Текст книги "Чтоб услыхал хоть один человек"

Отказаться от дурной тенденции

I

Сатоми Тон как-то опубликовал в журнале «Тайё» статью «Отказаться от дурной тенденции». Её пафос: критики поступают неверно, третируя талант или мастерство писателя. Полностью согласен.

Талант я пока оставляю в стороне, что же касается мастерства, то оно никогда не относилось к понятиям, к которым применимо выражение «слишком хорошо».

Часто говорят, что литература есть высказывание. И пока оно не осуществлено, каких бы идей ни придерживался писатель, какие бы чувства ни владели им, они не могут быть оценены – тут уж ничего не поделаешь. Только после того как увиденное писателем, прочувствованное им высказано, оно впервые может быть оценено. Если средства высказывания назвать мастерством, как это широко принято среди людей, то не возмутительно ли утверждать, что оно может быть «слишком хорошим»?

Повторяю, высказывание осуществляется, естественно, самим писателем. Однако каким бы мастерством он ни обладал, каким бы искусным ни был, это ещё совсем не означает, что он стремится воплотить в своих произведениях увиденное и прочувствованное. Люди часто думают, что создание произведения проходит в таком порядке: сначала существует некое содержание, которое затем высказывается с той или иной искусностью. Но такое понимание свойственно лишь людям, которые либо не способны постичь, что такое творчество, либо, если и способны сделать это, не обладают достаточной проницательностью, чтобы проникнуть в его суть. Возьмём самый простой пример: написать «красный» или написать «красный, как хурма» – это вопрос не мастерства, а восприятия. Не наличия или отсутствия искусности, а различия содержания. Или лучше сказать так – это вопрос высказывания как такового, в котором слились воедино мастерство и содержание. Поэтому вопрос мастерства должен решаться, исходя из принципа: хорошо или плохо, и ни о каком «слишком» говорить не следует.

Что касается в этой связи смысла выражения «слишком хороший», хотя я его никогда не употреблял, но думаю, оно означает прямо противоположное тому, что выражается словами: «нечто, превосходящее мастерство». Если это так, то речь явно идёт о «плохом», а не о «слишком хорошем». Или, точнее говоря, в произведении не удалось создать высказывания, в котором нерасторжимо соединены содержание и мастерство. Но точно так же критическое суждение, выраженное словами: «нечто, превосходящее мастерство», – обычная метафора, и ничего более. Фактически это мастерство, напоминающее «нечто, превосходящее мастерство». А это уже можно назвать словом «хороший».

Если же попытаться найти другой смысл в словах «слишком хороший», то возможно лишь одно толкование: критики, употребляющие это выражение, отрицательно относятся к мастерству. Поскольку речь идёт о вопросе, что хорошо и что плохо, они, разумеется, вправе использовать такое выражение. Но в этом случае, чтобы сохранить своё доброе имя, им лучше не пользоваться выражением «слишком хороший», которое может быть истолковано превратно.

II

Здесь я хотел бы вернуться к вопросу таланта – в отличие от мастерства слово «талант» изначально несёт в себе некую похвалу, сочетающуюся с порицанием, вот в чём сложность. У меня такое впечатление, что нередко «талантливый человек» употребляется даже как синоним понятия «легкомысленный человек». Поэтому все априори убеждены, что нет никакого смысла рассуждать о такой пустой вещи, как талант. В самом деле, любое произведение, несущее на себе печать таланта, достойно того, чтобы ругать его, – в этом никто не сомневается. Всё же споры критиков, третирующих талант (фактически всё ясно и без споров, отсюда неизбежна ненужная ругань), слишком уж, думается мне, жаркие. Было бы ужасно, если бы, ругая произведения с подобных позиций, критики дошли до такой вульгарности, что приклеили бы ярлык «неудача» произведениям Осанаи Каору-куна, а вслед за ним – Танидзаки Дзюнъитиро-куна, Сатоми Тона-куна, Сато Харуо-куна, Кумэ Масао-куна. Ведь их произведения так или иначе талантливы – это факт. Опасаюсь только, вдруг слово «талантливый» и на этот раз воспримут как «легкомысленный». Чуть отвлекусь от своих изысканий и скажу: пустое возвеличивание себя равносильно тому, что христиане у нас на Востоке в средние века слово Deus переводили известным им словом «Бог» и как Бога причисляли к буддам, бодхисаттвам, вообще ко всему сонму своих божеств – вот к чему может привести гипноз слова.

В чём талант названных мной писателей? В том, как отмечает критик в журнале «Тэйкоку бунгаку» за прошлый месяц, что они разные, каждый из них индивидуальность, и я не собираюсь это оспаривать. Но если всё же попытаться найти у этих разных писателей некую общую особенность, она, мне кажется, может быть сформулирована весьма коротко. Эти писатели рассматривают человеческую жизнь в особом ракурсе. Что находит определённое отражение и в выразительных средствах. А если сделать ещё один шаг, то можно сказать, что эта особенность находит отражение в стиле. Возникший некогда вопрос о «многомерном выражении» (поскольку не я выдумал этот неологизм, не могу сказать, насколько он точен) фактически рождён определёнными особенностями произведения с точки зрения выразительных средств. (Это относится и к неомастерству, и к школе неомастерства.) В общем, талант в моем понимании может быть истолкован только таким образом.

Однако если истинная сущность таланта такова, то приручить его совсем не так просто, как думают критики. Недавно среди некоторых из них стали раздаваться голоса, точно ударами в гонг пытаются отогнать талант-саранчу: идите к реализму. Но он столь же неподходящее оружие для приручения таланта, как в прошлом «объективное и плоскостное изображение»[44]44
  …«объективное и плоскостное изображение». – Эти принципы провозгласили в качестве своего творческого метода японские натуралисты.


[Закрыть]. Факт, что реализм и талант не вытекают автоматически один из другого, осознать не так просто. Раньше чем приступить к его детальному рассмотрению, взглянем, что представляет собой сам призыв: идите к реализму, в чем он правилен и в чём ошибочен.

III

Призыв «идите к реализму» не означает, разумеется, что речь идёт о реализме, близком натурализму, поскольку никто не собирается открывать в Японии филиал золаизма. Я прочёл в журнале «Синсёсэцу» за прошлый месяц литературный обзор Хоммы Хисао «Романтизм или реализм?». (К сожалению, других работ, зовущих к реализму, под рукой не оказалось.) В нем говорится: «Истинный реализм – это искусство, глубоко усвоившее так называемые принципы реального бытия Гюйо. Искусство, которое позволяет нашим глазам, усвоив принцип реального бытия, проникнуть в пласты, ушедшие от всего привычного, традиционного. Искусство, проникающее в действительность. Искусство последовательного, неразрывного с действительностью реализма». Утверждать, что истинный реализм – это искусство последовательного, неразрывного с действительностью реализма, равносильно утверждению: гений – это гениальный человек, что несколько комично. Но суть рассуждений Хоммы-куна понять не так уж сложно. Не знаю, как в других вопросах, но в определении реализма Хомма-кун принадлежит к нашей партии, он утверждает, что истинный реализм стремится проникнуть в реальное бытие – это искусство, которое призвано в первую очередь удовлетворить наши важнейшие требования. Со всем этим я полностью согласен.

Однако, прислушиваясь к призыву «идите к реализму», Хомма-кун, вооружённый этой формулировкой, с одной стороны, нападает на романтизм, а с другой – призывая как можно скорее идти к реализму, активно поощряет «натурализм в нашей стране, являющийся главным течением реализма». Были ли изначально несовместимы реализм и романтизм – это весьма сомнительно, но я на время оставлю в стороне этот вопрос и подниму другой – идею Хоммы-куна, что романтизм никуда не годен. Правда, по сравнению с реализмом, которому он даёт ясное и чёткое определение, эта его идея предстаёт в несколько расплывчатом виде – коротко его точка зрения сводится к двум моментам: во-первых, отстаивание романтизма сегодня – анахронизм и, во-вторых, романтизм «представляет собой искусство, призванное вульгарными фантазиями распалять интерес», это «обыкновенная развлекательная литература», «обыкновенная дилетантская литература» – таковы его обвинения романтизма. Рассмотрим их, начав для удобства со второго. Если романтизм, как утверждает Хомма-кун, действительно такой «изм», от него нужно решительно отказаться. Я не сомневаюсь, что и в этом, как и в определении реализма, мы принадлежим к одной партии. Но его утверждение, что романтизм всего лишь «обыкновенная развлекательная литература», – это уже нечто иное. В чем же причина того, что Хомма-кун так резко нападает на романтизм? Сколько я ни листал его «Литературный обзор», ответа на свой вопрос, как ни прискорбно, так и не получил. Лишь в одном месте было сказано: «Я отвергаю романтизм в старом смысле этого слова». Это наводит на мысль, что романтизм в старом смысле этого слова – «обыкновенная развлекательная литература»; но то, что романтизм – великое духовное движение XIX века – нельзя называть «обыкновенной развлекательной литературой» (даже если с позиций сегодняшнего дня он достоин определённой критики), ясно и без того, чтобы «проводить новое исследование историко-литературного значения всего, что включает в себя слово «романтизм». Помимо этого, Хомма-кун не утруждает себя никакими доводами, прибегая в качестве доказательств к таким безапелляционным выражениям, как «безусловно», «неоспоримо». Как бы «безусловно» это ни было для самого Хоммы-куна, поскольку читатели могут не принять его утверждений, Хомма-кун как критик нисколько не нанёс бы ущерба своему авторитету, если бы объяснил, что он имеет в виду. Но поскольку его рассуждения не дают возможности легко понять причину нападок на романтизм, лучше отказаться пока от дискуссии и выслушать первую из приводимых им причин: «Говорят о реализме, говорят о романтизме в истории современной литературы, но когда речь идёт об историко-литературном значении, которое включают в себя эти слова, то и без того, чтобы проводить новое исследование, неоспоримым представляется факт, что основой литературы новейшего времени является не романтизм, а реализм. Следовательно, раздающееся сегодня требование идти к романтизму, как его обычно понимают историки литературы, есть явный анахронизм». Приведённая цитата показывает, что статья весьма эмоциональна и могла бы стать весьма значительным явлением, но лишь в том случае, если бы отвечала одному из двух условий. А именно, если бы Хомма-кун либо доказал, что в сегодняшних литературных кругах существует тенденция «требовать идти к романтизму, как его обычно понимают историки литературы», либо признал, что господствующий сегодня в литературе романтический дух – абсолютно то же самое, что романтизм, как его обычно понимают историки литературы. Если первое – истинно, то и я охотно присоединяюсь к Хомме-куну в критике этого анахронизма. По мере моих сил я вслед за ним пойду в наступление на романтизм подобно Генриху Фоссу, выступившему против братьев Шлегель. Так что и в этом пункте Хомма-кун, несомненно, принадлежит к нашей партии, но, как я вижу, ни в Японии, ни на Западе не находится тех, кто сегодня «безусловно требует идти к романтизму». Если же я просто недостаточно осведомлён, то пусть Хомма-кун ещё раз поучит меня. Хотя должен сказать, что до сегодняшнего дня никаких соображений на этот счёт я от него не услышал. Итак, мне не остаётся ничего иного, как перейти ко второй причине. Мысль Хоммы-куна весьма смелая, но, чтобы обосновать её – поскольку не признается различий в романтизме каждой эпохи, – приходится утверждать, что это явный анахронизм, хотя обновление этого «изма» идёт в истории литературы обычным путём. По-моему, на это намекает и сам Хомма-кун. Но представлять требование идти к романтизму как анахронизм только на основании известного в истории литературы факта, что после романтизма возник реализм, равносильно тому, чтобы назвать требование идти к реализму, что делает сам Хомма-кун, анахронизмом только на основании того, что после реализма возникли символизм и так называемый неоромантизм. Если это не нанесёт ущерба природной скромности Хоммы-куна, я бы сравнил его с Гёте – то, что он в последние годы жизни следовал классицизму, можно с полным основанием назвать анахронизмом, исходя лишь из известного в истории литературы факта, что после классицизма возник романтизм. Такая дилемма, разумеется, комична.

Как было сказано выше, Хомма-кун, нападая на романтизм, никак не обосновывает свою позицию. Он лишь беспрестанно поносит эпигонов романтизма. Поэтому нет ничего удивительного в его утверждении, что спасти литературу от краха, происходящего на наших глазах, может только «натурализм, являющийся основным течением реализма в нашей стране» (ненавидя всякие сложности, я не буду касаться вопроса, можно ли назвать натуралистов, особенно японских, основным течением так называемого реализма Гюйо). В общем, Хомма-кун провалился в нападках на романтизм и, таким образом, провалился в передаче права наследования реализма натуралистам, преуспев лишь в том, что дал определение реализма. Определить один из «измов» – дело не такое простое, и одно это уже можно признать успехом его литературного обзора, но, поскольку француз по имени Гюйо говорит то же самое и Хомма-кун служит лишь его рупором, не нужно увенчивать Хомму-куна лаврами первооткрывателя.

И всё же было бы неверно утверждать, что литературный обзор Хоммы-куна сплошной вздор. Логика, правда, хромает. Не приводят в восхищение и аргументы. Но теми, кто хотя бы в какой-то мере сочувствует взглядам Хоммы-куна, должен быть отмечен тот факт, что в беспорядочно выстроенных им рядах силлогизмов хотя и смутно, но намечена определённая истина. Какова же эта истина? То, что мы называем реализмом, не идентично, а прямо противоположно тому, что делают натуралисты и романтики.

Мне всё время не терпелось отметить недостатки работы Хоммы-куна, а теперь, переходя к сильным её сторонам, я должен отметить, что нельзя недооценивать и той истины, которая содержится в его литературном обзоре.

Он пишет: «Видения, скрытые в недрах реальности, мечты, таящиеся в её недрах, не простые видения, не простые мечты. Это реальность, превосходящая ту, которую обычно называют реальностью». Хомма-кун утверждает, что проникать в реальность или не проникать в неё зависит не от описываемых событий или обстоятельств. Если не ограничивать себя материалом, который в обиходе именуется романтическим, – например, как Коно Моронао отправился в баню или как Ли Тайбо превратился в рыбу, – то удастся отразить «реальность, превосходящую ту, которую обычно называют реальностью».

Таким образом, призывы Хоммы-куна идти к реализму, требуя отображения реальности, базирующейся на определённом материале, превращаются в расхожую истину, не имеющую никакой цены. Тут же приводя пример, он фактически опровергает себя: «Видения и мечты Бальзака, бывшего романтиком, позволили нам гораздо ощутимее почувствовать реальность, чем картины человеческой жизни, нарисованные Золя, провозгласившим реализм». Будь то реализм, будь то романтизм, будь то натурализм – любой из них существует лишь в произведениях, «заставляющих почувствовать вид реальности». Другими словами, романтик Бальзак был именно таким реалистом. В этом смысле и японские писатели-романтики в будущем, безусловно, должны стать реалистами. Явно ошибочным является утверждение, что наблюдаемые в нашей литературе сегодня «недостаточно глубокое исследование действительности, монотонный, однообразный взгляд на действительность, её вульгаризаторство… не могут быть уничтожены или изменены с помощью романтизма». Мопассан, который «другими словами, чем Гюйо, выявил сущность реализма… предлагал иллюзии фактов ещё более полные, ещё более поразительные, ещё более достоверные, чем сами факты», как о само собой разумеющемся говорил о неимоверных усилиях, требуемых от писателя. Когда писателю, такому же, так сказать, иллюзионисту, как он, удаётся в такой же степени вскрыть действительность, проникнуть в суть человеческого существования, произведение, принадлежащее к любому «изму», сразу же превращается в реалистическое. Следовательно, в этом случае требование идти к романтизму не есть «некий анахронизм», и можно совершенно не опасаться «возникновения дурной тенденции бегства от действительности». Вот почему вопрос, которого я не коснулся в начале своей критики литературного обзора Хоммы-куна, а именно – вопрос о том, что реализм и романтизм несовместимы, как лед и пламень, полностью доказывает в своей полемике сам Хомма-кун. И можно только пожалеть, что то ли от неудержимого стремления опорочить романтизм, то ли от неудержимого стремления поддержать натурализм он, отвернувшись от наполовину приоткрытой им истины, грубо опрокинул повозку логики, в результате чего пришёл к умозаключению, прямо противоположному выводам, к которым сам же подводит.

В древности пророк Валаам, желая проклясть Израиль, добился обратного – благословил его. А сейчас Хомма-кун, желая искоренить романтизм, добился обратного – прославил его. Не знаю только, послужит это славе его как критика или наоборот. Сам того не ведая, он сумел избегнуть того, чтобы его литературный обзор свёлся к пустой болтовне. Во всяком случае, за это я могу похвалить его.

IV

Вначале у меня было намерение, рассмотрев парадоксальное утверждение, что реализм выходит за рамки всяких «измов», снова вернуться к проблеме таланта и проанализировать связь между реализмом и натурализмом в моем собственном понимании, после чего вновь перейти к вопросу мастерства и на этом поставить точку в дискуссии. Но слишком подробный анализ литературного обзора Хоммы-куна привёл к тому, что я исчерпал установленный листаж, да и время, которое я отвёл на эту работу, тоже подошло к концу. Поэтому приходится на этом закончить; хочу только заметить, что, поскольку слово «талант» я толкую не в дурном смысле, оно не противоречит движению к реализму – надеюсь, это понятно. (Что же касается моего толкования таланта, я его уже высказал, теперь хотелось бы услышать точку зрения Хоммы-куна.)

Я уже говорил и могу повторить вслед за Сатоми-куном, что пренебрежительно относиться к таланту и мастерству не годится. Но хотя наши точки зрения в основном совпадают, в подходе к проблеме и некоторых частностях мы с Хомма-куном расходимся. Пишу об этом потому, что боюсь причинить неприятности Сатоми-куну.

Об искусстве и прочем

Художник должен прежде всего стремиться к совершенству своих произведений. В противном случае его служение искусству станет бессмысленным. Возьмём, например, потрясение, которое вызывают идеи гуманизма, – если стремиться только к этому, оно может быть достигнуто простым слушанием проповеди. Поскольку все мы служим искусству, наши произведения должны в первую очередь вызывать потрясение своей художественностью. У нас нет иного пути, как добиваться их совершенства.

«Искусство для искусства» – ещё шаг, и впадаешь в развлекательность искусства.

Искусство во имя жизни – ещё шаг, и впадаешь в утилитарность искусства.

Совершенство – не просто создание произведения, читая которое не к чему придраться. Оно – полное и всестороннее выражение идеалов в искусстве. Художник, неспособный следовать этому, заслуживает позора. Таким образом, великий художник – тот, у которого сфера совершенства самая обширная. К примеру – Гёте.

Человеку, конечно, не дано превзойти предел возможностей, дарованных природой. Но если на этом основании ничего не делать, то не узнаешь, где этот предел. Вот почему необходимо, чтобы каждый был подвижником, стремящимся стать Гёте. А тот, кто не способен поставить перед собой такую цель, сколько бы лет ни прошло, не сможет стать даже кучером в доме Гёте. Но заявлять во всеуслышание, что тебе удалось стать Гёте, не следует.

Каждый раз, когда мы пытаемся вступить на путь художественного совершенства, наше подвижничество наталкивается на препятствия. Может быть, это стремление к покою? Нет, не оно. Нечто гораздо более загадочное. Чем выше взбирается в гору человек, тем роднее становится ему подножие, закрытое облаками, – вот что это такое. Человек, не испытывающий этого, во всяком случае для меня – чужд.

Гусеница на ветке дерева беспрерывно подвергается смертельной опасности из-за своих врагов – температуры, погоды, птиц. Художник, чтобы выжить, тоже должен спасаться от подстерегающих его опасностей, подобно гусенице. Особенно страшна остановка. Нет, в искусстве остановка невозможна. Отсутствие движения вперёд означает движение назад. Но стоит художнику двинуться назад, и творческий процесс становится механическим. Это значит, что он пишет произведения-близнецы. Но стоит творческому процессу стать механическим, и художник оказывается на пороге гибели. Написав «Дракона», я привёл себя на порог гибели.

Совсем не обязательна закономерность: чем правильнее у человека взгляды на искусство, тем лучшие произведения он пишет. Неужели только меня одного удручает такая мысль? Молюсь, чтобы не оказаться в этом одиноким.

Содержание – ствол, форма – ветви. Этот взгляд имеет широкое хождение. Но это лишь правдоподобная ложь. Содержание произведения – это содержание, непременно слитое с формой. Думать, что сначала существует содержание, а форма создаётся потом, может только слепец, не понимающий сущности творчества. Это легко понять на таком примере. Каждый, несомненно, помнит слова Освальда из «Призраков»: «Жажду солнца». Каково содержание этих слов? Профессор Цубоути в комментариях к «Призракам» перевёл их словом «темно». Возможно, с точки зрения логики «жажду солнца» и «темно» одно и то же, но с точки зрения содержания этих слов они далеки друг от друга, как небо от земли. Содержание торжественных слов «жажду солнца» может быть выявлено лишь в форме «жажду солнца». Величие Ибсена в том, что он смог точно уловить целое, слитое в содержании и форме. Нет ничего удивительного в том, что Эчегарай в предисловии к пьесе «Дитя Дон Жуана» с восхищением говорит об этой драме. Если смешать содержание тех слов и заключённый в них символический смысл, то можно прийти к ошибочной оценке содержания. Мастерски сочинённое содержание не есть форма. Но форма заключена в самом содержании. Или наоборот. Для человека, не улавливающего этих весьма тонких отношений, искусство навсегда остаётся закрытой книгой.

Искусство начинается с самовыражения и самовыражением заканчивается. Художник, не пишущий картин, поэт, не сочиняющий стихов, – эти слова, кроме как метафорического, никакого другого смысла не имеют. Они ещё более глупы, чем «небелый мел».

Однако исповедующие ошибочную идею первенства формы – истинное бедствие. Фактически они такое же бедствие, как и исповедующие ошибочную идею первенства содержания. Последние вместо звезды предлагают метеорит. Первые, глядя на светлячка, думают, что это звезда. Склонности, образование заставляют меня быть человеком осмотрительным, и аплодисменты тех, кто исповедует ошибочную идею первенства формы, меня не прельщают.

Когда удаётся проникнуть в произведение великого художника, мы, часто поверженные его великой мощью, забываем о существовании других писателей. Подобно тому, как людям, долго смотревшим на солнце, стоит лишь отвести от него взгляд – и всё кругом кажется темным. Впервые прочитав «Войну и мир», я стал презрительно относиться ко всем другим русским писателям. Это была ошибка. Мы должны знать, что кроме солнца существуют луна и звезды. Гёте, восхищённый «Страшным судом» Микеланджело, позволил себе усомниться, не достоин ли презрения Рафаэль в Ватикане.

Художник, чтобы создать неординарное произведение, не остановится даже перед тем, чтобы продать душу дьяволу. Я, разумеется, тоже не остановлюсь перед этим. Но есть люди, которые сделают это с ещё большей лёгкостью, чем я.

Прибывший в Японию Мефистофель заявил: «Нет такого произведения, которое невозможно было бы обругать. Единственное, что должен сделать умный критик, – выбрать момент, когда его ругань будет воспринята. И, воспользовавшись этим моментом, обрушить на голову писателя проклятия. Такие проклятия имеют двойное действие. И против народа. И против самого писателя».

Понимание или непонимание искусства лежит вне рассуждений о нем. Чтобы узнать, холодная вода или тёплая, есть лишь один способ – выпить её. То же самое, когда речь идёт о понимании искусства. Думать, что можно стать критиком, читая книги по эстетике, то же самое, что думать, будто достаточно прочесть путеводители, и уже никакое место в Японии не останется загадочным. Народ, думаю, можно обмануть. Но художника… Нет, народ тоже… если только среди него найдётся Сантаяна…

Я сочувствую любому духу протеста в искусстве. Даже если он направлен против меня.

Творческая деятельность любого гения всегда сознательна. Что это значит? В картине «Сосна на камне» ветви деревьев обращены в одну сторону. Почему это создаёт такой поразительный эффект? Не знаю, было ли это ведомо самому художнику, но то, что эффект рождён именно таким расположением ветвей, он прекрасно понимал. Если бы не понимал, никаким гением не был. А был бы обыкновенным роботом.

Бессознательная творческая деятельность – фикция. Вот почему Роден так презрительно отзывался о вдохновении.

Сезанн, услыхав критическое замечание, что Делакруа небрежно пишет цветы, резко выступил против. Возможно, он хотел сказать только о Делакруа.

Но в протесте явно просматривается облик самого Сезанна. Ради того чтобы постичь непреложные законы, которые заставили бы испытать художественное потрясение, нужно трудиться в поте лица – в этом и состоит поразительный облик Сезанна.

Суметь воспользоваться этим непреложным законом – своего рода фокус. Те, кто презирает подобные фокусы, либо не понимают, что такое искусство, либо используют это слово только в дурном смысле – других объяснений я не вижу. Но в таком случае чванливо заявлять: это никуда не годится, никуда не годится – то же самое, что называть всех вегетарианцев на свете скаредными, считая вегетарианство другим названием скупости. К чему подобное презрение? Все художники, хотят они того или нет, вынуждены прибегать к фокусам. Вернёмся к картине «Сосна на камне». Чтобы достичь определённого эффекта, художник, хотел он того или нет, вынужден был пойти на уловку: обратить ветви сосны в одну сторону. «Пишут сердцем. Пишут жизнью». Эти сверкающие, как сусальное золото, слова хорошо обращать лишь к школьникам, ради их поучения.

Простота похвальна… Но то, что именуется простотой в искусстве, – это простота невероятной сложности. Простота, когда выжатое прессом вновь помещают под пресс. Люди, неспособные понять, сколько нужно приложить творческих усилий, чтобы получить такую простоту, могут бесконечно что-то создавать и создавать и этот свой детский лепет самодовольно называть красноречием, превосходящим демосфеновское. Настоящая сложность, и та ближе к истинной простоте, чем эта бессодержательная простота.

Опасен не фокус сам по себе, а ловкость, с которой его делают. Ловкость может скрыть недостаточную серьёзность. Стыдно в этом признаваться, но среди моих слабых произведений есть и такие, ловко скроенные. Возможно, это с радостью признают и мои враги. Но всё же…

По своему характеру я сибарит, и если буду питать чрезмерное пристрастие к изяществу, то существует опасность, что это сделает меня рабом утончённости. И поскольку мой характер не изменится, нужно людям, да и себе самому, чётко показать, во что я верю, а не прятаться в раковину, стараясь не демонстрировать ни себе, ни другим, что я собой представляю. Именно ради этого я и решил немного поболтать. Если я не буду отдавать тому все силы, то приблизится время, когда выплыть мне уже не удастся.