Текст книги "Тайм-код лица"

Публичное лицо

Мне был сорок один год, когда были сделаны мои первые писательские фотографии. Издательство «Викинг» обратилось для этого к Марион Эттлингер, и это было здорово, но в то же время страшновато, потому что Марион уже успела сделать несколько всемирно известных фотопортретов – в том числе таких литературных светил, как Трумэн Капоте, Раймонд Карвер и Элис Манро. Помню, как пришла к ней в студию и ужасно волновалась, просматривая ее портфолио и дожидаясь, пока она установит все эти свои отражатели. Но Марион оказалась очень хорошим человеком и прекрасным профессионалом. У нее было наготове блюдо с фруктами и закусками; она открыла бутылку охлажденного белого вина и налила мне бокал. Все прошло очень непринужденно: мы немного поболтали, потом она наконец начала снимать, а я выпила еще вина, и к тому моменту, когда она закончила работу, я уже настолько расслабилась, что когда Марион попросила разрешения сделать дополнительно несколько снимков для своей частной коллекции, я охотно согласилась. Порывшись в костюмах, она достала палантин из искусственного каракуля и накинула мне его на голые плечи. А сама забралась на лестницу и сфотографировала меня сверху. Было весело. Мы, что называется, прикалывались.

Потом, увидев результаты фотосессии, я был поражена. Причем приятно поражена. Я еле узнала себя. Некоторые фотографии были прекрасны. Некоторые пугали. Какие-то были милыми. Какие-то – чопорными. Некоторые – сексуальными. В целом снимки были замечательными, хотя совершенно, как мне показалось, не похожими на меня. Оливер со мной согласился, и ему эти фотографии, по-моему, не очень-то понравились. Он сказал, что это очень красивые портреты какого-то постороннего человека.

У меня не вызвала протестов фотография, которая была выбрана для задней обложки «Моего года мяса». Я там такая застенчивая и милая, правда, выгляжу намного моложе своего возраста – мне тогда был сорок один год – но мне это понравилось. Я была не прочь какое-то время побыть этим человеком. Не возражала я и шесть лет спустя, когда Марион использовала фотографию знойной кошечки в каракуле для своей коллекции «Авторские фото: Портреты 1983–2002». Но когда мой издатель захотел использовать ту же знойную фотографию для оформления моего второго романа «По всему творению», я стала возражать.

Никто не мог до конца понять почему, но у меня были свои причины. Во-первых, «По всему творению» – это книга о выращивании картофеля. Образ, который мне представлялся, скорее включал в себя резиновые сапоги и комбинезон; при чем тут эта полуобнаженная азиатская секс-киска в облачении из каракуля? Но главный контраргумент сложнее. Эта фотография, пусть красивая и сексуальная, была очередной проекцией, и хотя я не возражала против ее использования в контексте книги Марион, посвященной ее видению и ее проекциям, я чувствовала, что для представления меня или моей работы ее не следует использовать.

Была и еще одна причина. Та фотография была сделана шестью годами ранее, и за прошедшие шесть лет я успела постареть. Побыв несколько лет писательницей, я осознала важность публичного имиджа. Я узнала, как строго судят женщин, когда те, появляясь на чтениях и прочих мероприятиях, выглядят обычными людьми, не похожими на свои рекламные фотографии.

Когда я была моложе, я тоже грешила такой строгостью суждений, самоуверенно полагая, что пожилые женщины выбирают рекламные фотографии, на которых они молодо выглядят, нарочно: по глупости, из прихоти или неизлечимого тщеславия. Теперь, постарев, я поняла, как я была несправедлива и неправа. У большинства женщин, как только мы достигаем определенного возраста, изменения на лице происходят настолько быстро и радикально, что за ними невозможно угнаться, да и вообще, кому это надо? Кому какое дело? Любой серьезный писатель занимается творчеством, не думая о том, что каждые полгода надо заново фотографироваться для задней обложки.

Правда, лишь сейчас, по прошествии более чем десяти лет, я смогла осмыслить и сформулировать, почему была против этой фотографии, – а при подготовке публикации не сообразила и не сумела отстоять свое мнение. Тогда я в конце концов уступила, и фотография кокетки в каракуле была использована в рекламе книги, хотя на обложку, к счастью, не пошла. Одна молодая девушка, младший редактор, в конце концов уговорила меня, со всем уважением заметив, что в не столь отдаленном будущем может наступить момент, когда я буду счастлива и благодарна судьбе, что у меня опубликована такая фотография, где я мила, молода и хорошо выгляжу.

Она была права, хотя сейчас я чувствую себя скорее смущенной и наказанной, чем счастливой и признательной. Теперь, когда какой-нибудь восторженный аспирант или волонтер фестиваля, встречая меня в аэропорту, выпаливает: «Ба, да вы совсем не такая, как на фотографии!» – я просто улыбаюсь и воспринимаю это как расплату за все те случаи, когда я строго судила других.

Тайм-код
01:39:03

01:39:03 Ну, ладно, хватит. Теперь хоть ненадолго сфокусируй внимание на том, что тебе нравится в твоем лице… а еще не забудь отметить, что ты начала обращаться к себе во втором лице, и это, очевидно, говорит о том, что ты сейчас чувствуешь себя другим человеком, отдельным от себя самой. Хм. Ну и дела. Интересно, с чего бы это?

01:42:33 Мне нравятся мои скулы. Впрочем, мы это уже отмечали.

01:43:57 Мне нравятся мои волосы – то, как они начинают серебриться. Раньше я красила волосы без особой необходимости, но потом перестала, когда цвет корней начал бросаться в глаза. Угнаться за ростом волос довольно трудно, и мне не хотелось на это отвлекаться.

01:45:11 Сейчас я прищипнула пальцами кожу чуть ниже ушей и убедилась, что небольшая подтяжка лица могла бы сделать мое лицо на несколько лет моложе. Всего лишь крошечная подтяжка, чтобы подтянуть дряблую кожу и убрать брыли. Эх-х… Неплохо бы! Брыли у меня уже страшненькие. Но я знаю, что никогда не пойду на операцию. Я слишком труслива. Мне становится дурно, даже когда у меня берут кровь на анализ или делают укол.

01:47:26 Но это не только потому, что я трусиха. Это мой личный выбор, и совершенно осознанный. Я никогда не собиралась делать пластическую хирургию, но обсуждала эту тему с подругами и знаю, что тема это опасная, вызывающая сильные эмоции. А поскольку она такая «груженая», то когда в нее ввязываешься, тебе уже не избежать виноватого или уныло-вызывающего тона, если ты подумываешь об операции, и неодобрительного или пренебрежительно-вызывающего, если не собираешься ее делать.

Мы в нашей зацикленной на имидже культуре придаем такое безумно большое значение внешнему виду, молодости и красоте для поддержания чувства собственного достоинства, что старение по умолчанию становится каким-то дефектом, чем-то тайным, деструктивным и постыдным. Но решение «исправить» этот дефект хирургическим путем также не является ценностно-нейтральным решением. Ведь мы продолжаем относиться к пластической хирургии как к обману, жульничеству – попытке обмануть время, себя и окружающих – так что этот ход трудно назвать победным[28]28
    Вспомните, как недавно в Интернете срамили актрис Рене Зеллвегер и Уму Турман, заподозрив их в «пластике». Откуда берет начало вся эта торжествующая таблоидная обида и презрение? Лицо актрисы – это маска, экран для наших культурных проекций; оно и принадлежит ей, и не принадлежит. Поэтому, когда мы подозреваем актера в том, что он перенес пластическую операцию, мы осуждаем его не только за попытку обмануть нас, но и за то, что он подделал лицо, которое уже отчасти стало нашим. (Прим. автора).


[Закрыть]. Конечно, со временем, если хирургическое вмешательство станет нормой, связанное с ним общественное отторжение может ослабнуть, но я не думаю, что оно исчезнет совсем – до тех пор, пока стареющее лицо само по себе рассматривается как проблема, требующая вмешательства.

Вот что не меняется и, кажется, навсегда вошло в наш культурный банк образов, так это стереотип стареющей женщины, который служит своего рода показателем нашего отношения к ней. Тщеславие стареющей королевы. Смешная старушка, которая, как клоун, подрисовывает себе брови карандашом. Знаменитость, переборщившая с пластическими операциями. Этих эйджистских[29]29
    Эйджизм – дискриминация по возрасту. (Прим. перев.).


[Закрыть] образов предостаточно, и все они утомительно печальны и деструктивны.

В наше время пластическая хирургия легкодоступна, и люди вправе делать подтяжку лица, если могут себе это позволить и если это делает их счастливее. У меня с этим нет проблем. Просто я не думаю, что это сделало бы меня счастливее. Не считая того, что я трусиха и что меня расстраивает то, как наша культура унижает старение и превращает комплексы одних людей в источник дохода для других; если говорить обо мне, я совершенно уверена, что пластическая операция сделала бы меня несчастнее. Полагаю, она впустила бы ко мне в душу такое неизбывное беспокойство, которое я бы уже не смогла выпроводить обратно, а в тот краткий срок, что отведен мне на земле, я предпочитаю беспокоиться о чем-нибудь другом.

В любом случае, свой выбор я сделала. Мне нравятся мои седые волосы, и хирургическое вмешательство не по мне. Я хочу выглядеть на свой возраст. Я хочу найти какую-то красоту в этом лице – таком, какое есть. Я хочу быть в ладу с собой, с тем, кто я есть в настоящий момент. Только это.

Постриг

Когда меня посвящали в сан священника Сото-дзен в 2010 году, для выполнения этого ритуала мне пришлось обрить голову. Посвящение должно было состояться в конце недельного ретрита[30]30
    Времяпрепровождение, посвященное духовной практике.


[Закрыть], и я очень волновалась. Бритье головы – это символический акт отречения от всего мирского и разрыва всех связей с ним. Я относилась к этому действию как к экстремальному, окончательному преображению и ждала его с нетерпением. Но чем ближе становился этот день, тем сильнее я ощущала некое внутренне сопротивление. В ходе многодневного курса медитаций, предваряющего финальный обряд, у меня стали возникать сомнения и вопросы, и мой разум помимо воли начал придумывать всякие пустячные аргументы в том духе, что обривание головы – это анахронизм, сексистский и вообще неуместный в современной Америке. Мы, последователи школы Сото-дзен, позаимствовали этот ритуал в Японии вместе с другими традиционными буддистскими церемониями, но может быть, это просто очередной кусочек восточной экзотики? Ритуал обривания головы, конечно, выбивается из нашего западного культурного контекста, где он исторически означал нечто совершенно иное. В прошлом обривание головы женщине было одной из форм выражения публичного позора. Это было наказание за сексуальное прегрешение. Головы брили сумасшедшим и заключенным, обритыми ходили нищие. А в наши дни утрата женщиной волос означает только одно: рак. Честно ли это – ходить с добровольно остриженной головой – когда у больных раком, например, проходящих лечение химиотерапией, нет никакого выбора? А ведь есть еще гендерная проблема. Когда мужчины бреют голову – это нормально, даже модно. Мужчины меньше привязаны к своим волосам – или волосы не так привязаны к ним, а для женщины волосы являются частью индивидуальности и играют центральную роль в ее самоощущении.

Мне хватило пары часов таких раздумий. В перерыве между сеансами медитации я нашла ножницы, электрическую машинку и удлинитель и попросила двух друзей помочь мне. Мы устроились в уединенном месте под деревом за зданием столовой, с видом на залив. В то время мои волосы были довольно длинными, до плеч. Ухватив один толстый пучок спереди, я отрезала его ножницами и попросила своих друзей довершить остальное. Помню, как сидела там, глядя на цапель, летающих туда-сюда от гнездовья к приливным отмелям, где они кормились; помню нарастающее ощущение легкости, как будто с меня снимали некую тяжесть, открывая доступ воздуху. Мне обрили голову жужжащей электрической машинкой, потом мы прибрались, затем я приняла душ. Помню, с каким волнением и трепетом я подходила к зеркалу, но когда я увидела свое отражение и впервые в жизни узрела свой череп, я испытала мощное чувство узнавания.

«Так вот ты где! – прошептала я. – Где ты пряталась все это время?»

Мое лицо словно раскрылось. Спрятаться было негде, но и необходимости прятаться тоже не было, и впечатление было очень сильное. Волосы стали лишними. Во время мытья в душе мне уже не понадобились шампунь и кондиционер, потому что больше не было никакого деления ни между лицом и головой, ни между головой и остальным телом. Я стала единой, целой, испытала некое глубокое освобождение. Я вытерлась полотенцем, оделась, вышла и постояла на улице. Я чувствовала себя сильной и стройной и почему-то казалась себе выше ростом. Прохладный легкий ветерок щекотал кожу на голове, а солнце ее согревало. Это было такое приятное чувство. Такое облегчение.

Тайм-код
02:00:07

02:00:07 Ф-фух! Уже два часа прошло. Сделаем глубокий вдох. И продолжим. Так. Нос. Ничего не имею против своего носа. Это нос моей мамы, а ей он достался от дедушки, очень изящный и симметричный носик, и повернув голову, я вижу, что и в профиль он имеет вполне приятные очертания. Кожа на нем немножко покраснела, потому что я простужена, но зато я умею великолепно раздувать ноздри.

Носы – они такие прикольные! Торчит такой кусок плоти посреди лица. С возрастом носы становятся больше, поэтому у старых ведьм они такие здоровенные. Если очень расчувствоваться, в носу может защипать или даже потечь из него. «Заложенный нос» – забавное выражение. Куда он заложен, под какую сумму?

02:05:39 Как называется эта очаровательная бороздка между носом и верхней губой? Та, что между двумя параллельными столбиками, идущими от ноздрей к вершинам губ? Кажется, она называется филтрен, или фильтрум[31]31
    Philtrum (лат.) – фильтрум, губной желобок.


[Закрыть], или что-то в этом роде… совершенно несексуальное название. Я когда-то специально смотрела это слово, но теперь уже не помню. Это такая симпатичная деталька, особенно у кошек, но зачем она? В чем ее функция? Зачем-то же она нужна. Это какой-то канал или направляющий желобок? Может, эта бороздка помогает запаху попасть в ноздри? А если у нее нет никакой функции, то как же она образовалась?

А, стоп, кажется, вспомнила. Она как-то связана с отводом влаги изо ротовой полости, чтобы смачивать нос, это улучшает обоняние. Не знаю, у людей, это, наверное, рудимент – зачем нам мокрые носы. Но без этих бороздок наши лица были бы не такими очаровательными.

02:14:14 Рот. Теперь займемся ртом. Здесь уже упоминались «вершины губ», но правильное анатомическое название для этой части верхней губы – «лук Купидона». Это слово я тоже как-то посмотрела. Мой лук Купидона все еще держится и доблестно пытается удержать на месте остальные части рта, но нижняя губа, похоже, решила уйти из этого мира, и должна сказать, что мне это кажется возмутительным. Нет, правда, в последнее время у меня появилось стойкое отвращение к собственной нижней губе. Мне не нравится то, какой она стала тонкой и скудной. Мне не нравится, как она норовит втянуться между зубами и спрятаться, оттянув уголки рта вниз. Из-за этого лицо у меня становится кислым и брюзгливым, даже когда я на самом деле вполне всем довольна. Так что я очень недовольна своей нижней губой. Почему она так упорно выставляет меня в ложном свете? О чем она только думает?

02:22:49 У мамы рот был слегка перекошен. У нее была кривая улыбка, и я ее унаследовала. Мне ее улыбка всегда нравилась, и теперь я с улыбкой узнаю ее улыбку в своей.

Юмор

Мама моя была с юмором, но острила так она сухо и иронично, что часто трудно было понять, шутит она или нет. Особенно к концу жизни, когда у нее стало меньше поводов для юмора. У нее была болезнь Альцгеймера, но, несмотря на это, мама умудрялась шутить.

Когда мы выходили на прогулку или по делам, она иногда вдруг останавливалась у зеркала в магазине, в ресторане или в кабинете врача, долго смотрела в него, а потом спрашивала у меня: «Что это за старуха?»

Когда она в первый раз так сделала, я решила, что у нее приступ болезни Альцгеймера, поэтому сделала глубокий вздох, подавила собственный приступ паники и объяснила, как могла, нежно и утешительно:

– Это ты, мама.

– Нет! – сказала она, покачав головой. – Никогда раньше не видела эту женщину.

Она прищурилась, вглядываясь в свое отражение, потом наши глаза встретились в зеркале, и я поняла, что в ней говорит не слабоумие. Мама прекрасно понимала, что смотрит в зеркало на себя – но сама себя не узнавала. И то, и другое было правдой. Теперь я понимаю, каково это, и с годами это становится все понятней.

Однажды она спросила у меня:

– Сколько мне лет?

– Тебе девяносто, мам, – ответила я.

Она вытаращила глаза.

– Так много! Не может быть! Разве мне девяносто? Я не чувствую себя девяностолетней!

– А на сколько лет ты себя чувствуешь?

– На сорок.

Она произнесла это невозмутимо и совершенно серьезно.

– Тебе не может быть сорок лет, мама, – засмеялась я. – Даже мне уже за сорок.

На самом деле мне тогда было уже под пятьдесят.

– Тебе за сорок? – воскликнула она. – Кошмар!

– Ну, спасибо.

Она покачала головой.

– Знаешь, я, наверное, старею. Вообще уже ничего не помню. – Она посмотрела на меня и подмигнула. – Слушай, а сколько мне лет?

– Что ты при этом чувствуешь? – спросила я у нее позже.

– Когда?

– Когда ничего не можешь вспомнить. Страшно становится? Расстраиваешься?

– Вообще-то, не очень. У меня же это, знаешь… Как оно называется… остео… ост…

– Ты имеешь в виду болезнь Альцгеймера? – подсказала я.

– Да! Как ты только догадалась? – У мамы был очень удивленный вид.

– Просто угадала.

– Никак не могу запомнить это название, – пожаловалась она.

– Понятное дело.

– При этой болезни теряют память…

– Поэтому ты и не можешь запомнить.

Мама нахмурилась, потрясла головой.

– Что запомнить?

– Я же ничего не могу с этим поделать, – объяснила она, когда я напомнила, о чем мы говорили. – Если бы я хоть что-нибудь могла сделать, но не делала, тогда я бы, наверное, расстраивалась… А так… – Она пожала плечами.

– Значит, ты спокойно к этому относишься?

– Особого выбора-то у меня нет, – терпеливо отвечала она. – Приходится радоваться тому, что есть.

Тайм-код
02:25:17

02:25:17 Похоже, у меня появилось новое странное обыкновение – не полностью закрывать рот. Это из-за простуды: просто мне трудно дышать носом, так что, наверное, все дело в этом. Надеюсь, что так. Я надеюсь, что это потом пройдет, потому что отвисшая челюсть выглядит непривлекательно. Это признак слабоумия. А еще я сразу вспоминаю о смерти. Когда мои отец и мать умирали, у них открывался рот и отвисала нижняя челюсть. Подтянутая нижняя челюсть – это жизненно важный признак. Такая челюсть говорит о воле к жизни. А отвисшая челюсть – о чем-то совершенно другом.

На смертном одре

Я была рядом и с папой, и с мамой, когда они умирали. Я слушала, как они дышат, видела, как у них изменяется лицо, изо дня в день, час за часом, по мере того, как из них уходила жизнь. С лица уходила краска, щеки вваливались. Жевательные мышцы расслаблялись, и рот открывался. Кожа становилась бледной и жесткой, словно кости были покрыты уже не кожей, а воском.

В жизни они были такими разными – отец высокий, светловолосый, голубоглазый европеец, а мама маленькая, кареглазая, черноволосая азиатка – но старость и смерть стерли так много различий, что под конец они стали удивительно похожи.

Я была поздним ребенком: родителям было уже за сорок, когда я появилась на свет, а когда мне исполнилось восемнадцать, им было уже шестьдесят. С молодыми лицами я их так и не видела. Для меня они всегда были пожилыми и старящимися, так что в молодости у меня не было возможности узнать в них себя, увидеть их молодые лица в своем. Мама всегда уверяла, чтобы я похожа на отца. «Как две горошины в стручке», – говаривала она, и я верила ей на слово. В детстве я этим ужасно гордилась.

Сейчас, в свои пятьдесят девять, я наконец-то начинаю их догонять. Я теперь нахожусь в том возрасте, в каком родители мне лучше всего запомнились, и хотя они оба уже умерли, они будут со мной до конца моей жизни – в моих стареющих глазах, в моем стареющем носе, в моем стареющем рте, в моих стареющих скулах, под поверхностью моей стареющей кожи. Они будут со мной, и когда я умру, и эта мысль меня успокаивает. Помню, сидя рядом с умирающей мамой, я держала ее за руку, глядела на нее и думала: «Когда-нибудь это случится и со мной. Вот как выглядит умирание. Так выглядел папа, когда он умирал, и я тоже буду так выглядеть. Как мама и папа». Мне было приятно знать, как я буду выглядеть. При этом смерть становилась не такой страшной, чуточку более близкой, какой-то более родной, что ли.

Тайм-код
02:31:11

02:31:11 Осталось меньше получаса. Чего я собиралась добиться за эти три часа? Надеялась проникнуть в свой внутренний мир? Думала достичь большего понимания и принятия себя самой? Отрабатывала дзен-буддистскую отстраненность?

Лицом к лицу

Когда Догэну Дзендзи было двадцать три года, в поисках просветления он сел на корабль, шедший из Японии в Китай. В Китае он много путешествовал, посетил множество монастырей, пока наконец в 225 году не встретил своего истинного учителя, Ру-цзина. Он написал об этой их первой встрече в эссе под названием «Передача лицом к лицу», по-японски «Мендзю»:

Впервые я поднес благовония и официально поклонился Ру-цзину в комнате настоятеля, Чудесной Светлой Террасе, в первый день пятого месяца первого года эпохи Баоцин. Он также впервые меня видел. В тот раз он передал мне дхарму, от пальца к пальцу, лицом к лицу, произнеся: «Врата дхармы для передачи лицом к лицу от будды к будде, от прародителя к прародителю, теперь открыты»[32]32
    Eihei Dōgen, Treasury of the True Dharma Eye, trans. Kazuaki Tanahashi (Boston & London: Shambhala Publications, 2012), 569–70. (Прим. авт.)


[Закрыть].

Я представляю себе, как в момент передачи истинного ока дхармы от Ру-дзина к Догэну пробегает, как разряд молнии, сияющая голубая электрическая дуга. Передача лицом к лицу является неотъемлемой дзен-буддистской традиции и практики. Она означает понимание, которое нельзя почерпнуть из книг и передать словами. Понимание, которое может возникнуть только в интимной встрече ученика и учителя лицом к лицу, и так оно передавалось со времен Будды.

На занятиях Ру-дзин учил Догэна практике шикантадза, что значит «просто сидеть»: простой безобъектный стиль дзэн-медитации. Благодаря этой практике Догэн однажды пережил прорыв или пробуждение, которое он назвал «отпусканием тела и ума». Позже он описал это в своих первых письменных инструкциях по медитации:

Таким образом, вам следует прекратить поиск фраз и погоню за словами. Отступите назад и направьте свет внутрь себя. Ваше осознание собственного тела исчезнет, и тогда проявится ваше истинное лицо. Если вы хотите достичь только этого[33]33
    «Только это» – особое выражение в учении дзен-буддизма, которое часто переводится как «таковость».


[Закрыть], немедленно займитесь только этим[34]34
    Eihei Dōgen, Treasury of the True Dharma Eye, 907.


[Закрыть],

Этот опыт встречи со своим истинным лицом стал поворотным моментом в жизни Догэна. Четыре года он практиковал дзен под руководством Ру-дзина, а затем вернулся в Японию. По возвращении кто-то спросил его, чему он научился в Китае.

«Я вернулся с пустыми руками, – ответил Догэн. – Единственное, что я точно знаю: глаза у меня расположены горизонтально, а нос вертикально. Меня теперь не заморочишь».