Текст книги "Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки"

Глава восьмая

Увидев у курорта толпу, я сразу поняла: что-то случилось, – но даже представить себе не могла, насколько все серьезно.

Нас не пускали внутрь; на воротах висели цепи.

Сэнди, пришедшая раньше меня, с жаром чертыхалась.

– На имущество наложили арест, – сказала она.

– ФБР? – спросила я.

– Кто-то, у кого есть замки. Все, приехали.

Насколько я знала, курорт существовал на сбережения владельца и на деньги, полученные по невыплаченному кредиту. Как гром среди ясного неба! Ведь я точно знала, что мне должны были выплатить проценты от продаж – тридцать пять тысяч долларов, на которые я рассчитывала прожить до конца года. И вот все пропало…

– Что будем делать? – спросила Сэнди.

Эллисон была в школе, и я почувствовала, что должна что-то придумать до того, как заберу ее. Наша жизнь рассыпалась у меня на глазах, и мне был нужен план действий.

– Сэнди, до открытия скакового сезона остается больше шести недель, и, наверное, сейчас мы сможем найти работу только там, – сказала я. – Надо ехать в Оуклон.

В Оуклон-Парке в то время был ипподром, который еще тогда привлекал в Хот-Спрингс множество людей. Но скачки там проводились только с января по апрель.

Сэнди скривилась. Жители Хот-Спрингса называли работников ипподрома «лошадники», что из их уст звучало почти как «оборванцы».

Местные, среди которых были и прихожане церквей, частенько сами делали ставки, но не желали общаться ни с кем из работников ипподрома. Я помню, как у нас в классе посреди учебного года появлялись новенькие: их родители приезжали на заработки в скаковой сезон. В этих детей постоянно чем-то швырялись.

– Как хочешь, а я поеду, – сказала я.

По дороге я все острее осознавала, какие трудности ждут нас с Эллисон. Рассчитывать на то, что ее отец вдруг начнет выплачивать алименты, было глупо. А ведь еще есть ребята. Мне нужен бензин, чтобы ездить в Литл-Рок, и еда…

Подъехав к указателю левого поворота на ипподром, я остановилась за небольшим желтым «Шевроле-Шеветт». Чтобы повернуть, водителю нужно было пересечь две встречные полосы.

– Просто прошмыгни между машинами, – сказала я вслух. За мной притормозил туристический автобус, водитель которого стал настойчиво сигналить.

– И как это должно помочь? – спросила я.

Желтая машина не двигалась с места, а встречный поток не уменьшался. Водитель автобуса снова нажал на клаксон. Я вылезла из машины и бесшумно закрыла дверь. Поймав взгляд водителя автобуса, я жестом попросила его немного подождать и подошла к желтой машине. За рулем сидела крошечная перепуганная чернокожая женщина.

– Позвольте задать вам один вопрос, – сказала я. – Если я сейчас остановлю поток машин, вы проедете?

Женщина кивнула:

– Да, но вы не сможете этого сделать.

– Мы сделаем это вместе, – ответила я.

На шоссе не было разделительной полосы, поэтому я встала посреди дороги и подняла руку, чтобы остановить крайнюю правую полосу. Первая машина пронеслась мимо меня. Но водитель следующего автомобиля нажал на тормоз, и я шагнула на полосу, буквально заставив его замереть на месте. Так, стоя посреди центральной улицы, я остановила обе полосы. А потом махнула женщине, чтобы она проезжала. Водитель автобуса стал сигналить короткими гудками, и я пропустила его вперед: он же должен ездить по расписанию.

Я взглянула в глаза водителям машин, которые остановила, и в знак искренней благодарности поднесла руки к сердцу. Затем подбежала к своей машине, думая, что водители тут же нажмут на газ, но они пропустили и меня, несмотря на отчаянные гудки стоящих сзади. Иногда даже такие мелочи имеют огромную ценность.

Я устроилась продавцом в кассу ипподрома, но проработала там недолго: была слишком привлекательна, и у моего окошка собиралось слишком много народу. Через неделю меня перевели в закрытый клуб, где можно было получить хорошие чаевые.

– Может, мужа себе найдешь, – сказал менеджер, сообщив мне о переводе.

Я улыбнулась, а про себя подумала: «Кому нужен муж, увлекающийся азартными играми?»

Но работать на ипподроме я могла только до апреля. А мне надо было кормить ребят. И хотя Бонни отдавала мне половину своих продуктовых талонов, я не могла поддерживать больных, как раньше.

Мне в голову пришла мысль просить помощи для ребят у пожилых горожан. Работая в церковном финансовом комитете, я активно предлагала идеи для привлечения пожертвований и всегда знала, кто из прихожан может внести в этом году чуть более щедрый взнос, чтобы очистить совесть после любовной интрижки или мутной сделки. Я никогда ни на кого не доносила, просто была наблюдательной и все запоминала.

Многие старики знали меня, потому что общались с моим отцом. Когда я только начала ходить, папа брал меня с собой на мужские встречи, проводившиеся на крыльце у Раймонда Клинтона, влиятельной фигуры в арканзасской политике. Раймонд участвовал в создании солдатского движения, которое выдвигало ветеранов войны на выборы во все ведомства Хот-Спрингса и округа Гарленд. Раймонд владел салоном автокомпании «Бьюик», и каждый, кто хотел что-то изменить в Хот-Спрингсе, должен был сперва получить его благословение. По вечерам ветераны собирались у дома Раймонда на озере Гамильтон. Это было что-то вроде тайного убежища. Папа был в среднем на двадцать лет старше остальных мужчин, и когда они пытались определить, что значит быть ветераном, то всегда смотрели на него как на человека, прошедшего и Первую, и Вторую мировые войны.

Женщины в это время оставались в доме, но за мной там было некому присматривать. Мама была в туберкулезном санатории. Поэтому я вместе с папой сидела на крыльце в мужской компании.

Отец в те годы был уже так слаб, что с трудом мог ходить. Билли, племянник Раймонда, помогал папе вылезать из машины и садиться в нее и всегда провожал его до крыльца. Теперь Билли занимал пост губернатора Арканзаса, и его называли Билл Клинтон, а в то время он еще учился в школе. Но уже тогда мы знали, что он далеко пойдет.

Все разговоры велись только о политике, и Билли оставался на крыльце, якобы чтобы поиграть со мной. Под рассуждения взрослых о том, как получить доступ к власти и удержать ее, он подбрасывал меня в воздух, и это меня ужасно веселило. Мне было пять, когда папа умер, и на похоронах я сидела на коленях у Раймонда Клинтона.

Теперь же, призвав на помощь все свое чувство такта, я хотела просить у этих мужчин пожертвования. У мистера Джонсона, который во Вторую мировую служил снайпером и вернулся с фронта тишайшим человеком – настолько молчаливым, что никто так и не узнал, через что ему пришлось пройти. У мистера Уоллеса, престарелого моряка, который относился к своей деятельности в организации «Ротари» так же ревностно, как и к военной службе. Были еще двое мужчин, возглавлявших крупные банки. Они до сих пор пользовались большим влиянием в городе, хотя никто этого и не замечал, и, думаю, они с уважением относились к тому, что и я свою работу выполняю тайком.

Я собиралась положиться на их благоразумие, а для этого нужно было тщательно обдумать, можно ли им довериться. Эти мужчины и так владели всеми городскими тайнами, так что им просто предстояло узнать еще один секрет. Нужно было действовать осторожно, чтобы не слишком их утомить и чтобы не доставить им неприятностей. Я записывалась к ним на прием, приходила в их кабинеты и, когда мы оставались наедине, говорила:

– Я помогаю нескольким ребятам. Им нечего есть.

Иногда я говорила, что им нечем платить за аренду, пока я разбираюсь с документами для службы жилищной помощи. Или еще что-нибудь. Мужчины кому-то звонили. И дело было сделано.

– Положите пятьдесят долларов на счет Рут Беркс.

Я не скрывала, что речь идет о больных СПИДом. Мне хотелось привлечь их внимание к ситуации. Дать им понять, что здесь, в Хот-Спрингсе, дела со СПИДом обстоят не очень хорошо. И еще я знала, что если стану их обманывать, то больше не получу ни цента. В городе меня стали бы считать лгуньей, а такая репутация мне была совсем ни к чему. Пусть лучше меня считают больной СПИДом, чем обманщицей.

А еще я хотела убедиться, что губернатор Клинтон знает, что творится в его родном городе. Я посылала ему длинные письма, в которых подробно описывала происходящее. Бонни вычитывала их по два-три раза и время от времени предлагала мне что-то исправить. Обычно письма получались длинными, страниц по пятнадцать. В них были истории мужчин, которые угасали на глазах. Я нисколько не сомневалась, что у губернатора есть знакомые геи. Билл всегда знал, что за пределами Арканзаса есть целый мир, но, скорее всего, он и знать не знает о геях, встречавшихся мне, – о бедных отвергнутых людях, о которых некому заботиться. Я всегда подписывала письма «Рут и Эллисон Беркс» – не хотела, чтобы кто-то узнал, что губернатору пишет одинокая женщина. Билл пользовался всеобщим уважением, и мы в Хот-Спрингсе всегда его поддерживали. Когда я приезжала в департамент здравоохранения, то иногда заносила большой толстый конверт в крошечное помещение у центрального входа в Капитолий. Там располагалось Главное управление полиции штата.

– Мы передадим письмо в его канцелярию, – говорили мне полицейские. Кто знает, что они думали, глядя на нарядную блондинку?

Иногда Билл звонил мне и благодарил за информацию. Он спрашивал о жизни ребят, о том, как они борются с обстоятельствами.

– Ты делаешь большое дело, – говорил мне Билл.

Мы оба были в затруднительном положении, ведь, чтобы нас не изгнали из города, мы не могли действовать активнее.

Обращаться к пожилым горожанам за деньгами на покупку продуктов слишком часто я не могла. При этом было очевидно, что поддержание веса хорошо сказывается на самочувствии ребят. Но даже забирая половину продуктовых талонов у Бонни и занимаясь собирательством, я была на грани краха.

Решение пришло само в супермаркете «Пигли Вигли».

Одним ранним утром нам с Эллисон по дороге в школу нужно было купить хлеба, поэтому я свернула на Парк-авеню к «Пигли Вигли», и мы забежали в магазин. Выйдя на улицу, я заметила, что мусорный бак заполнен до краев и поэтому его даже не стали накрывать крышкой. В огромном контейнере, который был мне почти по грудь, на самом верху лежал чистый пакет, набитый буханками хлеба в пластиковой упаковке. Точно за такую буханку я только что отдала деньги на кассе.

Пока Эллисон садилась в машину, я подошла к баку, чтобы получше разглядеть выброшенный пакет. Срок годности у всех буханок истекал сегодня или через пару дней. Я представила, сколько сэндвичей смогу приготовить, какими соусами их можно будет заправить и какой пышный у меня получится мясной рулет.

Я забрала хлеб. Весь пакет. Стоит взять из мусорного бака что-то одно, и остановиться уже невозможно. Да и было любопытно, что еще работники магазина выкинули на помойку? Так, фрукты и овощи: слегка побитые или и вовсе в идеальном состоянии. Помятые консервные банки и тому подобное – наверное, все это выкинули после утреннего переучета. Так бывает после званых ужинов и городских праздников: в мусорное ведро летит еда, которая на вес золота для тех, кого не пригласили на мероприятие.

«Пигли Вигли» располагался на углу улицы, и парковка у магазина отлично просматривалась с дороги. Я знала, что мимо проезжают люди, но рылась в мусорке с таким сосредоточенным видом, будто уронила в нее ключи.

– Видела сегодня утром эту сумасшедшую Рут Кокер Беркс, – сказала я вслух. – Она ковырялась в помойке. Да может, она там работает? А, нет, она уехала и увезла мусор с собой на ипподром.

Я забрала столько пакетов, сколько смогла: дважды сходила к машине и обратно.

– Фу, гадость! – сказала Эллисон, пока я бегала туда-сюда.

– Это не гадость, – возразила я, – а отличные продукты. Мы сможем помочь множеству людей, а выкидывать хорошую еду в мусорку – грех.

Я отвезла Эллисон в школу и разработала план действий: положу фрукты и овощи в ванную, залью их водой из городского источника, добавлю капельку средства Clorox, хорошо сполосну каждый плод, обрежу все ненужные части и смогу приготовить большую кастрюлю овощного супа.

А потом я подумала, что если хорошие продукты лежат в мусорном баке даже у «Пигли Вигли», то что же творится у огромного супермаркета «Крогер» на Эйрпорт-роуд?

– Что ж, надо проверить.

Развернув машину, я заехала на площадку за магазином, где парковались грузовики с товаром. Здешняя мусорка стояла, конечно, не у главного входа в магазин, но была намного больше. Мне пришлось почти нырнуть в контейнер.

И хоть я была на каблуках, это того стоило: внутри меня действительно ждал настоящий банкет! У многих продуктов еще не истек срок годности, как будто работник, наводивший порядок на полках, подумал: «И какая, к черту, разница? Мне и так придется все это выбросить через пару дней».

Тайные налеты на мусорки стали для меня привычным делом. Продукты я собирала по утрам, потому что к обеду они могли испортиться. Обычно по дороге в школу я сворачивала к контейнеру на Парк-авеню – это было совсем недалеко от дома. Потом отвозила Эллисон в школу и ехала к магазину «Крогер». На ипподроме меня ждали только к полудню, и я еще успевала проехать по больницам, чтобы проведать ребят.

– Я за ведерком углей, – говорила я.

Эта поговорка пошла с тех давних времен, когда люди обогревали дома огнем.

Они заходили друг к другу, чтобы набрать угля для очага. И им нужно было как можно скорее оказаться дома, чтобы угли не потухли. А теперь эта поговорка значит, что ты зашел к кому-то всего лишь на минутку. Я могла поправить капельницу тем, кому прописали антибиотики, или просто ненадолго заходила в палату, чтобы персонал знал, что эти ребята не брошены и о них кто-то беспокоится.

Работники «Пигли Вигли», должно быть, заметили, чем я занимаюсь, и перестали скидывать хорошие продукты в контейнер: они аккуратно выкладывали их под мусорку. Словно рождественские подарки под елку. И никто ни разу не сказал мне ни слова.

За магазином «Крогер» обычно парковался молоковоз – огромная фура с холодильником. Как правило, водитель забирал продукты, у которых скоро должен был истечь срок годности, и привозил свежие. Думаю, он видел меня достаточно часто, чтобы понять, что я лазаю по помойкам не ради себя.

Как-то раз, собирая свою добычу, я почувствовала на себе его взгляд.

– Здравствуйте, – сказала я ему.

Водитель был лысым, и казалось, что в детстве он усмехнулся, а его лицо так и застыло.

– Людям помогаете? – спросил он.

Я ответила, что очень стараюсь, и на всякий случай стала двигаться быстрее, чтобы не нажить неприятностей.

– Я случайно оставлю дверь фуры открытой, и все хорошие продукты, которые я должен увезти, останутся в вашем распоряжении.

Я кивнула.

– Но вы ничего об этом не знаете, да? – спросил он.

– Да, – ответила я. – Ничегошеньки не знаю.

Это было Божье благословение! Сыр, молоко, йогурт, мороженое… Не говоря уже об эталонном сливочном масле и пахте, которые я добавляла в каждое блюдо, чтобы ребята получали больше калорий и не так быстро теряли вес. Каждый раз, завидев на парковке фуру, я знала, что парней ждет отличная неделя!

Я с удовольствием выполняла роль доставщика продуктов. Бонни, конечно же, целиком и полностью была на моей стороне: ведь так нам будто бы удавалось немного перехитрить систему. Когда я развозила людям продукты и готовые блюда, то обычно отдавала Бонни то, что могло и ее порадовать. То, что она не могла получить по продовольственным карточкам.

Как-то раз Бонни сказала, что, возможно, мне тоже стоит начать получать продуктовые талоны, но я сменила тему, возразив, что у меня для этого недостаточно оснований. Мы обе знали, что это не так. Обратиться в соцзащиту мне мешала не только свойственная южанам гордость. Я без труда помогала окружающим получить все необходимое, но трезво оценивала собственные желания: ни один житель Хот-Спрингса не захочет вступить в брак с человеком, который когда-либо обращался в соцзащиту. Я предпочла бы втайне ото всех есть продукты из мусорки, чем обменять свое будущее на продуктовые талоны.

Вот только гордостью нельзя было расплачиваться за аренду жилья. Все дошло до того, что нам с Эллисон нужно было съезжать: я могла отдавать за жилье не больше двухсот долларов в месяц. На Шестой улице я нашла дом, напоминавший груду потемневших кирпичей. Однако в нем было две спальни, так что у Эллисон по-прежнему будет своя комната. И я вздохнула с облегчением, узнав, что телефон проведен в мою комнату.

В нашу первую ночь на новом месте я уложила Эллисон спать и в кои-то веки порадовалась, что она спит со включенным светом: выключи я лампу – наружу сразу же повылезают тараканы. Наверное, придется держать свет включенным еще месяц, чтобы они поняли, что пора убираться. Эллисон уснула, а я еще долго не ложилась, переживая из-за нашего нового жилища. И вдруг услышала тихий, едва различимый гортанный голос. «Э-э-эй, со-о-о-о».

Он шел из комнаты Эллисон…

Я в панике схватила метлу и побежала к дочери. Эллисон по-прежнему спала.

Голос раздался вновь: «Ста-а-а…»

В шкафу кто-то прятался… Я пришла в ужас и при этом подумала: «Странно все это. Здесь нечего бояться». Но страшно было очень! Я взяла Эллисон на руки, пятясь, отнесла ее в гостиную и вызвала полицию.

С Эллисон на руках я вышла на крыльцо и стала ждать полицейских, но жуткий голос был слышен и снаружи. Полицейский приехал очень быстро: должно быть, по моему тону было понятно, что я в ужасе.

«А-а-а-а-а».

Полицейский тоже услышал голос и достал пистолет.

– Думаю, это какой-нибудь долбаный нарик, – сказал он и шагнул в дом, трясясь не меньше моего. Полицейский пошел в комнату к Эллисон. Я побоялась оставлять его один на один с этим странным типом и положила дочь на диване в гостиной. Стоя в дверях, я наблюдала, как полицейский дважды подносил руку к дверце шкафа и дважды в страхе отдергивал ладонь. Наконец он преодолел себя и резким движением открыл дверцу.

– Так! – крикнул он. – Кто здесь?

«А-а-ай».

Полицейский опустил руку и вздохнул.

– Мэм, у вас здесь смурф.

– Что-о?

Полицейский достал из шкафа будильник Эллисон. Над циферблатом сидели два смурфика: они пилили бревно. Обычно будильник очень бодро произносил: «Эй, соня, вставай». В будильнике садилась батарейка, и он стал разговаривать демоническим голосом.

– Что ж, – сказала я, – не так я хотела начать свою жизнь в новом районе. Простите, пожалуйста.

– Да я сам напугался до полусмерти, – признался полицейский.

– Умереть от голоса смурфа было бы чертовски странно, – пыталась пошутить я.

Полицейский уехал, но потом еще около месяца продолжал нас проведывать. Обычно он появлялся вечером – видимо, надеялся, что я приглашу его войти.

– Все в порядке, – говорила я ему. – Смурфы нас больше не беспокоят.

А вот настоящая беда была с крысами. Чтобы прикрыть дыру, через которую грызуны пробирались в дом, пришлось положить под стиральную машину дощечку.

«Мы справимся», – повторяла я себе.

Обстоятельства постоянно помогали мне взглянуть на все эти трудности в ином свете. У моих ребят все время находились знакомые, желающие пройти обследование. Я привозила кому-то из парней продукты и обнаруживала в квартире еще одного мужчину. Те, кто скрывал свою ориентацию, обычно были одеты в рабочие костюмы и при виде меня начинали беспокойно потирать руки. Некоторых я узнавала, но делала вид, что вижу впервые. А некоторым могла поставить диагноз с первого взгляда: слишком старо они выглядели для своих лет.

Как бы то ни было, нервничали все. Но парни верили, что я умею брать кровь. А я не то чтобы умела, но как-то справлялась. Прокалывать людям вены было очень страшно. Я всегда задерживала дыхание, вспоминала слова Тима: «Ты как будто сажаешь самолет, а не вертолет» – прицеливалась и понимала, что не могу дышать… Потом заставляла себя сделать вдох. При этом я знала, что у меня получается лучше, чем у подлецов, которые специально как можно больнее вонзают иглы в вены пациентов.

Куда страшнее было рассказывать парням о результатах анализов. Я сообщала о положительном результате как о данности, к которой можно приспособиться. Но, по сути, выходило, что я объявляла людям о скорой смерти. Я могла подарить им крошечную надежду в виде лечения азидотимидином, хотя и сама уже начинала думать, что от этого лекарства чернеют ногти, и только. Но все-таки таблетки давали надежду. Мои ребята принимали азидотимидин до самой смерти, потому что верили, что не сегодня завтра кто-нибудь придумает, как их спасти. Только бы дожить…

Я обмахивала сложенной газетой капкейки, чтобы остудить их и покрыть глазурью. В субботу 28 мая Эллисон исполнялось шесть лет. Утро она должна была провести со мной, а потом отец собирался увезти ее в Литл-Рок. Столбик термометра неуклонно подползал к отметке в восемьдесят градусов[23]23
  Около 27 ℃.


[Закрыть], так что я с газетой в руках была обречена на неудачу.

Мы хотели устроить утренний пикник с ее школьными друзьями в парке: звать их в гости казалось немыслимым. Эллисон раздала одноклассникам приглашения, но никто из их матерей мне так и не позвонил. На столе красовалось восемнадцать капкейков: белковый бисквит с ванильной глазурью. Я очень переживала насчет пикника и, дожидаясь, пока остынут кексы, капнула в глазурь немного сока красного апельсина, чтобы окрасить ее в нежно-розовый цвет. Так хотелось порадовать Эллисон!

Я ждала, когда капкейки остынут и их можно будет покрыть глазурью, потому что надо было еще успеть сделать Эллисон прическу. Ее рыжие кудряшки распрямились и теперь спадали ей на плечи. Моей красавице очень шел этот цвет волос.

Эллисон смотрела мультики, и, покрывая капкейки глазурью, я подумала, что дочь очень редко бывает дома по выходным. Оказалось, у нее есть целый список любимых телепередач, о которых я раньше только слышала.

Казалось, особой радости по поводу своего дня рождения Эллисон не испытывала, и я никак не могла взять в толк почему. Как можно не ждать праздника, когда тебе шесть лет? Мне пришлось отвлечь ее от мультиков, чтобы показать капкейки. Увидев их, она наконец-то улыбнулась.

Я усадила Эллисон и стала расчесывать ей волосы.

– Твои друзья рады, что ты их пригласила?

– Нет.

Я пропустила эту реплику мимо ушей. Мы приехали в парк за несколько минут до времени, указанного в приглашениях. Я расстелила на траве красную клетчатую скатерть и разложила вокруг нее несколько пледов. Капкейки я неплотно накрыла фольгой, чтобы уберечь их от насекомых.

Когда все было готово, мы сели. И стали ждать. Я снова и снова разглаживала красную скатерть, отгоняя нехорошие мысли прочь.

– Еще рано, – сказала я, когда прошло пятнадцать минут. И больше я этого не говорила.

Никто не пришел.

Эллисон не плакала. Она знала, что никто не придет, задолго до того, как я это поняла. Эллисон на дни рождения не приглашали. Я думала, что другие дети просто не празднуют. Пригласили всего один раз, да и то случайно указали в приглашении неверное время: когда мы пришли, вечеринка давно закончилась. Эллисон сказала, что это подстроили специально, а я ответила, что люди просто ошиблись.

Теперь я попыталась поговорить об этом с дочерью.

– Мама, не надо, – сказала она.

Больше мы к этому не возвращались. Забыли навсегда.

Я отвезла Эллисон в «Макдоналдс» и сказала ей, что не голодна.

– Выбирай все, что хочешь, – сказала я.

Глядя, как Эллисон ест, я вспоминала, как ровесники издевались надо мной из-за моей матери. Из-за психического расстройства у нее в городе была ужасная репутация: дети, дразнившие меня, услышали от кого-то, что моя мама «чокнутая».

Я привезла Эллисон домой, и за ней приехал отец. Я обняла дочь, сильно-сильно.

– Я люблю тебя, люблю, люблю. – Я не знала, что еще добавить. Я была в отчаянии.

Капкейки, накрытые фольгой, стояли на кухонном столе, и в их присутствии мне было неловко – словно это были не кексы, а мои обидчики со школьного двора. Те дети были совершенно правы насчет моей мамы. Но что бы они ни знали, им не было известно и половины. И как я сама могла так подставить Эллисон?

Я никогда не позволяла себе углубляться в детские воспоминания, потому что боялась остаться в них навсегда. Но в тот день они сами на меня нахлынули.

Мы живем на озере Гамильтон. Мне шесть, как сейчас Эллисон. И наш дом, кажется, построили совсем недавно. Когда мне было пять, мама сожгла наш прошлый дом – дом, обшитый белой вагонкой, который казался ей слишком неоригинальным. Она вернулась из туберкулезного санатория совершенно подавленной и мечтала переехать в новый дом до папиной смерти. Папе пришлось бы строить новый дом, взяв кредит, застрахованный на случай смерти заемщика. Мама знала, что папа скоро умрет и что тогда страховая компания сама погасит задолженность.

Как-то раз вечером, когда папы не было дома, мама устроила пожар. Я спала на застекленной веранде и, видимо, должна была сгореть вместе с домом. Сквозь сон я почувствовала, что кто-то за ноги тащит меня в безопасное место. Не знаю, кто это был. Точно не мама.

Новый дом построили из кроваво-красного кирпича. Две спальни, прекрасный вид на озеро. И в этом доме после папиной смерти мама окончательно сошла с ума.

Вот как все начинается: мама работает в детской больнице. Она поздно приходит домой и рассказывает, как за ужином дети забираются к ней на колени. Она любит детей из больницы. И ненавидит меня.

У меня есть собака. Мама отвозит ее в Маунт-Иду и оставляет там, потому что я недостойна этого животного. Однажды я прихожу домой из школы и вижу, что все мои вещи сложены кучей у озера. Она поливает их бензином и говорит, что я не заслуживаю красивых нарядов. Она чиркает спичкой и протягивает ее мне, чтобы я подожгла свою одежду. Я подчиняюсь.

Мама силой тащит меня в магазин и покупает мне одежду на два размера больше, чтобы не заниматься этим ближайшие несколько лет. Когда я должна идти во второй класс, мама берет ножницы и под мои крики неаккуратно стрижет меня под мальчика. Волосы отрастут только через несколько лет. Мама говорит, что я уродина.

Маме постоянно что-то не нравится. Я приношу плохие оценки в дневнике или слишком громко смеюсь. Даже солнце может неправильно сесть за горизонт. Никогда не угадаешь. Никогда.

Время от времени она отвозит меня в хиллкрестский детский дом, приют при пятидесятнической церкви в Хот-Спрингсе. У живущих там детей нет родителей, и они твердо уверены, что я своим ужасным поведением довожу собственную мать. Они надо мной издеваются, а ведь я провожу в детском доме по меньшей мере пару дней, а то и целую неделю. Летом я остаюсь на подольше. Всякий раз, когда мама везет меня в приют, я складываю свои вещи в красный чемоданчик, набивая его игрушками, которые нашла сама: желудями, сосновыми шишками, замысловатыми листочками. Ведь мама ни за что не купит мне Барби или какую-нибудь другую куклу. В приюте я прячу чемоданчик под кровать. Меня постоянно ругают за то, что я все время проверяю, на месте ли мой чемодан. Но я боюсь, что мама может прийти и забрать его, и тогда я останусь ни с чем и меня больше никогда не заберут из детского дома.

Наконец директор приюта говорит маме, что она больше не может привозить меня на время. «Ты не нужна даже им», – говорит она мне.

Она постоянно меня бьет. И однажды решает отхлестать шнуром от кофеварки. У меня на ногах появляются ранки, и я босиком бегу через лес к дому одной старушки. Старушка как раз подметает крыльцо. Повернувшись к ней спиной, я слегка приподнимаю платье, чтобы показать, что у меня по ногам течет кровь.

Старуха замахивается на меня метлой. «Не надо мне ничего показывать, не надо меня в это впутывать», – говорит она, ударяя меня по пяткам жесткими прутьями метлы. Я смываю кровь водой из озера Гамильтон.

В маниакальной фазе мама покупает мне велосипед. Я должна садиться на него в семь утра и домой могу вернуться только с наступлением темноты. Проезжая мимо дома Устеров, у которых есть своя коптилка, я могу рассчитывать на огрызок колбасы или сосиски.

Я еду вдоль озера по огромному сосновому бору, расположенному за нашим домом. Это мое убежище. Каждый день я нахожу себе укромное место у подножия сосен. Я так долго прячусь, что в конце концов привыкаю и даже не хочу возвращаться. Здесь мне хорошо и уютно. Я влюбляюсь в Хот-Спрингс и хочу, чтобы каждый здесь чувствовал себя в безопасности.

И вот, сидя в гостиной, я разрешила себе расплакаться. Первый раз за долгое, долгое время. Мама сделала все возможное, чтобы разрушить мою жизнь. Став взрослой, я продолжала возвращаться к мыслям о маме и прогоняла их прочь, не пытаясь понять, почему она была со мной так жестока. Я снова закрылась от нее. Мне нужно было уберечь Эллисон.

И вот теперь моя дочь так же одинока, как и я.

Я встала, разгладила юбку и пошла на кухню за капкейками – решила отвезти их ребятам. Они все были знакомы с Эллисон, и я сказала им, что дочь просила их угостить. Мне не хотелось посвящать парней в наши невзгоды.