Текст книги "Салтыков (Щедрин)"

Часть третья. Женитьба Салтыкова и рождение Щедрина (1856)

В ноябре 1855 года известный критик и переводчик Василий Боткин писал из Москвы в Петербург Николаю Некрасову: «Катков желал непременно поместить меня в число сотрудников своего журнала; отказать в этом я не мог». «Впрочем, – стремится развеять Боткин возможную тревогу своего давнего приятеля и соредактора журнала «Современник», – я сказал, что мои труды принадлежат тебе».

Михаил Никифорович Катков – фигура в российском интеллектуальном мире заметная. Знаток древнегреческой философии, он преподавал в Московском университете, затем стал редактором университетской газеты «Московские ведомости» и вот задумал издавать журнал «Русский вестник». Разрешение получил, правда, при условии строгого воздержания от каких-либо обсуждений политических и военных вопросов. Можно было лишь перепечатывать известия из других изданий. Впрочем, Катков был приверженцем идеи превосходства эстетических начал творчества над утилитаристскими и поначалу не кручинился над историческими судьбами родины. Собственно, потому и позвал к себе исколесившего Европу Боткина, к той поре многообразными деяниями заработавшего себе репутацию не только эпикурейца, но и тонкого исследователя изящных искусств.

К тому же этот путешественник по миру прекрасного зря волновался. Доносившиеся из Москвы вести о новом журнале не будоражили Некрасова. Восходящая литературная звезда Лев Толстой пообещал ему для январского номера «Современника» рассказ «Севастополь в августе 1855 года», готовился к печати новый роман Тургенева «Рудин», а главное: «Не сглазить бы, подписка повалила!» Некрасов едва ли не сбивался в подсчёте новых подписчиков журнала.

Но все они и помыслить себе не могли о тех умственных и художественных страстях, которые мощной вольтовой дугой загудят между «Современником» и «Русским вестником» всего через несколько месяцев…

В разгар мечтаний матримониальных

28 ноября 1855 года советник Вятского губернского правления Михаил Салтыков, вернувшись из большой поездки по губернии, узнал, что отныне он свободен от административного надзора и может распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится.

Первым делом наш герой подал прошение в отпуск и тут же написал брату Дмитрию Евграфовичу. Сообщив о благой вести и ближайших планах (поехать «в деревню к маменьке, а оттуда во Владимир» к невесте – незадолго до этого Елизавета Аполлоновна прислала ему обручальное кольцо), свободный человек настойчиво напоминает о своей просьбе, которую он высказал в начале ноября, посылая брату 150 рублей. Он просил купить в магазине Буца на Большой Морской (там «эти вещи продаются дешевле, нежели в других магазинах; впрочем, тебе виднее») «дамские часики с крючком и брошкой, как нынче носят»: «Я бы желал, чтобы часы стоили 75 р. и столько же прочее; часы, пожалуйста, купи с эмалью, если можно, синею». Он намечал сделать этот подарок Лизе к Новому году, но оговаривал: «Мне не хотелось бы, чтобы маменька знала об этом, потому что, того и гляди, старуха скажет, что я мотаю, а сам ты посуди, как, бывши женихом целую земскую давность, не побаловать хоть изредка мою девочку?»

Во время своего, по сути, полулегального июльско-августовского отпуска Салтыков побывал в гостях у матери и у Болтиных во Владимире. Невеста подросла, прошло уже два года со времени первой попытки, и он получил окончательное согласие родителей Лизы на их женитьбу. И Ольга Михайловна в письмах той поры постоянно обсуждает назревшие изменения в жизни Михаила. «Дай Бог, хоть бы Господь наградил его супружеством», – пишет она Дмитрию. Не видев будущую сноху, она вполне к ней благосклонна: «Он (Михаил. – С. Д.) казал мне её письма, очень она мило ему пишет, и видно, что любит его».

Мать прекрасно понимает, как изменится и бытовая жизнь сына: «Обстоятельства его теперь по женитьбе требуют устроиться квартирой, мебелью и прочим, чтобы жить как порядочному человеку семейному, приведя жену в жизнь, взгляд на которую другой, не на холостую руку. Всё лишнее нужно: и прислуга, и чашечка, и ложечка». И не только ложечка – узнав, что Елизавета Аполлоновна «очень хорошо играет на фортепьяно», Ольга Михайловна поддерживает желание жениха приобрести для будущей супруги рояль и доставить его в Вятку. Заняться этим она предлагает всё тому же Дмитрию Евграфовичу, отправляя его за покупкой в Голландскую церковь на Невском, где располагался известный музыкальный магазин Брандуса. Между прочим, Салтыковы не стали мелочиться. Советник губернского правления выбрал для грядущих семейных музицирований кабинетный рояль знаменитой парижской фабрики «Эрар» («Érard»).

С другой стороны, до глубины натуры домовитая хозяйка, Ольга Михайловна оставалась жизненным стратегом. Узнав из разговоров с Михаилом, что у вятского губернатора Семёнова на выданье младшая дочь Любовь и ему делались вполне определённые намёки (на свадьбе старшей дочери Марии, вышедшей в 1854 году за лицеиста XV выпуска Михаила Бурмейстера, будущего директора Канцелярии государственного контроля, он был поручителем со стороны жениха), мать уверилась, что, во всяком случае, губернаторша Любовь Андреевна не возрадуется, узнав, что видный жених ушёл. Да и от доброжелательного губернатора она не ждала при таком обороте особого содействия в устройстве служебных дел своего Михайлы.

Но тем не менее поддержала выбор сына и, узнав, что он собирается жениться в сентябре следующего, то есть 1856 года, посоветовала перенести свадьбу на июль, а затем и вовсе стала предлагать «уладить в генваре, в день его рождения или ранее в начале», то есть сразу после Рождества («Полагаю, чем скорее кончить свадьбу, тем будет отраднее для него, ибо он очень скучает об ней»). То есть видов на Семёнову, вообще-то довольно выгодную со всех сторон невесту – она и пела, и наверняка музицировала – Ольга Михайловна не имела вовсе.

Все эти подробности важны ещё и потому, что по поводу факта непоявления Ольги Михайловны на свадьбе сына в Москве 6 июня 1856 года в щедриноведении создалось устойчивое суждение: мать, приготовив для сына богатую невесту из тверской помещичьей семьи, была недовольна, если не сказать разозлена выбором Михайлы. Однако развитием событий эта версия едва ли может подтвердиться. Свадьбу и первоначально предполагалось сделать «самым скромным образом, без расходу» – и без присутствия братьев и матери. Было решено позднее собраться всем вместе в её имении – главное, что «я уже его благословила и образ с ним отпустила» (это было сделано ещё в июле 1855 года).

Раздражение Ольги Михайловны было вызвано иным. Как видно, Михаил Евграфович довольно долго не просто скрывал от матери, что его невеста – по существу, бесприданница. «Моя нежность избаловала; посмотрим, как пойдёт далее, – жалуется она Дмитрию Евграфовичу. – Прошу написать ему, что меня трогает. Дело кончено, я не хочу неприятности, тем более он заверил меня, и я помню, почему я согласилась. Обманывать мать и уверять, что за ней будет, а после открывается – ничего, и потом, когда стала возражать, так укорять, что я согласилась. Но я хоть стара, хоть, положим, неуч, но природного имею, может, много-много более учёных понятия».

Обман – вот что её возмутило, и негодование, порождённое этим, прямо скажем, глупым враньём, вызвало дальнейшие решения и действия Ольги Михайловны. Причём их никак нельзя назвать спорадическими. Коллизии вокруг брачных приготовлений не застилали от неё вопроса о дальнейшей судьбе сына. Она понимала, насколько угнетало его то, что семейную жизнь придётся начинать под надзором в Вятке. Ведь у Салтыкова возник даже замысловатый план последовать примеру старшего брата Николая Евграфовича, поступившего во время войны в ярославское ополчение. Тем более что по долгу службы он занимался делами государственных ополчений и мог, что называется, составить протеже самому себе. Ольге Михайловне идея об ополчении приглянулась. «Человек, ища спасение, решается испытать счастие, что, может, успеет заслужить на войне прощение или уже получить конец своему существованию. Для меня, я не прочь его благословить, если ему дозволят вступить в ополчение, ибо и я надеюсь, что, может, Господь уже ведёт его по сему пути спасения». Свои размышления о возможной ратной стезе сына мать не без грустного юмора завершает воспоминанием: «Может быть, предречение отца крестного сбудется над ним, который по совершении крещения сказал, что он будет воин. Может, Господь ведёт его к сему пути».

Но ему не пришлось записываться в ополчение и даже тащить рояль в Вятку. Вероятно, его не купили вовсе – Ольгу Михайловну рассердило, что родители невесты не участвуют в оплате дорогой покупки, и она дала только часть необходимой суммы – пятьсот рублей серебром из необходимых трёх с половиной тысяч: «А поди скажи, так и губу надуем: вы нас не любите, и ревность сейчас». Здесь вспомнилось и то, что Михайла по отношению к деньгам попросту легкомыслен: на Макарьевской ярмарке в Нижнем Новгороде жулики вытащили у него подаренные ею двести рублей (тоже серебром): «Хотел купить что-то невесте», а «остался парень без алтына».

Изменившиеся обстоятельства привели Ольгу Михайловну к новому решению – неуклюжего лгуна и «простофилю» перестать, наконец, баловать. Она делает всё, чтобы всплывающие у Михайлы от времени до времени фантазии уединиться с женой в том имении, которое она ему выделит, и заняться хозяйством так фантазиями и остались. К этому времени она уже потеряла всех своих дочерей: после младеницы Софьи ещё в девичестве от чахотки умерла Вера. Недолго прожила в супружестве старшая дочь Надежда Евграфовна, оставив Ольге Михайловне после себя только дочку Катеньку. 16 ноября 1854 года умерла и Любовь Евграфовна, которой едва исполнился тридцать один год.

Правда, все братья Салтыковы были пристроены. Даже добровольный неудачник Николай в то время, как мы уже знаем, пребывал в ополчении. Дмитрий уверенно двигался по служебной лестнице, Сергей после окончания Морского корпуса служил на флоте, а младший, красавец Илья, выпустившись из Школы гвардейских подпрапорщиков и кирасирских юнкеров, поступил в Кирасирский полк. Забавная подробность: опекавший младшего брата Михаил выпросил у матери портрет новоиспечённого кирасира, чтобы показать его Елизавете Аполлоновне, но обратно не прислал. Дальнейшее известно из эпистолярного рассказа Ольги Михайловны: «Пишет, что оттого долго не шлёт, он-де цел и здрав, да лакей положил в чемодан да задницей сидел и стекло продавил. Вот те и цел. Жду не дождусь, когда пришлёт. Право, чай, исказил милого Илю… Авось милая рожица его уцелела, ну а стекло наплевать…»

Так что, осознавая себя как приумножительницу и хранительницу салтыковских капиталов, Ольга Михайловна рассуждала очень здраво: если служба у сыновей ладится, почему не послужить?! Помещичье уединение никуда от них не денется, но мало ли что в жизни стрясётся! Когда Михаил получил так сказать вольную, она и создала ему обстоятельства для дальнейшего карьерного продвижения: ежели ты, молодец, не уповаешь, как немало кто, на богатства невесты, то и собственное своё наследство пока что проедать ни к чему!

Она едва ли забыла, что несколько лет намеревалась просить государя отпустить Михаила «хоть на родину в отставку», ибо «спокойствие и семейное счастье менять ни на что нельзя». однако при обретённом Михаилом «спокойствии» решила, что ему будет полезно самому создать своё «семейное счастье».

* * *

Салтыков возвращался из Вятки через хорошо ему известный богатый купеческий Яранск с достраивавшимся в те месяцы собором Живоначальной Троицы – по проекту Константина Тона; собор уцелел в большевистские времена и доныне остаётся достопримечательностью города. Затем двинулся на уже приволжский Козьмодемьянск, а далее Нижний Новгород, откуда в Калязинский уезд Тверской губернии, где в Ермолине Ольгой Михайловной было создано новое, после Спас-Угла семейное гнездо. По подсчётам С. А. Макашина, Салтыков за неполные четверо суток – с 24 по 28 декабря проделал более тысячи двухсот вёрст, то есть гнал вовсю, останавливаясь лишь для перемены лошадей.

Встреча с матерью, судя по её письму Дмитрию Евграфовичу, была тёплой – расчётливый ум Ольги Михайловны отступил перед материнским сердцем. Но теплоте не выпало согревать сына долго: Михаил Евграфович собрался встречать Новый год с Елизаветой Аполлоновной, и мать не возразила против этого желания.

О появлении Салтыкова во Владимире у Болтиных сохранился отрывок воспоминаний угрюмого мизантропа, будущего создателя фантастической ейтихиологии – «науки о счастье в коммунистическом строе», – а в то время пятнадцатилетнего воспитанника Училища правоведения Владимира Танеева. Вероятно, Танеев гостил на Святках в родном городе и повстречал здесь Салтыкова-жениха. Тогда, впрочем, тот не произвёл на него впечатления, кроме того, что он, «как мальчик», стоял позади кресла, в котором сидела Елизавета Аполлоновна. «Ничего особенного ни в его словах, ни в его наружности я не заметил. По тогдашней моде он был гладко выбрит и носил длинные бакенбарды. Особыми приметами были: большие глаза навыкате и несколько грубый голос».

Между прочим, «тогдашняя мода» на бакенбарды тоже была «особой приметой». При императоре Николае Павловиче растительность на мужеских лицах чиновничьей принадлежности возбранялась, но после его кончины, по позднейшему замечанию Салтыкова, «бороды и усы стали носить даже прежде, нежели вопрос об этом “прошёл”». И Михаил Евграфович, как видно, был среди тех, кто не дожидался особых распоряжений на сей счёт.

Александр Николаевич, не мешкая, отменил ещё один запрет отца. «Когда я добрался до Петербурга, то там куренье на улицах было уже в полном разгаре», – радостно пишет неуёмный курильщик Салтыков, который носил с собой не просто портсигар, а большую планшетку-папиросницу на ремне. Добродушные сплетники говорили, что за такое послабление табакозависимые сограждане должны быть благодарны Василию Андреевичу Жуковскому: будучи воспитателем наследника престола, он не только преподал его императорскому высочеству Александру Николаевичу основы изящных искусств, но и научил курить – со всеми сопутствующими и благими для сонмища курильщиков последствиями. Так что «свежий воздух», о котором писал Салтыков, вспоминая о Москве тех месяцев, содержал не только озонирующие флюиды политических изменений, но и терпкие табачные ароматы.

«Несколько суток я ехал, не отдавая себе отчёта, что со мной случилось и что ждёт меня впереди. Но, добравшись до Москвы, я сразу нюхнул свежего воздуха. Несмотря на то, что у меня совсем не было там знакомых, или же предстояло разыскивать их, я понял, что Москва уже не прежняя». По принципиальным историко-литературным основаниям отказываясь превращать автобиографические мотивы, так или иначе питающие творчество любого писателя, не только Салтыкова (где же тогда художественная фантазия?!), в источник биографических сведений, всё же признаю, что общие пространственно-временные картины, появляющиеся в тех или иных произведениях, нередко представляют мир, в котором живёт их автор, с замечательной яркостью и завораживающей зримостью.

В позднем очерке «Счастливчик», вошедшем в один из последних салтыковских шедевров, цикл «Мелочи жизни», Михаил Евграфович, как мало кто из его современников, провёл и прокатил нас по российским столицам, древней и петровской, с удалью настоящего извозчика-«лихача», зоркого и остроязычного:

«На Никольской появилось Чижовское подворье, на Софийке – ломакинский дом с зеркальными окнами. По Ильинке, Варварке и вообще в Китай-городе проезду от ломовых извозчиков не было – всё благовонные товары везли: стало быть, потребность явилась. Ещё не так давно так называемые “машины” (органы) были изгнаны из трактиров; теперь Московский трактир щеголял двумя машинами, Новотроицкий – чуть не тремя. Отобедавши раза три в общих залах, я наслушался того, что ушам не верил. Говорили, что вопрос о разрешении курить на улицах уже “прошёл” и что затем на очереди поставлен будет вопрос о снятии запрещения носить бороду и усы…» Выше об этом мы уже вспоминали. Салтыков ухватил в Москве многие гульливые, весёлые черты нового времени, но всё же в святочные дни 1856 года заторопился в Петербург.

Железнодорожный путь туда из Москвы «был уже открыт». И хотя подробностями своего первого путешествия по железной дороге Салтыков не поделился, можно представить, что это техническое чудо его впечатлило. Действительно, и мир, и Россия вступали – въезжали в совершенно новую эпоху, когда у человека стремительно переменялись представления и о пространстве, и о времени. Академик (и притом выходец из крепостных) Александр Никитенко ровно за год до Салтыкова, в январе 1855 года, то есть ещё до внезапной кончины Николая Павловича, совершил поездку из Петербурга в Москву и обратно. После чего писал в своём ныне хорошо известном дневнике:

«Из Петербурга я отправился с министром. Нам дали особый вагон, где помещался также и Яков Иванович Ростовцев (известный военный интеллектуал, генерал-лейтенант, которому вскоре было суждено стать разработчиком Крестьянской реформы. – С. Д.). Поезд был огромный: масса народу ехала на юбилей Московского университета, Предстоящее торжество возбуждало замечательное сочувствие во всех, кто когда-нибудь и чему-нибудь учился. С нами ехали депутаты от всех петербургских учёных сословий и учебных заведений. Яков Иванович большинство из них созвал в наш вагон. <…> Яков Иванович устроил настоящий пир; подали завтрак; не жалели вина; общество сделалось шумным и весёлым. Потом играющие в карты сели за карточные столы, остальные разделились на группы, где разговор затянулся далеко за полночь. <…> Вагон наш был хорошо прибран и натоплен. В Москву мы приехали на следующее утро, ровно в девять часов. На дебаркадере министра встретили попечитель, ректор и деканы университета».

Здесь особенно интересна тональность: о железнодорожном путешествии рассказывается как о чём-то не просто обыденном, но даже связанном с приятным времяпрепровождением. И четырёх лет не прошло со времени пуска дороги, а «чугунка» уже стала частью быта. Замечательная деталь: возвратившись из Москвы, Никитенко сетует на то, что поезд опоздал на два с половиной часа: «Замедление произошло от вьюги, которая бушевала всю ночь и заметала рельсы». Так ли он был привередлив, когда ездил в Первопрестольную на перекладных? Но к хорошему привыкаешь быстро – и навсегда.

Что же говорить о Михаиле Евграфовиче, человеке на поколение младше Никитенко, куда больше ценившем технический прогресс и, разумеется, быструю езду? Как забыть, например, что ещё в Вятке он разъезжал в «премиленькой пролетке», купленной «маменькой» в Москве и отправленной ему в подарок? Так что железная дорога пришла в его жизнь без каких-либо сокрушений и опасений.

Это при том, что его многолетний если не друг, то, во всяком случае, литературный соратник Некрасов отметился в этой теме стихотворением «Железная дорога» (1865), издавна включаемым во все школьные программы по литературе (недаром при первопубликации в журнале «Современник» автор сопроводил его подзаголовком: «Посвящается детям»). В отличие от большинства русских писателей и поэтов, в ту пору писавших о железной дороге в восторженно-энергическом тоне, наш конфидент музы мести и печали представил современникам и неисчислимым поколениям российских школьников свою историю строительства дороги между Москвой и Петербургом, наименованной по понятным причинам Николаевской.

Вместо того, чтобы радостно изумляться новому техническому чуду, радикально, повторим, изменяющему вековые человеческие представления о времени и пространстве, Некрасов сосредоточивается на тяжёлых обстоятельствах строительства этой дороги (подразумевается, и других: к 1865 году, когда стихотворение было написано, общая длина российских железных дорог далеко перевалила за две тысячи вёрст, поезда ходили из Москвы в Нижний Новгород, из Петербурга в Варшаву и далее, до Вены).

Но кто будет спорить с поэтом, печальником народных тягот? Никто. Никто не попеняет Некрасову, что, изображая обстоятельства строительства, он стал говорить о тяжёлом положении рабочих. Но хотя бы ради точности в исторических знаниях надо помнить, что в действительности организация труда на этом строительстве по тем временам была вполне прогрессивной. Основные работы проводились с 1 мая по 1 ноября, то есть при благоприятной погоде; использовались так называемые «землевозные вагоны» на рельсовом ходу и конной тяге. Для механизации работ в Соединённых Штатах были закуплены четыре паровых копра и четыре паровых экскаватора на рельсовом ходу. Тем не менее поэтическое вдохновение оказалось сильнее фактов…

Но Салтыков если и был поэтом, то лишь в невозвратной юности. Его нынешний поверенный в литературе, надворный советник Н. Щедрин писал прозу, ну, в крайнем случае выражался в драматургическом роде. Именно в драматургических сценах, также входящих в «Губернские очерки», появившиеся вскоре после железнодорожных разъездов Салтыкова между Москвой и Петербургом (всего двенадцать часов!), видим знаменательный диалог.

Некто «Праздношатающийся» (этот тип навсегда полюбится писателю) заявляет, что, по его мнению, железные дороги могли бы «значительно подвинуть нашу торговлю». Но его собеседник, «важно и с расстановкой», переводит тему из прагматической в мировоззренческую плоскость: «Да-с, это точно… чугунки, можно сказать, нонче по Расеи первой сюжет-с… Осмелюсь вам доложить, ездили мы с тятенькой летось в Питер, так они до самого, то есть, Волочка молчали, а как приехали мы туда через девять-ту часов, так словно закатились смеючись. Я было к ним: Христос, мол, с вами, папынька! – так куда! “Ой, говорят, умру! эка штука: бывало, в два дни в Волочок-от не доедешь, а теперь, гляди, в девять часов, эко место уехали!” А они, смею вам объясниться, в старой вере состоят-с!»

Как видно, для Салтыкова (и его Щедрина), в отличие от Некрасова, проблема охраны труда железнодорожных строителей посредством изящной словесности не представляла значительного интереса. Другое дело – железная дорога как новая реальность российской жизни, а самое главное то, как Россия приспосабливает «под себя» эту реальность.

Сцена с Праздношатающимся, где обсуждаются преимущества и коварные стороны «чугунки», завершается его многозначительно вопросительной репликой: «С одной стороны, старая система торговли, основанная, как вы говорили сами, на мошенничестве и разных случайностях, далее идти не может; с другой стороны, устройство путей сообщения, освобождение торговли от стесняющих её ограничений, по вашим словам, неминуемо повлечёт за собой обеднение целого сословия, в руках которого находится в настоящее время вся торговля… Как согласить это? как помочь тут?»

Удивительное качество писателя, исходя из нового, злободневного, вдруг проговорить вопрос так, что ответ тянет отыскивать в вечном. Допустим, мошенническая система торговли станет невозможной на новых «путях сообщения», но обеднеет ли «сословие, в руках которого находится в настоящее время вся торговля»? Надо ли помочь ему? Или это мобильное сословие и без нашей помощи «согласит это»?

В отличие от Праздношатающегося, неторопливо осваивающего «чугунку», Салтыков понимал, что ему, коль он остаётся на службе, ограничиться риторическими парадоксами не удастся.

* * *

Приехав в Петербург, в течение февраля 1856 года Салтыков уладил свои служебные дела. По его просьбе он был причислен к Министерству внутренних дел – с оставлением, «по домашним обстоятельствам», в столице. Затем священник Троицкой церкви при Театральной дирекции Михаил Боголюбов привёл нового чиновника к присяге, коя была скреплена его собственноручной распиской на особом «Клятвенном обещании».

Старший однокашник Салтыкова по Царскосельскому лицею, а к тому времени академик, известный экономист-статистик Константин Степанович Веселовский оставил воспоминания о первом поручении, данном в министерстве новому сотруднику: «Правительство после Крымской войны озабочено было оказанием помощи местностям, разорённым войною. Для принятия мер по этому предмету необходимо было привести в известность, как поступали в подобных случаях в прежнее время. Пожелали узнать, что было сделано, при сходных обстоятельствах, после войны 1812 г. Изучение этого вопроса по печатным источникам и архивным документам поручено было Салтыкову».

Руководил нашим героем директор хозяйственного департамента Министерства внутренних дел, член Государственного совета Николай Алексеевич Милютин. Совсем недавно он пережил тяжёлую трагедию – в августе 1855 года покончил с собой, не справившись с роковой любовью к барышне из самых низов общества, его младший брат, талантливый экономист, адъюнкт-профессор Санкт-Петербургского университета Владимир Милютин. Ровесники с Салтыковым, они в сороковые годы были очень дружны, увлечённо изучали «сочинения политико-экономистов» и требовали от Петрашевского, чтобы составлявшаяся в складчину общая библиотека пополнялась их книгами, а не писаниями утопистов-социалистов, которые с эгоистическим упорством продолжал закупать ей распорядитель.

Страдания после нелепой гибели брата Николай Милютин, как видно, пытался смягчить попечительством над Салтыковым, и они едва ли не ежедневно виделись как запросто, так и по деловой надобности: Салтыков постоянно докладывал «свои обозрения Милютину». Вместе с тем будущий герой стихотворения Некрасова «Кузнец-гражданин», по-человечески тепло относясь к своему протеже, очень требовательно оценивал его работу. Случалось, вспоминает Веселовский, что, побывав у Милютина с докладом, Салтыков «возвращался совершенно взбешённым и говорил, что не знает, чего от него хотят, что он всё бросит и т. п. Впрочем, он окончил свою работу…».

Более того, исторический обзор Салтыкова «Пособия и льготы после Отечественной войны 1812 года» был одобрен министром внутренних дел Сергеем Степановичем Ланским, потребовавшим «продолжения работы». И работа была продолжена. Много позже Салтыков вспоминал, что он «в параллель» с первым сделал «обзор того, как были велики нужды в населении, пострадавшем после войны 1853–1856 годов, что было пожертвовано на помощь пострадавшим» – это было необходимо для определения «того, что должно было сделать» для этих пострадавших.

Таким образом, с мая 1856 года Салтыков составлял свод распоряжений Министерства внутренних дел, относящихся до войны 1853–1856 годов. К делу он отнёсся уже без «взбешенности», а с прагматизмом: воспользовавшись поручением и его объёмностью, уже в августе выправил себе командировки «для обозрения подвижного делопроизводства Тверского и Владимирского губернских комитетов ополчения, равным образом и делопроизводства канцелярии сих губерний по предмету устройства перевязочных парков для действующей армии».

Понятно, что Владимир и Тверь были выбраны не случайно. Во Владимире жили теперь уже тесть и тёща (в трёхмесячную командировку Салтыков отправился, естественно, с молодой женой), а в родной Тверской губернии были дела родственные, о которых речь впереди. Здесь же обратим особое внимание на суть выполняемых Салтыковым поручений. Нетрудно увидеть, что он занимался делами, которые в нашей России (а может быть, и не только в России, но нам ведь интересна именно родная страна) всегда принимали довольно однообразный оборот. Скорее рано, чем поздно, необходимость начислять за те или иные заслуги «пособия и льготы» приводила к значительным злоупотреблениям, вплоть до казнокрадства. Трудно представить, что Салтыков к этому моменту своей жизни не читал «Мёртвые души», а в них – «Повесть о капитане Копейкине» о горькой судьбе инвалида Отечественной войны 1812 года. Но с достаточным основанием можно предположить, что, вникая в служебные распоряжения и рапорты начала века, он вспоминал не только свой, уже обретённый опыт по снаряжению и обмундированию ополченских дружин в Вятке, но и вспомнил поведанную Гоголем историю Копейкина.

Можно сказать, что в 1856 году все документы по названным вопросам читали двое: чиновник Салтыков и писатель Щедрин. И после того как чиновник свою работу завершил и за неё перед начальством отчитался, взялся за своё перо писатель. Но не сразу: к сожалению, подготовленные Салтыковым материалы о государственном ополчении (положение о нём было утверждено Николаем I 29 января 1855 года) дошли до нас лишь частично: в некоторых черновиках и в изложении. Хотя даже из немногого сохранившегося видно, что автор вместо составления простого «свода распоряжений» подготовил аналитическую записку, в которой показал, как исполнялись в губерниях эти распоряжения – а исполнялись они, увы, со множеством злоупотреблений. Вероятно, эти злоупотребления были повсеместными.

Через полтора года, по предложению профессора Николаевской академии Генерального штаба генерал-майора Дмитрия Милютина, ещё одного выходца из реформаторской семьи, при штабе Гвардейского корпуса стал выпускаться аналитический ежемесячник. Сам Милютин отправился на Кавказ, где возглавил главный штаб Кавказской армии, а в первом же номере нового издания под скромным названием «Военный сборник» один из его редакторов – Николай Обручев, также профессор Академии Генштаба (литературным редактором там был не кто иной, как Николай Чернышевский), начал печатать цикл статей «Изнанка Крымской войны». В нём были жёстко проанализированы обстоятельства снабжения армии и лечения раненых на том же самом театре военных действий.

Статьи бурно обсуждались в обществе, в том числе печатно, мнения разделились, в среде служак против редакции начали плести интриги, ибо издание считалось официальным органом Военного министерства. Однако император изданием и его направлением был доволен. И всё же эта административная линия по поиску причин наших неудач, в данном случае крымских, имела органический изъян. Он был связан с самими основами государственного управления: обобщения, выводы всегда относятся лишь к совокупности конкретно происшедшего в конкретное время, и не более того. В этом тоже есть своя логика: сколько-нибудь серьёзный анализ психологических и социальных причин происходящего уведёт административную силу из сферы конкретных решений в те пространства, где она силой уже не будет. Короче говоря, конкретных воришек и недобросовестных поставщиков власть может наказать, а вот обеспечить заслон воровству и высокое качество поставок чаще всего уже не в состоянии.