Текст книги "Тайм-код лица"

Тайм-код
00:34:12

00:34:12 Что ж, теперь перейдем ко лбу. Лоб у меня ОГРОМНЫЙ. У меня чрезвычайно широкий и обширный лоб, который, опять-таки, достался мне от отца. Папе для размещения его большого мозга действительно требовалось много офисного пространства. В моем случае это излишество. Кожа стала какой-то пергаментной, на ней возникло несколько тоненьких горизонтальных складок, но в целом лоб у меня все еще довольно гладкий.

00:39:49 На лбу у меня два шрама. Тот, что поменьше, который я прячу под челкой, я получила, когда мы с приятелем фехтовали и он ударил меня ручкой от метлы. А большой шрам, который идет вертикально по всей правой стороне лба, я получила, когда ходила в третий класс, во время катания на санках за Йельской школой богословия.

До этого я никогда там не каталась, но ребята с факультета антропологии, с которыми я играла, говорили, что там здорово. Горка была безумно крутой, и я помню, как посмотрела вниз и испугалась, но вместо того, чтобы отступить, легла животом вниз на сани, а через мгновение уже летела головой вперед прямо к кованому железному забору внизу. Я помню скользкий лед под полозьями, и кошмарные ухабы, и ужас от осознания того, что я не контролирую ситуацию, но все происходило так быстро, что я ничего не могла поделать, а потом был забор, и я в него врезалась.

Я помню вкус железа. Помню красную кровь на белом снегу. Очень много крови. Два выпускника школы богословия бегом спустились с холма мне на помощь. Они отнесли меня сперва к себе домой, а затем отвезли в отделение скорой помощи, где уже ждала моя мать. Доктор наложил двадцать четыре шва мне на лоб и сшил верхнюю губу. Сейчас эти шрамы почти не видно. Мама поблагодарила учащихся школы богословия и потом всем рассказывала, как мне повезло, что они оказались там и спасли меня. Может быть, именно тогда во мне проснулся интерес к религиям? Позже на той же неделе я должна была участвовать в школьном спектакле. Мы ставили «Микадо»[12]12
    Комическая опера А. Салливана и У. Гилберта, написанная в 1885 году. (Прим. перев.)


[Закрыть], а поскольку я была наполовину японкой, меня позвали на главную женскую роль Юм-Юм, и это было очень круто, потому что мне было всего восемь лет. Меня расстраивал не сам этот несчастный случай на санках, не разбитая губа и не швы на голове. Меня волновало только одно – смогу ли я играть Юм-Юм?

Неужели все это правда? Неужели в 1964 году в нашей начальной школе действительно ставили «Микадо»? Эта опера, со всеми ее восточными пережитками и расовыми стереотипами, не очень-то подходит для детей – но откуда бы я еще знала песенки, которые Юм-Юм поет вместе с Питти-Синг и Пип-Бо?

 
Мы три девчонки, недавно из школы,
Шалим и веселимся мы без конца,
Задора и радости в нас – через край,
Три бойкие девчонки, все из одной школы!
 
 
Над всем мы веселимся, и все нам нипочем.
Никто нам не страшен, любого засмеем!
Жизнь для нас – забава,
она лишь началась!
Три бойкие девчонки, все из одной школы!
 

И я действительно помню, как прыгала по сцене в кимоно, размахивая зонтиком, так что, видимо, я достаточно поправилась после несчастного случая и смогла сыграть свою роль. Потом я отрастила челку, чтобы скрыть свой большой, покрытый шрамами лоб, и носила челку большую часть жизни, даже после того, как шрам перестал бросаться в глаза. Но мой лоб не нравился мне и до того несчастного случая. Он был слишком большой, слишком широкий и слишком мужской – прекрасный лоб для моего отца, но не для меня.

Прыгуны

Предки моего отца с дедушкиной стороны приехали в Америку из английского города Йоркшира, а предки с бабушкиной – из Дании. Йоркширская ветвь семьи была в числе американских первопоселенцев, ее представители участвовали в войне Америки за независимость, с обеих сторон; после поражения британцев та часть семьи, что поддерживала «тори», переехала в Канаду. Родители моего отца были фермерами-животноводами в Висконсине, но во время Великой депрессии они обанкротились и были вынуждены продать ферму крупному агробизнес-конгломерату. Потеря фермы их ужасно расстроила, и они обратились за утешением к религии и стали евангельскими христианами. Большинство людей слышали о «трясунах», «квакерах» и «святых скакунах», которые трясутся, скачут и катаются по земле. Родители моего отца стали «прыгунами»[13]13
    Одна из многочисленных протестантских методистских сект со своеобразными обрядами.


[Закрыть].

Название забавное, но на самом деле ничего забавного там не было. «Прыгуны» были очень строгой, консервативной сектой христиан-фундаменталистов, которые считали все веселое грехом. Мои предки по отцовской линии сурово смотрят на меня сверху вниз из резных овальных рам старых семейных портретов. У них большие широкие лбы и маленькие голубые глаза, тонкие губы и узкие подбородки. «Что ты такое?» – кажется, вопрошают их глаза. Никогда не знала, как на это отвечать.

Но все же, когда через пять лет после окончания Второй мировой войны мои родители поженились, папины родители приняли невестку-японку без возражений. А вот японские бабушка с дедушкой оказались не настолько благосклонными. Они-то надеялись, что их дочь выйдет замуж за какого-нибудь милого японского юношу. Так что моему отцу пришлось изрядно постараться, чтобы завоевать их сердца, но в конце концов ему это удалось, и до самой своей смерти моя японская бабушка говорила, какой он хороший и добрый человек.

Тайм-код
00:49:02

00:49:02 Не надо бы зацикливаться на мешках под глазами, но они мне напомнили одну забавную историю. Во время моего первого книжного тура – кажется, дело было в Денвере – у меня была сопровождающая, муж которой был летчиком, так вот она рассказала, что стюардессы и летчики избавляются от мешков под глазами с помощью крема от геморроя. «Препарейшен Эйч» вроде бы он называется. В нем есть какой-то активный ингредиент, который якобы уменьшает отеки, но я никогда им не пользовалась, поэтому не знаю, так это или нет. Сопровождающая потом добавила, что все ее предыдущие подопечные писатели добрались до Денвера вымотанными и помятыми, но, покидая Денвер, выглядели на десять лет моложе.

Мне нравится думать, что все эти измученные авторы действительно мазали себе лицо препаратом от геморроя. Мне это кажется забавным, только вот почему? То есть если рассуждать рационально, понятно же, что в креме от геморроя нет ничего изначально нечистого или антисанитарного, так почему бы не нанести его на лицо? Что в лице такого особенного? Это же просто техническая панель. Плоская поверхность с набором отверстий, удобное место сосредоточения органов чувств. Ведь с конструкционной точки зрения есть смысл разместить органы чувств повыше, где обзор больше, и преимущественно с одной стороны – желательно с той, в которую вы, вероятнее всего, будете двигаться – чтобы видеть то, что приближается, вынюхивать пищу, прислушиваться к возможному источнику опасности. Лучше расположить все это рядом с мозжечком, чтобы нервам не приходилось передавать сигнал слишком далеко. Так что рот должен быть рядом с глазами и носом, а нос подальше от жопы.

00:53:47 Хм. Отец снова смотрит на меня с упреком. Ему не нравится такой поворот. Не нравится, что я употребила слово «жопа». Он считает это грубостью и дурным вкусом.

00:54:12 Это была очередная проекция. Мне потребовалось много времени на то, чтобы преодолеть свою боязнь расстроить отца – и похоже, мне это до сих пор не удалось. Если я и сейчас вижу его укор в своих глазах, то, видимо, еще храню в душе остатки этого страха. Возможно, это навсегда. И, может быть, это не так уж плохо. Его пристальный взгляд все еще способен заставить меня почувствовать неловкость, но он же, вероятно, придает мне осторожности.

Молчание

Мне было очень трудно выпустить в свет первый фильм, опубликовать первый роман, нарушить царившее у нас в семье молчание. Есть подозрение, что он есть во всех семьях, некий кодекс молчания, который является абсолютным и нерушимым и в то же время настолько вездесущим, что он при этом почти незаметен. Как Бог. Или как воздух.

В нашей семье очевидным источником нашего молчания был мой отец, застенчивый и зажатый из-за своего фундаменталистского христианского воспитания, но и мама стала его соучастницей: подавив свою свободу слова, чтобы не затронуть его чувств, она также погрузилась в стоическое молчание. Сохраняла лицо. Для нее как для японки такое поведение было вполне естественным.

Одно время маме нравилось писать письма в редакции разных газет и журналов, которые она читала, а поскольку слогом она владела, ее письма иногда публиковали, чем она очень гордилась, но потом вдруг почему-то перестала писать. Много позже, после смерти моего отца, она объяснила почему. Вроде бы папа сказал ей, что ему неловко видеть в печати ее письма, подписанные его фамилией (ее фамилией по мужу). И он попросил ее больше не писать в печатные издания.

Когда я узнала это, я была удивлена и даже шокирована. Мама с некоторым сожалением вступилась за супруга. Он был очень скрытным человеком и очень беспокоился о своей репутации, сказала она, как будто это что-то объясняло. Я так ничего и не поняла. Он был выдающимся ученым, всемирно известным в своей области. Как могло мамино письмо, длиной в один абзац, в редакцию журнала «Тайм», одобряющее их выбор «человека года», повредить репутации моего отца? Он был не согласен с ее мнением или с тем фактом, что оно у нее вообще было? Или с местом выражения этого мнения? Может быть, он считал журнал «Тайм» слишком низкопробным? Но мой отец не был снобом. Он был хорошим, добрым человеком, щедрым, нежным и справедливым – так все говорили. Единственное объяснение, которое приходит в голову, заключается в том, что диапазон самовыражения, который отец мог самому себе позволить, был настолько узким, что и самые близкие ему люди, жена и дочь, оказались лишены возможности озвучивать свое мнение.

В детстве мне хотелось быть хорошей, и я знала, что быть хорошей – значит быть сдержанной и скрытной. Это требование никогда не выражалось вслух, но после того, как я сняла свой первый фильм, отец впервые это требование озвучил.

«Раздел костей пополам» – это автобиографический фильм о моих бабушке и дедушке с японской стороны, и перед тем как выпустить в свет, я показала его родителям. В фильме были места, где я использовала поддельные кадры и позволяла себе вольности с документальными свидетельствами, чтобы подвергнуть сомнению надежность памяти и «правды». Я хотела убедиться, что моя мама не против этого, а также того, как я показала ее и ее родителей. Мне хотелось получить ее благословение перед выпуском фильма в мир.

Мы посмотрели его втроем на нашем старом телевизоре в мамином кабинете. Было заметно, что некоторые моменты вызвали у нее чувство неловкости, а иногда она не понимала, что я имела в виду, но в конце она сказала, что фильм ей понравился, и одобрила его публичный показ. Отец тоже высказался одобрительно, но потом отвел меня в сторонку и сказал следующее. Он не против, что я сняла фильм о маминой семье, но не буду ли я так добра не снимать фильмы о нем и его семье? Это было официальное требование, и ему было явно неловко его озвучивать. Он был смущен и очень не хотел меня обидеть. Ему было больно, что приходится выражать свою просьбу настолько открыто. Ну что мне стоило самой догадаться?

Пишу и понимаю: читатель может подумать, будто у нас была какая-то ужасная семейная тайна, окутанная общим молчанием. Но это не так, насколько мне известно. И если такой тайный предмет стыда, некий первородный грех существовал, то мне он был неведом и скрыт в такой глубине веков, что до меня донеслась только легкая рябь.

Я дала отцу это обещание. Конечно, я уже не снимаю фильмы и пишу главным образом вымысел, беллетристику, так что мне не трудно держать слово, но все же я старательно слежу, чтобы ничем его случайно не обидеть. Когда я пишу об отце в автобиографическом контексте, как сейчас, я стараюсь быть справедливой и правдивой и, насколько это возможно, избегать дешевых приемов и риторических гипербол. Постепенно это распространяется на все, что я пишу. С годами его взгляд, притаившийся в моем, перестал огорчать меня, как бывало раньше, и превратился в источник стабильности и силы. У нас с отцом разные вкусы, но в целом, думаю, он помог моему писательскому становлению. Хороший, добрый, великодушный и непредвзятый – он именно тот человек, критике которого можно доверить свою работу.

Правда, он так и не прочел мой первый роман «Мой год мяса», и я никогда ему это не предлагала. В то время отец уже тяжело болел и был при смерти, а в книге у меня было то (секс, насилие, кое-какие нецензурные выражения), что, как мы оба знали, вызвало бы у него смущение и дискомфорт. Но я пересказала ему книгу, и ему понравились мои цели и замысел. Он гордился мной: гордился тем, что я написала роман и его вот-вот опубликуют. Так он сказал.

Он и всем так говорил. Но когда я спросила отца: ничего, что книга будет опубликована под его (и моей) фамилией, – он расплакался. А потом объяснил, что это от беспокойства за свою сестру. Сестра его была старой и очень набожной христианкой-фундаменталисткой, и он боялся ее расстроить или обидеть. Звучит не очень убедительно, но думаю, что для него это было правдой. Я верю, что он говорил то, что думал, хотя при этом уверена, что его сестра, моя тетка, была гораздо крепче и терпимее, чем он полагал. Думаю, свое собственное неудобство отец ради меня согласился бы вытерпеть. Но я в конце концов решила избавить нас всех от дискомфорта, спрятавшись за псевдонимом. Фамилия «Озеки» стала решением проблемы, и хотя потеря собственного имени меня разозлила и опечалила, оно того стоило. Отец, безусловно, испытал громадное облегчение. Он умер ровно за неделю до того, как книга была опубликована.

В начале «Моего года мяса» родители главной героини, Джейн Такаги-Литтл, спорят, как правильно записать ее фамилию. Отец Джейн говорит: «Это же ничего не значит. Это просто имя!» На что ее мать-японка отвечает: «Как ты можешь говорить «просто имя»? Имя – это же первейшая вещь. Имя – это наше лицо перед всем миром».

Озеки – это не лицо моего отца и не лицо моей матери. Озеки – это мое лицо, то, которое я сама выбрала, такое имя-лицо, которое защищает их от меня, а меня от них.

Тайм-код
00:55:43

00:55:43 Мне нравятся мои скулы. Это скулы моей мамы и ее отца.

Мой дедушка по материнской линии был очень крутым. Он был поэтом, фотографом, художником, а кроме того, занимался всякими эзотерическими физическими и умственными упражнениями, например, стоял босиком на лезвиях мечей и протыкал себе руки металлическими шпажками – закалял тело и дух. У него были великолепные скулы, мужественный квадратный выдающийся подбородок и орлиный нос. И пронзительный взгляд. Становясь старше, я иногда вижу в своем лице маленькие проблески лиц дедушки и матери, и мне это нравится.

Дзен-буддизм

Мои предки по материнской линии родом из Японии, они были дзен-буддистами. Между дзен-буддистами и «прыгунами» очень много всяких отличий, но самым очевидным является следующее: «прыгуны» прыгают, а дзен-буддисты сидят. Мое самое раннее воспоминание на эту тему – это как мои японские бабушка и дедушка сидели в дзадзэн[14]14
    Медитация в дзен-буддизме. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Мне тогда было три года, мы жили в Нью-Хейвене, в штате Коннектикут, а бабушка с дедушкой приезжали к нам с Гавайев. Этот мой дедушка родился в Хиросиме в 1880 году, а в шестнадцать лет эмигрировал на Гавайи на заработки. Он трудился на плантациях сахарного тростника, а когда контракт истек, купил фотоаппарат и стал первым официальным фотографом Национального парка Гавайских вулканов. Должно быть, он неплохо зарабатывал, раз смог жениться на моей бабушке, ведь она была родом из старинного самурайского рода и жила в Токио. Они договорились пожениться, обменявшись фотографиями, и, глядя на эти снимки, их можно понять. Бабушка была красавицей, а дедушка был просто потрясающе привлекательным. К тому же художник суми-э[15]15
    Японская живопись тушью.


[Закрыть], поэт хайку и фотограф, живущий на экзотическом райском острове. Глядя на его точеное лицо и пронзительные глаза, моя бабушка, должно быть, сочла его очень романтичным мужчиной. Я-то уж точно сочла.

Я видела его всего один раз, когда мне было три года, но он произвел на меня неизгладимое впечатление. Мы жили в крошечном домике без гостевой комнаты, поэтому родители разместили бабушку и дедушку в своей спальне. Те приехали ночью, когда я уже спала, а утром мама послала меня позвать их к завтраку. Помню, как я стояла у закрытой двери спальни. Может быть, я постучала, а может, и нет. Помню ощущение какой-то тяжести пополам с замешательством. Мне было дано поручение. Что делать? Я повернула ручку и открыла дверь.

За все предыдущие три года жизнь не успела подготовить меня к тому, что я увидела. Бабушка и дедушка сидели на полу, скрестив ноги и тихонько раскачиваясь взад-вперед. Это было в далеком 1959 году, в Коннектикуте, в те времена взрослые не сидели на полу, скрестив ноги, так что мне все это врезалось в память. В три года непривычно видеть лица взрослых на уровне твоего собственного, но они были именно там, точно на уровне моих глаз, только их глаза были опущены вниз, а мои широко открыты и устремлены на них. Как раз в этот момент дедушка поднял глаза, наши взгляды встретились, и в этот момент, в миг встречи лицом к лицу между нами что-то произошло. Если бы я рисовала мангу[16]16
    Японские комиксы.


[Закрыть], я бы изобразила это как искрящуюся синюю электрическую дугу или молнию, проскочившую из его старческих глаз в мои.

Должно быть, какое-то время я постояла так, остолбенев, а потом выскочила из комнаты, побежала на кухню и рассказала маме об увиденном. Помнится, она пыталась объяснить мне, что бабушка с дедушкой сидели в дзадзэн, но трехлетнему ребенку это ни о чем не говорило, поэтому мама принесла мою куклу Дарума и стала объяснять по ней. «Дарума» – японское имя Бодхидхармы, монаха, который принес учение дзен-буддизма из Индии в Китай и который, как известно, просидел девять лет, уставившись на стену и безмолвно медитируя. Японские куклы Дарума – они такие круглые и красные, по форме напоминают рисовый шарик, без ног и рук, с большими пустыми белыми кругами вместо глаз. Низ у них часто бывает изогнут так, что даже если их перевернуть, они, вернутся в исходное положение и, покачавшись, восстановят равновесие.

Итак, моя мама качнула мою куклу Дарумы, та стала раскачиваться взад-вперед, и мама объяснила, что это медитация дзадзэн и тем же самым занимались бабушка и дедушка. Мама сказала, что Дарума был очень хорошим мастером медитации, и на самом деле, он в этом так преуспел и медитировал так долго, что у него отвалились руки и ноги. А глаз у него не стало потому, что во время медитации ему захотелось спать, и тогда он выдернул себе веки и бросил их на землю, и из них вырос чайный куст.

Вот таким было мое знакомство с дедушкой, бабушкой и дзен-буддизмом. Просто удивительно, что после этого я не подалась в «прыгуны».

Тайм-код
00:57:26

00:57:26 Шевелю бровями: скептически приподнимаю их, нахмуриваю. Никогда раньше не осознавала этого, но левая бровь нравится мне больше, чем правая. У нее такой лукавый вид. Она иронично изогнута, но, как ни странно, я не могу двигать ею так же, как правой. Мышцы с левой стороны, похоже, немного сачкуют, и я кажусь себе асимметричной марионеткой с порванной ниткой для брови. Мои брови редеют. Раньше я их выщипывала, чтобы придать им красивую форму, но давно уже этим не занимаюсь. А вдруг они совсем выпадут? Не хочу быть старушкой, которой приходится подрисовывать брови карандашом… но опять же, пофиг, почему бы, черт возьми, и нет?

Навязчивые состояния

Удивительно, что у меня еще есть какие-то брови. В детстве я страдала трихотилломанией – это расстройство, связанное с выдергиванием волос. Я выщипывала себе брови и ресницы, а также расщепляла кончики секущихся волос, собирая кучками маленькие изогнутые волоски на белой странице или белых клавишах пианино, когда делала уроки или занималась музыкой. Трихотилломания, по-видимому, относится к числу обсессивно-компульсивных расстройств, и пик ее проявления приходится на период между девятью и тринадцатью годами, именно тогда начались мои собственные навязчивые состояния. Такое поведение часто провоцируется депрессией или стрессом – выдергивание волос приносит облегчение.

Со временем я избавилась от привычки выщипывать брови и ресницы, но секущиеся кончики еще долго оставались моим проклятием. Безмолвно застыв, я часами перебирала волосы, выработав сложную систему способов их расщепления. Некоторые были просто раздвоены в форме буквы Y, но иные скорее походили на перья, пушистые, с тонюсенькими кончиками, и я считала их самой удачной находкой, потому что они представляли самую большую проблему. Фишка была в том, чтобы ухватиться за отдельный зубчик и тянуть его как можно дольше вверх по стволу, пока он не оторвется. Я даже сейчас помню это состояние, похожее на транс, и то напряжение в теле, с которым я кропотливо проделывала эти манипуляции, и тот стыд, который я испытывала, чувствуя, что поведение мое неправильное и нездоровое, но не находя в себе сил остановиться. Я была эмоциональным и скрытным ребенком.

Дело даже не в том, что выдергивание волосков меня как-то успокаивало. Скорее, занимаясь этим ритуалом, я могла контролировать нервное напряжение и удерживать его в себе, чтобы оно не вырвалось наружу. В конце концов в подростковом возрасте я излечилась от трихотилломании, отрезав волосы и научившись курить и пить: перешла на другие ритуалы самопомощи, которые потом не один десяток лет столь же скрупулезно исполняла.

Такого рода обсессивно-компульсивные состояния не редкость. В школах полно сутулых косоглазых старшеклассниц, сосредоточенно расщепляющих себе кончики волос. В Японии я часто видела их в метро. Некоторые девушки обрезали секущиеся кончики крошечными маникюрными ножницами, которые носили с собой в сумочке исключительно для этой цели. В наше время такое уже не часто увидишь. Теперь вместо этого они все время занимаются своими смартфонами: увлеченно переписываются или играют в игры.