Текст книги "Салтыков (Щедрин)"

Стремясь не то чтобы прикрыть свою растущую влюблённость в Лизу, но сделать естественными свои частые визиты в дом Болтина, Салтыков заводил здесь разговоры о прочитанном, о необходимости женского образования, пусть домашнего (впрочем, родители не возражали и без советов Михаила Евграфовича обучали дочерей языкам, музыке, рукоделию)… Чтобы подольше побыть с Лизой (ну, и с Аней, как получалось), Салтыков, с детства владевший фортепьяно, скрыл это и стал брать уроки музыки у сестёр, преимущественно у Лизы. Со своей стороны он решил преподать им основы отечественной истории. Как проходили эти занятия, нам в точности неизвестно, но Салтыков даже написал для сестёр «Краткую историю России». Сама эта идея возникла у него, скорее всего, во время четырёхмесячного (с 16 июня по 16 октября) отпуска в Тверскую, Московскую и Ярославскую губернии, то есть в салтыковские имения, который он наконец получил летом 1853 года.

Думается, эта «Краткая история», которую, как видно, Салтыков посылал частями в письмах сёстрам, давала ему возможность постоянной переписки с Елизаветой, а также, что важно, он волей-неволей, уже с административным опытом, получил возможность вновь вникнуть в сложности родной истории, попытаться объяснить их так, чтобы было понятно даже подросткам. Задача трудноразрешимая, но, несомненно, способствовавшая возникновению и созданию одного из главных салтыковских шедевров – «Истории одного города».

«Краткая история России» до нас не дошла, возможный первопубликатор сорокастраничной рукописи К. К. Арсеньев отнёсся к ней пренебрежительно, как к компиляции, а сама рукопись вскоре погибла в пожаре. Но всё же среди напечатанных Арсеньевым строчек «Краткой истории» оказались несколько тех, которые вскоре едва ли не вспомнил Салтыков. «Язвою русского государства были староверы, – писал он. – Секта эта возникла по случаю исправления церковных книг. Некоторые из исправителей издали имевшиеся у них в руках списки не только без исправлений, но даже с ложными толкованиями. Патриарх Никон жестоко преследовал таких ересиархов и высылал их из Москвы. Возникла ересь, распространившаяся с необычайной быстротой. Дерзость староверов дошла до того, что они не усомнились окружить Успенский собор во время патриаршего служения и настойчиво требовали публичного прения».

Старообрядцы, староверы – одна из самых больных, тяжёлых проблем самодержавной России. Власти преследовали их очень жёстко, так что семейства староверов и целые общины вынуждены были бежать из центральных губерний, стараясь спрятаться на окраинах империи. Их в те времена официально именовали раскольниками, хотя, по совести говоря, раскол православной церкви был порождён именно реформами патриарха Никона (недаром в среде старообрядцев бытует выражение «никонианский раскол»). Поэтому знаменательно уже то, что в своей истории Салтыков называет их староверами, что и справедливее, и правильнее исторически. Так что в дальнейшем рассказе о том, как жизнь вовлекла Салтыкова в тяготы старообрядческой жизни, мы будем пользоваться обоими именованиями – в зависимости от обстоятельств действия.

Немало староверов нашли прибежище в обширной, покрытой дремучими лесами Вятской губернии. Их семейства селились в городах и сёлах, а в лесах скрывались староверческие «наставники», «странники», монахи и монахини обителей, объявленных властями раскольничьими и разгромленных. Обретя приют в устроенной себе пещере-келье, монахи и странники обычно не вели отшельническую жизнь, а отправлялись по окрестным деревням нередко лишь в поисках пропитания. Кусок хлеба они зарабатывали тем, что умели – совершали требы, то есть крестили, причащали, венчали, отпевали, просто вели душеспасительные беседы. По сути, это было не насаждение старообрядчества, а приближение православной веры к тем, кто в ней нуждался и о ком мало пеклась официальная церковь…

Осенью 1854 года сарапульские власти задержали «бродягу», который называл себя «странником Ананием». После чего сарапульский городничий, штабс-капитан фон Дрейер провёл расследование, на основании которого послал донесение вятскому губернатору. Некогда Ананий Ситников был казённым мастеровым на одном из уральских заводов, но не исполнял молча и прилежно свои трудовые обязанности, а проводил время в беседах с забредавшими в те места странниками, обычно староверами. В итоге Ситников решил отрешиться от мира и «спасать душу» – для начала бросил семью, жил в старообрядческих скитах, принял монашество, ходил по святым для старообрядцев местам: побывал на Сиверском озере в Кирилло-Белозерском монастыре, в Спасо-Прилуцком Дмитриевом монастыре близ Вологды, на Белом море в монастыре Соловецком. Посетил он и особо чтимое старообрядцами Рогожское кладбище в Москве. В итоге своего замысловатого по путям-дорогам паломничества Ситников ощутил себя готовым к миссии «наставника» и, приплыв на пароходе в Сарапул, навестил знакомого старообрядца Смагина, за которым был установлен полицейский надзор. Недолго думая, у Смагина провели обыск, в результате которого были обнаружены, по мнению фон Дрейера, всяческая раскольничья крамола и, главное, сведения о связях раскольников с единоверцами в Греции, Австрии и Турции, где жили так называемые «некрасовские» раскольники, потомки беглых казаков.

Особенно растревожило городничего упоминание о «некрасовцах», так как в это время по России ходил слух о заговоре против императора Николая Павловича, который связывался как раз с «некрасовцами». Вместе с тем Густав Густавович фон Дрейер, которого, когда появились «Губернские очерки», многие соотносили с изображённым там Фейером, простодушно просил губернатора послать для расследования происходящего чиновника из Вятки, ибо раскольники – народ богатый и местных могут подкупить. Губернатор Семёнов, в свою очередь, решил, что наилучшим образом с этим делом справится имеющий репутацию неподкупного Салтыков.

Прибыв в Сарапул, Михаил Евграфович быстро понял, что дело Ситникова раздуто и мало чем отличается от других раскольничьих дел, которые уже были ему известны по долгу службы. Ананий Ситников представился ему обыкновенным праздношатающимся, бегающим от труда лентяем, решившим облагородиться под обличьем странника и проповедника. Столь же надуманным выглядело в его глазах и «окружное послание некрасовцев», раздутое лишь в связи с беспочвенными, но вязкими слухами о заговоре против императора. Салтыков попытался свернуть дело, но этому помешало пришедшее из Петербурга распоряжение.

В 1852 году Министерством внутренних дел была организована статистическая экспедиция по изучению старообрядческого раскола в Нижегородской губернии, которой руководил нижегородский уроженец, чиновник особых поручений Павел Иванович Мельников (уже заявивший о себе и в литературе под псевдонимом Андрей Печерский). Он жестоко преследовал старообрядцев, по его распоряжению разорялись старообрядческие скиты и молельни, он был фигурой в старообрядческой среде ненавистной настолько, что приобрёл легендарные черты злодея, поступившего в услужение дьяволу.

Как раз в 1854 году он представил «Отчёт о современном состоянии раскола», в котором обвинил в распространении этой «язвы государственной» провинциальное православное духовенство, погрязшее в бытовых пороках и позабывшее про паству. Записка Мельникова породила решение повсеместно обследовать состояние дел с раскольниками, и уже потому появление «странника» Ситникова требовало проявить бдительность. Салтыкову пришлось не только заниматься этим раздутым делом, но и охотиться за молитвенными собраниями старообрядцев, переодеваясь в крестьянскую одежду в надежде застигнуть их врасплох, в обличье странника выведывать у старообрядцев необходимые сведения, под видом расследования мелких преступлений (краж и т. д.) выведывать места, где располагались старообрядческие скиты…

Но добравшись до скитов, Салтыков обнаружил, что разложение проникло и в эту среду. Наряду с настоящими иноками и послушниками, среди братии обнаружились не только скрывавшиеся от рекрутчины, но и разного рода уголовные преступники. Не лучше обстояло и дело в женских скитах, где развивалась своя особая жизнь. Салтыков, готовя донесения, должен был признать, что укрывательство преступников в скитах «приняло такие обширные размеры, что вся северная часть Чердынского уезда, а также северо-восточная часть Усть-Сысольского в полном смысле кишит беглыми людьми, безнаказанно живущими там под защитой непроходимых лесов и покровительством простодушия и робости лесных жителей – пермяков и зырян. При открытии скитов всегда находят кости и могилы, что свидетельствует о том, что здесь скрываются самые гнусные злодеяния».

Чердынские леса открылись Салтыкову как одно из самых заповедных мест России, неизведанная земля, живущая по своим законам. Но как одиночка (слуги не в счёт) он попросту опасался углубляться в них и предлагал петербургским чиновникам организовать большой, не менее двухсот человек, отряд полицейских-лыжников, который бы мог в весеннее время провести необходимые облавы, чтобы получить хотя бы первоначальное представление о происходящем там.

Выполняя начальственные распоряжения, Салтыков переезжал и на территорию Пермской губернии, где сложились свои отношения чиновников со староверами – раскольничьих дел заводилось немало, но подследственные обычно откупались. Преодолевая сопротивление пермских властей, Салтыков стал изучать историю с «матерью Торсилой», монахиней закрытого Иргизского монастыря. Против неё было возбуждено дело в распространении раскола, но за неё поручился авантюрист-купец Аггей Шалаевский, после чего она благополучно скрылась. Салтыков нашёл её настоятельницей в тайном женском монастыре среди Чердынских лесов и не только возобновил дело, но и возбудил новое против Шалаевского. Как выяснилось, тот формально принял православие, оставаясь старообрядцем. Шалаевский попытался откупиться в полиции, но при Салтыкове это ему не удалось.

Кроме того, Салтыкову пришлось, проверяя показания Ситникова о раскольниках и их скитах, ездить по местам его странствований – он побывал на реках Лупье и Лёле, в Ильинском, Бикбардинском, Камбарском и других заводах, в Осе, Ножевке, Оханске, добрался даже до Казанской губернии. В Казани Салтыков встретился с Мельниковым, но отношения их не сложились, а впоследствии это неприятие Салтыкова перешло и на литературное поле. Он не раз критически отзывался о сочинениях Мельникова-Печерского.

Не желая влезать в сферу широких полномочий Мельникова, Салтыков провёл лишь безрезультатный обыск у картузника, старообрядца Трофима Тимофеева Щедрина (вспоминаем о нём лишь из-за его фамилии: гадатели над псевдонимом писателя почему-то включают Трофима Щедрина в круг возможных подсказчиков Салтыкову его литературного имени). После Казани Салтыков отправился в Нижегородскую, а затем во Владимирскую и Ярославскую губернии. Во время этих дальних поездок Салтыков брал с собой жандармского унтер-офицера Северьяна Панова – это, наверное, единственный пример, когда жандарм нужен был ему для поддержки, а порой и для охраны на неведомых путях. Разъезды эти заняли около восьми месяцев; было проделано свыше трёх тысяч вёрст. Причём первоначально он поехал в своём экипаже, это был его первый выезд, незадолго до того приобретённый, но потом его пришлось заменить на зимний возок, а к весне вновь менять… Обычно сдержанный в своих просьбах Салтыков вынужден был отметить в отчёте, что шестидесяти копеек суточных ему на прожитие в дорожных обстоятельствах никак не хватало, и просил выдать денежное пособие «хотя бы в возмещение расходов по покупке экипажей».

С административной точки зрения итоги всех этих инспекций и ревизий оказались ничтожными. Кто-то из раскольников был отдан под суд, но отделался мягким приговором, арестованные беглые каторжники были водворены обратно, несчастный Ситников умер в тюрьме, но проблема староверов как была, так и осталась. В этой долгой поездке Салтыков не раз жестоко простужался и заработал болезни, которые начали преследовать его и сопровождали вплоть до гробового входа. Но как писатель он получил неоценимые знания о народной жизни, о её тяготах и о тех народных исканиях, которые почти не воспринимались ни властями, ни так называемым образованным обществом.

Тема староверов возникнет на художественном уровне в «Губернских очерках» и станет для Салтыкова важной ступенью для перехода от гонителя раскола, пусть невольного, по службе, к глубокому исследователю старообрядчества и, главное, носителей этой веры. Рассказы-очерки «Старец» и «Матушка Мавра Кузьмовна» из раздела «Казусные обстоятельства» в «Губернских очерках», не очень у Салтыкова читаемые, открывают не только заповедные стороны русского мира, к пониманию которого стремится писатель. Они, по сути, противостоят официальному, репрессивному отношению власти к староверам.

Первоначальный набросок очерка «Старец» начинался словами: «Двадцать лет, сударь, я странствую, двадцать лет ищу своей правды… С юных лет возгорелся я ревностью по христианстве, с юных лет тосковала душа моя по небесном отечестве и всё томилась, всё искала тех многотесных евангельских врат, чрез которые могла бы пройти от мрачныя и прегорькия темницы в присносущий и неумирающий свет райского жития… Часто я думал: о, сколь сладостно, сколь честно и доброхвально за отеческие законы плечи свои на ударение, хребет на раны, жилы на прервание, уды на раздробление, тело на муки предать! Голова, сударь, у меня горела, сердце в груди трепетало от единой мысли мученического пресветлого венца сподобиться! Часто я думал: зачем не родился я в те древние времена, когда святые Христовы воины были мучимы яко злодеи, злодейства не ведавшие, истязуемы яко разбойники, разбойничества ниже помыслившие! И даже до смерти прискорбна была душа моя!..»

И видятся за этими строками мысли не только старца-раскольника, но и самого автора, извечного романтика Михаила Салтыкова.

Под покровом тихой ночи

Покидая вместе с Салтыковым Вятку, нельзя не обратиться ещё к одной стороне его жизни здесь. Она доныне почти не освещалась, а если и писали о ней многознающие советские щедриноведы, то со многими умолчаниями и оговорками, так что реальная история жизни Михаила Евграфовича нелепо запутывалась, превращалась в нестерпимо приторное псевдожитие одного из назначенных на должность предтеч коммунизма-большевизма в России.

Хорошо известен пассаж из ноябрьского (1825) письма Пушкина князю Вяземскому, где он, сомневаясь в необходимости «записок», то есть дневников, воспоминаний и т. д., провозглашает афористическое: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением». По убеждению Пушкина, в «хладнокровной прозе» писем, записок автор лжёт и хитрит, «то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов». Вместе с тем «толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе» (курсив А. С. Пушкина).

Но в случае Салтыкова, где всё соткано из парадоксов и движется парадоксами, эта в общем смысле безупречная максима вдруг даёт сбой, тянет определённые оговорки. Его биографию настолько вычистили и выгладили, так залакировали, что любые живые факты его бытового поведения – например склонность к выпивке, «страстишка пофрантить», увлечённость карточными играми и даже страсть к курению – вызывают желание не прятать их впредь, а напротив, обозначить с полной открытостью и наглядностью. Почему? Не только потому, чтобы попросту воссоздать пёстрый сор салтыковской жизни, среди которого вырастали его сатирические шедевры, с философской глубиной и с лирическим состраданием изображающие вечную человеческую трагикомедию. Биография Салтыкова также даёт возможность ярко подтвердить яростное пушкинское: мал и мерзок – не так, как вы – иначе, то есть представить, что за этим иначе уже не просматриваются ни малость, ни мерзость.

Именно потому, что Салтыков был не чужд питию сам, он смог писать о пьянстве не с тоскливо-бесплодной назидательностью трезвенника, а с состраданием, как и заповедал Пушкин, призывающий милость к падшим. Игра в карты была для него очищающим мозг отдыхом, без которого просто невозможно возвращаться к письменному столу, а пагубу курения он, напротив, доводил до бытового гротеска, когда, назло запрету чиновникам курить в служебном кабинете, перед тем как достать папиросу, прятал в шкаф зерцало – стоявший на чиновничьем столе символ государственности и законности.

Не был чужд Михаил Евграфович и страсти нежной – дело молодое. Правда, он был наделён особой природной стыдливостью, которая не имеет ничего общества с дюжинным ханжеством. «Моя жизнь проходит довольно печально, и я чувствую, что живу только тогда, когда думаю о Петербурге и о тех, кого я там оставил, – писал он жене брата Дмитрия в августе 1850 года (оригинал по-французски). – Чтобы время прошло незаметно, я хотел бы влюбиться и уже много раз пытался это сделать; но, к несчастью, моё внимание привлекают кобылы, которые здесь гораздо интереснее дам. Ах! жизнь в Вятке очень грустна. – После чего не удерживается от двусмысленной фразы, даром, что письмо по-французски: – Не желая Вам самим испытать её, остаюсь навсегда преданный Ваш брат М. Салтыков».

М. Салтыков лукавит. Конечно, он не желал Аделаиде Яковлевне переезда в Вятку, хотя Дмитрий Евграфович как чиновник Лесного департамента Министерства государственных имуществ мог – с повышением по службе и с семьёй – оказаться и там, как оказался, скажем, его бывший сослуживец Карл Карлович фон Людевиг. Лукавство – в жалобах на невозможность в Вятке влюбиться. Влюблялся!

После долгих недоговорок главный советский щедриновед Сергей Александрович Макашин наконец решился в полуакадемическом собрании сочинений Салтыкова-Щедрина на признание, правда, размонтировав его по нескольким томам, так что придётся прибегнуть к реконструкции и к некоторым другим источникам. У Михаила Евграфовича был долгий и, очевидно, страстный роман с женой губернатора Акима Ивановича Середы. Красавица Наталья Николаевна Середа (урождённая Немятова) была почти на четверть века младше своего мужа и немногим старше Салтыкова, лет на пять. Сведения о её жизни скудны, порой противоречивы. Вероятно, это был не первый брак Акима Ивановича, у них было двое маленьких сыновей.

Ходила легенда, постепенно просочившаяся даже в профанную, но очень распространённую пушкинистику, что солнце нашей поэзии, оказавшись в Оренбурге, посвятил Наталье Николаевне один из своих мадригалов, от которого сохранились лишь заключительные строки:

 
Затем, что эта Середа
Прелестней ангела иного.
 

Не вдаваясь в хронологическо-матримониальные противоречия этой истории, отметим всё же, что Пушкина тринадцатого выпуска губернаторша очаровала всерьёз и надолго. Действительно, Наталья Николаевна, по сохранившимся о ней суждениям, была не только красавицей, но и добросердечным, обаятельным человеком. Получив должное воспитание, она создавала вокруг себя обстановку непринуждённости, естественности, легко поддерживала беседы на разные темы. Если и можно было её назвать, по тогдашнему обыкновению, хозяйкой губернии, это была истинная помощница своего деятельного мужа в устройстве культурной жизни Вятки. При ней стали обыкновением любительские спектакли, восстановилось Благородное собрание. Возможно, не без участия Натальи Николаевны в Вятке ещё в 1847 году появился Михаил Ольшванг – петербургский дантист, уже успевший освоить только-только входившее тогда в обиход искусство дагеротипии – предтечу фотографии. Несмотря на то, что дагеротипы стоили тогда очень дорого, заказчиков у Ольшванга оказалось столько, что он смог открыть фотографическое ателье, в котором, возможно, снимался и Салтыков.

А среди вятских городских историй долгое время перебирали ту, согласно которой Наталья Николаевна тоже снималась на дагеротипы, и хотя получившиеся портреты ей не понравились, она разрешила выставить их в ателье. Затем, по воспоминаниям уже нам известного Ильи Селиванова, их скупил некий молодой красавец, ссыльный (надо заметить, что губернаторша, занимаясь благотворительностью, обращала особое внимание на положение ссыльных, которых и в губернии, и в самой Вятке было много). Портреты эти ссыльный «повесил в своей спальне и всем приходящим к нему стал хвастать, что он с губернаторшей находится в интимных отношениях и что все эти портреты она подарила ему в знак памяти. Это дошло до Акима Ивановича, и как он ни был терпелив и кроток, – это его взорвало, он отослал его в Глазов».

Едва ли он не догадывался об отношениях его жены с Салтыковым, но в этом случае Аким Иванович, вероятно, имел свои расчёты. Он как предчувствовал, что годы его сочтены, и, возможно, видел в Салтыкове надёжного спутника для будущей вдовы. Во всяком случае такое предположение подтверждается его хлопотами о переводе Салтыкова вместе с ним в Оренбург. Нельзя не отметить, что Ольга Михайловна к близости сына к губернаторской семье отнеслась благосклонно и даже просила Дмитрия Евграфовича нанести, вместе со снохой, визит Наталье Николаевне, когда та будет в Петербурге: «Это нехудо, кабы она всё семейство узнала наше, жалею, что меня нет, я бы всё с ней переговорила».

Но расстояния разлучили возлюбленных навсегда, а затем Михаил Евграфович увлёкся сёстрами Болтиными, и эта неожиданная вроде бы после бурного романа влюблённость всё же является подтверждением того, что этот молодой человек, которому пророчили стезю «разгонщика женского», оказался вовсе не упоённым любителем попользоваться насчёт клубнички. (Как известно, это взятое из уст гоголевского Ноздрёва выражение Салтыков превратил в клубницизм – увиденное им в литературе и в жизни явление, на которое он в своих сатирических построениях обрушивался с особым ожесточением.)

Однако когда Лиза Болтина в ранге салтыковской полуневесты на время отдалилась от жениха, у Михаила Евграфовича возник новый роман, который Сергей Александрович Макашин также решился обозначить. Оказавшись в Вятке, Салтыков сдружился с врачом Вятской палаты государственных имуществ Николаем Васильевичем Иониным и его женой Софьей Карловной, она была младше Салтыкова на два года. Здесь история развивалась более замысловато. Их дочь Лидия Николаевна Ионина, в замужестве Спасская, оставила воспоминания о вятской жизни Салтыкова, к которым мы уже обращались. Однако у этого мемуара есть одно очень слабое место: это воспоминания не самой Иониной, которая родилась уже после отъезда Михаила Евграфовича из Вятки, а записи рассказов её родителей и, вероятно, ещё кого-то о частом госте их дома. Большая их часть перепечатывается в сборниках воспоминаний о писателе, но не может не удивить сама тональность повествования: если не враждебная по отношению к Салтыкову, то во всяком случае саркастическая. Возможно, эта тональность была вызвана некими историями, оставленными Спасской-Иониной за пределами её текста.

Её воспоминания впервые были напечатаны в Вятке в 1908 году, а в 1914 году журнал «Солнце России» опубликовал неизвестную рукопись Салтыкова, уверенно атрибутируемую вятскими годами и примыкающую к «Губернским очеркам».

«Вчера ночь была такая тихая, такая тёмная и звёздная! Не похоже даже, чтобы это было на далёком севере и чтобы на дворе стоял сентябрь в половине; точно тёплая, славная южная осень, которой я, впрочем, не видал. Мне было как-то тоскливо, томительно-грустно после вчерашних сладостных впечатлений; и вместе с тем, хотя сердце моё болело, хотя все струны души моей были настроены на печальный лад, мне было хорошо и легко.

Часу в восьмом я вышел бродить по улицам; везде уже, во всех окнах, зажглись огни, которые на этот раз как-то особенно приветливо смотрели; гуляющих не было, чему я на этот раз был очень рад. И сердце, и привычка влекли меня к дому, где живут Погонины, но когда я поравнялся с ним, во мне явилось, несмотря на вчерашнее запрещение, непреодолимое желание хоть издали посмотреть на Ольгу, видеть её детски целомудренный профиль, полюбоваться её грациозною и вместе с тем как будто утомлённою позою, вновь испытать все тревоги ненасытного и неудовлетворённого желания. Тихо перелез я через забор их сада, без шума прошёл по тёмным аллеям, усыпанным жёлтыми листьями берёз; вон сквозь ветви сверкнул огонёк в окнах её комнаты…

Она сидела на диване вся в белом, грудь ея, эта чудная полная грудь, к которой так ещё недавно губы мои с таким трепетом прикасались, была раскрыта; на щеках горел румянец, глаза были мутны, губы сухи от желания; было душно, тяжко в этой атмосфере, проникнутой миазмами сладострастия… Подле неё сидел Дернов, тот самый Дернов, о котором она вчера с таким холодным презрением говорила! Я видел, как он обнимал её, слышал его поцелуи! Но нет, это были не объятия, это были не поцелуи – то была какая-то оргия чувственности, которой нечистые испарения долетали до моего обоняния…»

За обнародование этого отрывка (мы привели только начало) досталось не только публикатору, но и, посмертно, самому Салтыкову, который поставил в тупик многих ригористов. Лишь через полвека С. А. Макашин дал к нему туманный комментарий: в наброске «отразилось пережитое Салтыковым в Вятке кратковременное, но сильное чувство к женщине, чьё имя мы не можем назвать с уверенностью. Набросок, несомненно, и не был полностью использован в печати вследствие своей интимно-автобиографической подкладки». То, что Сергей Александрович это имя знал, выяснилось ещё через десяток лет с лишним, когда он, комментируя вятские письма Салтыкова, решил несколько развеять туман, но всё же, по особой ханжеской традиции советского разлива, возможно, зависящей не только от него, точки над i не расставил: «Есть достаточные основания предполагать, что с Софьей Карловной Салтыкова связывали чувства более сильные, чем дружеские, и что это они получили отражение в наброске “Вчера ночь была такая тихая…”». Но что это за «достаточные основания», где они, в каком архиве таятся, пока неизвестно.

Зато несколько лет назад один из популярных в советское время молодёжных журналов напечатал заметку, согласно которой Лидия Ионина – родная дочь Салтыкова. Правда, доказательств никаких и даже не обращается внимание на то, что дата рождения Иониной, указанная в том же журнале – 30 декабря 1856 года, а Салтыков оставил Вятку 24 декабря 1855 года и никогда сюда не возвращался. Разумеется, любители историко-литературного клубницизма могут высказать предположение, что Софья Карловна могла встретиться с Михаилом Евграфовичем где-то в начале 1856 года и вне Вятки, – или потребовать документального подтверждения того, что Ионина родилась именно в 1856 году, а не годом ранее. Конечно, история и в том числе история литературы – безбрежное поле для всяческих домыслов, фантазий и версий. Ведь знают же современные щедринисты о некоей семье, которая рассказывает, что они прямые потомки Михаила Евграфовича – мол, родился у него в Вятке в некоей прежде бездетной паре Щедриных сын Иван, от этой фамилии и псевдоним…

Да-а… Вот и поди распутай! А ведь до сих пор в точности не известны даже обстоятельства освобождения Михаила Евграфовича из ссылки. Знаем, что осенью 1855 года, уже после кончины императора Николая Павловича, в Вятку по делам ополчения – Восточная (Крымская) война ещё длилась – приехал генерал-лейтенант и генерал-адъютант Пётр Петрович Ланской, женой которого была Наталья Николаевна Ланская, в прошлом вдова поэта Александра Сергеевича Пушкина. В честь прибывших в Благородном собрании состоялся бал, на котором Ланским представили и Михаила Евграфовича: вот, мол, посмотрите, у нас уже семь лет томится Пушкин тринадцатого выпуска… Добросердечная Наталья Николаевна расчувствовалась, а Ланской пообещал попросить вмешаться в участь изгнанника своего двоюродного брата, нового министра внутренних дел Сергея Ланского. И выполнил обещанное: 23 ноября в Вятку пришло письмо из Петербурга, в котором Ланской известил вятского губернатора Семёнова, что император Александр Николаевич «высочайше повелеть соизволил: дозволить Салтыкову проживать и служить, где пожелает».

29 ноября с Михаила Евграфовича был наконец снят полицейский надзор, а 24 декабря, сдав дела и распродав, а частью бросив имущество, он покинул Вятку.