Текст книги "Мадонна в черном"

– За что ты его так ненавидишь? – с упрёком сказал Миура, усевшись на обычное своё место под портретом госпожи Кацуми с букетом роз.

– Ничего не могу с собой поделать, – ответил я. – Неприятный тип. Никак не привыкну к мысли, что он кузен твоей супруги.

– Что ты имеешь в виду?

– Слишком друг на друга они не похожи.

Миура помолчал, глядя на реку, блестевшую в лучах заходящего солнца, и вдруг спросил:

– А не съездить ли нам как-нибудь половить рыбу?

Я обрадовался смене темы и сразу же с готовностью согласился.

– Прекрасно. Рыбак из меня гораздо лучший, чем дипломат.

– Дипломат, говоришь? А я, пожалуй, в рыбной ловле чувствую себя куда увереннее, чем в делах сердечных.

– Хочешь улова более ценного, чем твоя супруга?

– А почему бы и нет. Вот только ты будешь мне ещё больше завидовать.

Что-то в словах Миуры больно кольнуло мне сердце, но его лицо в вечерних сумерках оставалось невозмутимым и он продолжал глядеть сквозь французские окна на освещённую лучами заходящего солнца реку.

– Итак, когда отправляемся? – спросил я.

– В любое удобное тебе время.

– Тогда я напишу, – подытожил я, нехотя поднялся с обтянутого марокканской кожей кресла, молча пожал Миуре руку и вышел из сумрачного кабинета в ещё более тёмный коридор. За дверью я едва не натолкнулся на кого-то, кто явно подслушивал наш разговор. Фигура бросилась ко мне.

– Уже уходите? – услышал я кокетливый голосок.

Сначала я оторопел, но быстро оправился и, холодно глядя на госпожу Кацуми, у которой и сегодня в волосах были розы, поклонился ей и поспешил к выходу, где меня ждал рикша. В голове всё так перемешалось, что я совсем перестал понимать, что происходит. Помню только, что рикша уже проезжал мост Рёгоку, а я невольно шептал одно и то же имя: Далила.

В тот вечер мне и открылся секрет, который скрывался за равнодушием Миуры. В моём сердце мгновенно загорелись буквы, сложившиеся в гнусное слово: «прелюбодеяние». Отчего же такой идеалист, как Миура, узнав о супружеской неверности, тут же не потребовал развода? Быть может, у него не имелось доказательств, чтобы подкрепить свои подозрения? Или доказательства были, но Миура так любил госпожу Кацуми, что не мог с ней расстаться? Перебирая в мыслях одну версию за другой, я начисто забыл о нашем уговоре поехать на рыбалку.

Прошло примерно полмесяца. Иногда я писал Миуре, однако посещать особняк на Окавабате, где я раньше бывал так часто, перестал.

Вскоре мне пришлось стать свидетелем ещё одного события, и это подтолкнуло меня к откровенному разговору с Миурой. Тогда-то я вспомнил о нашем уговоре поехать на рыбалку и воспользовался случаем, чтобы остаться с Миурой наедине и высказать ему свои догадки.

Однажды вечером, возвращаясь всё с тем же другом-врачом из театра «Накамурадза», мы встретили одного из старейших репортёров газеты «Акэбоно». Если память мне не изменяет, он подписывал свои статьи псевдонимом Коротышка. После захода солнца дождь лил не переставая, и мы решили зайти в закусочную «Икуинэ» близ Янагибаси, чтобы пропустить по стаканчику. Мы поднялись на второй этаж и, потягивая сакэ, слушали игравший вдали сямисэн, чьи звуки, казалось, воскрешали атмосферу старого Эдо. Тем временем Коротышка раззадорился и, словно настоящий фельетонист эпохи Просвещения, принялся сыпать шутками и забавными историями. Не обошлось без скандальной истории госпожи Нараяма, которая была наложницей у иностранца, а затем перешла на содержание к Синъютэю Энгё. В то время она блистала в высшем свете и не упускала случая всем об этом напомнить, нося на пальцах целых шесть золотых колец.

Как-то Нараяма не смогла вовремя вернуть деньги, которые уже пустила на ветер, и оказалась в безвыходном положении. Репортёр поведал нам немало иных пикантных подробностей из жизни госпожи Нараяма, но особенно неприятно мне было слышать, что в последнее время её повсюду сопровождает некая молодая спутница. По его словам, ходили слухи, будто иногда они вместе с неким мужчиной снимали комнату в гостинице у Суйдзинского леса. Тут-то моё весёлое настроение – а каким ещё ему быть, когда выпиваешь в хорошей компании, – мгновенно улетучилось. Следовало рассмеяться, а у меня ком застрял в горле и перед глазами встало печальное лицо Миуры. К счастью, доктор, видно, заметил перемену моего настроения и увёл разговор от похождений госпожи Нараяма. Тогда я смог немного оправиться от услышанного и принять участие в беседе хотя бы настолько, чтобы окончательно не испортить приятную встречу. Однако и на этом мои злоключения в тот вечер не закончились. Когда я в мрачном расположении духа вышел из «Икуинэ» и подозвал рикшу, мимо меня пролетела двухместная коляска с поднятым верхом, блестевшим от дождя. Пропитанный тунговым маслом верх откинулся, и на порог закусочной выпрыгнул молодой мужчина. Я уже вскочил в свою коляску, и рикша подхватил оглобли, когда меня осенило. Я страшно разволновался и прошептал:

– Ведь это он.

Да, это был смуглолицый мужчина в полосатом пиджаке, выдававший себя за кузена супруги Миуры. Я проезжал по освещённой огнями улице Хирокодзи. Сердце моё заходилось от тревоги, когда я начинал представлять, кто мог сидеть с этим человеком в коляске. Госпожа Нараяма или, может, госпожа Кацуми с алыми розами в волосах? Мучимый сомнениями, я одновременно злился на себя за трусость. Зачем же я так поспешно сел в коляску! Видимо, опасался того, что будет, если сомнения мои развеются. Я так и не узнал, была ли в коляске супруга Миуры или сторонница женской эмансипации.

Виконт Хонда вынул из кармана большой шёлковый носовой платок, вежливо высморкался, оглядел выставочный зал, уже тонувший в сумерках, и продолжил:

– В конце концов я решил, что, даже если забыть об этом эпизоде, рассказ репортёра должен заинтересовать Миуру. На следующий же день я отправил ему письмо, предложил встретиться, порыбачить, а заодно и отдохнуть. Миура ответил немедленно. Как раз наступало полнолуние, и он предлагал выехать с наступлением вечера, не столько даже для рыбалки, сколько для любования луной. Я не был заядлым рыбаком, так что сразу согласился. Встретившись на лодочной станции у Янагибаси, мы сели в длинную остроносую лодку и выплыли на середину реки. Уже стемнело, но луна ещё не взошла.

В те времена вечерний пейзаж на реке Сумиде ещё сохранял следы красоты, запечатлённой на гравюрах укиё-э. Когда, проплыв под рестораном «Манбати», мы вышли на середину реки, перед нами открылась удивительная картина: в осеннем небе над водой, в которой отражались бледные огни, виднелись перила моста Рёгоку, словно нарисованные тушью. Тени карет и повозок, мчавшихся по мосту, тонули в поднимавшемся от реки тумане, и мнилось, будто над водой снуют лишь алые точки их фонарей.

– Вот так пейзаж, да? – сказал Миура.

– Да-а. В Европе таких и не отыскать.

– Значит, в отношении пейзажа ты не такой уж противник старины.

– Да, но только в отношении пейзажа.

– А вот я в последнее время возненавидел всё, что связано с западным Просвещением.

– Как-то раз известный остряк Проспер Мериме, глядя на проходивших мимо японцев из Миссии доброй воли, направленной во Францию нашим феодальным правительством, сказал стоявшему рядом с ним Дюма: «Любопытно, кто привязал японцев к таким длинным мечам?» Смотри, как бы Мериме и тебя не высмеял.

– А я могу рассказать другую история. Когда-то китайский посол по имени Хэ Шу-чжа прибыл в Японию и остановился в гостинице в Йокогаме. Увидав японский спальный халат, он чуть ли не со слезами умиления сказал: «Это старинное одеяние для сна – свидетельство того, что в вашей стране строго следуют древним обычаям Ся и Чжоу». Так что и ты не спеши ругать старину.

За разговором мы не заметили, как вода в реке потемнела от начавшегося прилива. Мост Рёгоку остался далеко позади, наша лодка приближалась к знаменитой «сосне свиданий», черневшей на фоне тёмного неба. Решив, что наступил подходящий момент, я ухватился за последнюю фразу Миуры и пустил первую стрелу.

– Как же тогда сочетается твоё преклонение перед стариной с отношением к столь просвещённой супруге?

Словно пропустив мой вопрос мимо ушей, Миура некоторое время молча глядел на безлунное небо над Отакэгурой, потом повернулся ко мне и тихо, но уверенно произнёс:

– Да никак. Неделю назад я развёлся.

Я так изумился, что мне пришлось схватиться за борт лодки, и прошептал:

– Значит, ты всё знал?

– А ты – ты знал всё? – выделяя каждое слово, сказал Миура.

– Может, и не всё. Слышал лишь о том, что твоя супруга водит дружбу с госпожой Нараяма.

– А о связи с кузеном?

– Догадывался.

– В таком случае мне нечего добавить.

– А ты… когда ты узнал?

– О её связи с якобы кузеном? Через три месяца после свадьбы, как раз перед тем, как заказал портрет жены.

Можете себе представить, как поразили меня эти слова.

– Зачем же ты терпел до сих пор?

– Почему «терпел»? Я это даже одобрял.

Ошеломлённый, я некоторое время мог лишь глядеть на него.

– Конечно, – спокойно продолжал Миура, – это вовсе не значит, что я одобряю их нынешнюю связь. Нет. Я поощрял те их отношения, которые в то время воображал в своей голове. Ты ведь помнишь, что я был сторонником женитьбы по любви. При этом дело вовсе не в моём эгоизме. Просто я ставил любовь превыше всего. И когда после свадьбы понял, что любовь между нами фальшива насквозь, то пожалел о том, что поспешил жениться на этой женщине. Не покидало меня и чувство жалости к той, что поневоле делила со мной ложе и кров. Как тебе известно, я никогда не мог похвастать отменным здоровьем. Кроме того, хотя я верил, что люблю её, она ведь могла не испытывать взаимности. Вероятно, моя любовь с самого начала была столь слаба и несовершенна, что не смогла вызвать ответное чувство… И я решил пожертвовать собой ради жены и этого кузена, которые дружили с детских лет, раз уж их связывает чувство, более чистое и искреннее, чем наше с нею. Поступи я иначе, мой принцип – любовь превыше всего – оказался бы на поверку лишь красивой фразой. Вот почему я на всякий случай заказал портрет жены – чтобы он заменил мне её, как только выяснится, что она любит другого.

Миура умолк и снова перевёл взгляд на небо, которое чёрным пологом нависало над особняком Кимацуура. Пока не было и намёка на то, что вот-вот, озарив облака, взойдёт луна. Я закурил сигару.

– Что случилось потом?

– Вскоре я понял, что любовь между моей женой и её кузеном тоже фальшива. Если начистоту, я узнал, что у него интимная связь не только с моей женой, но и с госпожой Нараяма. Как узнал это, сейчас, я думаю, не столь важно. Скажу только, что случайно застал их на тайном свидании.

Стряхивая пепел в воду, я вспомнил ту дождливую ночь и неожиданную встречу у входа в «Икуинэ».

– Для меня это стало первым ударом, – спокойно продолжал Миура. – Я утратил половину оснований, чтобы одобрять их связь. Больше я не мог благосклонно смотреть на интимные отношения жены с кузеном: ты как раз приехал из Кореи, – и стал размышлять, как бы их разлучить. Тогда я ещё верил, что, несмотря на ложь кузена, моя жена его искренне любит, поэтому, а также ради счастья жены, счёл необходимым вмешаться. Они оба не догадывались, что я давно знаю про них. Поэтому они, – по крайней мере, жена, – вероятнее всего решили, что мною движет ревность. С тех пор она стала враждебно ко мне относиться и даже шпионить за мной, да и на тебя смотрела с подозрением.

– Действительно, она как-то подслушивала наш с тобой разговор за дверью кабинета.

– Вполне возможно: эта женщина и не на такое способна.

Мы помолчали, глядя на чёрную воду. Наша лодка миновала мост Оумаябаси и, оставляя на речной глади едва заметный след, подошла к Комакате.

– Я всё-таки продолжал верить в честность жены, – продолжал Миура свой рассказ, – и ещё сильнее страдал из-за того, что она не только не хотела меня понять, но даже возненавидела. С самой нашей встречи на вокзале в Синбаси я пытался забыть раздиравшие мне сердце сомнения…

Неделю назад слуга по ошибке принёс мне в кабинет письмо, предназначавшееся жене. Думая, что письмо от её кузена, я его вскрыл и обнаружил, что читаю любовное послание от неизвестного мне мужчины. Чувства, которые жена питала к кузену, тоже были далеки от чистой любви. Я получил второй, более жестокий удар, который вдребезги разбил мои идеалы. Однако меня охватило какое-то печальное спокойствие, словно груз ответственности, давивший мне на плечи, в один миг исчез.

Миура умолк. И тогда из-за складов Намигуры выплыла кроваво-красная полная луна. Я и вспомнил эту историю, увидев Кикугоро в европейской одежде, именно потому, что театральная луна на гравюре Ёситоси была похожа на ту, которую мы наблюдали с лодки, потому что вспомнил овальное лицо Миуры в лунном свете и расчёсанные на пробор длинные волосы. Глядя на луну, Миура вдруг с тяжёлым вздохом сказал:

– Помнишь, однажды ты осудил повстанцев Симпурэн, назвав их идеалы детской мечтой? Значит, в твоих глазах моя супружеская жизнь…

– Да. Видимо, тоже походила на детскую мечту. Но ведь и Просвещение, которого мы сейчас так жаждем, через сотню лет превратится всего лишь в детскую мечту. Верно?

Тут подошедший к нам сторож напомнил, что мы засиделись допоздна и выставку пора закрывать. Мы с виконтом медленно поднялись со скамьи, ещё раз оглядели висевшие вокруг гравюры и эстампы и молча вышли из зала, который уже начал погружаться во тьму. Мы и сами казались себе призраками прошлого, сошедшими с картин той выставки.

Мадонна в чёрном

В юдоли слёз пребывая, взываем к милости твоей… О всепрощающая и всеблагая, о сострадательная и добродетельная Пресвятая Дева Мария!

Молитва «Аве Мария»

– Ну, как вам? – спросил Тасиро, поставив на стол фигурку Марии Каннон.

Статуэтки, изображающие Марию Каннон, делались обычно из белого фарфора и были в ходу у католиков в те времена, когда исповедовать христианство в Японии запрещалось, однако фигурку, подобную той, что показал мне Тасиро, непросто найти в музеях или на полках у коллекционеров. Во-первых, она, сантиметров тридцати в высоту, была почти вся, кроме лица, вырезана из чёрного дерева. Кроме того, ожерелье на шее в виде орнамента из крестов, выполненное чрезвычайно искусно, было инкрустировано золотом и перламутром. На лице из слоновой кости алели губы – видимо, сделанные из коралла.

Я скрестил руки на груди и молча разглядывал прекрасный лик этой «Мадонны в чёрном». Что-то в чертах её вырезанного из кости лица показалось мне странным. Впрочем, нет, даже не странным. У меня возникло ощущение, будто она глядит с недоброй усмешкой.

– Ну, что думаете? – повторил Тасиро с гордой улыбкой коллекционера, переводя взгляд с меня на Марию Каннон и обратно.

– Редкий экземпляр! Однако не кажется ли вам, что она выглядит немного зловеще?

– Да, умиротворённым её лицо точно не назовёшь. Кстати, с этой Марией Каннон связана необычная легенда.

– Необычная легенда? – Я оторвал взгляд от статуэтки и посмотрел на Тасиро. Тот, вдруг посерьёзнев, взял было фигурку со стола, но тут же вернул на место.

– Да, считается, что эта Мадонна приносит несчастье. Когда ей молятся о помощи в беде, она будто бы насылает ещё большую.

– Так не бывает.

– И тем не менее с прежней хозяйкой фигурки так и случилось. – Помрачневший Тасиро сел и жестом предложил мне место по другую сторону стола.

– Вы хотите сказать, легенда правдива? – удивлённо воскликнул я, опускаясь на стул.

Тасиро окончил университет двумя годами раньше меня и был известным адвокатом. Более того, я знал его как человека образованного, современного и не склонного верить в какие-либо сверхъестественные силы. Если уж он заговорил о необычной легенде, то можно быть уверенным, что она не окажется нелепой историей о привидениях.

– Неужели правдива? – повторил я.

Тасиро, неспешно разжигая трубку, ответил:

– Судить, конечно, вам. А я всё же считаю, что у этой Марии Каннон тёмное прошлое. Если не пожалеете времени, я вам расскажу…

Прежде чем попасть ко мне, эта фигурка принадлежала богатой семье Инами из одного городка в префектуре Ниигата. Статуэтка считалась не просто редкой и красивой вещицей, а покровительницей рода, приносящей благополучие.

Глава семьи Инами, с которым мы вместе учились на юридическом факультете, владеет собственным предприятием, помимо этого занимается банковскими операциями – словом, человек деловой. Пару раз мне доводилось оказывать ему кое-какие услуги. Вероятно, он желал выразить мне свою признательность, поэтому однажды, во время очередного визита в Токио, подарил фамильную реликвию, Марию Каннон.

Именно тогда Инами и рассказал мне эту легенду, хотя сам тоже, разумеется, не верит в мистику или проклятия. Он передал историю так, как слышал от своей матери.

Случилось это осенью, когда матери Инами, которую звали Оэй, было десять-одиннадцать лет. Судя по всему, близилось к концу правление императора Комэя, и «чёрные корабли» уже стояли в порту Урага. Младший брат Оэй, восьмилетний Мосаку, тяжело заболел корью. Их родители умерли за несколько лет до этого, во время эпидемии, и с тех пор детей воспитывала бабушка, которой было уже за семьдесят, поэтому, когда Мосаку слёг, старушка – прабабка Инами, – одинокая вдова, забеспокоилась не на шутку. Состояние ребёнка все ухудшалось, несмотря на усилия докторов, и меньше чем за неделю Мосаку оказался на пороге смерти.

И вот однажды ночью в комнату Оэй вдруг вошла бабушка, разбудила девочку, силой подняла с постели и велела самостоятельно одеться. Когда ещё сонная Оэй кое-как надела кимоно, бабушка схватила её за руку и повела, освещая путь тусклым бумажным фонарём, по гулким коридорам к амбару, в который они даже днём почти не заходили.

В глубине амбара издавна стоял простой, из светлого дерева алтарь богини Инари, охраняющей от пожара. Бабушка вынула из-за пояса оби ключ, открыла дверцы алтаря, и в неверном свете фонаря показалась та самая Мария Каннон, стоящая за парчовой занавесью. Оэй, увидав статуэтку в тишине полутёмного амбара, отчего-то испугалась и, обхватив бабушкины колени, заплакала. Но бабушка, против обыкновения, не обратила на её слёзы никакого внимания, а уселась перед алтарём и, благоговейно перекрестившись, стала читать непонятные для Оэй молитвы.

Минут через десять бабушка всё-таки обняла Оэй и, шепча успокаивающие слова, усадила рядом с собой. Затем она снова принялась молиться – на этот раз Оэй всё поняла:

– Пресвятая Дева Мария, у меня на свете остался только восьмилетний внучок Мосаку да сестра его Оэй, что сидит подле меня. Как видишь, она ещё слишком мала для замужества, и, если случится беда с Мосаку, семья Инами останется без продолжателя рода. Прошу тебя, защити Мосаку от напасти, сохрани ему жизнь! Если же моей веры и молитв для этого недостаточно, прошу, оберегай жизнь Мосаку, пока я сама живу на этом свете. Я уже стара, и совсем скоро душа моя предстанет перед Господом нашим… однако к тому времени внучка моя подрастёт. Прошу, помилуй нас, грешных, пусть ангел смерти не коснётся Мосаку своим мечом хотя бы до тех пор, пока я не обрету вечный покой.

Так бабушка истово молилась, низко склонив стриженную по-вдовьи голову. Когда она закончила молитву, Оэй наконец решилась поднять глаза, и вдруг ей показалось, что Мария Каннон растянула губы в улыбке. Оэй, сдавленно вскрикнув от страха, снова прильнула к бабушкиным коленям. Та же, напротив, выглядела довольной, и, ласково погладив внучку по спине, несколько раз повторила:

– Ну же, пойдём домой. Госпожа Мария вняла молитвам бабушки.

Наутро, словно молитвы и впрямь были услышаны, у Мосаку спал жар, и он, до того пребывавший в забытьи, стал приходить в сознание. Радость бабушки трудно описать словами. Мать Инами говорила, что никогда не забудет, как бабушка смеялась и плакала одновременно. Увидев, что внук заснул, старушка, измученная неустанными заботами о больном мальчике, решив и себе тоже дать отдых, велела приготовить ей постель в соседней комнате, хотя обычно ложилась у себя спальне.

Оэй тем временем устроилась у изголовья бабушкиной постели играть в камешки. Бабушка после бессонных ночей уснула как убитая, едва коснувшись головой подушки. Примерно через час пожилая служанка, приглядывавшая за Мосаку, вдруг приоткрыла раздвижную перегородку-фусума и взволнованно сказала:

– Разбудите скорее госпожу!

Оэй подошла к постели и, дёрнув несколько раз за рукав спального кимоно, позвала:

– Бабушка! Бабушка!

Однако та, всегда спавшая очень чутко, не просыпалась, сколько бы девочка её ни окликала. Тогда служанка, тоже явно удивлённая происходящим, вошла в комнату и, едва взглянув на лицо старушки, словно обезумела; вцепилась в кимоно хозяйки и отчаянно зарыдала:

– Ах, госпожа! Госпожа!

Однако бабушка оставалась неподвижной, а под глазами её уже залегли лиловые тени. Вскоре фусума распахнулась, и заглянула другая служанка, с побелевшим лицом.

– Госпожа! Юный господин… – дрожащим голосом пролепетала она.

Услышав эти слова, даже маленькая Оэй поняла, что Мосаку стало хуже. А бабушка по-прежнему лежала с сомкнутыми веками и будто не слышала плачущих у её постели служанок.

Мосаку скончался десять минут спустя. Мария Каннон исполнила просьбу в точности и не убила Мосаку, пока бабушка была жива.

Закончив рассказ, Тасиро мрачно посмотрел на меня.

– Что думаете? Правдива ли эта история?

– Гм… Ну… Даже не знаю… – замялся я.

Тасиро помолчал, затем, снова раскуривая погасшую трубку, произнёс:

– Я верю, что всё случилось именно так. Впрочем, неизвестно, была ли тому виной Мадонна… Кстати, вы ведь не прочли надпись на подставке. Вот, взгляните. Видите, латинские буквы, которые там вырезаны? «Desine fata deum flecti sperare precando…»[21]21
  Не надейся молитвой изменить предначертанное судьбой (лат.).


[Закрыть]

Я оторопело смотрел на Марию Каннон, которая казалась воплощением неотвратимой судьбы. На прекрасном лице Мадонны из чёрного дерева застыла презрительная, холодная усмешка.