Текст книги "В стране водяных"

– Да знаешь ли ты, где находишься, несчастный? Сейчас же отвечай, не то я, ни минуты не медля, заставлю испытать тебя все муки ада.

Но Ду Цзы-чунь и губ не разжал. Увидев это, царь Яньло повернулся к чертям и что-то сурово им приказал. Черти немедленно повиновались и, ухватив Ду Цзы-чуня, подняли его высоко в чёрное небо над дворцом.

А в преисподней, как всякий знает, помимо Игольной горы и Озера крови, таятся во мгле неподалёку друг от друга Огненная долина, которую зовут Пылающим адом, и море льда, именуемое Преисподней лютого холода. Черти начали бросать Ду Цзы-чуня в каждую область ада поочередно. В его грудь безжалостно вонзались ножи, огонь опалял ему лицо, у него вырывали язык, сдирали с него кожу, толкли его железным пестом в ступе, поджаривали на сковороде в шипящем масле, ядовитые змеи высасывали у него мозг, орёл-стервятник выклёвывал ему глаза – словом, его подвергли всем пыткам ада. Если начнёшь их перечислять, конца не будет. Но Ду Цзы-чунь всё выдержал. Крепко сжав зубы, он не проронил ни единого слова, ни единого звука.

Наконец и чертям надоело терзать его. Они вновь понесли Ду Цзы-чуня по чёрному небу назад, к Дворцу бесчисленных душ, и, бросив его у подножия лестницы, хором доложили царю Яньло:

– У этого грешника ничем слова не вырвешь.

Царь Яньло, нахмурив брови, погрузился в размышление и, как видно, надумав что-то, приказал одному из чертей:

– Отец и мать этого человека были ввергнуты в преисподнюю скотов. Живо тащи их сюда!

Чёрт помчался верхом на ветре и в один миг исчез в небе преисподней. Но вдруг, подобно падучей звезде, опустился вновь перед Дворцом бесчисленных душ, гоня перед собой двух скотов. Поглядел на них Ду Цзы-чунь – и кто может описать его испуг и изумление?

У этих двух жалких, измождённых кляч были навеки незабвенные лица его покойных отца и матери.

– Ну, так зачем ты сидел на вершине горы Эмэй-шань? Сознавайся сейчас же, не то плохо придётся твоим родителям.

И всё же, несмотря на эту страшную угрозу, Ду Цзы-чунь снова не дал ответа.

– Ах ты неблагодарный сын! Так, по-твоему, пускай мучают твоих родителей, лишь бы тебе самому было хорошо!

Царь Яньло завопил таким ужасным зыком, что Дворец бесчисленных душ поколебался до основания.

– Бейте их! Эй вы, черти! Бейте их, сдерите с этих кляч всё мясо, перешибите им все кости.

Черти дружно ответили: «Мы повинуемся!» – схватили железные бичи и начали хлестать двух старых лошадей без всякой пощады и милосердия. Удары сыпались дождём со всех сторон. Бичи со свистом разрезали ветер, сдирая шкуры, ломая кости. А эти старые клячи – его отец и мать, превращённые в скотов, – дергаясь всем телом от боли, с глазами, полными кровавых слёз, испускали ржание, похожее на стоны. Не было сил глядеть на это…

– Ну что! Всё ещё не сознаёшься?

Царь Яньло велел чертям на минуту опустить железные бичи и вновь потребовал ответа от Ду Цзы-чуня. А в это время обе старые лошади, с перешибленными костями, с ободранными боками, свалились перед лестницей и лежали там при последнем издыхании.

Ду Цзы-чунь был вне себя от горя, но, вспомнив наказ старика, крепко зажмурил глаза. И вдруг до его ушей почти беззвучно донёсся тихий голос:

– Не тревожься о нас. Что бы с нами ни случилось, лишь бы ты был счастлив. Это для нас высшая радость. Пусть грозится владыка преисподней, не отвечай ему, если так надо…

О, это был хорошо знакомый нежный голос его матери! Ду Цзы-чунь невольно открыл глаза. Одна из лошадей, бессильно лежавших на земле, грустно и пристально глядела ему в лицо. Его мать посреди нестерпимых мук была полна сочувствия к сыну и совсем не сердилась за то, что из-за него черти хлещут её железными бичами. Низкие люди, бывало, льстили ему, когда он был богачом, и отворачивались от него, когда он становился нищим. А здесь – какая прекрасная доброта! Какая чудесная стойкость! Ду Цзы-чунь забыл все предостережения старика. Бегом, чуть не падая с ног, бросился он к полумёртвой лошади, обеими руками обнял её за шею и, ручьём проливая слёзы, громко закричал: «Матушка!»

6

При звуке собственного голоса Ду Цзы-чунь вдруг очнулся. Он по-прежнему стоял у Западных ворот Лояна, залитых сиянием вечернего солнца. Подёрнутое весенней дымкой небо, тонкий трёхдневный месяц, непрерывный поток людей и повозок – всё было таким же, как тогда, когда он не полетел ещё на гору Эмэй-шань.

– Ну что? Разве ты годишься мне в ученики? Разве можешь быть даосом-отшельником? – сказал с усмешкой старик, на один глаз кривой, на другой глаз косой.

– Не могу. Не могу. И очень рад, что не могу. – Ду Цзы-чунь, с лицом, ещё мокрым от слёз, крепко сжал руку старику. – Да пусть бы даже я стал магом-отшельником! Разве можно молчать, когда перед Дворцом бесчисленных душ хлещут бичами твоих отца и мать?

– Если б ты промолчал, знай, я бы убил тебя на месте! Даосом-отшельником тебе не бывать, это ты понял. Богачом быть тебе опротивело. Кем же теперь ты хочешь стать?

– Кем угодно, лишь бы жить честно, по-человечески.

Голос Ду Цзы-чуня звучал, как никогда раньше, светло и радостно.

– Не забывай же своих слов. Прощай, мы с тобой больше не встретимся.

Те Гуан-цзы пошёл было прочь с этими словами, но вдруг остановился и повернулся к Ду Цзы-чуню:

– О-о, к счастью, вспомнил! Есть у меня маленький домик на южном склоне горы Тайшань. Дарю тебе этот домик вместе с полем. Ступай туда и поселись там. Как раз теперь персики в полном цвету, – весело добавил он.

Женщина

Облитая лучами щедрого летнего солнца, паучиха притаилась в глубине красной розы и о чём-то думала.

Неожиданно на цветок с жужжанием опустилась пчела. Паучиха мгновенно впилась в неё взглядом. В тихом полуденном воздухе ещё плыло, затухая, тихое жужжание.

Паучиха бесшумно поползла вверх. Пчела, обсыпанная цветочной пыльцой, погрузила свой хоботок в нектар, скопившийся у основания пестика.

Прошло несколько секунд мучительной тишины. На лепесток красной розы за спиной опьяневшей от нектара пчелы медленно выползла паучиха. И тут же стремительно бросилась на неё. Бешено заработав крыльями, пчела делала отчаянные попытки ужалить врага. Пыльца, покрывшая её крылья, плясала в лучах яркого солнца. Но паучиха не разжимала челюстей.

Сражение было коротким.

Крылья сразу же перестали слушаться пчелу. Потом у неё отнялись лапки. Последним несколько раз конвульсивно дёрнулся вверх длинный хоботок. Это был конец трагедии. Конец ужасной трагедии, под стать смерти человека. Спустя секунду пчела, вытянув хоботок, лежала в глубине красной розы. Её крылья и лапки были обсыпаны душистой пыльцой…

Паучиха, не шевелясь, бесшумно высасывала кровь пчелы.

Не ведающие стыда солнечные лучи, нарушая вновь вернувшееся к розе безмолвие, освещали победно-самодовольную паучиху, убившую пчелу. Брюшко точно серый атлас, похожие на чёрные бусинки глаза, сухие, с безобразными суставами, будто поражённые проказой лапки – паучиха, воплощение зла, кровожадно восседала на мёртвой пчеле.

Такая же до предела жестокая драма повторялась неоднократно и впоследствии. А красная роза, ничего не подозревая, день за днём лила в знойной духоте одуряющий аромат…

И вот однажды в полдень паучиха, будто вспомнив о чём-то, побежала между листьями и цветами розового куста и добралась до конца тоненькой веточки. Там, издавая сладковатый запах, засыхал бутон, лепестки которого скрутила жара. Паучиха начала проворно сновать между ним и веточкой. И скоро бесчисленные блестящие нити заткали полуувядший бутон и обвили кончик веточки.

Через некоторое время на летнем солнце до боли в глазах засверкал белизной будто сотканный из шёлка кокон.

Соткав кокон, паучиха отложила на дно этого хрупкого мешочка бесчисленное множество яиц. Отверстие мешочка она заткала толстыми нитями и, усевшись на эту подстилку, натянула тонкий полог, соорудив ещё один купол. Полог отгородил жестокую серую паучиху от синего полуденного неба. А паучиха, отложившая яйца, распластав исхудалое тело в своих белоснежных покоях, забыв и о розе, и о солнце, и о жужжании пчелы, лежала неподвижно, погружённая в думы.

Прошло несколько недель.

В коконе, сотканном паучихой, начали просыпаться новые жизни, дремавшие в бесчисленных яйцах. Первой заметила это одряхлевшая паучиха-мать, которая лежала в своих белоснежных покоях, не позволяя себе даже есть. Паук, почувствовав под подстилкой нарождение новой жизни, с трудом подполз и прогрыз кокон, в котором укрывалась мать с детьми. Бесчисленные паучата битком набили белоснежные покои. Или, лучше сказать, сама подстилка задвигалась, превратившись в неисчислимое множество крупинок.

Паучки сразу же пролезли через окошечко купола и рассеялись по веткам розы, залитой солнцем и обдуваемой ветром. Одни из них толклись на обжигающе горячих листьях. Другие, как до этого их родители, нырнули в цветы, полные нектара. Третьи – между ветками розы, прочерчивающими вдоль и поперёк синее небо, стали ткать нити, такие тонкие, что их даже невозможно было различить глазом. Если бы роза не была нема, то в этот ясный летний день она, несомненно, горестно заплакала бы тонким голоском, и показалось бы, что это поёт от ветра висящая на её ветвях крохотная скрипка.

А в это время у окошечка в куполе исхудавшая, как тень, сидела в одиночестве паучиха-мать, не выказывая ни малейшего желания даже пошевелить лапками. Безмолвие белоснежных покоев, запах увядшего бутона розы – под тонким пологом, где соединились воедино родильная комната и могила, паучиха, произведя на свет бесчисленных паучат, с сознанием беспредельной радости матери, выполнившей своё небесное предназначение, приняла смерть. Приняла смерть жившая в разгар лета и воплощающая зло женщина, которая убила пчелу.

О-Рицу и её дети

1

Дождливый день. Ёити, окончивший в этом году среднюю школу, сидит, низко склонившись над столом, в своей комнате на втором этаже и сочиняет стихотворение в стиле Китахары Хакусю. Вдруг до него доносится оклик отца. Ёити поспешно оборачивается, не забывая при этом спрятать стихотворение под лежащий рядом словарь. К счастью, отец, Кэндзо, как был, в летнем пальто, останавливается на тёмной лестнице, и Ёити видна лишь верхняя часть его тела.

– Состояние у О-Рицу довольно тяжёлое, так что пошли телеграмму Синтаро.

– Неужели она так плоха? – Ёити произнёс неожиданно громко.

– Да нет, она ещё достаточно крепка, и надеюсь, ничего непредвиденного не случится, но Синтаро – ему всё же надо бы…

Ёити перебил отца:

– А что говорит Тодзава-сан?

– Язва двенадцатиперстной кишки. Беспокоиться, говорит, особенно нечего, но всё же…

Кэндзо старается не смотреть Ёити в глаза.

– Но всё же я пригласил на завтра профессора Тамимуру. Тодзава-сан порекомендовал… В общем, прошу тебя дать телеграмму Синтаро. Ты ведь знаешь его адрес.

– Да, знаю… Ты уходишь?

– Мне надо в банк… О-о, кажется, тётушка Асакава пожаловала.

Отец ушёл. Ёити показалось, что шум дождя за окном усилился. Мешкать нельзя – это он отчётливо сознавал. Встав из-за стола, он быстро сбежал по лестнице, держась рукой за медные перила.

По обеим сторонам лестницы тянулись полки, забитые картонными коробками с образцами трикотажа, – это был большой оптовый магазин. У выхода Кэндзо в соломенной шляпе уже всовывал ноги в гэта, стоявшие у порога.

– Господин, звонят с фабрики. Просят узнать, будете ли вы сегодня у них… – обратился к Кэндзо говоривший по телефону приказчик в тот момент, когда в магазин спустился Ёити. Остальные приказчики, человек пять, кто у сейфа, кто у алтаря, с почтением провожая хозяина, не могли дождаться, когда наконец он уйдёт, – нетерпение было написано на их лицах.

– Сегодня не смогу. Скажи, что буду завтра.

И Кэндзо, будто только и ждал конца разговора, раскрыл зонт и быстро вышел на улицу. Некоторое время ещё было видно, как он шагает, отражаясь в лужах на асфальте.

– Камияма-сан здесь?

Сидевший за конторкой Ёити взглянул на одного из приказчиков.

– Нет, недавно ушёл по делам. Рё-сан, не знаешь куда?

– Камияма-сан? I don’t know[22]22
  Я не знаю (англ.).


[Закрыть].

Ответивший это приказчик, который уютно устроился на пороге, стал насвистывать.

Ёити начал быстро строчить пером по лежавшему на конторке бланку. И вдруг перед ним всплыло лицо старшего брата, прошлой осенью поступившего в один из провинциальных колледжей, – более тёмное и более полное, чем у него, Ёити. «Мама плоха, приезжай немедленно», – написал он, но тут же порвал бланк, взял новый и написал: «Мама больна, приезжай немедленно». Но слово «плоха», которое он написал сначала, точно дурное предзнаменование, сверлило мозг.

– Сходи отправь.

Протянув написанную наконец телеграмму одному из приказчиков, Ёити скомкал испорченный бланк, бросил его на кухню, помещавшуюся за магазином, а сам пошёл в полутёмную столовую. Там, на балке над жаровней, висел большой календарь, выпущенный в качестве торговой рекламы. У жаровни сидела коротко остриженная, всеми позабытая тётушка Асакава и ковыряла в ухе. Услышав шаги Ёити, она, не отнимая руки от уха, подняла на него воспалённые глаза.

– Здравствуй. Отец ушёл?

– Да, только что. Сколько беспокойства у вас из-за мамы.

– Беспокойства действительно много. У неё болезнь, которая даже названия не имеет.

Ёити опустился на колени у жаровни. За фусума лежала больная мать. При мысли об этом сидевшая напротив старомодная старуха вызвала в нём раздражение, большее, чем обычно. Помолчав, тётушка глянула на Ёити исподлобья, потом сказала:

– Скоро придёт О-Кину-тян.

– Разве она уже выздоровела?

– Говорит, что чувствует себя хорошо. У неё ведь был просто насморк.

В словах тётушки, чуть презрительных, сквозила теплота.

О-Кину нравилась тётушка больше обоих братьев, видимо потому, что меньше всех доставляла хлопот О-Рицу. Кроме того, покойная жена Кэндзо, мать О-Кину, была в большой дружбе с тётушкой, Ёити вспомнил, что от кого-то слышал об этом, и сейчас без особой охоты говорил о болезненной сестре, в позапрошлом году вышедшей замуж за торговца мануфактурой.

– Как дела у Син-тяна? Отец перед уходом сказал, что надо бы ему сообщить о болезни О-Рицу.

Тётушка вспомнила об этом, вдоволь наговорившись об О-Кину.

– Я только что велел отправить телеграмму. Придёт сегодня же, уверен.

– Пожалуй. Ведь от Киото до Осаки совсем близко… – Тётушка произнесла это нерешительно, ибо не была сильна в географии. Это почему-то пробудило таившееся в сердце Ёити беспокойство. Приедет ли брат? И он подумал, что следовало отправить более тревожную телеграмму. Мать хочет увидеться с сыном. Тот всё не едет, а мать умирает. Сестра же и тётушка Асакава осуждают брата как непочтительного сына. Эта картина пронеслась перед мысленным взором Ёити.

– Если телеграмма придёт сегодня, он завтра же будет здесь.

Ёити сказал это, чтобы успокоить не столько тётушку, сколько самого себя.

Пока они разговаривали, вошёл, стараясь ступать бесшумно, приказчик Камияма, на лбу у него блестели капельки пота. Он куда-то ходил – рукава его полосатого хаори были мокрыми от дождя.

– Здравствуйте. Простите, что заставил вас так долго ждать.

Поздоровавшись с тётушкой Асакавой, Камияма вытащил из-за пазухи конверт.

– Теперь с больной всё будет в порядке, – сказал он. – В этом письме подробно изложено, что надо делать.

Прежде чем вскрыть конверт, тётушка надела очки. В конверте, вместе с письмом, лежал сложенный вчетверо листок бумаги, на котором была написана единица.

– Камияма-сан, а где это Дайкёдо?

Ёити удивлённо заглянул в письмо, которое читала тётушка.

– Знаете европейский ресторан на углу? Нужно свернуть – и сразу налево.

– Кажется, где-то там живёт твой учитель Киёмото?

– Совершенно верно.

Весело улыбаясь, Камияма теребил агатовую перчатку, висевшую на цепочке от часов.

– Значит, там и живёт гадатель, да? Больную нужно положить головой к югу, написано в письме. А как лежит мама?

Тётушка сквозь очки с укоризной взглянула на Ёити.

– Видимо, к востоку. Юг, по-моему, здесь.

Ёити, у которого немного отлегло от сердца, по-прежнему заглядывая через плечо тётушки в письмо, шарил в глубоком рукаве кимоно, пытаясь найти пачку сигарет.

– Смотри, а дальше говорится, что можно и головой к востоку. Камияма-сан, хочешь сигаретку? Бросаю тебе пачку. Надеюсь, ты меня простишь?

– Благодарю вас. О-о, «ЕСК». Возьму одну. Я вам больше не нужен? Если потребуюсь, не стесняйтесь.

Сунув сигарету с золотым мундштуком за ухо, Камияма направился было в магазин. Но тут сёдзи раздвинулись, и прямо в пальто вошла О-Кину с забинтованным горлом, неся в руках корзину с фруктами. О-Кину была причёсана, как обычно причёсываются замужние женщины.

– Заходи, заходи.

– Такой дождь, а вы всё же пришли, – в один голос произнесли тётушка и Камияма. Поклонившись им, О-Кину быстро сняла пальто и устало опустилась на циновку. Камияма, оставив в комнате корзину с фруктами, которую он взял у О-Кину, поспешно вышел из столовой. В корзине были красиво уложены красные яблоки и бананы.

– Как мама? Поезд был битком набит. Простите.

О-Кину ловко сняла перепачканные белые носки.

Ёити смотрел на эти носки, и ему казалось, что он ощущает брызги дождя, пляшущие вокруг сестры.

– У неё всё ещё боли. Ещё бы, ведь температура почти тридцать девять.

Тётушка, не выпуская из рук листка бумаги, полученного от гадателя, занялась приготовлением чая вместе со служанкой Мицу, которая появилась после того, как ушёл Камияма.

– Но по телефону как будто сказали, что сегодня ей гораздо лучше? Правда, раньше я всё равно не могла бы прийти, так как не выходила из дому. Кто же это звонил? Ты, Ёити?

– Нет, не я. Может быть, Камияма-сан?

– Совершенно верно.

Это сказала Мицу, подавая чай.

– Камияма-сан?

О-Кину с недовольным видом села поближе к жаровне.

– Что случилось? Почему у тебя такое лицо? Дома все здоровы?

– Да, благодарю. А у вас, тётушка, тоже всё благополучно?

Ёити слушал этот разговор, зажав сигарету в зубах и разглядывая отрывной календарь. С тех пор как Ёити окончил школу, числа он ещё помнил, но дни недели всегда забывал. Это его огорчало. А тут ещё через месяц вступительные экзамены, держать которые у него нет ни малейшего желания. Если же он провалится…

– Как похорошела Мицу.

Слова сестры Ёити воспринял как предостережение. Но промолчал, только сделал глубокую затяжку. Правда, в это время Мицу уже была на кухне.

– Нет, что ни говори, такие лица нравятся мужчинам…

Убирая письмо и очки, тётушка укоризненно улыбнулась. О-Кину удивлённо на неё посмотрела:

– Что случилось, тётушка?

– Камияма-сан только что принёс письмо от гадателя. Зайди, Ё-тян, к маме. Недавно она, правда, спала, но, может быть, уже проснулась.

Ёити очень не хотелось идти, но он примял в пепельнице окурок и, избегая взглядов тётушки и сестры, поднялся. Изобразив на лице улыбку, он вошёл в соседнюю комнату.

Там, за раздвижными стеклянными сёдзи, виднелся крохотный внутренний дворик, где одиноко рос толстый падуб и стоял умывальный таз. О-Рицу в холщовом ночном кимоно тихо лежала спиной к Ёити с пузырём льда на голове. Подле неё устроилась сиделка, которая, близоруко склонившись над историей болезни, лежавшей у неё на коленях, что-то писала вечным пером.

Увидев Ёити, она чуть кокетливо поздоровалась с ним одними глазами. Ёити ответил неприветливо, хотя не оставался равнодушным к её привлекательности. Потом обошёл вокруг матраса и сел так, чтобы видеть лицо матери.

О-Рицу лежала с закрытыми глазами. Её худое лицо казалось сегодня совсем измождённым. Но когда она открыла затуманенные жаром глаза и посмотрела на Ёити, в них промелькнула её обычная улыбка. Ёити стало стыдно, что он так долго разговаривал с тётушкой и сестрой. После некоторого молчания О-Рицу с трудом сказала:

– Послушай…

Ёйти кивнул. Ему было неприятно горячее дыхание матери. О-Рицу не продолжала. Ёити начал испытывать беспокойство. Ему даже казалось, что это её последнее слово.

– Тётушка Асакава ещё не ушла? – произнесла наконец мать.

– И тётушка здесь, и сестра только что пришла.

– Тётушка…

– У тебя к ней дело?

– Нет, тётушке я хочу подарить умэгавского угря.

На этот раз Ёити улыбнулся.

– Передай это Мицу. Ладно? Вот и всё.

Произнеся это, О-Рицу попыталась повернуть голову.

В тот же миг пузырь со льдом упал. Ёити сам положил его на лоб матери, не дав сделать это сиделке. Неожиданно он почувствовал, что веки его стали горячими. «Плакать не следует», – подумал он. Но было поздно. У ноздрей уже застыли стекавшие ручейком слёзы.

– Глупенький.

Прошептав это, мать устало прикрыла глаза.

Ёити покраснел и, стыдясь взгляда сиделки, с тяжёлым сердцем вернулся в столовую. Тётушка Асакава обернулась и посмотрела ему в глаза.

– Ну, как мама? – спросила она.

– Лежит с закрытыми глазами.

– С закрытыми? Плохо.

Тётушка и О-Кину, сидевшие друг против друга у жаровни, переглянулись. Сестра, которая, хмурясь, чесала шпилькой голову, опустив наконец руку, спросила:

– Ты не сказал ей, что Камияма-сан вернулся?

– Не сказал. Лучше, если это сделаешь ты.

Ёити стоял у фусума и старался потуже затянуть пояс. Стоял и думал: нет, ни в коем случае нельзя укорачивать матери путь к могиле, нельзя. Ни в коем случае.

2

Утром Ёити завтракал в столовой с отцом. На столе стояла чашка с рисом и для тётушки, заночевавшей у них. Но сама она ещё не пришла, так как находилась возле матери вместо сиделки, которая обычно очень долго занималась своим туалетом.

Работая палочками для еды, отец и сын изредка перекидывались словами.

Последнюю неделю они вот так вдвоём сидели за своей грустной трапезой. Но сегодня им было тяжелее, чем в предыдущие дни, разговаривать друг с другом. Прислуживавшая Мицу безмолвно подавала еду.

– Как ты думаешь, приедет сегодня Синтаро?

Кэндзо выжидательно посмотрел на Ёити. Но Ёити молчал. Приедет ли брат сегодня – не это его мучило, его мучило другое – что брат вообще не приедет.

– Может быть, завтра?

На этот раз Ёити не смог промолчать.

– Но ведь у него сейчас, кажется, экзамены.

– Ты полагаешь?

Кэндзо умолк, о чём-то задумавшись. Потом, протягивая Мицу чашку, чтобы та налила чай, обратился к Ёити:

– Тебе тоже нужно учиться. Не забывай, что осенью Синтаро станет студентом университета.

Ёити отодвинул еду и ничего не ответил. Он злился на отца, который заставлял его учиться, запрещая заниматься любимой литературой. Кроме того, что общего между студенчеством старшего брата и учёбой младшего?

Ёити хотелось посмеяться над нелогичностью отца.

– О-Кину сегодня придёт? – Кэндзо решил переменить тему разговора.

– Вероятно. Она ведь просила ей позвонить, когда придёт Тодзава-сан.

– У О-Кину дома тоже неблагополучно. Они близки к разорению.

– Да, убытки у них огромные.

Ёити слушал, продолжая пить чай. Четыре месяца назад разразился невиданный кризис. В результате банкротства одного осакского промышленника, с которым их фирма заключила крупные сделки, Кэндзо пришлось прибегнуть к займу. В общем, его убытки составляли самое малое тридцать тысяч иен. Ёити слышал об этом краем уха.

– Хоть бы всё оставалось как есть. Ведь при нынешнем положении в любое время может произойти непредвиденное.

Говоря об этих невесёлых делах в несколько шутливом тоне, Кэндзо встал из-за стола. Потом раздвинул фусума и вошёл в соседнюю комнату, где лежала больная.

– И суп съела, и молоко выпила? О-о, это – настоящее событие. Нужно, чтобы она как следует ела.

– Если бы она ещё могла принимать лекарство, а то примет – и её тут же вырвет.

Такой разговор услышал Ёити. Он до завтрака заходил к матери – жар у неё был значительно меньше, чем накануне и третьего дня. Говорила она не с таким трудом, двигалась гораздо свободнее. «Боли ещё не прошли, но самочувствие значительно лучше», – это сказала сама мать. А теперь и аппетит появился – как знать, быть может, все тревоги уже позади, и она пойдёт на поправку. Так тешил себя надеждой Ёити, заглядывая в соседнюю комнату. Но в то же время он испытывал суеверный страх, что матери может стать хуже, если он раньше времени успокоится.

– Господин, вас к телефону.

Продолжая держаться за фусума, Ёити обернулся. Мицу, подобрав рукава, вытирала стол. А к телефону Ёити позвала служанка по имени Мацу, которая была старше Мицу. С мокрыми руками она стояла в дверях кухни, через которые виднелась всякая утварь.

– Кто просит?

– Даже и не знаю кто…

– Ну ладно, вечно ты со своим «даже и не знаю кто».

Ворча, Ёити быстро вышел из столовой. Ему почему-то было приятно отругать непонятливую Мацу при Мицу, которая ему нравилась.

Он подошёл к телефону – звонил сын аптекаря Тамура, с которым они вместе окончили школу.

– Здравствуй. Давай сходим в «Мэйдзидза». Там сегодня играет Иноуэ. На Иноуэ ты, конечно, пойдёшь.

– Не могу. Мать больна.

– А я и не знал. Прости. Жаль. Вчера мы кое-где были…

Закончив разговор, Ёити поднялся на второй этаж, в свою комнату. Сел к столу, но желания готовиться к экзаменам у него не появилось, даже читать не хотелось. Ёити постоял у решётчатого окна, из которого было видно, как перед оптовой фирмой игрушек мужчина в хантэне накачивает шины велосипеда, и ему почему-то стало не по себе. Спускаться вниз тоже не хотелось. И Ёити улёгся на циновку, подложив под голову объёмистый китайско-японский словарь.

Он стал вспоминать своего брата, с которым не виделся с весны. У брата был другой отец – но Ёити ни разу даже в голову не пришло, что они сводные, а не родные братья. Да и о том, что его мать вышла второй раз замуж, имея ребенка, которым и был его брат, он узнал сравнительно недавно. В памяти запечатлелось лишь то, что у брата другой отец.

Это случилось в то время, когда они с братом ещё учились в начальной школе. Однажды Ёити, играя с Синтаро в карты, поспорил с ним. Синтаро, всегда сдержанный, как ни злился на Ёити, даже голоса не повысил. Только стыдил брата, осуждающе глядя ему в глаза. Ёити пришёл в бешенство, схватил карты и швырнул Синтаро в лицо. Карты рассыпались по полу. Брат влепил ему оплеуху.

– Не нахальничай.

Не успел брат сделать это, как Ёити зубами впился ему в руку. Синтаро был крупнее Ёити. Зато Ёити был отчаяннее. Они вцепились друг в друга, как звери, и начали драться.

На шум прибежала мать.

– Что вы делаете?

Только мать это произнесла, как Ёити тут же расплакался. А брат застыл на месте, опустив голову.

– Синтаро, ты старший. Зачем же обижаешь младшего?

Получив выговор от матери, Синтаро дрожащим голосом возразил:

– Это Ёити во всём виноват. Он швырнул мне карты в лицо.

– Врёшь. Ты первый ударил меня. – И Ёити ещё сильнее расплакался. – Зачем обманываешь маму?

– Что?

Возмущённый брат двинулся на Ёити.

– Опять ты на него нападаешь? Я же сказала – ты старший, значит, должен просить прощения.

Мать оттащила Синтаро от Ёити. Глаза брата загорелись недобрым огоньком.

– Хорошо же.

Он точно безумный замахнулся на мать. Но тут же расплакался ещё сильнее, чем Ёити.

Какое лицо было в этот момент у матери? Этого Ёити не запомнил. Но налитые злостью глаза брата до сих пор отчётливо видит перед собой. Возможно, брат вспылил оттого, что мать несправедливо его отругала. Но это было всего лишь предположение. После отъезда брата в провинцию стоило Ёити вспомнить выражение глаз Синтаро, как он начинал думать, что мать смотрела тогда на брата совсем не так, как на него, Ёити. В этой мысли его укрепляло ещё одно воспоминание.

Это было три года назад. В сентябре, за день до отъезда брата в провинцию, в колледж, Ёити отправился с ним за покупками, и они вышли на Гиндзу.

– И с этими часами я расстаюсь навсегда.

Когда они дошли до улицы Охари, Ёити, будто разговаривая сам с собой, сказал:

– Тогда бы лучше тебе поступить в первый колледж.

– А я не желаю туда поступать.

– Просто не хочешь признавать себя побеждённым. Что хорошего в деревне? Ни мороженого нет. Ни кинематографа… – Ёити продолжал шутливо: – И если кто-нибудь из нас заболеет, ты не сможешь сразу приехать…

– Разумеется…

– А если мама умрёт?

Брат, шагавший по краю тротуара, сорвал с ивы листок и лишь тогда ответил:

– Если даже мама умрёт, мне ни капельки не будет её жаль!

– Брось врать, – возмутился Ёити. – Как можно так говорить!

– Я не вру. – Голос брата неожиданно дрогнул от волнения. – Ты много читаешь. Поэтому должен знать, что есть на свете люди, подобные мне. Они действительно странные.

Ёити был потрясён. И тут в памяти его отчётливо всплыло то выражение глаз, которое было у брата, когда он замахнулся на мать. Он взглянул на Синтаро – тот невозмутимо шагал, глядя прямо перед собой…

От этих воспоминаний Ёити стало не по себе: приедет брат или не приедет? Пусть из-за экзаменов задержится на день, другой – лишь бы не пренебрёг сыновним долгом. Пусть опоздает – лишь бы приехал… Тут Ёити услышал, что кто-то поднимается по лестнице. Он стремительно вскочил на ноги.

Появилась сгорбленная фигура тётушки Асакавы, щурившей свои слабые глаза.

– Ты что, решил вздремнуть после еды?

Уловив в словах тётушки насмешку, Ёити подвинул ей дзабутон, на котором только что сидел. Но она села прямо на циновку и, прислонившись спиной к столу, заговорила шёпотом, с таким видом, будто произошло что-то ужасное:

– Мне нужно с тобой посоветоваться.

У Ёити сжалось сердце.

– Что-нибудь случилось с мамой?

– Нет, я не о маме собираюсь с тобой говорить. Речь идёт о сиделке. Теперь, правда, трудно что-нибудь сделать…

И тётушка начала говорить, медленно и нерешительно.

Вчера, когда пришёл Тодзава-сан, сиделка позвала его в столовую и спросила: «Сэнсэй, сколько ещё протянет больная? Если долго, я бы хотела хоть на несколько дней взять отпуск». Сиделка, разумеется, была уверена, что никого поблизости нет. Но находившаяся в кухне Мацу всё слышала. И, разозлившись на сиделку, рассказала тётушке. Та стала присматриваться к сиделке и убедилась, что она плохо ухаживает за больной. Утром, не обращая внимания на больную, больше часа красилась и пудрилась…

– Конечно, она привыкла к страданиям больных, такая у неё профессия, но не слишком ли много она себе позволяет? По-моему, следует нанять другую сиделку.

– Да, пожалуй, так и надо сделать. Скажем папе…

То, что сиделка считала дни до смерти матери, не раздражало Ёити, скорее подавляло.

– Видишь ли, отец уже уехал на фабрику. А я забыла с ним поговорить.

Тётушка смотрела на Ёити широко раскрытыми воспалёнными глазами.

– Но раз мы решили сменить сиделку, то чем быстрее мы это сделаем, тем лучше.

– Тогда нужно попросить Камияму-сана прямо сейчас позвонить в общество сиделок… А папе расскажем обо всём, как только он вернётся…

– Правильно, так и сделаем.

Ёити быстро сбежал по лестнице.

– Камияма-сан, позвони, пожалуйста, в общество сиделок.

Приказчики удивлённо посмотрели на Ёити из-за груды разложенных товаров. И тут же вскочил сидевший за конторкой Камияма, у которого на ярком фартуке горкой лежали обрывки шерстяной пряжи.