречусь с Натальей. Бог вознаградил меня за поступок, аналогичный поступку Ромео, и я увидел себя рядом с ней, невозможно красивой в подвенечном белом платье.

Это был сказочный сон.

Сначала нас обручили, и сразу же – венчание.

За пределами жизни все возможно.

…В руках у нас горели свечи. Мы шли на середину небесного храма. Впереди – румяный полнотелый священник с кадильницей. Хор пел «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Мы встали на разостланный на полу белый плат, встали перед аналоем, на котором лежали Крест, Евангелие и венцы.

– Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этой Натальи, которую видишь здесь перед собой? – спросил священник, несомненно, ангел.

– Имею, честный отче, – ответила моя душа.

– Не связан ли ты обещанием другой невесте?

– Нет, не связан, – ответила моя душа.

– Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этого Евгения, которого видишь перед собой? – спросил ангел Наталью.

– Имею, честный отче, – ответила Наталья.

– Не связана ли ты обещанием другому жениху?

– Нет, не связана, – ответила Наталья.

Тут я тронул ее руку и с изумлением почувствовал, что она тепла. Наталья также удивилась теплу моей. Мы, ничего не слыша, – ангел-священник читал молитвы и что-то говорил, – смотрели друг на друга, как на живых, смотрели, пока священник не взял венец и не ознаменовал меня им крестообразно и не дал поцеловать образ Спасителя, к нему прикрепленного. Когда я сделал это, он сказал «Венчается раб Божий Евгений рабе Божьей Наталье во имя Отца, и Сына, и святого духа.

Тоже самое он совершил и над Натальей. Нам надели венцы, священник произнес тайносовершительные слова, повторяя: «Господи, Боже наш, славою и честию венчай их».

Ощутив на себе венцы, мы вновь обо всем забыли и очнулись, когда нам поднесли чашу вина. Мы испили эту чашу в три приема, и ангел-священнослужитель, соединив наши правые руки и покрыв их епитрахилью и сверху своею рукой, трижды обвел нас вокруг алтаря. По окончании шествия он снял с нас венцы и стал молиться и приветствовать нас. Потом мы целовались с Наташей, нежно и грустно целовались. Грустно, потому что чувствовали – как только наши губы расстанутся, сон наш небесный растает, и мы опять станем не ищущими что-то людьми, но нетленными, все нашедшими душами.

64. Он нас вернул.

Сон растаял без следа. Губы наши разлучились, ибо оба мы краем глаза увидели Эдгара-Эдичку, чинно сидевшего перед нами. Священник смотрел на него недовольно. Он и так нарушил каноны, а тут еще черный кот в божьем храме. Увидев Эдгара-Эдичку, священника, вполне человечного и без ангельских крыльев, мы с Натальей увидели все остальное. Мы увидели, что стоим в церкви, стоим совершенно живые и здоровые, стоим, взявшись за руки, стоим, не желая отдаляться друг от друга ни на сантиметр. Мы увидели, что на нас смотрят десяток объективов теле– и фотокамер и десятки доброжелательных глаз – глаза Надежды, фон Блада, глаза Теодоры (заплаканные), глаза наших с Натальей родителей и множество других глаз…

Эпилог, более чем пространный.

Фон Блад с Надеждой поздравили нас с началом семейной жизни одними из последних. Когда первый сказал: «Поздравляю, брат», а вторая: «Поздравляю, дядюшка!», я все понял.

Я понял, почему нас заперли в подвале, почему мучили, понял, что умря плотски, мы с Натальей видели себя в зеркальном потолке, но уточнять ничего не стал, да и не ругался особо вслух. Почему? Да потому что была свадьба, была Наталья – лучшая на свете невеста, кругом были люди, желавшие нам счастья искренне, и потому счастливые.

Точки над i поставились через неделю, накануне нашего отъезда в свадебное путешествие в Китай и Индию через Алтай – так решила моя обожаемая супруга. Она же решила устроить небольшую вечеринку в замке (фон Блад подарил мне на свадьбу свою мясницкую мастерскую в щедрой упаковке из крепостных стен, то есть вместе с парками, лужайками, донжоном, картинными галереями, конюшнями, Людовиками IV-тыми и проч. проч. проч., из особых соображений оставив себе одних бультерьеров, коих, естественно, увез). На рауте были Надежда, ее кавалер с ироническими глазами, Эдгар-Эдичка, Адель (кот от нее не отходил ни на шаг, видимо, решив спасти, как спас меня), фон Блад с Теодорой (странным образом они пришлись друг другу, как английскому замку приходится собственный ключ – видимо, предчувствуя не только свою, но и их любовь, я и не женился на итальянке). Были также приглашены и почтили нас своим присутствием генерал-майор Николай Шкуров-Безуглый и госпожа N с молодым любовником, утвердившимся в своих кругах (без связей в тех и других сферах в наше время владельцу замка никак не обойтись).

После ужина Надежда повела нас в кинозал, и ее кавалер с ироническими глазами, оказавшийся талантливым начинающим кинорежиссером, показал нам отснятые части своего нового фильма. Во вступлении он сказал, что задумывал его кассовым и в целях получения «Оскара», а может, и двух-трех, и потому просит киногурманов, несомненно, присутствующих в зале, извинить его за возможные художественные пересолы.

Главными героями фильма оказались мы с Натальей. Раскрыв рот я смотрел, на себя, самозабвенно рассказывающего о драме Хосе Мария Сидороу и кошки Карменситы, смотрел, как талантливо роняет слезы Эдичка, как «гноятся» его раны, как, посматривая на меня одним глазом, лопает бутерброды с икрой княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. Все до последнего кадра было снято великолепно, на манер «Истины в вине» Иоселиани. Монтаж эпизодов – динамичный, неожиданный, – сама съемка – мастерски жизненная – не позволяли глазам оторваться от экрана, и несколько раз я должным образом не отреагировал на одобряющее поглаживание моей руки нежной ладонью Натальи, как ни странно, принимавшей «точки над i» более чем спокойно, хотя главной жертвой поставленной Надеждой драмы была именно она, моя новоиспеченная (Надеждой испеченная!) супруга.

Перескажу в хронологической последовательности некоторые эпизоды этого фильма, возможно, вы его еще не видели. К тому же этот пересказ позволит вам представить чувства человека, обнаружившего, что все его мучения смаковались телекамерой, и эти смакования тянут, по меньшей мере, на «Пальмовую ветвь».

Итак, эпизод первый.

Фон Блад, переваливаясь с ноги на ногу, бежит по коридору. В охапке у него яростно брыкающаяся Надежда. Она брызжет слюной, кричит фальцетом, старается оцарапать лицо папули наращенными ноготками:

– Я хочу, его, папа, хочу!!

Отец бежит, стараясь уберечь покрасневшую от напряжения физиономию от косметических когтей. На лестнице запинается о ступеньку, падает. Надежда, сильно ударившись головой о мраморную балясину, приходит в себя. Они рядышком садятся на ступеньки. Он – большой, умудренный, расцарапанный – капли крови из царапины стекают алыми бусинками по шее, красят белоснежный воротник. Она – несчастная, растрепанная.

«Этот эпизод досняли позавчера, – шепнул мне Блад, сидевший за спиной. – И царапина, на которую ты не устаешь глазеть, – от твоей разошедшейся племянницы». Я подумал: «брат – Блад… Вот из-за чего мое подсознание так его назвало».

– Я не сказал тебе одной вещи… – говорит фон Блад уже с экрана, растроганный безоговорочной капитуляцией дочери.

– Какой?.. – утирает слезы Надежда.

– Он… он твой дядя… И мой родной брат.

– Ты с ума сошел?! – отстранившись, посмотрела непонимающе.

– Я брал у него кровь. Так, смеху ради. А потом меня что-то толкнуло, и я отдал ее на генетический анализ.

– И что?

Лицом фон Блада безраздельно завладело умиление:

– Он оказался моим полнородным боковым родственником, то есть братом. Двуяйцовым близнецом… Вот из-за чего нас с тобой тянуло к нему, вот почему мы покупали его легковесные книжки, покупали, лишь увидев на них его фото…

На душе стало кисло – вдруг я уразумел, что фон-баронов и ханов в моей родословной нет и в помине – одни мясники. Теперь понятно, почему последнее время так тянет порубить мясцо. Особенно когда Наталья смотрит Формулу-1 или прапорщика Задова. Зов предков – это зов предков, никуда от него не денешься, хоть уши заткни.

– Как же так получилось? Как вас разлучили?.. – спросила Надежда, крупным планом вживаясь в роль моей племянницы.

– Думаешь в роддоме? – потрогал Блад царапину на щеке. – Нет, доченька, это случилось в пустыне.

– В пустыне?! Ты родился в пустыне?

– Да. Это была целая история, как-нибудь расскажу.

– Расскажи сейчас, я хочу.

– Ну ладно, слушай, – обнял отец прижавшуюся дочь. – В год моего рождения твой дедушка Вася полетел в Калмыкию, на Черные Земли…

– За левым мясом?

– Ну да. Там местные боссы специально для него падеж организовали…

– Он, что, дохлятиной торговал?

– Это редко. А падеж это так, технический прием. Травят десяток овец, и пару тысяч голов под это дело списывают.

– Ну-ну.

– Так вот, дедушка Вася на Черные земли собрался, а бабушка Клава – в рев, не отпускает, у нее предчувствия были – за неделю до этого перед ней на асфальт ворона грохнулась.

– И сдохла, знаю… Бабушка рассказывала.

– Да. Но дедушка объяснил ей, что если он не полетит, то никаких замков после перестройки социализма у них не будет, а будут дальняя дорога и казенный дом, если конечно, свои не зарежут. И бабушка, бывшая на девятом месяце, полетела с ним.

– Мной рисковала… – осуждающе покачала головой дочь Блада.

– Напротив, – пристально посмотрел на нее отец, – если бы она не полетела, тебя бы не было.

– Почему это?

– Да потому что после их отлета, – а улетели они тайно, – в дом ночью пришли бандиты, которым заказали деда, – талантливо потемнел лицом фон Блад. – Не полети твоя бабушка в Калмыкию, ее бы зверски избили, как избили твою двоюродную тетку, оставшуюся присмотреть за собаками. И нас бы с Женей не стало… Или родились бы уродами.

– Я об этом не знала… – погладила его щеку дочь. – Ну и что было дальше?

– Ну, в Элисте, дедушка с бабушкой пересели на «кукурузник»…

– Сумасшедшая! На девятом месяце лететь на «кукурузнике»…

– Да сумасшедшая… – проговорил Блад, улетая мыслями в день своего рождения. Догоняя их, кадры фильма с ускорением ринулись в прошлое. Когда мелькание прекратилось, на экране затарахтел фанерный биплан. Он летел над зелено-красной пустыней, зеленой от весенней травы, и красной от маков.

– Это снимали в Южном полушарии, – шепнул сзади фон Блад. Присмотревшись, я увидел, что именно он, слегка загримированный, управляет самолетом, управляет, играя роль своего отца. Роль сидевшей сзади матери исполняла притча во языцех Ума Турман.

Как только трава и маки кончились, у небесного тихохода ярко вспыхнул двигатель. Клубы черного дыма на минуту скрыли небо и землю. Отец Блада, весь в поту и гари, сумел посадить самолет на бугристой плоскотине. Ума Турман от финишного столкновения с саксаулом потеряла сознание.

– Потерпи, милая, потерпи… – шептал старший Ежов, вынимая ее из кабины и усаживая в тени фюзеляжа.

– Все-таки мы свалились… – очнувшись, прошептала Ума Турман с сильным акцентом. – Как та ворона…

Слабая улыбка тронула ее уста. Клава была уверена, что авиакатастрофа уберегла ее семью от худшего.

– Все нормально, милая, все нормально! Та ворона сдохла, а нам жить и жить. Ты только потерпи! В пяти километрах, вон там, – махнул рукой в сторону солнца, – есть крохотный населенный пункт с больницей. Я побегу туда и через полтора часа вернусь с машиной…

Удобнее устроив жену, он уходит в бархан скорым шагом.

Клава сидит, опираясь спиной о фюзеляж. Смотрит затуманенным взглядом в спину мужа.

И вот она одна.

Над головой белесое от зноя небо.

Тишина кого-то похоронила.

О, Господи, только не это! – Начались схватки.

– Сейчас ты полезешь, – сказал сзади фон Блад. – Уму настоящая роженица дублировала. А тебя – настоящий новорожденный, правда, камчадал, другого в спешке не нашли.

Скуластый ребеночек сыграл мастерски. Вылез из матери, кричавшей от боли, и, не дыша, уставился в голубое небо.

В нем, высматривая добычу, кружился стервятник. Птица из отряда хищных.

Высмотрел-таки. Ринулся вниз.

И вот, он, огромный, клюв долгий, с загибом, стоит надо мной и решает, с чего начать.

Ума смотрит с ужасом. Страх, боль, жар пустыни парализовали ее волю.

Стервятник решил начать с пуповины, вымазанной кровью. Принялся клевать, начав с маминого конца. Мне стало больно, я беззвучно заплакал. Слезы потекли по щекам.

Адель полезла в сумочку за платочком. Теодора, рыдая, покинула зал посмотреть на себя в зеркало.

Продолжая трапезу, птица приблизилась вплотную к Турман.

«Турман – это голубь, подумал я. – Вот почему режиссер выбрал ее».

Клава, моя мать, заскулила, замахнулась рукой.

Стервятник неохотно отпрыгнул на метр.

Мать взбрыкнула ногой, желая отогнать его дальше. На птицу жест отчаяния не возымел действия.

Под ногу подвернулся я.

И полетел с пригорка. Ударившись о камень, задышал.

Ожил.

Ножка ткнулась в верблюжью колючку.

Я закричал невыносимо для человеческих ушей. Покатился дальше.

Мать потеряла сознание.

Я продолжал катиться по наклонной плоскости. Докатился до норы.

Услышал вертолетное тарахтение.

Из норы выползла на полусогнутых лисица. Схватила за ногу, затащила в нору, в самую глубину.

Я вспомнил, нога вспомнила – все так и было!

Вертушка, подняв тучу песка и пыли, зависла над местом катастрофы. Над местом моего рождения.

Осев, песок и пыль скрыли следы моего рождения.

Ежов-старший выпрыгнул из вертолета, схватил жену, ринулся назад.

Они улетели.

Лиса, успокоившись, принялась меня вылизывать. Оскалилась, услышав тарахтенье – вертолет возвращался. Я заплакал. Чтобы услышали.

Вертолет вернулся за самолетом. И унес его на внешней подвеске.

Я остался.

Эпизод 2

На экране поселок в десяток юрт и кибиток. Съемки в стиле «Дней затмения» Сокурова. Облупившаяся, крашеная когда-то мелом, больница. На обрешетке чердака выцветший транспарант «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны!». Пожилой, сморщенный солнцем врач-калмык принимает Ежова младшего. Старший Ежов берет младенца на руки, счастливо улыбается. Врач-калмык, рассмотрев отошедшее детское место, что-то говорит ему по-своему – в пустыне он забыл русский язык. Бегут титры перевода: «Это второй из близнецов, был еще первый. Где он?!»

Старший Ежов, ничего не слыша, отвечает:

– Все хорошо, доктор, все отлично!

Затем, внимательно посмотрев в раскосые глаза калмыка, лезет в карман, достает новенькую пачку рублевок, сует в руки. Посерьезнев, тот отказывается. Говорит, тщательно подбирая слова:

– Ти что не понимаеш? Первый ребенка, первый ребенка, где был? Твой женщина был первый ребенка.

Если бы калмык лучше говорил по-русски, – подумал я, потершись щекой о щеку жены, – или хотя бы вспомнил слова «двойняшки» или «близнецы», жизнь моя сложилась бы по-иному. И рядом со мной сидела бы не Наталья, но Адель.

– Ты чего-нибудь понимаешь? – на экране Блад обращается к жене.

Та протягивает к нему руки, прося передать ей новорожденного. Блад передает.

– Наверное, он по растяжкам определил, что у меня до Васеньки был ребенок. Скажи ему, что он умер год назад от сепсиса, – солнечный удар стер из ее памяти мое рождение.

– Первый наш ребенок умер, – говорит калмыку старший Ежов, чернея от воспоминаний.

* * *

– А как Женя нашелся? – спросила Надежда отца, когда телекамера вернулась на лестницу с мраморными балясинами.

– Его нашли на третий день в глубокой лисьей норе. Нашли умирающим от голода и жажды. Потому он, хотя и первенец, уступает мне в габаритах.

Я увидел себя на двадцать процентов крупнее фон Блада (первенцы всегда крупнее). Росту получилось 220, весу 150. Если бы роды были штатными, быть бы мне двукратным олимпийским чемпионом по прыжкам в высоту с трехпудовыми гирями.

– Кстати, – продолжал фон Блад, – ты помнишь, что почти во всех его романах героев заточали в подземельях?

– Да…

– Мой психоаналитик, когда я рассказал ему об этом факте, заявил, что все это от детских впечатлений, все из-за норы, в которой он провел первые дни своей жизни…

– Бедный дядя Женя. А кто его нашел?

– Его нашли люди, отлавливавшие всякую живность для военно-биологического института, в основном, калмыцких лис, отличающихся от прочих повышенными интеллектом и хитростью… Мне отчим Жени об этом недавно рассказал.

– Как они могли его найти? В глубокой норе? Или он попал в капкан?! – расширила глаза Надежда.

– Нет, в капкан попала лисица, его приемная мать. Люди из института ее специально ловили – она воровала у них для Жени сгущенное молоко. Лисица, конечно, могла отсидеться в норе, но тогда бы он умер.

– Но как люди из института узнали, что в норе кто-то есть?

– Попав в капкан, лисица отгрызла себе лапу. Когда люди стали снимать капкан, она выползла из норы, держа в пасти пуповину. И один врач, бывший акушер, отметил, что пуповина эта очень похожа на человеческую. Над ним стали смеяться, но один лаборант сказал, что если эта пуповина человеческая, то становиться ясным, почему лисица воровала из лагеря молоко, а не тушенку.

– А почему он не попал в местный детдом?

Я представил себя доподлинным калмыком, взращенным в Элистинском детском доме и ставшим старшим скотоводом колхоза имени Днепрогэса. Увидел Черную степь, расцвеченную маками и другой эфемерной зеленью, увидел себя, буддистки медитирующего на пригорке после привычного трудового дня, увидел десять своих ребятишек, гомоня, игравших у юрты, увидел свою единственную женщину, готовящую для меня бешбармак, невзирая на тошноту от одиннадцатого, ворочавшегося под сердцем. «Что ж, это тоже жизнь, – подумал я, вдохнув в себя чарующий запах придвинувшейся Натальи, – дай бог, реинкарнация как-нибудь мне ее явит».

– Почему он не попал в детдом? – задумчиво повторил Блад вопрос дочери. – Да потому что звероловы получили приказ срочно возвращаться с наличной добычей, и увезли Женю в Москву вместе с лисами, змеями и черепахами…

Посидев в прострации минуту, я принялся ощупывать темя и затылок в поисках трепанационных швов. Их не было, я хорошо это знал – ведь мою голову каждые два дня. Но ведь когда что-то хочешь найти, всегда находишь. Господи, что сделала со мной тетка?! Хотя… Хотя, какая разница, что сделали с твоей головой, если рядом сидит лучшая в мире девушка, нет, лучшая в мире женщина?

– Я все рано его люблю, – подумав, проговорила Надежда.

– Как дядюшку, родного дядюшку, доченька.

– Да, как родного дядюшку, пожалуй. Знаешь, мне хочется что-нибудь хорошее для него сделать. Очень хорошее. Чтобы простил чистосердечно…

– Он любит эту принцессу… – подумав, сказал фон Блад. – По-моему, безнадежно.

Эпизод 3

Белая дверь туалетной комнаты. Золотая табличка «00». Внутри – никель, фарфор, кафель, чистота.

Теодора подмывается. Жесткая натура скрытой камерой. Черное платье задрано. Струйки бьют жизнерадостно. Вода стекает с сексапильных губ, с нестриженых волос. Надежда, Адель, Наталья искоса наблюдают.

– А он ничего, – говорит Адель, принимаясь то так, то эдак рассматривать в настенном зеркале свою лебединую шею. Итальянка, конечно же, хороша с любого ракурса, но ее шея не так грациозна.

– Да… – мечтательно вытирается Теодора одноразовым полотенцем. – Я бы родила ему дюжину детишек. Растолстела бы… Эх, Морозова… – ей нравилось употреблять непонятные русские выражения.

– А как он тебе? – спрашивает Надежда Наталью.

– Никак, – ответила та, внимательно рассматривая в зеркале подбородок.

– Совсем никак?

– Я тебя не понимаю, Надя! Почему он должен быть как или никак? Лично для меня он как все. Мне несколько раз говорили, как его зовут, в том числе, и он сам, и я не запомнила. Это тебе о чем-то говорит?

– Не принц, что ли?

– Да. Не принц.

Раздраженно смяв недокуренную сигарету – нет принцев в родном отечестве, хоть плачь – Наталья бросает ее в корзину, уходит. Надежда, сжав губы, смотрит ей вслед. Оборачивается к девушкам:

– Держу пари, через несколько дней, она влюбится в него до потери сознания.

– Ты с ума сошла? – Теодора встает, одергивает платье. – Я два года его окучивала, скажи, что я хуже?

– Ты конфетка, что и говорить… Он, на мой взгляд – тоже. Но конфетки, даже очень неплохие, нужно рекламировать. Чтобы они стали еще и желанными.

– Что ставишь? – не обиделась Теодора.

– Папин красный «Феррари». Новый, в целлофане. А ты поставишь… Ты месяц не будешь худеть, идет?

– Идет, – расцвела итальянка, с незапамятных времен отказывавшая свей фигуре в отечественных макаронах.

Эпизод 4

Адель и Шкуров-Безуглый в будуаре.

Шкуров лежит на том самом диванчике. Курит длинную сигару. Грудь бурно волосатая.

Адель сидит на пуфике перед зеркалом. На ней один китель с погонами генерал-полковника.

– Ну как, поможешь? – говорит она, то так то эдак рассматривая свою лебединую шею.

– Противоправно это… – морщится генерал. – Загремим под фанфары, в майоры разжалуют, а с ними ты не спишь..

– Да как загремим? Кто напишет заявление?

– Прокурору?

– Ну да! Никто не будет ему писать, сам знаешь. А вот в загс напишут.

– А как прокурору? – кривит губы Шкуров. – Это лет на пять потянет… Если обойдется без тяжких телесных повреждений.

– Ну, сделай это ради меня… – погладила генералу шерстистую руку.

– Ладно… Ради тебя я все сделаю. А если сядешь, знай: года не отсидишь, – вытащу.

– Меня никто посадить не сможет. А Надежда сказала, что у нее есть пара идей насчет своего бзика, и она, в случае чего, с удовольствием посидит где-нибудь на Крайнем Севере.

– Тюрьма, девочка моя, это не бзик, это серьезно и на всю жизнь, если даже сел на месяц.

– Нет, ты все-таки мент, Шкуров.

– Ну да, а что?

– До то, что у тебя в голове никакой романтики. Одни статьи, задержания да тюрьмы с уголовниками.

– Не надо трогать мою голову, – заслонился ладонью генерал. – Ты лучше свою в порядок приведи.

– А что она тебе не нравиться? – глянула Адель в зеркало. – Пятьсот долларов сегодня утром за нее отдала.

– Нравится, нравится… – засмеялся генерал. – Хорошеешь с каждым днем. Может, еще по разу?

– Ну а если нравиться, то по рукам? – заданный генералом вопрос как третьестепенный прошел мимо ушей женщины.

– По рукам, по рукам… Значит, что от меня требуется?

– От тебя требуется оборудовать подвал самыми современными средствами наблюдения. Своим сотрудникам скажешь, что эти двое, Женя и Наталья, по своей собственной воле участвуют в нашем домашнем реалити-шоу, и на кону у них замок со всеми потрохами…

Сказав, Адель рассмеялась:

– Дом-2, дом-3! А у нас будет «Замок для двоих»!

– «Замок в целлофане» лучше, – засмеялся генерал.

Эпизод 6

Большая гостиная. Полна дам и господ. Говорят в полголоса. Слышны иностранная речь, звон бокалов, посуды. На одной из стен – несколько больших экранов. На них мы с Натальей. Она стоит на трубе, держа на руках Эдгара-Эдичку. Я долблю под водой стену, поминутно выныривая, – смотря эту сцену, я душевно содрогался.

– Ставки будут приниматься еще минуту! – появился на одном из экранов высокий и тощий букмекер, когда вода подобралась к лампочке.

– Пятьсот долларов, что успеет, – сказал фон Блад.

– Сто, что нет, – сказала сверх меры возбужденная княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. К уголку ее рта мушкой приклеилась икринка.

Эпизод 10

– Что-то скучновато стало, – сказала госпожа N молодому любовнику, замеченному в уголовных кругах. – Давайте, что ли, крокодила им подпустим? У меня есть знакомый с нильским крокодилом.

– Крокодил и у нас есть. Но большого подпустить не получится, а маленького жалко – съедят, – покачал головой фон Блад.

– Ну тогда змею, как в «Пестрой ленте»!

– Змею?.. – задумалась Надежда. – А почему бы и нет? Стефан Степанович, есть у нас змея?

– Опасная и коварная, как женщина?

– Да.

– Наверное есть. Амурский полоз в вольном террариуме зимнего сада.

– А почему наверное?

– Ветеринар давеча говорил, что вот-вот сдохнет – обезьяны его перетягивали.

– Ядовитый?

– Нет. Совсем неядовитый.

– Замечательно. На мой взгляд, неядовитая змея есть символ гуманного зла. Или беззубого добра, как вы считаете?

– Как прикажите, сударыня, – заулыбался Стефан Степанович.

– Бросьте его к ним.

* * *

– Ты на меня сердишься? – села рядом со мной Надежда-племянница, когда Наталья на экране умерла, и я вытирал набежавшие слезы.

– Да как тебе сказать… Я бы не смог так обойтись с человеком – любым – так жестоко и беспринципно.