Текст книги "В стране водяных"

Трясина

Случилось это в дождливый день после полудня. В одном из залов картинной галереи я обнаружил картину, написанную маслом. «Обнаружил» – сказано, пожалуй, слишком сильно, впрочем, что мне мешает так именно и сказать: ведь только эта картина висела в полутёмном углу, только она была в ужасающе бедной раме; картину повесили и словно тут же о ней забыли. Картина называлась «Трясина», автор не принадлежал к числу известных. И сама картина изображала всего-навсего ржавую воду, сырую землю да ещё траву и деревья, густо растущие на этой земле; в ней не было ровным счётом ничего, на чём мог бы остановить взгляд обычный посетитель.

Странно, но художник писал столь густую растительность, совершенно не пользуясь зелёными красками. Тростник, тополя, фиги – всё это было грязно-жёлтого цвета. Какого-то гнетущего жёлтого цвета, цвета сырой глины. Действительно ли художник так видел зелень? Или ему почему-либо нравился этот цвет и он нарочно усиливал его? Я стоял перед картиной потрясённый, и этот вопрос всё время мучил меня.

И постепенно, чем больше я в неё вглядывался, тем яснее понимал, какую она страшную таит в себе силу. Особенно земля на переднем плане, – земля была написана до того убедительно, что вы явственно ощущали, как ступает по ней ваша нога, как с тоненьким всхлипом увязает по самую лодыжку в гладкой дрожащей жиже.

За небольшой картиной маслом я разглядел несчастного её художника, который стремился возможно острее показать самую суть природы. Эта жёлтая болотная растительность внушала мне такое же трагическое, такое же глубокое, рождающее восторг чувство, какое внушает всякое выдающееся творение искусства. Среди множества больших и небольших картин, заполнивших галерею, не нашлось бы ни одной, равной этой по силе.

– Вы, кажется, в восторге? – Чья-то рука хлопнула меня по плечу, и я, с таким чувством, словно меня бесцеремонно разбудили, обернулся. – Ну, как вам эта штука?

Говоривший пренебрежительно мотнул свежевыбритым подбородком в направлении картины. Модный коричневый пиджак, крепкое сложение, самоуверенный вид знатока – это был художественный критик одной из газет. Я припомнил, что уже не впервые именно этот критик вызывает во мне чувство неприязни, и очень неохотно ему ответил:

– Это шедевр.

– Шедевр?! Забавно! – Критик расхохотался, подрагивая животом.

Привлечённые его смехом, несколько посетителей, стоявших поблизости, словно сговорившись, разом посмотрели в нашу сторону. Мне сделалось ещё неприятнее.

– Забавно! Кстати, вы знаете, художник был отнюдь не из числа устроителей выставки, однако он так всё время стремился её выставить, что семья покойного упросила жюри, и её в конце концов сунули в этот угол.

– Семья покойного? Значит, автор картины умер?

– Да, он умер. Впрочем, он был мёртв и при жизни.

– То есть как это?

– Уже довольно давно он был не в себе.

– И когда вот это писал?

– Разумеется! Какой же нормальный станет писать в таком цвете. А вы вот даже изволите восхищаться – ну не забавно ли!

И критик снова разразился самодовольным смехом. Он наверняка полагал, что я устыжусь своего невежества. Больше того, он, как видно, хотел, чтобы я почувствовал его превосходство.

Увы, я разочаровал его. Я слушал его, и чувство почти торжественное наполняло меня невыразимым волнением. Я с трепетом снова и снова погружался в созерцание картины. И снова видел за небольшим холстом несчастного художника, терзаемого страшным нетерпением и тревогой.

– Да, у него, как видно, никак не выходило то, что он хотел, и это свело его с ума. Вот в чём всё дело!

И критик с прояснённым лицом, почти радостно, улыбнулся. Вот она, единственная награда, полученная от людей, от общества безвестным художником, принёсшим в жертву свою жизнь, одним из нас.

Сильный трепет прошёл по всему моему телу; я опять, в третий уже раз, бросил взгляд на печальный холст. Там между угрюмым небом и угрюмой водою с чудовищной силой – природа это есть мы! – жили тростник, тополь, фиговое дерево цвета сырой глины.

– Шедевр!

Я повторил это слово гордо, глядя прямо в лицо художественному критику.

Бал

1

Вечер 3 ноября 1886-го. Акико, семнадцатилетняя девушка, поднимается вместе со своим отцом по широкой лестнице в клубе «Рокумэйкан», где должен состояться бал. Освещённая яркими газовыми фонарями лестница по обеим сторонам обсажена тремя рядами крупных хризантем, похожих на искусственные. В третьем ряду – красные хризантемы, во втором – ярко-жёлтые, в первом – белоснежные. Их лепестки свисают бахромой. Из танцевального зала, выходящего на верхнюю площадку лестницы, где ряды хризантем кончаются, безудержно льются исполненные ликования бравурные звуки оркестра. Акико с детства учили французскому языку и танцам. Но в её жизни это был первый настоящий бал. Поэтому по дороге сюда, сидя в коляске, она рассеянно отвечала изредка заговаривавшему с ней отцу. Так глубоко в сердце девушки пустило корни беспокойство, которое скорее можно было назвать радостной тревогой. Пока коляска не остановилась у клуба «Рокумэйкан», Акико нетерпеливо поглядывала на проплывавшие мимо редкие фонари, тускло освещавшие токийские улицы.

Но как только она вошла в клуб, произошёл случай, заставивший её сразу же забыть о тревоге. Примерно на середине лестницы они с отцом поравнялись с поднимавшимся перед ними китайским дипломатом. Довольно полный, он посторонился, пропуская их, и устремил на Акико восхищённый взгляд. Бледно-розовое бальное платье, изящная голубая бархотка вокруг шеи, душистая роза в густых волосах – действительно, в тот вечер Акико, потрясшая своим обликом китайского дипломата с длинной косой, как бы олицетворяла собой прелесть японской девушки, приобщившейся к цивилизации. А тут ещё сбегавший с лестницы молодой японец во фраке невольно остановился и, чуть повернув голову, тоже стал с восхищением смотреть вслед Акико. Потом, спохватившись, поправил белый галстук и снова заспешил вниз, в вестибюль.

Акико с отцом поднялись на второй этаж, где у входа в зал гостей с достоинством приветствовали хозяева – граф с поседевшими бакенбардами и увешанной орденами грудью и его жена, которая была старше своего мужа, в тщательно продуманном туалете в стиле эпохи Людовика XV. От Акико не укрылось восхищение, появившееся на бесстрастном лице графа, когда он её увидел. Отец Акико, человек добродушный, радостно улыбаясь, представил дочь графу и его супруге. Акико то робела, то ликовала. Но обуревавшие девушку чувства не помешали ей уловить в лице высокомерной графини что-то вульгарное.

Танцевальный зал тоже был весь украшен буйно цветущими хризантемами. Повсюду в аромате духов бесшумно плыли волны кружев, цветы, веера из слоновой кости, которыми в ожидании кавалеров обмахивались женщины. Акико сразу же оставила отца и присоединилась к одной из этих блестящих групп. Она состояла из девушек, с виду ровесниц, в почти одинаковых голубых и розовых платьях. Они встретили Акико весёлым щебетаньем, наперебой восхищаясь её красотой, тем, как чудесно она сегодня выглядит.

Не успела Акико присоединиться к подругам, как к ней неожиданно подошёл морской офицер – француз и, вытянув руки по швам, вежливо поклонился на японский манер. Акико почувствовала, что её щёки зарделись. Она сразу поняла, что означает этот поклон, и, повернувшись к стоявшей рядом с ней девушке в голубом платье, попросила её подержать веер. В ту же минуту офицер, вежливо улыбнувшись, неожиданно обратился к Акико по-японски, хотя с акцентом:

– Разрешите пригласить вас на танец?

И Акико закружилась с офицером в вальсе «Голубой Дунай». У него было загорелое лицо с правильными чертами, густые усы. Акико едва доставала рукой в длинной перчатке до плеча своего кавалера, но, искушённый в танцах, он без труда вёл Акико в толпе вальсирующих, шепча ей на ухо комплименты на певучем французском языке. Девушка отвечала офицеру застенчивой улыбкой и время от времени поглядывала по сторонам, осматривая зал. Под ниспадавшей широкими складками драпировкой из шёлкового лилового крепа с вышитыми на ней гербами императорского дома и под китайскими государственными флагами, на которых, выпустив когти, извивались голубые драконы, стояли вазы с хризантемами, весело поблёскивая серебром или мрачно отливая золотом в потоке танцующих. И этот поток, подхлёстываемый вскипающим, как шампанское, вихрем звуков великолепного немецкого оркестра, ни на миг не прекращал своего головокружительного движения. Встретившись взглядом с танцующей подругой, Акико радостно ответила ей на кивок. В это мгновение к Акико мотыльком разлетелся ещё один кавалер: он словно бы заблудился.

Акико знала, что глаза французского офицера неотрывно следят за каждым её движением. Видимо, в этом ещё не свыкшемся с Японией иностранце вызывала интерес лёгкость, с которой Акико танцевала. Неужели эта прелестная девушка живёт, точно кукла, в домике из бумаги и бамбука? Неужели из разрисованной зелёными цветами мисочки величиной с ладонь она ест рис, захватывая его тонкими палочками? Эти вопросы, казалось, мелькали в его приветливой улыбке, во взгляде. Для Акико это всё было ново и в то же время лестно. Наверно, поэтому всякий раз, когда удивлённый взгляд кавалера устремлялся к ногам Акико в изящных розовых туфельках, они с ещё большей лёгкостью начинали скользить по зеркальному полу.

Наконец офицер заметил, что его похожая на маленького котёнка партнёрша устала, и участливо заглянул ей в лицо:

– Будем ещё танцевать?

– Нон, мерси, – твёрдо ответила запыхавшаяся Акико.

Тогда офицер, продолжая вальсировать, повёл Акико, ловко лавируя, сквозь колышущиеся волны кружев и цветов к вазам с хризантемами. Сделав последний тур, он усадил девушку на стоявший там стул и, выпятив грудь, снова склонился в почтительном, на японский манер, поклоне.

Станцевав ещё польку и мазурку, Акико под руку с французским офицером спустилась по лестнице, по обеим сторонам обсаженной тремя рядами хризантем, белых, жёлтых и красных, в огромный зал.

Там среди исчезавших и вновь появлявшихся фраков и обнажённых плеч виднелось множество столов, сервированных серебром и хрусталём, – на одних лежали горы мяса и трюфелей, на других высились башни из сандвичей и мороженого, на третьих были воздвигнуты пирамиды из гранатов и инжира. У стены, где были высажены хризантемы, стояла изящная золотая решётка, увитая искусно сделанными виноградными лозами. Среди листьев висели похожие на осиные гнёзда лиловые гроздья винограда. У решётки стоял отец Акико с каким-то господином одного с ним возраста и курил сигару. Увидев Акико, отец, очень довольный, кивнул ей и тут же повернулся к своему знакомому, снова задымив сигарой.

Офицер с Акико направились к одному из столов и взяли мороженое. От Акико не ускользнуло, что её кавалер не может оторвать глаз от её рук, волос, шеи, охваченной голубой бархоткой. Это, разумеется, льстило девушке. Но в какой-то миг в ней не могла не шевельнуться свойственная женщинам подозрительность. И когда мимо них прошла молодая женщина, с виду немка, в чёрном бархатном платье с приколотой к груди красной камелией, Акико, побуждаемая этой подозрительностью, сказала:

– Как прекрасны европейские женщины!

С неожиданной серьёзностью офицер покачал головой:

– Японские женщины не менее прекрасны. Особенно вы…

– Вы неправы.

– Не подумайте, что это комплимент. Вы можете смело показаться на любом парижском балу. И очаруете всех. Вы похожи на девушку с картины Ватто.

Акико не знала Ватто. Поэтому воскрешённая словами офицера прекрасная картина прошлого – фонтаны среди деревьев, увядающие розы – мгновенно исчезла, не оставив в её воображении никакого следа. Но Акико была гораздо сообразительнее многих своих подруг и, продолжая есть мороженое, ухватилась за спасительную тему:

– Я была бы счастлива побывать на парижском балу.

– Ничего интересного, в Париже балы такие же, как и здесь.

Говоря это, морской офицер обвёл взглядом толпившихся у стола людей, хризантемы, и глаза его весело блеснули. Он перестал есть мороженое и добавил, будто обращаясь к самому себе:

– И не только в Париже. Балы везде одинаковы.

* * *

Через час Акико под руку с офицером вместе с другими гостями – японцами и иностранцами – вышла на балкон полюбоваться лунной ночью. Обнесённый балюстрадой балкон выходил в огромный парк, где росли, переплетаясь ветвями, сосны с красными фонариками на верхушках. Разлитый в холодном воздухе запах мха и палых листьев напоминал о приближающейся осени. А в танцевальном зале, на фоне драпировки из шёлкового лилового крепа, на которой были вышиты шестнадцатилепестковые хризантемы, всё так же без устали колыхались волны кружев и цветов. И всё так же подхлёстывал вихрь звуков оркестра этот людской поток.

Оживлённый разговор и смех на балконе нарушали ночную тишину. А когда в тёмном небе над соснами вспыхнул фейерверк, у всех вырвались громкие возгласы восхищения. Акико весело переговаривалась с подругами. Вдруг она заметила, что офицер, придерживавший её за локоть, задумчиво любуется спустившейся над парком лунной ночью. Акико подумала, что он страдает от ностальгии, и, заглянув ему в лицо, спросила не без кокетства:

– Вы, наверно, думаете сейчас о своей родине?

Офицер, в глазах которого по-прежнему таилась улыбка, медленно повернулся к ней. И вместо того чтобы сказать «нон», погладил её, как ребёнка, по голове.

– О чём же вы тогда думаете?

– Попробуйте отгадать.

Стоявшие на балконе вдруг снова зашумели – будто налетел порыв ветра. Офицер и Акико, словно сговорившись, умолкли, устремив взгляд в нависшее над соснами ночное небо. Там медленно гасли красные и зелёные огни фейерверка, яркими всполохами разгонявшие тьму. Фейерверк показался Акико настолько прекрасным, что ей даже стало грустно.

– Я думал о фейерверке. О том, что жизнь наша подобна фейерверку, – ответил офицер поучительным тоном, глядя сверху вниз в лицо Акико.

2

Осень 1918 года. Акико, ехавшая в свой загородный дом в Камакуре, случайно оказалась в одном вагоне со знакомым молодым писателем. Молодой человек положил на багажную полку букет хризантем, которые он вёз своей камакурской знакомой. Вдруг Акико – теперь пожилая замужняя дама Н. – сказала, что всякий раз, когда она видит хризантемы, ей вспоминается одна история, и подробно рассказала про бал в клубе «Рокумэйкан». Молодого человека не могли не заинтересовать эти воспоминания, услышанные из первых уст.

Когда рассказ был окончен, молодой человек без всякого умысла спросил:

– Вам неизвестно имя этого французского офицера?

Ответ был совершенно неожиданным.

– Разумеется, известно. Он назвался Жюльеном Вио.

– Значит, это был Loti. Тот самый Пьер Лоти, который написал «Госпожу Хризантему».

Молодой человек пришёл в радостное возбуждение. Но госпожа Н., с удивлением глядя на него, тихим голосом несколько раз повторила:

– Нет, Лоти он не назвался. Жюльеном Лоти он не назвался.

Ду Цзы-чунь

1

Это случилось весенним вечером.

Возле Западных ворот в столице Танского государства Лояне стоял юноша и безучастным взглядом смотрел на небо.

Звали этого юношу Ду Цзы-чунь. Он был сыном богача, но промотал отцовское достояние и дошёл до такой нищеты, что хоть с голоду помирай.

В те времена Лоян был цветущим городом, он не знал себе равных во всей Поднебесной. По улицам его пёстрой чередой двигались люди и повозки. В лучах закатного солнца, жидким маслом заливавшего городские ворота, проносились мимо шапочки из тончайшего шёлкового газа на головах стариков, золотые турецкие серьги в ушах женщин, многоцветные поводья на белых конях… Словно смотришь на прекрасную картину.

Но Ду Цзы-чунь, прислонившись спиной к воротам, по-прежнему смотрел безучастным взглядом на небо. Весенняя дымка расстилалась ровной пеленой, но сквозь неё уже был виден узкий полумесяц, похожий на белый шрам от звериного когтя.

«Смеркается, а у меня в животе пусто, и негде мне приклонить голову… Проклятая жизнь! Лучше броситься в реку и умереть», – вот какие мысли нестройным роем проносились в голове Ду Цзы-чуня.

И вдруг перед ним появился, словно из-под земли вырос, какой-то старик, на один глаз кривой, на другой глаз косой! Облитый лучами заходящего солнца, он отбрасывал огромную тень на ворота. Пристально поглядев в лицо Ду Цзы-чуню, старик властным голосом спросил:

– О чём ты сейчас думаешь?

– Я-то? Я думаю о том, как мне быть. Ведь у меня даже нет угла, где бы переночевать.

Старик спросил его так неожиданно, что Ду Цзы-чунь, потупив глаза в землю, неожиданно для себя дал правдивый ответ.

– Вот как! Жаль мне тебя.

Старик немного задумался и указал пальцем на лучи вечернего солнца, озарявшие улицу:

– Послушай, я дам тебе добрый совет. Стань сейчас так, чтобы солнце было позади тебя, а тень твоя упала на землю. Заприметь место, где у этой тени голова, и копай там ночью. Выкопаешь целую телегу чистого золота.

– Неужели правда?

Ду Цзы-чунь в изумлении поднял глаза. Что за чудо! Старик куда-то бесследно исчез, словно сквозь землю провалился.

А месяц в небе ещё больше побелел, и над бесконечным людским потоком уже реяли в вышине две-три нетерпеливые летучие мыши.

2

Ду Цзы-чунь сразу в один день разбогател так, что даже в столичном городе Лояне не находилось ему равных.

Следуя совету старика, он начал копать в том самом месте, где пришлась голова его тени, и вырыл гору золота – на самой большой повозке не увезёшь.

Ду Цзы-чунь стал неслыханным богачом. Он купил великолепный дом и мог бы соперничать в роскоши с самим императором Сюань-цзуном. Он пил ланьлинское вино, приказывал доставить к своему столу мякоть плодов «драконий глаз» из Гуйчжоу, посадил в саду пионы, которые четыре раза в день меняют цвет, завёл у себя белых павлинов, собирал драгоценные камни, наряжался в парчовые одежды, разъезжал в экипажах из ароматного дерева, заказывал мастерам кресла из слоновой кости… Словом, если перечислять все его прихоти, то рассказу и конца не будет.

Бывало, старые приятели Ду Цзы-чуня, встретив его по дороге, и здороваться-то с ним не хотели. Но когда толки о его новом богатстве пошли по городу, все прежние дружки наведались к нему и стали с утра до вечера веселиться в его доме. Число их с каждым днём прибывало. Прошло всего полгода, а уж в столичном городе Лояне не осталось ни одного прославленного своими талантами человека, ни одной известной красавицы, которые не побывали бы в доме Ду Цзы-чуня.

Юноша, что ни день, задавал роскошные пиры. Словами не описать всё великолепие этих праздников! Скажу лишь, что на них подавались привезённые с Запада виноградные вина, а индийские факиры забавляли гостей, глотая ножи. Хозяина окружало двадцать красавиц. У десяти девушек волосы были украшены лотосами из светлой яшмы, а у других десяти – пионами из драгоценного агата, и все они чудесно играли на флейтах и цитрах. О, это было прекрасное зрелище!

Но и у самого большого богача деньгам приходит конец, если сорить ими направо и налево.

Чему же удивляться, что при такой любви к роскоши Ду Цзы-чунь через год-два начал беднеть. Воистину у людей бесчувственные сердца! Давно ли от приятелей отбою не было, а теперь самые закадычные друзья проходили мимо его ворот, как чужие. Хоть бы из вежливости кто заглянул!

Наступила третья весна – и Ду Цзы-чунь опять распростился с последним своим грошом, и во всём огромном городе Лояне не нашлось ни одного дома, где бы дали ему приют. Да что там! Ни один человек не подал ему и чашки воды.

И вот однажды вечером Ду Цзы-чунь снова пошёл к Западным воротам Лояна. Безучастно глядя на небо, стоял он возле дороги, погружённый в печальные думы.

Вдруг откуда ни возьмись опять появился перед ним старик, кривой на один глаз и косой на другой глаз, и вновь задал ему тот же самый вопрос:

– О чём ты думаешь?

Увидев старика, Ду Цзы-чунь от стыда потупил глаза в землю и не сразу ответил. Но старик заговорил с ним так же ласково, как и прежде, и потому юноша смиренно сказал:

– Мне сегодня опять негде приклонить голову. Я думаю, что мне делать.

– Вот как! Жаль мне тебя. Я дам тебе добрый совет. Стань так, чтобы вечернее солнце отбросило твою тень на землю, и копай там, где обозначится грудь, – выроешь целую телегу чистого золота.

Не успел старик это сказать, как уже скрылся в толпе, словно бесследно растаял.

На другой день Ду Цзы-чунь вдруг снова сделался первым в Поднебесной богачом. И опять он дал волю своим прихотям. Многоцветные пионы в саду, лениво дремлющие среди них белые павлины, индийские факиры, глотающие ножи, – словом, всё как прежде!

Немудрено, что огромная гора золота, которая и в телеге-то еле поместилась, вся бесследно растаяла за каких-то три года.

3

– О чём ты думаешь?

В третий раз появился перед Ду Цзы-чунем старик, кривой на один глаз и косой на другой глаз, и задал ему всё тот же знакомый вопрос. Юноша, как можно догадаться, опять стоял под Западными воротами Лояна, печально глядя на трёхдневный месяц, тускло светивший сквозь весеннюю дымку.

– Я-то? Негде мне сегодня голову приклонить. Я думаю, что мне делать.

– Вот как! Жаль мне тебя. Но я подам тебе добрый совет. Стань так, чтобы вечернее солнце отбросило твою тень на землю, и копай ночью там, где обозначится у неё поясница. Выкопаешь целую телегу…

Не успел старик договорить, как Ду Цзы-чунь вдруг поднял руку и прервал его:

– Нет, не нужно мне золота.

– Тебе не нужно золота? Ха-ха-ха, выходит, надоело тебе купаться в роскоши.

Старик с видом сомнения пристально поглядел на Ду Цзы-чуня.

– Нет, не роскошь мне опротивела. Хуже того! Я потерял любовь к людям, – резко сказал Ду Цзычунь с помрачневшим лицом.

– Вот это любопытно! Отчего ж ты потерял любовь к людям?

– Все люди на свете, сколько их есть, не знают сострадания. Когда я был богачом, мне льстили, заискивали передо мной, а когда я обеднел, взгляните-ка! Даже доброго взгляда не кинут в мою сторону. Как подумаю об этом, не хочу больше быть богачом.

Услышав эти слова Ду Цзы-чуня, старик вдруг лукаво улыбнулся:

– Вот оно как! Ты не похож на других молодых людей, всё прекрасно понимаешь. Так, значит, ты теперь хочешь жить бедняком, да зато спокойно?

Ду Цзы-чунь немного поколебался. Но потом, видно решившись, с мольбой взглянул на старика и сказал:

– Нет, такая доля не по мне! Я хотел бы стать вашим учеником и постигнуть тайну бессмертия! Не таитесь от меня! Ведь вы маг-отшельник, наделённый высшей мудростью. Разве иначе могли бы вы за одну только ночь сделать меня первым богачом в Поднебесной? Прошу вас, будьте моим наставником и научите меня искусству магии.

Старик немного помолчал, сдвинул брови, словно размышлял о чём-то, а потом с улыбкой охотно согласился:

– Да, верно, я даос-отшельник по имени Те Гуан-цзы, живу в горах Эмэй-шань. Когда я тебя впервые увидел, то мне показалось, что ты способен понять истинную суть вещей. Вот почему я дважды сделал тебя богачом, а теперь, если уж ты так сильно хочешь стать магом-отшельником, я приму тебя в ученики.

Нечего и говорить о том, как обрадовался Ду Цзы-чунь. Не успел старик Те Гуан-цзы докончить своих слов, как он уже начал отбивать перед ним земные поклоны.

– Нет, не благодари меня так усердно. Станешь ли ты великим магом-отшельником или нет, зависит только от тебя самого. Если ты не создан для этого, вся моя наука не поможет. Ну, будь что будет, а мы сейчас вдвоём с тобой отправимся в самую глубь гор Эмэй-шань. В единый миг перелетим туда по небу.

Те Гуан-цзы поднял с земли свежесрезанную бамбуковую палочку и, тихо бормоча какое-то заклинание, сел вместе с Ду Цзы-чунем верхом на неё, как на коня. И вдруг – разве это не чудо? – бамбуковая палочка со страшной быстротой взмыла в самое небо, подобно дракону, и понеслась по ясному вечернему небу.

Ду Цзы-чунь, замирая от страха, робко поглядел вниз. Но там, в самой глубине закатного зарева, виднелись только зелёные горы.

Напрасно искал он взглядом Западные ворота столицы (верно, они утонули в тумане). Седые пряди волос старика Те Гуан-цзы разметались по ветру. Он громко запел песню:

 
Утром тешусь в Северном море,
А вечером – на юге в Цаньу.
В глубине рукава – дракон зелёный.
Как отважен я и велик!
 
 
Трижды, никем из людей не замечен,
Всходил я на башню Юсян.
Распевая стихи во весь мой голос,
Лечу я над озером Дунтон.
 

4

Бамбуковая палочка с двумя сидевшими на ней всадниками плавно опустилась на гору Эмэй-шань, там, где широкая скала нависла над глубокой расщелиной. Видно, было это на большой высоте, потому что светила Семизвездия, сиявшие посреди неба, стали величиной с чайную чашку. Само собой, людей там от века не бывало, и тишина, нарушенная лишь на миг, сейчас же воцарилась снова.

Только и слышно было, как на горной вершине, где-то над самой головой, глухо шумит от ночного ветра одинокая, согнутая непогодой сосна.

Когда оба они опустились на скалу, старик посадил Ду Цзы-чуня спиной к отвесной стене.

– Сейчас я подымусь на небо, навещу там Сиванму, – молвил Те Гуан-цзы, – а ты тем временем сиди здесь и дожидайся меня. Быть может, в моё отсутствие появятся перед тобой злые духи и начнут морочить тебя, но ты смотри не подавай голоса. Что бы ни случилось с тобой, не подавай голоса. Если ты скажешь хоть слово, не быть тебе никогда магом-отшельником. Будь готов ко всему! Слышал? Храни молчание, хотя бы небо и земля раскололись на мелкие части.

– Верьте мне, я не издам ни звука. Буду молчать, хотя бы мне это жизни стоило.

– Право? Ну, тогда я за тебя спокоен. Отлучусь ненадолго.

Старик простился с Ду Цзы-чунем, снова сел верхом на палочку, взлетел прямо в небо между горными вершинами и исчез в ночной мгле, словно растаял.

Ду Цзы-чунь, сидя в одиночестве на скале, спокойно любовался звёздами. Так прошло, верно, около часа. Ночной ветер из глубины гор стал ледяной струйкой пробиваться сквозь его тонкую одежду.

Вдруг в небе прозвучал грозный голос:

– Эй, кто здесь, отвечай!

Но Ду Цзы-чунь, соблюдая приказ старика, ничего не ответил.

Прошло немного времени и тот же громовой голос пригрозил ему:

– Если ты сейчас же не дашь ответ, то готовься к смерти!

Ду Цзы-чунь продолжал упорно молчать.

И тут откуда ни возьмись на скалу одним прыжком вскочил тигр и, вперив в Ду Цзы-чуня свои страшно сверкающие глаза, оглушительно заревел. Мало того, в тот же самый миг ветки сосны над головой юноши громко зашумели, и с крутой вершины пополз к нему, высунув огненный язык, белый змей толщиной в большую бочку. Всё ближе и ближе…

Но Ду Цзы-чунь и бровью не пошевелил. Он продолжал сидеть всё так же спокойно.

Тигр и змей злобно уставились друг на друга, словно караулили, кому из них достанется добыча, а потом оба сразу бросились на Ду Цзы-чуня. Вот-вот вонзятся в него клыки тигра, вот-вот вопьётся жало змея… Ду Цзы-чунь уже думал, что тут ему и конец, но тигр и змей, подобно туману, улетели с ночным ветром. Только ветки сосны на вершине всё ещё протяжно шумели. Ду Цзы-чунь с облегчением перевёл дыхание и стал поджидать, что же случится дальше.

И вот набежал сильный порыв ветра, туча цвета густой чёрной туши закрыла всё кругом, бледно-лиловая молния расколола мглу, загрохотал гром. И сразу же водопадом обрушился бушующий ливень. Ду Цзы-чунь бестрепетно сидел, не двигаясь с места, под натиском этой ужасной бури. Рев вихря, струи ливня, непрерывные вспышки молний, – казалось, ещё немного, и рухнет гора Эмэй-шань. Послышался такой удар грома, от которого впору оглохнуть, и из чёрной тучи, клубившейся в небе, прямо на голову Ду Цзы-чуня упал красный огненный столб.

Ду Цзы-чунь невольно зажал уши и упал ничком на скалу. Но вот он открыл глаза и видит: небо над ним по-прежнему безмятежно ясно. Над вершинами гор опять, как и раньше, ярко сверкают светила Семизвездия величиной с чайную чашку. Так, значит, и страшная буря, и тигр, и белый змей – всё это лишь морок, напущенный бесами в отсутствие Те Гуан-цзы. Ду Цзы-чунь понемногу успокоился, отёр холодный пот со лба и снова спокойно уселся на скале.

Но не успел он ещё отдышаться, как прямо перед ним появился одетый в золотые доспехи величественный небесный полководец, ростом, верно, в целых три дзё[21]21
  Дзё – мера длины, равная 3,79 м.


[Закрыть]. Небесный полководец держал в руке трезубец. Гневно сверкая глазами, он направил трезубец прямо в грудь Ду Цзы-чуню и начал грозить ему:

– Эй, ты кто такой, говори! Гора Эмэй-шань – моё обиталище с тех самых пор, как возникли небо и земля. Но ты, не убоясь этого, один посмел вторгнуться сюда! Уж наверное, ты не простой человек. Отвечай, если жизнь тебе дорога!

Но Ду Цзы-чунь, как повелел ему старик, упорно не раскрывал рта.

– Не отвечаешь? Молчишь! Хорошо же! Молчи сколько хочешь. За это мои родичи искрошат тебя на куски.

Небесный полководец высоко поднял трезубец и поманил кого-то с небосклона над соседними горами. И в тот же миг мгла разорвалась, и бесчисленные воины тучами понеслись по небу. В руках у них сверкали мечи и копья, вот-вот всей громадой пойдут на приступ.

При этом зрелище Ду Цзы-чунь едва не вскрикнул, но вовремя припомнил слова старика Те Гуан-цзы и, подавив в себе крик, промолчал. Небесный полководец увидел, что юношу испугать не удалось, и разгневался страшным гневом.

– Ах ты, упрямец! Ну, раз не хочешь отвечать, я исполню свою угрозу. Прощайся с жизнью! – завопил небесный полководец и, взмахнув сверкающим трезубцем, вонзил все его острия в грудь Ду Цзы-чуня. А потом, потрясая гору Эмэй-шань громовыми раскатами смеха, бесследно исчез во мраке. Но ещё раньше, чем это случилось, исчезли, как сновидение, вместе с шумным порывом ночного ветра все бесчисленные воины.

Светила Семизвездия снова проливали на скалу своё холодное сиянье. Ветки сосны по-прежнему глухо шумели на вершине горы. Но Ду Цзы-чунь лежал на спине бездыханный.

5

Мёртвое тело Ду Цзы-чуня осталось лежать на скале, но душа его, тихо вылетев из смертной оболочки, устремилась в недра преисподней.

Из нашего мира в преисподнюю ведёт дорога, которую именуют Путь мрака. Там круглый год в чёрном небе уныло свищет ледяной ветер. Ду Цзы-чунь, подхваченный вихрем, кружился в небе, подобно опавшему листку. Вдруг он очутился перед великолепным дворцом, на котором висела надпись: «Дворец бесчисленных душ».

Едва лишь черти, толпой стоявшие перед дворцом, завидели Ду Цзы-чуня, как они со всех сторон окружили его и потащили к лестнице. На вершине лестницы стоял их повелитель в чёрной одежде и золотой короне и метал вокруг гневные взгляды. Уж наверное, это был сам владыка преисподней царь Яньло. Ду Цзы-чунь много слышал о нём и теперь в страхе преклонил колена, ожидая решения своей участи.

– Эй ты, почему сидел на вершине Эмэй-шань? – донёсся громовым раскатом с вершины лестницы голос царя Яньло. Ду Цзы-чунь хотел было сразу же ответить, но вдруг вспомнил строгий наказ старика Те Гуан-цзы: «Молчи, не говори ни слова!» И он молчал, как немой, низко опустив голову. Тогда царь Яньло взмахнул железной булавой, которую он держал в руке, и яростно завопил в таком гневе, что усы и борода у него встали дыбом: