Текст книги "Черепаховый суп"

52. Секунда

Проводник видит территорию, способен своим внутренним локатором заметить приближающуюся тварь и идентифицировать ее, он может определить опасное растение и по каким-то только ему известным признакам вычислить Нулевую. Но он не в силах предугадать будущее, не в состоянии предсказать внезапный ливень, ураган, резкую смену температуры, смерч, сход лавины или сели, извержение вулкана... и землетрясение.

Первый толчок с силой кинул меня вперед, но я чудом сумел удержать равновесие. Впереди, вскрикнув, рухнула на колени Буги и громко, явно с испугом выругался Сабж. Второй толчок сбил меня с ног. Я рефлекторно выставил перед собой руки, ожидая удара о землю, но прямо передо мной вдруг вздыбилась каменная плита, скрыв Буги и Проводника. Я почувствовал, как меня с бешеной силой вжимает в камень, а потом отбрасывает в сторону. Что-то угловатое больно ударило в плечо, чем-то острым царапнуло по щеке. Левую ногу на мгновение зажало, и я похолодел от ужаса, но потом сразу отпустило. Оглядываясь, пытаясь увидеть капкан, я попытался вскочить, но следующий толчок – намного сильнее обоих предыдущих – отбросил меня далеко в сторону, туда, где тянулась узкая полоска песка, и я рухнул на спину. Дыхание перехватило, в глазах потемнело. Не знаю, что осталось бы от меня, упади я на камень.

Секунда, вытянувшаяся жгутом баллисты, придавленная к раскаленному песку качающимся небом. Долгая секунда тишины, и потом вдруг осознание – все кончилось, больше толчков не будет, это все, действительно все, ты выжил, парень, и теперь можно попытаться осознать, что же все-таки произошло. Медленно, как в тающем бэдтриповом видении, я оторвал от песка голову. В ушах гудел странный звук, как будто на фоне прибоя кто-то медленно ведет ключом по стеклу. Болела спина. «Песок, я на песке, – промелькнуло в мозгу, – надо убираться с этого гребаного песка, но медленно, без лишнего звука, чтобы не разбудить тех, кто внизу...» Но тело не слушалось. И это было хреново, потому что я его чувствовал. Ощущал, как болят ноги, как что-то твердое уперлось под лопатки, как саднит руки. Я чувствовал свое тело, но ему было глубоко насрать на меня. И еще этот гул в голове, который становился все ближе, как будто прямо на меня надвигалось что-то огромное.

Надо было найти Буги и Сабжа. Хотя бы позвать их. Вскрикнув от боли, я повернул голову в сторону горного хребта и тут заорал еще громче, хотя боли больше не чувствовал: прямо на меня неслась волна высотой в несколько метров. И она была не из воды – жуткая смесь камня и песка шла стеной в мою сторону со скоростью дизельного тепловоза.

Я еще успел перевернуться на живот и сделать два жалких рывка руками. Потом меня ударило под колено, в пах, в грудину, в солнечное сплетение, в висок... и я с хрипом погрузился в темноту болевого шока.

53. Землетрясения

В банке данных Полковника чего только нет, какой только информации. Терабайты обобщенного знания человеческого. И незнания. Можно прожить жизнь, не узнав и мельчайшей доли того, что собрано в этой коллекции. И все же я не могу отделаться от мысли, что от серверной Полковника несет мертвечиной. Она и похожа на склеп – выложенный из бетонных плит куб без окон с единственной дверью, при открывании которой наружу вырываются клубы пара от кондиционеров, поддерживающих там минимальную температуру. А многочисленные провода, обвивающие серверную снаружи и изнутри, наводят на мысль о покрытой лианами гробнице инков, затерявшейся на заросшей джунглями территории мертвой цивилизации.

Давным-давно здесь, в сердце метрополии Нагасаки, вдали от населенных пунктов, располагался огромный сверхсекретный институт, о котором часто писали в «желтой прессе». Этот склеп был серверной уже тогда, и Полковник потом всего лишь воспользовался оставшимся там оборудованием. Так же, как и сохранившимися сведениями. Он их нашел, расшифровал и преумножил. Не будь здесь Территории Штиля, все могло сложиться иначе. Хотя, как сказать... Ведь уже тогда было все предрешено. Дело только в деталях. В оттенках.

Эти оттенки и детали не дают мне покоя. Вот представьте: умирают два человека: один создал шедевр, оставшийся в веках, и другой не сделал ничего ценного с точки зрения истории. Одного помнят, другого – нет, и вроде бы выходит так, что первый, хотя и умер, продолжает жить. А второй просто умер, и все: был и не стало. Могила потерялась, обелиск, при наличии оного, покосился, имя с таблички стерлось, а если и не стерлось, все равно ничего никому не говорит – даже цифры, обозначающие начало и конец его земного бытия, и то интереснее.

И что? Какое мне будет дело до человечества там, за гранью? До его памяти и его беспамятства. Будет ли это иметь хоть какое-то значение? Я не затрагиваю скользкую тему смысла жизни и смысла смерти. Я всего лишь хочу знать – есть ли смысл в смысле жизни и смысле смерти? В чем фишка? В чем Промысел?

Среди хранящихся в архиве Полковника данных я нашел и сведения о землетрясениях. Собственно, за ними и полез. Там, в предгорье, попав под последние, слабые толчки, я ни хрена не успел понять. А ведь это было землетрясение! Катаклизм! Но я могу описать только, как меня кидало из стороны в сторону да где потом болело. Как-то это несопоставимо мелко. Огромная плюха Земли встряхнулась, передернула шкурой, превратила километры незыблемого в дрожащую, идущую волнами неуверенность. Но, увы, все эти жалкие сорок секунд катаклизма мне было не просто не до размышлений, мне было даже не до осознания происходящего. Свершившийся факт утвердился в моем мироощущении постфактум. И я выпросил у Полковника доступ к информационному банку.

Задав в поиске слово «землетрясение», я получил чуть меньше двенадцати гигабайтов информации, в том числе почти два гига текстовых файлов. Чтобы было понятнее: одна книга в электронном формате весит меньше мега; в гигабайте – тысяча мегабайтов. Суммарный объем текстовых файлов равнялся примерно тысяче томов объемом от семисот до тысячи страниц. Короче, такой объем данных я даже вообразить себе не мог. Хотя родился и вырос в век активного развития Интернета.

Чего там только не было: научные труды по геологии (которые я, открыв пару страниц наугад, отсеял), библейские цитаты и теологические труды, исторические хроники, летописи, фольклор, свидетельства очевидцев, тонны поэзии (которую я тоже отложил за ненадобностью), пособия по выживанию, фото-, видео– и аудиоархивы, какие-то малопонятные схемы и чертежи, специальные программы и прочая, прочая, прочая. Уже через час работы я точно знал только одно – что ровным счетом ничего не знаю о землетрясениях.

То же самое вынужден признать и теперь. Крупицы разрозненной информации, выловленные мною наугад, нельзя назвать знанием. Но это все, чем я могу оперировать.

Пока на меня не рухнула информация из промороженных внутренностей серверной, я даже предположить не мог, что землетрясение – штука, в общем-то, обыденная и даже тривиальная. Ежегодно на планетарном диске происходит несколько тысяч таких катаклизмов.

Я-то был уверен, что если уж Землю начинает трясти, то это нечто из ряда вон выходящее. Таинственное, насквозь пропахшее роком явление, кара Божья и тому подобное. А оказалось, что судороги тверди – явление мало того, что объяснимое и неплохо (хотя и недостаточно) изученное, но и вполне естественное. Суть в том, что планетарный диск, вернее, его внешняя часть – это вовсе не однородная масса, а несколько гигантских тектонических плит, которые находятся в постоянном движении. Причин у этого перманентного движения несколько: прежде всего, раскаленные потоки воздуха, идущие от панциря Черепахи, и движения слонов. Ну, и еще влияние холодной Луны и горячего Солнца.

Так вот, перманентно перемещаясь, плиты периодически сталкиваются. Человек этого не замечает, поскольку движутся они по миллиметру в год и, естественно, без всяких там ударов, хлопков и прочего. Но если уж одна плита в другую уперлась, то будут они бодаться до морковкина заговенья, как два упрямых барана. Сколько такое бодание может продлиться, предсказать невозможно. Огромные массы земли, камня и всего остального давят друг на друга в течение многих лет, напряжение растет, накапливается, и в конечном итоге одна из плит не выдерживает: ломается и крошится, как больной зуб. Происходит внезапное высвобождение энергии, которое, собственно, и выражается в колебаниях земной поверхности. Земля начинает уходить из-под ног, вздыматься, опадать, вибрировать, раскалываться, идти волнами и так далее и тому подобное. Другими словами, происходит мгновенное смещение огромных масс литосферы. Источники колебаний располагаются обычно на значительной глубине, и прущая от них деструктивная энергия, доходящая до поверхности планетарного диска, в целом, значительно ослабляется толщами земли.

Сабж каким-то образом почувствовал приближение землетрясения. Это вполне объяснимо. Частота колебаний некоторых сейсмических волн такова, что производимый ими звук способен услышать и человек. Не говоря уже о братьях наших меньших, которые могут воспринимать звук в большем диапазоне. Ведь даже такая лишенная музыкального слуха скотина, как я, услышала что-то вроде скрежета ключа по стеклу на фоне грохота прибоя. Правда, тогда я решил, что это гудит моя пострадавшая голова.

По сути, Сабж спас наши шкуры. Если бы мы продолжили идти в сторону Дракона, все скорее всего закончилось бы куда печальнее. К примеру, нас могло накрыть какой-нибудь лавиной, селевым потоком или оползнем. Да и вообще, близость горного массива представляла опасность. Я вот прочитал, что, оказывается, самое страшное землетрясение произошло в XVI веке в Китае. Там за считаные минуты просто взяли и схлопнулись два горных массива. Как ладони. А между ними была плодородная равнина с кучей населенных пунктов. Представляете? Две охренительные каменные ладони схлопнули равнину и больше шестисот тысяч человек. Как тараканов. Я почему-то не могу себе этого представить. Что-то из области анимации.

Я ничего не знал о землетрясениях, об этих самых тектонических плитах, о магме, о том, что Слоны время от времени переступают ногами – то ли от скуки, то ли еще почему-то. Так же как и о том, что у Черепахи, оказывается, раскаленный панцирь, благодаря которому она существует в ледяной воде Океана. Что благодаря невероятному количеству испаряющейся при соприкосновении с этим панцирем океанической воды на планетарном диске Земли однажды появилась атмосфера. Я вообще мало что знал. Пожалуй, единственное, в чем я более или менее разбираюсь, – это существование в условиях Эпицентра.

Но тут ведь как получается: большинство людей, как и я, понятия не имеют ни о тектонических сдвигах, ни об обыденности землетрясений, ни о причине появления атмосферы. И вроде бы выходит, что все мы – серые тупицы, непонятно для чего существующие. Однако же кто-то из нас понимает, к примеру, суть процесса эволюции, или является специалистом по каким-нибудь сервоприводам, или гениальным барабанщиком. И все остальные по сравнению с ними оказываются серыми тупицами в этих конкретных областях.

То есть получается, что человечество – это пазл, головоломка из множества фрагментов, очень сложный механизм. У каждого фрагмента своя функция, свои знания, своя фишка. Собственно, это единственное, чем мы действительно друг от друга отличаемся, остальное – наносное.

Вот только зачем кому-то понадобился такой сложный механизм? В чем его функция? В чем суть и результат его работы?

В чем Промысел?

Боюсь, что на этот вопрос не сможет ответить ни один специалист.

54. Винил

Первое, что я увидел, придя в себя, была длинная, многосуставчатая лапа, покрытая многочисленными жесткими волосками, которая тянулась из груды камней в мою сторону. Лапа оканчивалась загнутым черным когтем, который то и дело судорожно вздрагивал. Песок вокруг когтя был покрыт темной слизью.

Вскочив на ноги, я потянулся к плечу, но не нащупал на нем ремня дробовика. А ноги мои предательски подогнулись, и я упал на колени. Лапа, впрочем, никак не отреагировала на эти мои телодвижения. Кем бы ни был ее обладатель, ему повезло меньше, чем мне. Скорее всего он пытался выползти на поверхность, испуганный землетрясением. Но не успел.

Осознав, что могу не ждать сюрпризов от лапы, я повторил попытку встать на ноги. На этот раз я действовал медленно и осторожно, прислушиваясь к очагам боли и пытаясь понять, насколько сильно пострадал. Больше всего болела левая часть груди, и я решил, что скорее всего у меня сломано ребро, а может, и два... Спина, как ни странно, не особенно беспокоила, зато здорово саднило щеку и при малейшем движении головой в ней что-то начинало болезненно пульсировать. Ну, и еще разбитые локти и колени, неприятные ощущения в области копчика и несильная, но резкая боль в правой лодыжке, когда на нее переносишь вес всего тела. Что ж, могло быть и хуже. Постанывая, я вытащил из чехла на поясе флягу и сделал два больших глотка. Теплая вода скользнула по иссушенной глотке, не принеся облегчения. Поболтав флягу, я на секунду задумался о том, имеет ли теперь смысл экономить оставшиеся несколько глотков, и решительно допил остатки.

И только тут до меня дошло, что невезучий обладатель когтистой лапы скорее всего не единственный, кому пришла в голову идея искать спасения на поверхности.

Пейзаж переменился радикально. Гладкая, как коленка, равнина теперь вздыбилась каменными плитами, как будто заскучавший Бог скинул со своего небесного стола кости домино. И хотя вокруг меня все было недвижно, я не мог поручиться, что за какой-нибудь вставшей на попа каменной плитой не сидит голодная и крайне возбужденная недавними событиями тварь. Очень осторожно я подобрал два булыжника, но тут же положил их на место – ведь я и в лучшем состоянии не сумел бы проломить хитиновую броню местных сороконожек.

Спотыкаясь на каждом шагу, я двинулся в каменный лабиринт. К сожалению, у меня не было приятеля-карлика, который мог подсказать, в какую сторону идти[13]13
  Намек на фантастический фильм Джима Хенсона «Лабиринт».


[Закрыть]. Кроме того, я не знал, могу ли позвать Буги или Сабжа. Сомневаюсь, что насекомые, даже и гигантские, обладают слухом, но ведь они как-то чувствовали наши шаги по песку или камню. Значит, они воспринимают вибрацию? Тогда представляю, какой мерзкий копошащийся ад воцарился там, на глубине, после землетрясения. Но Сабж его не заметил, хотя почувствовал глубоко под землей озеро и тварей на его берегах. Но как они, способные услышать (или почувствовать) даже осторожные шаги по песку, оказались невосприимчивы к предвестникам землетрясения, какими бы эти предвестники ни были: шум, вибрация, электростатика?.. Не понимаю.

Я бродил меж камней около часа. По кругу. Пытаясь найти хотя бы намек на то, что Сабж и Буги живы. Единственным ориентиром для меня была темная стена гор, но я не собирался идти в ту сторону, не отыскав своих друзей. Ни одной твари, кроме невезучего обладателя мохнатой клешни, я так и не встретил. Невыносимо хотелось пить. Мысль о том, что буквально в паре километров отсюда может находиться источник воды, сводила с ума. Но не только это не давало мне покоя. Вот-вот должно было стемнеть – стремительно, как и положено в тропиках. Отыскать что-либо в лабиринте из камней и без того представлялось маловероятным, в темноте же такой шанс сводился к нулю. Кроме того, я с ужасом вспомнил о ночных хищниках, и это побудило меня продолжить упорные поиски. Если Сабж или Буги сильно пострадали, они станут легкой добычей. А если мне удастся их найти... впрочем, так далеко я не загадывал. Сначала надо найти их. Хотя бы для того, чтоб не остаться одному. Да-да, о себе я в тот момент тоже думал. Мне было страшно даже представить, что я останусь один в этой каменной ловушке ночью, без помощи Проводника и непробиваемой Буги. Без оружия. И без воды.

Я повернул в сторону гор, когда солнце, внезапно потемнев, начало стремительно сползать на частокол горизонта. Ни боль, ни жажда меня больше не беспокоили. Даже отчаяние и страх притупились. Все поглотила усталость. Абсолютная, всеобъемлющая усталость, пропитанная апатией, обезвоживанием, безнадежностью. В голове путались мысли, кажется, я начал бредить. Прекрасный, между прочим, способ уйти от всех тревог человеческих – когда ничего не остается, кроме как передвигать ноги, и лишь инстинкт самосохранения не дает упасть среди камней и закрыть глаза. А так хотелось... Черт побери, я даже передать не могу, насколько сильно мне хотелось лечь, закрыть голову руками, сжать веки и вырваться из лабиринта. Встать на гребаный снежный наст и больше никогда не оставлять следов.

Но я шел и шел, задевая плечами вздыбленные каменные плиты, спотыкаясь, проваливаясь в мелкие щели, обдирая кожу, хватая раскаленный воздух раскрытым ртом, почти ничего не видя, ничего не чувствуя, сотрясаясь от кашля и смеха. Да, я смеялся. У меня, наверное, срывало крышу. Я ни о чем не думал, ничего не сознавал, так было проще, и если меня тянуло смеяться, я смеялся.

Поставить ногу, оттолкнуться, поставить вторую, втянуть царапающий гортань воздух, оттолкнуться, вцепиться руками в камень, снова поставить ногу, выдохнуть, снова схватиться за камни, переждать сухой, рвущий легкие кашель, поставить вторую ногу. Снова и снова. Как виниловый диск, который заело. Эта картинка всплыла в моей голове, вцепилась в последние искры сознания. Шаг – оборот пластинки – вдох – оборот пластинки – шаг – оборот – выдох – оборот – кашель – игла съезжает по черному винилу к гладкой кайме на краю диска, и все начинается снова, с самого начала: шаг – оборот – вдох – оборот...

Какая еще пластинка? Откуда пластинка?

Ну как же, как же, не так давно все это было, даже совсем недавно. В детстве же, в детдоме. Огромный ящик, закованный в поцарапанное дерево, и в нем – проигрыватель и радио. И стопка этих самых пластинок в потертых, иногда разошедшихся на местах сгибов бумажных конвертах. А внутри конверта были другие, из совсем тонкой бумаги, на которой, если согнуть, а потом разгладить, оставались белые прожилки. Только эти вторые конверты были не везде. Наверное, половина из них растерялась, а может, они изначально не ко всем пластинкам прилагались. Хотя скорее всего изначально-то как раз ко всем, чтоб не поцарапался винил. Но теперь, когда я переставлял ноги и втягивал в легкие песок кислорода, почти у половины пластинок этих вторых конвертов не было, и поэтому винил был потертый. Нет, не потертый, правильно говорить – затертый. Так вот, когда уже половина винила была затерта так, что игла все время соскакивала, меня начинал душить кашель. Винил был черным, да-да, я точно помню, винил был черным, по нему было неудобно идти из-за прорезанных дорожек, но ты-то шел, вспомни, это же совсем недавно было, в детдоме: ты переставлял ногу, а пластинка делала оборот, пропуская тебя в следующее незамкнутое кольцо спирали. Спираль – это дорожка, и когда идешь по ней, звучит музыка. Там, в деревянном ящике, в боках прорезаны круглые дыры, из них и должна раздаваться музыка, и она из них идет. Только ее трудно услышать, потому что в уши лупит какая-то обдолбанная драм-машина, какая-то закинутая драм-машина, какая-то улетевшая на хрен драм-машина. А ну-ка, что это может быть? Если не винил, если не просто винил, то что? Чем можно было так обкормить драм-машину, чтобы она забыла про такое понятие, как ритм, что она лупит и сбоит, и снова лупит, прямо в мозг, в деревянный ящик, под зеленую панель с фосфорными насечками радиоволн. Это какая-то кислота. Нет-нет, это хренов пейотль. А может ИТ-290? Помнишь такую штуку, помнишь, как ты блевал после ИТ-290? Стоп! Как это?! Чем тебя может тошнить, если все твое тело состоит из вздыбленного винила? Нет, значит, это не ИТ-290, и не пейотль, не декседрин, не бензедрин, не метедрин. Эта хренова драм-машина закинулась ЛСД, парень. Да, мать твою, поэтому все так через задницу, и у лупов есть вкус и даже запах: вкус соли и запах пота. Но пот – это же вода, а воды нет и не было, и то, что тебе гнали про Великий Океан – все это лажа. Нет воды, нет, никогда не было и никогда не будет, все это лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа. И это не ЛСД, это не ЛСД. Наверное, это...

55. Мы отнесем ее в горы

Я не смог найти ни Сабжа, ни Буги, зато Сабж смог найти и Буги и меня. Потом он рассказал, что бегал в растерянности, следя за моими передвижениями, когда я то приближался к ним, то отдалялся, нарезая круги по лабиринту. Время от времени он кричал мне, но я ничего не слышал, бешеный пульс лупцевал мой череп, заглушая все остальные звуки. И Сабж растерялся: то ли побежать за мной и вытащить из этого лабиринта, но тогда бы пришлось бросить Буги, то ли оставаться на месте, но тогда бы я подох там, среди камней, от усталости и обезвоживания. Сабж чувствовал эти мои усталость и обезвоживание, да. Но он бы не смог тащить на себе Буги и не мог ее оставить. Вот он и метался, пока я сам не вышел к нему, весь в крови и пыли, смеясь и выкрикивая что-то о своем детстве, о детдоме, о пластинках. Сабж подумал тогда, что я свихнулся окончательно, но я пришел в себя уже к утру. Сам, потому что у Сабжа не было сил вытаскивать меня из бездны, в которую рухнуло мое сознание.

Я пришел в себя, и сразу вернулась боль, но эта физическая боль означала жизнь. И глушила другую, судорожную боль, сжавшую мое сердце, когда я увидел Буги. Она была еще жива, я успел застать ее живой, но в сознание уже не приходила. Ее череп был проломлен в двух местах, мозг поврежден, и даже если бы у Сабжа оставались силы, он не смог бы спасти ее. Смерть уже положила глаз на эту девчонку, вот и все.

Буги не мучилась, не чувствовала боли, не приходила в сознание. Просто перестала дышать. Просто в какой-то момент перестала дышать.

– Мы отнесем ее в горы, – сказал Сабж, – здесь нельзя хоронить.

Я не ответил. Я катался по камням и выл.