Текст книги "Мадонна в черном"

Смерть христианина

Даже три сотни лет, проведённые в удовольствиях, – лишь мираж в сравнении с будущим бесконечным блаженством.

Гия де Пекадор,

японский перевод

Всякий, кто ступил на путь добродетели, познает сладость, сокрытую в божественном учении.

Imitatione Christi,

японский перевод

1

В стародавние времена в японском городе Нагасаки при эклезии[2]2
  Храм.


[Закрыть] под названием «Санта-Лючия» жил юноша-японец по имени Лоренцо. Говорили, что его, упавшего в голодный обморок, Рождественской ночью нашли прихожане храма, а местный священник, сжалившись, дал ему приют. Когда юношу спрашивали о происхождении, он с беззаботной улыбкой отвечал, что родом он из парайсо[3]3
  Рай.


[Закрыть], а отец его – дэусу[4]4
  Бог.


[Закрыть]; ни разу никому не сказал он правды. Впрочем, люди говорили, что родители его не какие-нибудь язычники: и сапфировые чётки на запястье Лоренцо были тому подтверждением, – поэтому и святой отец, и многочисленные братья по вере окружили юношу заботой. Твёрдостью веры он не уступал даже взрослым, чем приводил в восторг местных старейшин. Все вокруг считали Лоренцо ангелом на земле, и хоть и не знали ничего о его семье, полюбили всею душой.

Кроме того, черты лица у Лоренцо были словно у драгоценной скульптуры, а голос по-девичьи чистый и нежный, что лишь добавляло ему очарования. Один монах по имени Симеон и вовсе относился к Лоренцо как к младшему брату и повсюду сопровождал его, крепко держа за руку. Этот Симеон, тоже японец, происходил из семьи самураев, состоявших когда-то на службе у даймё, поэтому, отличаясь высоким ростом и физической силой, не раз приходил на выручку священнику, в которого язычники бросали камни и осколки черепицы. Рядом с Лоренцо он походил на горного орла, оберегающего голубку, или на ливанский кедр, обвитый цветущей виноградной лозой.

Быстро пролетело три года, и пришло время Лоренцо совершить обряд совершеннолетия, однако по городу поползли слухи, будто бы он вступил в тайную связь с дочерью торговца зонтиками и плетёными шляпами, который жил недалеко от Санта-Лючии. Старик тоже верил в Господа и частенько приводил дочь в эклезию. Однако девушка и во время молитвы не сводила глаз с Лоренцо, державшего на службах кадило. В церковь она всегда являлась с изысканной причёской и непрестанно поглядывала в сторону прекрасного юноши. Разумеется, от других прихожан это не укрылось. Одни говорили, что видели, как она легонько наступила ему на ногу, проходя мимо. Другие утверждали, что заметили, как парочка обменялась любовными записками.

Святой отец, очевидно, счёл своим долгом вмешаться. Однажды он подозвал к себе Лоренцо и, покусывая кончик седого уса, мягко сказал:

– До меня дошли слухи о тебе и дочери торговца зонтиками. Это лишь досужие сплетни, верно?

Лоренцо, опечаленно качая головой, со слезами на глазах ответил:

– Такого и в мыслях моих случиться не могло.

И святой отец, и другие старейшины поверили словам юноши, поскольку такой набожный молодой человек едва ли стал бы лгать.

Однако, хотя сомнения священника тогда рассеялись, среди прихожан Санта-Лючии продолжали ходить слухи. Симеон, любивший Лоренцо как брата, волновался о нём больше всех. Поначалу он относился к кривотолкам скептически, а потом не отваживался спросить у Лоренцо напрямую, но однажды во дворе церкви обнаружил любовное послание девушки к Лоренцо. Симеон пошёл к юноше в комнату и устроил тому допрос с пристрастием, прибегнув и к угрозам, и к запугиваниям. Лоренцо лишь краснел от смущения да твердил:

– Эта девушка, кажется, в меня влюблена, я видел её письма, но ни разу с нею даже не заговаривал.

Симеон, коль скоро дело дошло до городских сплетен, не отступал и пуще прежнего приставал с расспросами. В конце концов Лоренцо, наградив Симеона долгим скорбным взглядом, укоризненно произнёс:

– Неужели ты думаешь, что я бы тебе солгал?

С этими словами он вылетел из комнаты, как быстрокрылая ласточка. Симеон устыдился своих подозрений и уже собирался уйти, как вдруг Лоренцо вбежал в комнату, бросился ему на шею и сбивчиво прошептал:

– Я виноват. Пожалуйста, прости меня.

Затем, не дав Симеону ответить, оттолкнул его и, очевидно, чтобы скрыть свои слёзы, вновь опрометью бросился прочь. Что означали его слова: «Я виноват»? В чём: в тайной связи с девушкой или в том, что был резок с ним? – ответа Симеон не находил.

Ещё через неделю по городу поползли слухи, что дочь торговца зонтиками беременна. Причём она якобы сама призналась отцу, что носит дитя Лоренцо из эклезии Санта-Лючия. Старик пришёл в ярость и отправился прямиком к святому отцу, чтобы потребовать наказать Лоренцо. Оправдать юношу уже не было никакой возможности, и в тот же день собрание прихожан во главе со священником постановило отлучить Лоренцо от церкви. Затем его следовало изгнать из Санта-Лючии, лишив таким образом и средств к существованию, ведь, оставив грешника в церкви, они не смогут славить Господа. И те, кто так любил Лоренцо, решили его прогнать.

Тяжелее всех приходилось названому брату Лоренцо Симеону. Однако он скорее был разгневан тем, что Лоренцо его обманул, нежели огорчён его изгнанием. И вот, когда несчастный юноша плёлся к выходу, навстречу злым ветрам, Симеон подошёл к нему и что есть силы ударил кулаком по прекрасному лицу. По словам очевидцев, удар сбил Лоренцо с ног, однако тот поднялся и, возведя к небу полные слёз глаза, проговорил:

– Боже, прости раба твоего Симеона, ибо он не ведает, что творит.

Эти слова остудили гнев Симеона. Некоторое время он ещё стоял в дверях, тряся кулаками, а братья-христиане пытались его успокоить. Наконец он скрестил руки на груди и, хмурый, словно небо перед бурей, не отводя глаз, наблюдал, как Лоренцо покидает Санта-Лючию. Позже присутствовавшие при этом прихожане стали утверждать, что ровно в ту самую минуту в небе Нагасаки, как раз над головой бедного юноши, садилось солнце, и его хрупкая фигура будто плыла среди огненного зарева.

С тех пор Лоренцо влачил жалкое, нищенское существование, обретаясь в бедной лачуге на окраине города, – времена, когда он держал на службах кадило, канули в Лету. За то, что он когда-то был христианином, неверующие презирали его едва ли не больше, чем за принадлежность к отверженным. Бессердечные дети дразнили Лоренцо: стоило ему выйти на улицу, его забрасывали камнями и осколками черепицы и порой угрожали палками, а то и мечом. Говорили также, что он подхватил страшную лихорадку, которая свирепствовала тогда в Нагасаки, и семь дней и семь ночей пролежал на обочине дороги, корчась от боли. Лишь безмерная любовь и милость дэусу оберегала жизнь Лоренцо и ниспосылала ему пропитание: дикие плоды, рыбу или моллюсков – даже в те дни, когда никто не подавал ему милостыню деньгами или рисом. Говорили, что именно поэтому Лоренцо никогда не забывал в молитвах поблагодарить Господа за проведённые в Санта-Лючии годы, а сапфировые чётки на его запястье ничуть не поблекли. Более того, ночью, когда на город опускалась темнота и стихали шаги прохожих, юноша выбирался из своей лачуги и шёл к церкви Санта-Лючия, чтобы просить защиты у Господа Дзэсу Кирисуто.

Увы, к тому времени прихожане позабыли о бедном Лоренцо, и даже святой отец не испытывал к нему жалости. Изгоняя его из церкви, все были уверены в бесчестье Лоренцо и никак не ожидали, что он станет еженощно являться в Санта-Лючию и творить молитвы. Видимо, такой путь, тернистый и полный скорби, был предначертан юноше всевидящим дэусу.

Что касается дочери торговца зонтиками, то уже через месяц после отлучения Лоренцо она родила девочку. Её старик отец души не чаял в первой внучке: заботился о дочери и ребёнке, укачивал девочку на руках и даже, по словам некоторых людей, клал рядом с нею маленькую куколку. Впрочем, в его поступках не было ничего удивительного, а вот если кто и вёл себя странно, так это брат Симеон. С самого рождения девочки этот здоровяк, способный, казалось, одолеть в поединке даже дьявола, стал каждый день навещать дом торговца зонтиками. Он поднимал малышку своими огромными неловкими руками, вспоминал о хрупком и скромном Лоренцо, которого любил как младшего брата, и глаза его наполнялись слезами. Дочь торговца, очевидно, рассерженная тем, что Лоренцо ни разу не пришёл к ней после изгнания из Санта-Лючии, не особенно жаловала и Симеона.

Однако, как гласит поговорка, время человеку неподвластно. Незаметно пролетел целый год. В Нагасаки нежданно-негаданно нагрянула большая беда – страшный пожар, в котором сгорела половина города. Очевидцам, верно, никогда не забыть той жуткой ночи. Казалось, что сквозь гул пламени слышны трубы, призывающие горожан на Страшный суд. Дом торговца зонтиками, к несчастью, стоял с подветренной стороны, и огонь перекинулся на него мгновенно. Напуганные отец и дочь выскочили на улицу и только тогда хватились ребёнка. Спящая девочка осталась в своей кроватке – в доме, охваченном пожаром. Старик от отчаяния стал топать ногами и сыпать проклятиями. Соседи с трудом удерживали его дочь, чтобы она не кинулась в горящий дом спасать ребёнка. Ветер всё крепчал, и теперь свирепые языки пламени почти доставали до звёзд в небесах. Людям же оставалось лишь успокаивать и утешать девушку, которая обезумела от горя и ужаса. Вдруг из толпы появился брат Симеон. Рослый и сильный, он тут же, не раздумывая, ринулся в огонь. Однако даже он вынужден был отступить перед ревущей стихией. Симеон ещё несколько раз пытался прорваться в дом, но выбегал обратно. Наконец он подошёл к торговцу зонтиками и его дочери, оцепеневшим от страха, и промолвил:

– Таков Промысел Божий. Смиритесь, ибо бесплодны все наши усилия.

В это мгновение рядом со стариком кто-то вскричал:

– Господи, помоги!

Симеон обернулся на знакомый голос – там стоял не кто иной, как Лоренцо. Отблески зарева плясали на его по-прежнему прекрасном, но измождённом лице, ветер трепал длинные чёрные волосы, ниспадавшие на плечи. Конечно, Симеон тут же узнал его, хотя вид Лоренцо имел самый что ни на есть жалкий. В дырявой нищенской рубахе стоял он перед толпой и смотрел на горящий дом. А дальше всё происходило стремительно. Налетел ветер, взметнув в небо столп искр, и Лоренцо бросился в огонь. Симеона прошиб холодный пот.

– Господи, помоги ему! – воскликнул он, неистово крестясь.

Ему вдруг вспомнилось, как Лоренцо, прекрасный и печальный, покидал Санта-Лючию и заходящее солнце озаряло его фигуру.

Христиане, ставшие свидетелями поступка Лоренцо, хоть и поразились его отваге, всё-таки не могли забыть его былого бесчестья. Ветер разносил над гудящей толпой ядовитые слова.

– Что ни говори, а отцовская любовь так или иначе себя явит, – сказал кто-то. – Лоренцо решил спасти своего единственного ребёнка, чтобы замолить грехи.

Торговец зонтиками тоже глядел на Лоренцо оторопело, а когда тот скрылся в огне, стал заламывать руки и выкрикивать что-то бессвязное. Его дочь, словно окончательно утратив разум, упала на колени и замерла, опустив лицо в ладони. С неба на неё сыпались искры, едкий дым застилал глаза, но она продолжала самозабвенно и беззвучно молиться. Вдруг толпа с гулом расступилась: среди языков пламени появился, будто сошедший с небес, Лоренцо с девочкой на руках. В эту секунду с оглушительным треском рухнула с крыши одна из балок, подняв в воздух столб дыма и огня. Лоренцо исчез, а на том месте, где он стоял, заплясало багровое марево.

От ужаса у всех потемнело в глазах, и даже Симеон и старик застыли на месте. Дочь торговца зонтиками с воплем вскочила на ноги, так что подол её взметнулся, обнажив ноги, а потом рухнула наземь, будто сражённая молнией. К себе она прижимала маленькую девочку – живую или мёртвую, неизвестно. О, словами не описать милость Господа нашего! Лоренцо сумел из последних сил бросить ребёнка к ногам матери. Девочка, к счастью, осталась целой и невредимой, а вот Лоренцо был погребён под рухнувшей балкой.

Дочь старика, распростёршись на земле, проливала над ребёнком слёзы счастья, а торговец зонтиками воздел руки к небу и стал славить мудрость Господню. Слова сами собой слетали с его губ. Симеон же ринулся в огненную гущу, желая лишь одного – спасти Лоренцо. И вновь старик вознёс в ночное небо молитвы, полные тревоги и надежды. Вторя ему, и дочь его, и остальные христиане принялись молить Бога:

– Господи, помоги нам!

И тогда Всевышний, непорочной Девы Марии дитя, понимающий все людские горести и печали, наконец внял их мольбам. Глядите! Симеон выходит из огня, а на руках у него – Лоренцо, он спасён, хоть и покрыт страшными ожогами.

Однако и на этом удивительные события не закончились. Почти бездыханного Лоренцо прихожане отнесли к воротам эклезии и положили с наветренной стороны. Дочь торговца зонтиками, всё ещё рыдая и прижимая к себе ребёнка, рухнула на колени перед священником, вышедшим из церкви, и вдруг начала исповедоваться.

– Моя дочь рождена не от господина Лоренцо, а от сына нашего соседа-язычника.

По её решительному тону и блеску заплаканных глаз всем стало ясно, что она говорит чистую правду. Столпившиеся вокруг христиане слушали её, затаив дыхание и совсем позабыв о бушевавшем рядом пожаре.

Утерев слёзы, девушка добавила:

– Я всегда любила господина Лоренцо, но он, непоколебимый в своей вере, отверг меня. Потому я и сказала, что ребёнок от него: хотела досадить ему за нанесённую мне обиду. Однако господин Лоренцо в великодушии своём не возненавидел меня за клевету, а вместо этого сегодня спас мою дочь из огня, несмотря на опасность. Я преклоняюсь перед его добротой и молюсь о нём как о втором пришествии Господа нашего. Вспоминая о содеянном мною зле, я готова хоть сейчас отдать своё тело на растерзание бесам.

Она снова залилась слезами. По толпе прокатились крики: «Мученик! Мученик!» Лоренцо, следуя заветам Господа нашего Дзэсу Кирисуто, проявил сострадание к грешнице и не убоялся даже нищеты. Ни святой отец, воспитывавший его как родного, ни Симеон, которого Лоренцо почитал как брата, не сумели разгадать его души. Как ещё его назвать, если не мучеником?

Сам Лоренцо, слушая исповедь девушки, лишь слабо кивал. У него обгорели и волосы, и кожа, он не мог ни говорить, ни двинуть рукой или ногой. Старик, глубоко опечаленный словами дочери, и Симеон сидели подле Лоренцо, желая хоть как-то облегчить его страдания, однако дыхание юноши слабело с каждой секундой, конец был близок. Только его глаза, глядящие в звёздное небо, сияли как прежде.

Святой отец, чья белоснежная борода развевалась на свирепом ночном ветру, выслушал исповедь от начала до конца, а затем встал перед воротами Санта-Лючии и торжественно произнёс:

– Блажен тот, кто раскаялся. И да не коснётся его карающая рука человеческая. Всем нам следует ещё усерднее восхвалять Господа и смиренно ждать Страшного суда. Лоренцо поступал так, как наставлял нас Господь, и являет собой редкий пример истинной добродетели. А ведь он ещё так молод…

Святой отец вдруг замолчал, неотрывно глядя на Лоренцо, который лежал у его ног, словно юношу осиял свет харайсо[5]5
  От искаж. порт. paraiso – рай.


[Закрыть]. Сколько благоговения было во взгляде священника! Руки его дрожали, по щекам катились слёзы.

Смотри, Симеон! Смотри и ты, старый торговец! Смотрите все! У ворот Санта-Лючии, озарённый всполохами алых, точно кровь Спасителя, языков пламени, лежал прекрасный юноша, а из-под обгоревшей рубахи виднелись, словно две драгоценные яшмы, белые груди. Только теперь все поняли, отчего лицо его, сейчас покрытое ожогами, всегда выглядело таким нежным. Значит, Лоренцо – девушка! Лоренцо – девушка! Смотрите, христиане, стоящие спиной к пожару, словно стена! Лоренцо, отлучённый от церкви за нарушение целомудрия, – это девица с чарующим взглядом, такая же, как дочь торговца зонтиками.

Говорят, прихожан охватил благоговейный трепет, словно голос самого Господа раздался с небес, в которых не видно было ни одной звёздочки. И склонились головы, как колосья на ветру, и люди упали на колени вокруг Лоренцо. До них доносился только рёв пламени да чьи-то рыдания. Быть может, это плакала дочь торговца? Или Симеон, считавший Лоренцо младшим братом? И тогда святой отец простёр над Лоренцо руки и начал торжественно и печально читать молитву. Едва стих его голос, как девушка, которая звалась Лоренцо, увидела в глубине тёмной ночи сияние харайсо и с умиротворённой улыбкой на устах покинула бренный мир…

О ней больше ничего не известно. Впрочем, какое это имеет значение? Самое ценное в человеческой жизни – сиюминутные, неповторимые душевные порывы. Они подобны лучу ещё не взошедшей луны, который выхватывает из тьмы морскую волну, поднявшуюся над океаном страстей человеческих. Только жизнь, наполненная чувством до последней капли, прожита не зря. Так будет ли справедливо сказать, что, зная о последних мгновениях Лоренцо, мы знаем о её жизни всё?

2

Среди книг в моей библиотеке есть одна под названием «Legenda Aurea», изданная орденом иезуитов Нагасаки. В ней можно найти не только западноевропейскую «Золотую легенду». Помимо изречений и деяний заморских апостолов и святых в ней описано мужество и жертвенность японских христиан – по-видимому, книга должна была способствовать распространению Евангелия.

Издание состоит из двух томов, напечатанных на бумаге из Мино хираганой и скорописью. Знаки на страницах расплывчатые, поэтому их не всегда даже удаётся разобрать. На обложке первого тома латинскими буквами в горизонтальную строчку написано название книги, а под ним в две вертикальные строчки выгравировано по-японски: «1596 год от Р. X., 2-й год Кэйтё, первая декада третьего месяца». Слева и справа от даты изображены трубящие ангелы. Рисунки, несмотря на примитивную технику исполнения, не лишены привлекательности. Обложка второго тома ничем не отличается от первого, если не считать надписи: «Выгравировано в середине мая».

В двух томах около шестидесяти страниц. Первый состоит из восьми глав, второй – из десяти. Каждый из них начинается предисловием неизвестного автора и заканчивается оглавлением, написанным латинскими буквами. Предисловия не отличаются изящным слогом, а некоторые выражения кажутся буквальным переводом с какого-то европейского языка. Возможно, предисловия составлены европейцем – священником, чьё имя осталось неизвестным.

«Смерть христианина» основана на второй главе второго тома «Золотой легенды», которая, вероятно, представляет собой точное описание событий, случившихся в одном христианском храме города Нагасаки. Однако о большом пожаре, на фоне которого развернулся финал этой истории, нет упоминаний ни в одном источнике, начиная с «Рассказов о гавани Нагасаки», поэтому установить точную дату событий невозможно.

В рассказ «Смерть христианина», коль скоро он предназначен для широкой публикации, я осмелился внести кое-какие изменения. Буду счастлив, если мне удалось не слишком навредить простоте и изяществу подлинника.

Убийство в век просвещения

Ниже вы прочтёте предсмертное письмо врача, назовём его Китабатакэ Гиитиро, которое недавно дал мне человек, именуемый здесь виконтом Хондой. Думаю, называть настоящее имя доктора Китабатакэ бессмысленно, поскольку теперь его едва ли кто-то помнит. Я и сам узнал о нём, лишь когда сблизился с виконтом Хондой: он поведал мне множество занимательных историй о том, что происходило в первые годы Мэйдзи[6]6
  Годы Мэйдзи – 1868–1912 гг.


[Закрыть]. Что за человек был доктор, каковы были его характер и поступки – предсмертное письмо даст читателю представление о его личности. Я лишь добавлю несколько случайно услышанных фактов. Доктор Китабатакэ считался в своё время видным специалистом по внутренним болезням и в то же время слыл знатоком театрального искусства, выступавшим за радикальную реформу театра. Мне говорили, что он даже написал комедию в двух действиях, перенеся действие вольтеровского «Кандида» в Японию эпохи Токугава[7]7
  Эпоха Токугава – 1603–1867 гг.


[Закрыть]. Видел я и фотографию Китабатакэ, сделанную в ателье Китанивы Цукубы. На ней был запечатлён человек атлетического телосложения, с бакенбардами на английский манер. Доктор Китабатакэ, по словам виконта Хонды, по физическим данным превосходил европейцев и с самого юношества привык добиваться успеха в любом деле. Характер его отразился даже в почерке: письмо написано размашистыми, крупными иероглифами в стиле китайского каллиграфа Чжэн Баньцяо.

Сознаюсь: публикуя письмо, я позволил себе некоторые вольности. Так, я называю Хонду виконтом, хотя в то время титулов ещё не существовало. Тем не менее осмелюсь утверждать, что дух письма сохранён в неприкосновенности.

* * *

«Ваша светлость виконт Хонда, госпожа виконтесса!

Перед уходом из жизни я хочу признаться вам в постыдном секрете, который уже три года храню в глубинах сердца, и рассказать о своём поступке, не имеющем никакого оправдания. Если у вас после прочтения этой исповеди проснётся чувство сострадания ко мне, уже предчувствующему скорую кончину, это станет для меня невиданной радостью. Однако я пойму вас и в том случае, если вы посчитаете меня безумцем, заслуживающим порицания даже после смерти. Моя история действительно весьма необычна и может навести вас на мысль о том, что я сумасшедший. Прошу, не думайте так. Пускай в последние месяцы меня мучила жестокая бессонница, я тем не менее сохранил ясность сознания и всё происходящее понимал вполне отчётливо. Заклинаю вас: памятуя о двадцати годах знакомства (не смею назвать нас друзьями), не допускайте сомнения в моём психическом здоровье! Иначе эта исповедь, в которой я хочу раскрыть перед вами свой позор, обернётся бесполезным клочком бумаги.

Господин виконт, виконтесса! Я достойный презрения человек, ибо совершил убийство в прошлом и замышлял такое же преступление в будущем. Причём во второй раз (что определённо вас удивит) я уже готовился совершить убийство человека, самого близкого для одного из вас. Здесь я снова предостерегу вас: я пишу это в полном сознании, и всё написанное – истинная правда. Прошу поверить мне и не считать моё предсмертное письмо, единственное напоминание о моей жизни, бредом умалишённого.

Жить мне осталось недолго, именно поэтому я так спешу рассказать о том, почему совершил убийство, как оно было совершено, и о странном состоянии, охватившем меня, когда всё было кончено. Сейчас, согрев дыханием застывшую тушь и дрожащей рукою положив перед собой лист бумаги, я застыл над ним, не в силах совладать с чувствами. Проследить цепочку событий и изложить их на бумаге – значит пережить всё заново. Снова я задумываю убийство, снова совершаю его, снова меня терзают страдания последнего года. Смогу ли я это выдержать? Я вновь обращаюсь к Христу, от которого много лет назад отвернулся. Услышь меня, Господи! Ниспошли мне силы…

Ещё в юности я влюбился в свою кузину Акико, носившую в девичестве фамилию Канродзи, ныне супругу виконта Хонды (прошу меня простить великодушно за то, что говорю о вас, виконтесса, в третьем лице). Надо ли описывать счастливые часы, которые мы провели вместе с Акико? Думаю, не стоит вас утомлять – ведь тогда вы не дочитаете письмо до конца. Расскажу лишь об одном светлом воспоминании, которое навеки отпечаталось в моём сердце. Мне исполнилось шестнадцать, Акико не было ещё и десяти. Одним прекрасным майским днём мы играли под цветущими глициниями во дворе её дома. Акико спросила, как долго я могу стоять на одной ноге. Я ответил, что не сумею этого вовсе. Тогда Акико подняла ногу, ухватила её за носок одной рукой и, грациозно удерживая равновесие, подняла вверх другую руку. Она стояла так долго-долго. Вверху покачивались лиловые глицинии, сквозь них пробивались лучи весеннего солнца, а внизу прекрасным изваянием замерла Акико. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Возвращаясь в прошлое, я с удивлением обнаруживаю, что уже тогда, в тот день, глядя на Акико под лиловыми глициниями, я любил её всем сердцем. Любовь захватывала меня всё сильнее, занимала все мои мысли, и я почти забросил учёбу. Но я так и не смог открыться. Несколько лет я то погружался во тьму, то ловил на себе яркий свет, то плакал от неизбывного горя, то смеялся от нескончаемой радости. А когда мне исполнился двадцать один год, отец вдруг сообщил, что отправляет меня в далёкий Лондон изучать медицину – ею занимались все мужчины в нашей семье. Прощаясь, я чуть не признался Акико в любви, однако я был воспитан в строгих традициях конфуцианства, не привык открыто выражать свои чувства и боялся наказания за нарушение приличий, поэтому скрепя сердце отправился в английскую столицу, мучаясь болью от разлуки с любимой.

За три года я, гуляя по Гайд-парку, не раз вспоминал Акико под лиловыми глициниями. Разумеется, шагая по какой-нибудь улице Пэлл-Мэлл, я умирал от одиночества. Страдания мне облегчали только яркие мечты о будущем, о нашей с Акико совместной жизни. А возвратившись на родину, я узнал, что Акико вышла замуж за Мицумуру Кёхэя, директора банка. Я сначала хотел покончить с жизнью, но по малодушию да ещё из-за христианской веры, которую принял в Англии, не смог. Ах, знали бы вы, какое горе я тогда испытывал! Потом я решил снова уехать в Лондон, чем разгневал отца. А я чувствовал лишь одно: Япония без Акико для меня совершенно чужая. «Чем предаваться отчаянию на отвергшей меня родине, лучше уж, прихватив томик «Паломничества Чайльд-Гарольда», уехать в дальние края, колесить самому по свету и лечь в могилу где-нибудь на чужбине», – думал я. Однако уехать в Англию мне не дали. Я начал принимать в отцовской больнице многочисленных пациентов – меня предпочитали другим врачам, поскольку я только что окончил учёбу за границей, – и день за днём с утра до вечера не выходил из своего кабинета.

Вот тогда я и обратился к Богу, моля его исцелить мне сердце от несчастной любви. В то время я дружил с английским миссионером Генри Таунсендом. Он прочёл и объяснил мне некоторые главы из Библии и способствовал тому, чтобы после долгих лет мучений моя любовь к Акико постепенно переросла в тёплое, но спокойное братское чувство. Помню, как мы говорили с Таунсендом о Боге, о любви божественной и человеческой. Споры заканчивались далеко за полночь, и мне частенько приходилось одному брести домой по безлюдным кварталам Цукидзи. Наверное, такая сентиментальность вызовет у вас снисходительную улыбку, однако, шагая по ночным улицам и глядя на полумесяц, я беззвучно молил Бога ниспослать счастье моей кузине Акико… Много раз, не в силах сдержать подступившие чувства, я заливался горькими слезами.

Впрочем, я не имел ни мужества, ни сил, чтобы выяснить, чем вызваны перемены в моём сердце: примирился ли я с судьбой или есть иные причины. Тем не менее я был убеждён, что новое чувство братской любви излечило моё израненное сердце. Первое время после возвращения я старался избегать Акико и её супруга, боялся даже случайно услышать их имена, а потом, наоборот, стал искать с ними встречи. Как же наивен я был, полагая, что моим терзаниям придёт конец и я обрету покой, когда своими глазами увижу их семейное счастье.

Однако эта уверенность и свела меня наконец с Мицумурой Кёхэем, супругом Акико. Мы повстречались третьего августа в одиннадцатый год Мэйдзи во время большого фейерверка у моста Рёгоку; нас познакомил мой товарищ, и мы провели весь вечер в ресторане «Манбати» в компании друг друга и нескольких гейш, смеялись, пили, веселились… Веселился ли я? Нет, грусть вновь завладела моей душой. В дневнике я написал: «Как вспомню, что Акико замужем за развратником Мицумурой, не могу совладать с гневом и печалью. Господь научил меня видеть Акико сестрой, но отчего же он доверил мою сестру такому чудовищу? Нет, я не стану больше терпеть выходки жестокого и лживого бога. Как могу я возносить молитвы и славить имя Господне, когда сестра под властью отвратительного извращенца! Отныне я не полагаюсь на божью милость, я своими руками освобожу Акико от сластолюбивого беса».

Выводя эти строки, я вновь вижу перед собой события того вечер, будь он проклят! Снова лёгкий туман над водой, сотни красных фонариков и нескончаемые цепочки разукрашенных прогулочных лодок. Вовек не забыть мне огни фейерверка, на мгновение заливавшие небо всполохами и тут же гаснувшие; не забыть пьяного мерзкого Мицумуру, горланящего пошлые песенки, от которых хотелось где-нибудь спрятаться, заткнув уши; этого подлеца Мицумуру, развалившегося на циновках и обнимающего одной рукой пожилую многоопытную гейшу, а другой – совсем юную девочку, нежный и чистый цветок… Господь всемогущий! Помню я и три герба с переплетающимися ростками мёга на его тонком чёрном хаори. Именно тогда, любуясь фейерверком из ресторана «Манбати», я понял, что должен его убить. Нет, меня не просто одолела ревность: я был движим исключительно праведным гневом, желал восстановить справедливость и наказать распутство.

С тех пор я начал следить за Мицумурой. Следовало убедиться, вправду ли он такой негодяй и бесстыдник, каким показался мне в тот вечер. По счастью, мне помогли знакомые газетчики. Они сообщили такие жуткие подробности о Мицумуре, что мне трудно было поверить. Как раз примерно тогда же мой товарищ Нарусима Рёхоку рассказал, как Мицумура соблазнил в весёлом квартале Гион в Киото несовершеннолетнюю ученицу гейши, и в итоге девушка погибла. Мало того, со своей женой, кроткой и нежной Акико, мерзавец обращался как с прислугой. Язва, воплощённая в человеке, – вот как следовало бы его называть! И тогда я заключил, что само его существование разлагает нравственность и вредит обществу; его исчезновение старикам принесёт удовлетворение, а молодым – успокоение. Так, постепенно моё решение стало складываться в конкретный план убийства.

Меня, однако, ещё мучили сомнения, стоит ли исполнять свой план. К счастью или на беду, в это непростое время судьба свела меня с юным виконтом Хондой. Однажды вечером, в чайном домике «Касивая», что в квартале Хокудзё, я услышал от Хонды печальную историю его любви. Оказалось, что они с Акико были уже обручены, когда Мицумура с помощью денег добился отмены помолвки. Тогда я разъярился ещё больше. Меня и сейчас трясёт от гнева при воспоминании о кознях Мицумуры, которые описал мне виконт Хонда в тот вечер в комнате ресторана с опущенными бамбуковыми шторами, при тусклом свете единственной лампы. Помню и то, какая печаль меня охватила, когда я, возвращаясь на рикше домой, вдруг осознал: Хонда и Акико были обручены. Позволю себе вновь обратиться к своему дневнику. «После сегодняшней встречи с виконтом Хондой я окончательно решился в ближайшие же дни убить Мицумуру. Из рассказа виконта я понял, что они с Акико не только были обручены, но действительно любят друг друга. (Вот почему виконт избегает женитьбы!) Стало быть, если я убью Мицумуру, виконт и Акико смогут воссоединиться. Кроме того, сами Небеса оказывают мне поддержку: Акико так и не родила Мицумуре ребёнка. Я невольно начинаю улыбаться при мысли, что, уничтожив злодея, помогу моим дорогим виконту и Акико начать вместе новую счастливую жизнь». Так написал я в дневнике.