Текст книги "Черепаховый суп"

56. Могила

Вот так закончилась наша с Буги история. Наверное, должен был быть какой-то хитрый поворот сюжета, появление какого-то deus ex machina. В литературе, в художественной литературе, должно быть именно так. И это правильно. А моя рукопись, это, конечно, художественная литература, но, наверное, не очень хорошая. Потому что не было никаких богов и никаких машин. Там, в предгорьях. Была Буги с проломленным черепом и серо-зелеными пятнами на лице. Знаете, что это за пятна? Это мозг, такого цвета наш мозг, человеческий.

Мы, люди, способны на многое. Мы можем ненавидеть, убивать, забывать о нерожденных детях, не прощать и снова ненавидеть. А еще любить, быть нежными, доверчивыми, справедливыми, слабыми. Мы очень многое можем, правда. Но мы не умеем оставаться равнодушными. Что бы там ни происходило, какими бы циниками мы ни были – равнодушию так и не научились. За каменными лицами, за картонными масками, за зеркальными солнцезащитными очками мы можем прятать свое неравнодушие, но жить равнодушием – не умеем. Я даже больше скажу – менее всего равнодушны самые что ни на есть прожженные циники. Наверное, потому, что изо всех сил стараются не показывать свою любовь и свою ненависть. Все наши отношения, все наши поступки и дела обусловлены и характеризуются степенью отдаленности от того, что нам не дано, – от равнодушия. Это тоже парадокс, еще один парадокс. Недаром ведь говорят, что от любви до ненависти один шаг, а про равнодушие ничего не сказано.

Так вот, мы с Буги любили друг друга и ненавидели. Такова была наша жизнь.

А когда вдруг не оставалось возможности любить или ненавидеть – мы плакали, выли, катались по земле. Мы учились новому чувству, которое рождается, когда умирают на твоих глазах и ненависть и любовь. Чувству бессилия.

Я не знаю, что такое смерть. Все еще не знаю, хотя скоро у меня будет шанс это узнать. И там, за гранью, или даже на самой грани я наконец смогу понять главное – стоила ли того наша жизнь? Стоила ли она нашей любви, нашей ненависти, нашего бессилия. А если нет, тогда перед вратами небесного Освенцима я, пожалуй, задержусь. У меня будет пара вопросов к тем, кто там сидит. Пара вопросов, без ответов на которые нет и не будет мне покоя ни на этом, ни на том свете. Потому что я не умею быть равнодушным. Потому что я – человек.

Мы похоронили Буги у подножия ровной каменной стены. Наверное, эта стена образовалась давно, в результате такого же землетрясения, она выглядела так, как будто кто-то отрубил от нее кусок скалы исполинским тесаком. Так вот, у этой стены в камне была трещина глубиной метра полтора, а ее длины хватило, чтобы Буги легла туда с согнутыми ногами и осталось еще немного места. Я попытался разогнуть ей ноги, но не смог – тело Буги уже окостенело, несмотря на жару. Мы натаскали камней и сложили их сверху, чтобы получился холм. Вокруг не было никаких ориентиров, и тогда мы прикатили к могиле Буги огромный валун, похожий на бензобак мотоцикла. Вообще-то Буги терпеть не могла мотоциклы, но вокруг не нашлось ничего более подходящего. А место было отличное. Я догадываюсь, что покойнику, в общем-то, без разницы, где его похоронят, это важнее для живых. А в свете того, что я услышал позже от Полковника, так вообще смешно о таком рассуждать. И все равно, место, где мы похоронили Буги, было отличное. Отвесная серая стена над ступенчатыми подступами к предгорьям Дракона. Ступени покрыты очень светлым, почти белым песком и темной каменной крошкой. По утрам солнце срывается со скалы в капризное небо круга третьего и уходит туда, где за кругами и расстояниями стоят на заставе бетонные плиты кордона.

Если вы читаете эту рукопись, значит, Полковник был прав, и того места уже нет. Но это не так уж важно. Оно было, честное слово, – именно таким, каким я его описал.

И, разумеется, это была Нулевая.

57. Груз

Мы сидели около могилы. Я курил, Сабж, набрав горсть мелкого гравия, кидал его на песок. Иногда камень отскакивал и делал несколько «блинов». Как по воде.

– Макс, а ты знаешь, что кузнечики не слышат звука взрывающегося снаряда? – спросил Сабж, глядя в сторону каменного лабиринта.

Я посмотрел сначала на него, потом на лабиринт, потом снова на него. Я не догонял – километров на двадцать вокруг нас не было ни одного кузнечика.

– Ну да. Это вроде как инфразвук для них.

– Ага.

– И что?

– Да нет, ничего, просто вспомнил. Что будем делать с грузом, Макс?

О, черт! Груз! Когда мы отправлялись в пустыню, тубус с грузом висел на Сабже. Теперь его на нем не было. И на Буги не было.

– Твою мать! Гд е груз, Сабж?

– Там, – сказал Сабж, кивая на лабиринт. – У самого края. Но глубоко, метров пять, наверное. А сверху – кусок базальта весом в пять тонн. Может, больше.

Мы снова спустились к лабиринту. Сабж впереди, я прикрывал, взяв дробовик Буги. Солнце начало медленно ползти вниз – я и не заметил, как пролетел этот день. Сабж показал на огромный кусок камня, вывороченный из земли. Просто камень, только очень большой. Он выглядел как каменная константа, казалось, его невозможно сдвинуть с места.

– Может, попробуешь его расколоть? Как ту стену в доме шляпников? – спросил я.

– Я устал Макс, – пожал плечами Сабж, – устал как собака. А даже если бы и не устал... Ты представляешь себе, что такое пять тонн базальта? Нам не достать груз.

– Выходит, трип накрылся?

– Выходит так.

...Лежать головой на каменном могильном холмике было неудобно. Я выдержал минут десять. Сабж – немногим дольше. Небо было синим, с зелеными пятнами там, где четверть часа назад село солнце. А вокруг луны оно было просто зеленым.

– Слушай, у нас же куча времени в запасе, да? Можно просидеть тут неделю. Сначала ты расколешь эту глыбу, потом понемножку будешь дробить.

Сабж отрицательно покачал головой.

– Нереально?

Он кивнул, подобрал с земли плоский камень и попробовал запустить «блин». Камень зарылся в песок.

– Почему?

– Потому что даже если ты сможешь выгрести пять тонн гравия, при этом устроишь столько шума, что соберется весь местный террариум. Они, конечно, сейчас все пришибленные, но за неделю придут в себя. Макс, это невозможно. Ты не думай, я уже все варианты перебрал. Вдвоем нам не справиться. И еще: я не знаю, что это был за груз, но когда сверху падает глыба весом в пять тонн – вряд ли что-то останется.

– Хреново. Но ты же не уверен, что груз поврежден.

– Не уверен, ну и что? Достать его вдвоем мы все равно не сможем. Я вижу только один выход – идти на Территорию Штиля, а потом вернуться сюда с подмогой.

– А если на Территории Штиля нет ни одной группы?

– Ну... есть же инженеры.

– Инженеры? Да ну...

– Других вариантов нет.

Зеленые пятна на горизонте растворились в синем, только луна продолжала тащить свой шлейф, похожая на грузовик-дальнобойщик.

– К тому же нам не хватит жратвы на неделю, – подытожил Сабж.

Я снова лег головой на могильный холмик. Потом сполз и подсунул под нее полупустой бурдюк из-под воды.

– Выходим утром. Ты как?

– В норме, – ответил Сабж. – А ты?

– Хрен знает. Утром мне казалось, что пара ребер сломано. А сейчас вроде бы все нормально.

– Тогда выходим.

58. Отель у погибшей метрополии

Весь следующий день мы взбирались по зажатой между двумя стенами базальта дороге. Это оказалось нелегко. Тропа и раньше была не ахти как проходима, а теперь нам еще то и дело приходилось перебираться через завалы. К полудню ни у меня, ни у Сабжа уже не осталось сил. Мы остановились, перекусили остатками вяленого мяса и пошли дальше. Ни одной живой твари нам не повстречалось, как, впрочем, и мертвой. Наверное, всех разогнало землетрясение. К вечеру мы добрались до Глаза Дракона. Вернее, до того, что от него осталось.

Глаз Дракона – это древняя крепость, которую построили еще в те времена, когда мир не был поделен на метрополии. Говорят, когда-то в ней скрывался Коперник. Это тот парень, который первый заявил о том, что Земля на самом деле плоская, а не круглая. Правда, он думал, что она плывет прямо по Океану, отчего на Земле случаются наводнения. Коперника за это сожгли. Если вам, кроме этой моей рукописи, попал в руки информационный банк Полковника, раскрутите поиск по двум определяющим словам: «Коперник» и «Инквизиция». Пламенные были времена.

Потом эту крепость часто использовали какие-нибудь повстанцы: хунвэйбины, христианские стрелки, Змеиный глаз. Последней в крепости пыталась отсидеться боевая группировка марксистского объединения «Октябрь». Им не повезло. Когда те, кто выжил во время осады, решили уйти в пещеры, окрестности Глаза Дракона обработали вакуумными бомбами. Знаете, что такое вакуумная бомба? Тоже занятная штука, разработанная специально для труднодоступных мест типа пещер, катакомб и тому подобного. При ее взрыве на огромные пространства распространяется большое количество аэрозоля. Он воспламеняется и выжигает все вокруг, оставляя после себя вакуум. Происходит резкий перепад давления, отчего каменные тверди сжимаются. И тех, кто между этими твердями в тот момент находится, просто перетирает. Так произошло и с последними повстанцами «Октября». Наверное. Вообще-то их никто потом не искал.

В общем, после всех этих повстанцев, беглых ученых, инквизиций и метателей вакуумных бомб от Глаза Дракона мало что осталось. Но перед самой войной – еще один штрих к картине о тщете устремлений человеческих – кто-то вложил немалые деньги в восстановление крепости и создание «Музея беглеца». Его экспозиция была поистине огромна и включала множество материалов и экспонатов, так или иначе связанных с побегами или восстаниями. От замка Иф до Алькатраса, от Финского залива до войны в заливе. К сожалению, просуществовал музей всего три месяца. Потом на метрополию Нагасаки сбросили бомбы. Но само нововозведенное здание Глаза Дракона при бомбежках практически не пострадало, наверное потому, что на хрен никому было не нужно. Времена горных крепостей канули в Лету еще в конце девятнадцатого века. А с момента общемировой известности местечка Ипр и тем более. Наступило время технологий, техногенеза, техношовинизма и техновойн. Так что нам, сталкерам, крепость досталась в идеальном состоянии. Этакий «Отель у погибшей метрополии». Правда, Нулевая занимает только правое крыло крепости, но мы никогда не были особенно придирчивыми клиентами.

– Смотри-ка, стоит, – удивленно прогнусавил Сабж, кивая в сторону упирающейся в низкие облака крепости.

Его продуло. Вообще-то, в горах, особенно на таких высотах, положено лежать снегу и стоять дикому морозу. Но на Драконе никогда не бывало особенно холодно, разве что ветер налетит, потреплет и свалит по своим делам. Вот Сабжа и потрепало. Мы с ним закутались, как могли, нацепив все тряпье, что у нас при себе было. Даже какое-то подобие шапок соорудили, распоров бурдюк. После раскаленной пустыни здесь было особенно неуютно. Кроме того, тишина начинала действовать на нервы, а все попытки начать разговор оканчивались полным провалом. Слова звучали неуместно. Пытаясь что-то сказать, я чувствовал себя по-настоящему жалким. Вот уж не думал, что мне когда-нибудь придется искать тему для разговора с Сабжем.

Это не значит, что все время подъема к Глазу Дракона я думал о Буги. Если честно, я вообще о ней не думал. После первого взрыва эмоций пришло отупение. Как будто в ту часть мозга, которая отвечает за горе, вогнали шприц новокаина. А вот Сабж переживал, я это видел, и поэтому мне казалось, что я какая-то бесчувственная свинья. На самом деле это было не так, просто всему свое время. Может, я и бесчувственнее, чем Сабж, не знаю. Но когда мы поднимались вверх, к древней крепости повстанцев, мне не думалось о Буги. Больше того, мне даже хотелось, чтобы в голову пришло хоть что-то связанное с ней, мне казалось – да и сейчас кажется – что так было бы правильно. Но я, видимо, не совсем правильный человек (учтите это, если будете по мне судить обо всем человечестве). К тому же я был уже не тот Макс, который шел с Буги до ее смерти. Который какое-то время любил ее и какое-то время ненавидел. Да, и еще боялся. Там, перебираясь через завалы, поскальзываясь на россыпях мелкого гравия, спотыкаясь об пошедший неровными ступенями асфальт – там была только часть меня, и она оставалась неизменной. Но не была целым. А все остальное было пустотой. И в этой пустоте существовала Буги, горе, защитные реакции мозга, не дававшие мне думать о случившемся, воспоминания, которые так или иначе касались наших с Буги отношений. Больше всего это состояние напоминало плотину, которая пытается сдержать все пребывающую воду с одной стороны, и поэтому с другой – ни капли. Но рано или поздно эту плотину прорвет, как в песне у «Led Zeppelin», которые, правда, пели совсем о другом.

59. Плотина

Я не очень любил «Led Zeppelin». Я вообще не слишком последователен в своих пристрастиях. В один и тот же день, да что там, за каких-то пару часов могу переключаться с блюза на хардкор, с рокабилли на соул, с панк-рока на прогрессив. Запросто, мне это нравится. Просто чаще всего я слушаю билли-музыку, но это ничего не меняет. Диски то появляются в моей коллекции, то исчезают – я ими никогда не дорожил и не пытался собрать коллекцию. Наверное, самое большое количество дисков набралось у меня в Самерсене. Штук двести, может, даже больше. Тем более что многие группы, альбомы которых я скупал оптом, потому что на какое-то время вдруг начинал прокачиваться от их музыки, вскоре совершенно пропадали из репертуара моего плеера. Что-то приходит, что-то уходит. Так же и с дисками «Led Zeppelin»: я их покупал, терял, забывал про них, выбрасывал, когда они портились. Правда, на стекле моего дредноута какое-то время висела обложка первого диска, та, черно-белая с пылающим цеппелином. Но потом она куда-то подевалась. Когда нужно было, я просто шел и покупал. Я знаю много отличных музыкальных магазинов по всему миру – от Небраски до Кейптауна. Иногда, когда мне осточертевало где-то жить и хотелось перебраться в другое место, я нарезал себе подборку любимых песен, а все скопившиеся диски оставлял в квартире. Может, кто-нибудь из новых жильцов теперь слушает их. Подборки хватало на какое-то время, потом диск приходил в негодность или мне надоедало слушать одно и то же. Тогда я открывал бардачок или шуровал на полке у заднего стекла ЗИСа. Как правило, без определенной цели. И если ничего не подходило под настроение, отправлялся в магазин и покупал новые диски. Так вот, «Led Zeppelin-3» я покупал слишком часто для того, кто не любит «цеппелинов». Сам не знаю, почему: не могу сказать, что считаю этот альбом круче остальных. Да и вообще нет ни одной группы, у которой мне нравились бы все композиции, на диске всегда найдутся трек или два, которые кажутся полным дерьмом. Со временем, правда, некоторые из них становятся любимыми. Это называется – распробовать фишку. И у «Led Zeppelin-3» мне далеко не все нравится. Просто я часто покупал этот диск.

Мне не пришлось побывать на концерте «цеппелинов». Я родился в 1976 году, а они правили миром до 1978-го. Правда, однажды в Токио я был на концерте Планта. Он представлял свой новый проект этнической музыки. Плант ведь всегда тяготел к этнике. Концерт мне понравился, но это были не «Led Zeppelin». Да, я не любил саму банду, но был бы не прочь постоять у сцены, глядя, как Пейдж с помощью скрипичного смычка превращает гитарную музыку в психоделическое действо. Я видел, как он это делает, у меня был DVD с записью такого концерта. Это было по-настоящему круто и стоило того, чтобы увидеть вживую. Но мне не повезло. А еще я читал книгу Мартина Миллера под названием «Сюзи, “Лед Зеппелин” и я», про то, как «цеппелины» приезжали с концертом в Глазго. В этой книге тоже описан момент, как в песне «Очумелый и ошалелый» Пейдж некоторое время импровизирует на гитаре скрипичным смычком.

Да, я должен был думать о Буги, это было бы правильно. Но я не думал о ней, во мне выросла плотина, и, если честно, я не возражал. Я думал о «цеппелинах». Потом о времени. Потом о месте.

Вообще, люди очень часто думают, что родились не там, или не тогда, или не в той семье, или не того пола. Я знавал девчонку, которая однажды впала в депрессию из-за того, что родители не разрешали ей красить волосы в черный цвет. У той девчонки был настоящий комплекс, ей казалось, что все воспринимают ее как блондинку и поэтому только и думают, как завалить в постель (что неудивительно, потому что кроме светлых волос у нее была симпатичная мордашка и прекрасная фигура). Так вот, она считала, что всем наплевать, какой она человек, что у нее на душе, о чем она думает, и мужчины видят только ее светлые волосы, аппетитную попку и курносый носик. Она была совершенно права. Именно так и было, особенно в первые минуты, потому что трудно было не думать о том, как бы завалить эту девчонку в постель. Но она реально из-за этого парилась. Она была умная, сообразительная – живое опровержение мифа о блондинках. Теперь она работает ведущей в программе новостей. Не помню, на каком канале. Однажды я встретил ее: она очень изменилась, повзрослела, малость пополнела, стала проще и больше не парилась из-за всяких глупостей. У нее был муж, которого она, кажется, любила, и которого каждый раз распирало от гордости, когда они шли вдвоем по улице. Потому что одно в этой повзрослевшей девчонке осталось прежним: глядя на нее, невозможно было не думать о том, как бы завалить ее в постель. Но у нас с ней никогда ничего не было. Мне казалось нечестным пользоваться тем, что девчонка, считая тебя близким другом, запросто выкладывает о себе такие вещи. Правда, однажды я сделал попытку сблизиться, но тормознул на заносе. Она потом призналась, что в общем-то была не против, я ей нравился. Я сказал, что она мне тоже нравилась. Это было в кафе, на соседнем стуле дрыгал ногами и вертелся юлой ее пацан, уминая мороженое. У пацана были светлые волосы, но не такие, как у его матери в молодости.

Когда это было? Лет пять назад... Я зачем-то выяснил телефон этой крутой телеведущей, позвонил, долго объяснял, кто я такой, и когда она поняла и обрадовалась – зачем-то назначил встречу. Все, что можно было о ней узнать, я уже раскопал в Интернете. Чего, собственно, я хотел от нашей встречи? Ведь, как ни странно, я даже не думал тогда о том, чтобы переспать с нею. То есть я, конечно, думал, что это круто – оказаться в постели с такой женщиной. Я же говорил, о ней невозможно было думать иначе. Но я не предполагал, что это возможно со мной. В каком-то смысле я так и остался пацаном, тупо уставившимся на экран с пикирующим «Юнкерсом».

Думаю, на самом деле все проще и одновременно сложнее. Я тогда уже вовсю ходил за кордон, и моя жизнь не имела ничего общего с жизнью обычного человека. Это было круто, в первую очередь, потому, что я ни к чему не был привязан. И меня устраивала такая жизнь. Но иногда человека, вопреки тому, что он предпочитает, начинает тянуть к противоположному. Когда мы дружили с той девчонкой в детстве, будущего еще не существовало. Теперь я точно знаю, что не смог бы всю жизнь просидеть на одном месте, делая карьеру и рассчитывая семейный бюджет. Я понял это за два года ссылки в Самерсене. Но... я не могу не признать, что какие-то плюсы в той, другой жизни были. Нет, не дом, конечно, и тем более не карьера. И даже не стабильность. А скорее что-то на уровне символов: очаг, место, которое необходимо защищать, куда можно и нужно возвращаться. И те, кого надо защищать и к кому можно вернуться. Сабж тогда, в бизоньем заповеднике, был чертовски прав.

Так вот, увидев однажды на экране повзрослевшую девчонку, с которой я когда-то дружил в детдоме, я вдруг очень четко это ощутил. А ведь я никогда не любил ее, по крайней мере, мне так кажется. Но именно она для меня олицетворяла основы человеческого мироздания, которых была лишена моя жизнь и которых мне не хватало. Дом – вот правильное слово. Не помещение под крышей, а само понятие.

Я не сразу это осознал. А когда осознал, вспомнил о срочных делах и уехал из ее города. И больше никогда туда не возвращался.

Мне нравился тот Макс, каким я был.

И наша дружба с Буги. С неким намеком на постоянство. Тот факт, что между нами не было секса, немаловажен. Это была именно дружба.

Вообще-то среди сталкеров редко встречаются пары. Это не приветствуется. Но Буги была дочерью Полковника, и ей многое сходило с рук. Да, думаю, что если и было что-то стабильное в моей жизни, так это Буги – сначала наша дружба, а потом взаимная ненависть. То есть я был для нее не просто волос в супе. И для меня было очень важно, что я кому-то нужен, причем не как сталкер, а сам по себе.

И наверное, мои отношения с Мартой омрачало то, что я не мог принять их полностью. Подспудно я как бы отталкивался от них, понимая, что рано или поздно мне придется сорваться с места.

Но я ни о чем таком не думал, пока шел к Глазу Дракона. Мне тогда пришло в голову, что неплохо было бы послушать «Черного пса». И я даже затянул под себя начальное «А-а-а». Но не вслух, потому что рядом шел Сабж, и я видел, как иногда лицо его сводит судорогой.

Позже, уже сидя над этой рукописью, я вдруг понял, что тогда не ощущал своей вины в случившемся. А вот Сабж винил во всем только себя. Я его понимаю – за безопасность группы, за исключением прямого контакта с представителями вечно голодной фауны Эпицентра, теоретически отвечает Проводник. Но ведь есть вещи, которые невозможно предвидеть, даже если у тебя есть особый дар, жизненный опыт и все такое прочее. И об этом я тоже думал, пока мы поднимались к Глазу Дракона. Я думал о многом, и плотина, перегородившая мой мозг на две части, уверенно сдерживала натиск с той, другой стороны.

Дорога петляла. Подъем стал круче, но зато реже попадались серьезные последствия землетрясения. По какой-то неизвестной мне причине оно не причинило заметного вреда высокогорным районам Дракона.

Глаз Дракона то вырастал перед нами, и тогда казалось, что до него рукой подать, то исчезал за каким-нибудь выступом скалы, и тогда я думал, что мы никогда до него не дойдем. Горная дорога виляла, словно стареющая стриптизерша задницей, и это начинало действовать на нервы. Но мы кое-как продвигались вперед, молча и не глядя друг на друга. Я начал терять счет времени, и черный пес больше не выл в моей голове. Я просто тупо отмечал причудливые разрезы скальных пород, узкие, но глубокие щели поперек дороги, огромный круглый валун, упавший на пути, словно спившийся Шалтай-болтай. Я начал уставать. Сабж сипел, лицо его пошло пятнами.

На самом деле так бывает всегда – горная дорога выматывает и играет на нервах, как ей захочется. Никогда нельзя точно сказать, сколько уже пройдено и сколько осталось. Становясь видимой, цель путешествия сбивает с толку, потому что кажется ближе, чем есть на самом деле.

Так что, когда мы действительно вышли к крепости, я не сразу поверил своим глазам. А когда поверил, сил на радость у меня уже не осталось.

Я не знаю, кто и когда построил эту крепость. Я даже не знаю, с какой целью в труднодоступном по тем временам районе кому-то взбрело в голову возводить этого каменного гиганта. Единственное, за что я благодарен богатому дельцу, вложившему деньги в реставрацию Глаза Дракона, – так это за то, что он сделал все возможное, дабы новодел был максимально аутентичен. Никаких готических псевдобашен с остроконечными шпилями, горгулий, облепивших водостоки, ажурных плюх над арками окон и дверных проемов. Глаз Дракона был примитивен и пугающе лаконичен. Четыре огромные круглые башни из грубо отесанного камня, множество башенок поменьше, прочные, неприступные на первый взгляд стены, неровный оскал нижней челюсти по верху башен и стен, вгрызающийся в пронзительно голубое небо. Башни стоят неровным квадратом, и потому никакой логической, расслабляющей взгляд симметрии нет. Все это в каких-то нелепых масштабах, и к тому же как бы случайно вырублено в скале. Большая часть крепости, кстати, находится внутри горы. Но я там никогда не был. Все знают, что соваться туда не следует, а Проводники делают страшные глаза и никогда не говорят, почему. Нулевая занимает часть одной из угловых башен. Мы медленно доползаем до нее, ныряем в сырой полумрак и падаем на тюфяки. Все.