Текст книги "Пророчество"

Я перехватил ее взгляд, краткое мгновение она смотрела мне прямо в глаза с выражением, весьма напоминающим любопытство, но затем вновь добросовестно сосредоточила все внимание на муже, который ласково похлопывал ее по руке. Уолсингем был прав: мадам Кастельно весьма хороша собой. Но эту мысль я постарался побыстрее заглушить.

– Стало быть, ты встретила нашего доброго Трокмортона, – заговорил посол, ласково улыбаясь молодому человеку, который вошел следом за его женой, а теперь медлил у двери, так и не скинув дорожный плащ. – Закрывайте дверь и входите, выпейте вина! – Широким жестом Кастельно указал на свободный стул. Курселя снарядили за вином; секретарь не слишком-то был доволен тем, что секретности ради удалили слуг, и теперь ему пришлось исполнять их обязанности. Странное дело: мне позволили остаться, хотя собрание-то и вправду закрытое. Пусть Генри Говард недолюбливает меня, однако вера Кастельно в мою преданность если не Риму, то уж Франции нисколько не поколебалась. Я почувствовал, как в предвкушении важных открытий ускоренно забилось сердце.

– Он вошел со стороны сада? – тревожно уточнил Кастельно у жены.

– С Уотер-лейн, милорд, – откликнулся молодой человек по имени Трокмортон, занимая предложенный ему стул.

С Уотер-лейн, с водной дороги, то есть он вошел в дом с черного хода, со стороны реки, где его никто не мог видеть. Солсбери-корт представляет собой длинное, расползшееся здание, ему по меньшей мере сто лет, парадный вход выходит на Флит-стрит, возле церкви Святой Бриды, но сад спускается вниз до широких коричневых вод Темзы, так что всякий, кто хочет наведаться в посольство и остаться незамеченным, может с наступлением темноты добраться на лодке до Бэкхерст-стейрз и войти через калитку в садовой стене.

Трокмортон был совсем молод – узкое безбородое лицо в обрамлении длинных, падающих на воротник светлых волос, – немного похож на эльфа, и улыбка открытая, обаятельная, но бледно-голубые глаза тревожно метались по сторонам, точно он боялся, как бы кто-нибудь из нас не набросился на него из-за спины, когда он отвернется. Наконец молодой человек сел и расстегнул плащ. Посмотрел на меня в упор, без враждебности: просто хотел понять, что это за новый человек на собрании.

– Доктор Бруно, вы с Фрэнсисом Трокмортоном еще не знакомы? – заговорил Кастельно, подметив этот вопрошающий взгляд. – Трокмортон – лучший друг нашего посольства среди англичан, – с многозначительным кивком пояснил он.

У Говарда не нашлось для молодого человека улыбки, он нетерпеливо хрустел пальцами и безо всякой преамбулы задал главный вопрос:

– Так как там королева, Трокмортон?

Разумеется, его интересовала другая королева, кузина Елизаветы, Мария Стюарт, которую здесь считали законной наследницей английского престола, единственным рожденным в католическом браке отпрыском династии Тюдор. Ее поддерживает Католическая лига Франции во главе с герцогом Гизом (он приходится Мэри не то дядей, не то кузеном по материнской линии), за нее стоят католические вельможи Англии, ибо в Англии все складывается не в их пользу, и они собираются у Кастельно за столом, и ворчат, и призывают сделать наконец что-нибудь. Одна беда: Мэри Стюарт в данный момент ничем не правит, в Шотландии царствует ее сын Иаков VI под бдительным присмотром Елизаветы, а Мэри сидит в заключении в Шеффилдском замке, сидит и вышивает, или что там положено делать женщине, только бы мятеж не затевала. По правде говоря, эта суровая мера лишь умножила число заговорщиков, собирающихся под знаменем Марии Шотландской по обе стороны Ла-Манша.

Трокмортон уперся обеими руками в стол, распластал ладони, еще раз внимательно оглядел всех, сидевших за столом, и подобрался, словно собираясь произнести торжественную речь, хотя застенчивая улыбка выдавала неопытность оратора.

– Ее величество королева Мария поручила мне передать вам, что ее весьма ободрили приветы и добрые пожелания, полученные от друзей из Лондона и Парижа, в особенности же те пятнадцать сотен золотых крон, которые господин посол столь щедро уделил для вящего комфорта ее монаршей особы.

Кастельно склонил голову – сама скромность.

Говард выпрямился, поглядел недоверчиво:

– Вас допустили к ней?

– Нет, – виновато признался Трокмортон. – Я говорил с одной из ее дам. Уолсингем запретил допускать к королеве посетителей.

– Но письма она получает?

– Все послания, что приходят официальным путем, ее тюремщики прочитывают. Но через ее дам я передавал ей и получал от нее письма втайне. Они их в белье прятали. – Юноша отчаянно покраснел на этих словах и заторопился дальше: – Королева уверена, что до этой ее корреспонденции стражи еще не добрались. И ей разрешено иметь книги, – продолжал он, бросив на Говарда многозначительный взгляд. – И вас, милорд Говард, она особо просила переслать ей экземпляр новой книги против распространившихся пророчеств. Она возымела сильное желание прочесть ваше сочинение.

– К следующему вашему обмену письмами она ее получит, – пообещал Говард, откинулся на стуле и заулыбался, явно довольный.

– Еще ей очень бы хотелось получить известия о своем сыне. – Трокмортон с надеждой перевел взгляд на Дугласа и Фаулера. – Узнать, что на уме у нынешнего короля Шотландии.

Раздался короткий, невеселый смешок Кастельно.

– Да разве мы все не хотели бы это знать? На чьей стороне будет юный Джеймс, когда уж он наконец определится с выбором? – Француз подчеркнуто, преувеличенно пожал плечами.

– Он что, совсем матери не пишет? – нахмурился Говард.

– Пишет, но редко, – ответил Трокмортон. – И пишет столь запутанным дипломатическим языком, что разгадать его намерения она не в силах. Королева опасается, что ее сын обратил свою преданность не на тех, на кого следовало бы.

– Королю Иакову семнадцать лет! – Фаулер вмешался в разговор тихим, но таким авторитетным голосом, что все подались ближе, вслушиваясь в его слова. (Молодой шотландец одет просто, никаких брыжей, лишь воротник рубашки выглядывает из-под коричневого шерстяного камзола; мне это нравится, пусть это и не главное в человеке, но щеголям я не доверяю.) – Он только что высвободился из-под власти регентов. Семнадцатилетний юноша, только что вкусивший независимости, он вряд ли с охотой вручит поводья своей матери. Потребуется более убедительный стимул, нежели сыновний долг, чтобы привлечь его на сторону королевы. Не говоря уж о том, что в последний раз они виделись, когда Джеймсу не было и года. Королеве угодно верить в природные узы, но Джеймс-то понимает, что от царствующей королевы ему больше выгоды, чем от королевы в узилище.

– И тем не менее месье Трокмортон может сообщить королеве Марии, что в этот самый момент ее сын принимает при своем дворе посланника герцога Гиза, – перебила речь Фаулера мадам де Кастельно, поглядывая кокетливо из-под бахромы ресниц. – И сей посланник предложит ему дружбу Франции в случае, если Иаков признает и постарается исполнить свой сыновний долг.

Со всех концов стола послышалось изумленное бормотание. На миг лицо Кастельно перекосил гнев – еще бы, он впервые слышит о французском посланнике при дворе Иакова, и подумать только, теперь от имени Франции ведут переговоры Гизы, – но прямо у меня на глазах посол обуздал свое недовольство. Сказывается профессиональный опыт. Он не станет прилюдно выговаривать жене, а та и не смотрит на мужа, но в складках ее губ, хотя глаза вновь скромно потуплены долу, угадывается торжество.

– Так или иначе, – бодрым голосом заговорил посол, будто и не слышал, о чем до сих пор шла речь, – есть все основания полагать, что в скором времени удастся заключить договор, по которому королева Мария обретет свободу мирным путем и воссоединится с сыном, а Франция сможет сохранить дружеские отношения как с Англией, так и с Шотландией.

– Договор! К черту договор! – Резко отодвинувшись вместе со стулом, Генри Говард с такой силой врезал кулаком по столу, что мы все – уже не в первый раз – подскочили на месте.

Свечи уже почти догорели, и тень Говарда не только дрожит и скачет на панели позади него, но и крадется к потолку, нависает над столом, точно чудище из детских сказок.

– Во имя Христа, время переговоров давно миновало. Или вы не понимаете этого, Мишель? – вскричал Говард и обеими руками уперся в стол, приблизил лицо к лицу посла, в то время как секретарь Курсель, беспомощно взмахивая руками, умолял его приглушить этот опасный для заговорщиков рев. – Вы так удобно устроились при английском дворе, что уже и не чуете, куда нынче ветер дует в Париже?

– Король Франции все еще надеется заключить политический союз с королевой Елизаветой, и моя обязанность – постараться подготовить этот договор, ибо я представляю его интересы, – сдержанно ответил Кастельно.

Говард не собирался подражать его сдержанности:

– Французский народ отвергает соглашение с еретичкой, и королю Генриху это хорошо известно. Он уже чувствует, как у него за спиной поднимается мощь Католической лиги. Никаких больше договоров, брачных предложений, никаких усилий, чтобы угодить самозванке Елизавете и свести с ней дружбу! Нам остался один лишь путь! – И он еще разок от души треснул по столу, аж тарелки задребезжали.

– Насколько я помню, – все так же сдержанно, официально даже, возразил Кастельно, – недавно вы были первейшим моим союзником, когда мы вели переговоры о браке между вашей королевой и братом моего короля.

– Исключительно для видимости. Эти переговоры были обречены с самого начала. – Небрежным жестом руки Говард отметает их в сторону. – Герцог Анжуйский и не помышлял всерьез жениться на Елизавете. Господи Боже! Да она же на двадцать лет его старше. Разве кто-нибудь из вас, а? – Он оглядел мужчин за столом, приглашая их разделить его веселье, Дуглас ответил ему похотливым смешком. – Да и она скоро осознала, что подданные не одобряют эту затею, и отослала герцога. Теперь уж она не выйдет замуж, а если и надумает, то никак не за католического принца. Она уже поняла, к чему это ведет.

– И заведомо не родит наследника, в свои-то пятьдесят лет, – презрительным тоном подхватила Мари де Кастельно. – Франция может уповать на то, что Мария Стюарт взойдет на английский престол и ее сын вспомнит о своем долге перед матерью и католической правительницей и вернется под ее руку. Et voilа! – С ослепительной улыбкой молодая женщина продемонстрировала нам свои руки, будто выполнила какой-то сложный фокус, хотя ладони ее были пусты. – Этот остров будет вновь объединен под властью Рима.

– Et voilа? – Я не поверил своим ушам. – Все? Проблема решена? Вы будто о шахматных фигурках рассуждаете: эту передвинуть, ту снять с доски, на эту напасть – шах и мат. Неужели вы и в самом деле думаете, мадам, будто все так просто?

Мари крепко сжала губы, они даже побелели, но в глаза мне она смотрела с отвагой и вызовом. А Говард с удвоенной силой обрушился на меня.

– Вы еще смеете говорить! – выплюнул он, но Кастельно остановил его одним движением руки. Вид у посла безнадежно-усталый.

– Продолжайте, Бруно, – вежливо попросил он. – Вы еще ничего не сказали, а я хочу выслушать вас. Намерения короля Генриха вам известны не хуже, чем его ближайшим советникам.

Я почувствовал на себе взгляд Фаулера и, даже не оборачиваясь к своему контакту, догадался, о чем он хочет меня предупредить: соблюдать осторожность, не лишить себя откровенной враждебностью по отношению к заговорщикам привилегированного положения за этим столом. Но Кастельно поощрял меня говорить и скорее заподозрил бы что-то неладное, если бы я отказался от роли адвоката дьявола. Так мне подумалось.

– Я говорю лишь, что королевы – не куклы, которыми можно управлять по своей прихоти. – Едва я произнес эти слова, как мне представилась зажатая в мертвой руке Сесилии Эш кукла-образ Елизаветы с пронзенным иглой сердцем. Невольная дрожь пробрала меня, я чуть не сбился с мысли. – Торжество католичества и объединение острова под властью Рима не обойдется без великого кровопролития в Англии. Об этом никто и словом не обмолвился.

– Так и без слов ясно, чертов дурак! – рыкнул Говард.

– Не отведаешь хлеба, не смолов зерна, – вставила Мари де Кастельно со странной полуулыбкой. Она вновь посмотрел мне прямо в глаза, а я уставился на ровный ряд белых зубов; такая не усомнится пустить их в ход.

– Королева Шотландии не отступится перед кровопролитием, коли оно ей на пользу, – задушевно сообщил честной компании Дуглас и, поглощенный какими-то собственными воспоминаниями, налил себе очередной бокал вина и тут же его осушил. – Я мог бы рассказать вам историйку про Марию Стюарт…

– В самом деле? Ту самую, про пирог? – Кастельно преувеличенно, по-актерски, закатил глаза.

– Ага! – Взгляд Дугласа просветлел. – После смерти ее супруга устроили великий пир…

Кастельно упреждающе поднял руку:

– Может быть, в другой раз? Боюсь, мадам де Кастельно не оценит.

– О! Ага. Извините. – Бросив взгляд на Мари, Дуглас извиняющимся жестом поднес руку к голове, состроил гримасу, посмеиваясь над самим собой.

Краткая неловкая пауза. Все обернулись поглазеть на Дугласа, а я гадал, что же такое известно всем, кроме меня. Быстрый обмен взглядами между Мари и Генри Говардом, но и значение этих взглядов от меня скрыто. Щеки молодой женщины разрумянились от возбуждения, в подвижных тенях вдруг отчетливо проступили черты ее лица, горящие, полные решимости глаза, мягкие, с блеском, раздвинутые губы. Она подметила, что я гляжу на нее, и в очередной раз скромно потупила глазки – и тут же вскинула их, проверить, гляжу ли я еще, нет?

– Семинарии во Франции трудятся неустанно, милорды, направляют сюда миссионеров под прикрытием, и католическая поддержка в стране все еще сильна, сеть налажена, – произнес Фаулер, и ему опять удалось завладеть вниманием всех собравшихся. – Будем молиться о том, чтобы эти усилия увенчались успехом и вернули души под эгиду святой Римско-католической церкви…

– Да-да, Фаулер, все мы ценим твою набожность, и все тоже молимся об этом, – нетерпеливо перебил Говард. – Вот только любого иезуита, какой попадет им в руки, они потрошат в Тайберне, точно свинью в мясной лавке, и для тех, кто подумывает об обращении, это служит предостерегающим примером. Пора уже понять, что эту страну не вернут к католичеству ни проповеди с молитвами, ни политические игры, только сила.

– Значит – простите, что я медленно соображаю, – вы планируете вторжение? – Я смотрел не на Говарда, а на Кастельно. Я искал не ответа, но подтверждения, и горестный, беспомощный взгляд посла был красноречивее всяких слов.

– Мишель, разумно ли допускать его сюда, в наш круг? – Говард щелкнул пальцами, потянулся ко мне, будто удушить хотел. – Всем известно, что Святой престол осудил этого человека за ересь. И ты думаешь, он будет на стороне нашего предприятия? Постоит за Рим, а не за такую же, как он, еретичку, Елизавету?

– Доктор Бруно – личный друг моего короля, – негромко возразил Кастельно. – И я готов поручиться за его верность Франции. Идеи его порой кажутся несколько… – Посол запнулся в поисках дипломатического термина. – …Несколько неортодоксальными, однако он не еретик, но католик, он регулярно посещает мессу вместе с моим семейством в домовой церкви посольства и соблюдает все условия, поставленные ему как отлученному. А со временем мы, глядишь, добьемся снятия отлучения, да, Бруно?

Я постарался придать своей физиономии выражение благой надежды и закивал.

Говард поморщился, но умолк, и я почувствовал, как во мне поднимается горячая волна благодарности к Мишелю де Кастельно; тем горестнее мое предательство, согласие шпионить за ним. Как бы дело ни обернулось, даю я себе зарок, Уолсингем непременно узнает, что посол ратовал за мир. Кастельно, как и его суверен, Генрих Французский, человек умеренный, из тех католиков, кто допускает в вере различные подходы и точки зрения. Он честный и последовательный человек и вовсе не хочет войны, однако может случиться так, что ему не оставят выбора. Зато его жена, судя по всему, ждет не дождется. Вот она опять говорит:

– Послушайте! – Сложила руки на груди, оглядывая блестящими глазами всех собравшихся, каждому засматривая в лицо. – Милорды, друзья! – Рассчитанным жестом опустила ресницы. – Мы собрались за этим столом, разные люди, каждый со своей историей, но цель у нас одна, ведь так? Мы все признаем Марию Стюарт законной наследницей английской короны и надеемся, что она восстановит на острове католическую веру, коей привержены все мы, ведь правда?

Раздался рокот, выражающий всеобщее согласие, хотя кто-то восклицал тише, а кто-то громче. На миг я перехватил взгляд Фаулера и тут же отвел глаза.

– К тому же воцарение Марии Стюарт в Англии как нельзя лучше послужит интересам обоих наших народов, – жизнерадостно продолжала Мари, вытягивая перед собой тонкие пальцы и прикидываясь, будто любуется множеством разноцветных колец. – И это объединяет нас не меньше, чем общая вера. Нужно помнить, что мы – естественные союзники, даже если в чем-то мы и расходимся. Если забудем о единой цели, утратим и надежду на успех. – И тут она, подняв взор, одарила меня, лично меня, ослепительной улыбкой и лишь затем повернулась к другим.

Я с новым интересом всмотрелся в жену посла. Во что бы она там ни верила и какой бы набожной ни слыла, политик она помощнее супруга и за ее улыбками и девичьим румянцем скрывается стальная воля. Эта не станет, подобно Кастельно, заботиться об интересах обеих сторон и искать компромисс. Я украдкой бросил взгляд на посла: тот потирал переносицу большим и указательным пальцами и вид у него был изнуренный. Похоже, баланс сил в посольстве сместится теперь, когда Мари де Кастельно вернулась из Франции.

– Принести свечи? – негромко предложил Курсель.

Мы и не заметили, как слабое пламя стало угасать, и сидели уже в почти непроницаемой темноте.

– Не надо. – Отодвинув стул, Кастельно тяжело поднялся. – Пора укладываться. Моя жена только что приехала из Парижа, ей нужно отдохнуть. Завтра вечером мой капеллан будет служить перед ужином мессу здесь, в столовой. Доброй ночи, господа. Проводите мсье Дугласа в гостевую комнату, Клод. – Кивком головы он указал на тот конец стола, где Дуглас уснул, уронив победную головушку на руки. Курсель слегка поморщился от отвращения.

Хозяин любезно придерживал дверь столовой, прощаясь с нами, когда мы гуськом проходили мимо него в коридор. Мне пришлось резко остановиться: шедший впереди меня Генри Говард облапил Кастельно на французский манер (но с характерным для англичан отсутствием сердечного тепла).

– Насчет естественных союзников: вы же понимаете, что нужно договориться и с Испанией, чтобы придать делу ход, – прошептал он в самое ухо послу, но я услышал. – И лучше начать заранее.

– Как скажете, – вздохнул Кастельно.

– Трокмортон доставляет письма от Марии также и в испанское посольство. Что? Вы этого не знали?

Кастельно явно был задет этим известием, он будто об измене супруги только что узнал. Но он все еще крепко сжимал в своей руке руку Говарда.

– Она вовлекла в это Мендозу. Но он так…

– Прямодушен?

– Я бы сказал – груб. Тем более для посла.

– Мендоза – человек действия, – подчеркнул Говард, а затем, слегка поклонившись, ушел.

Против кого был направлен сей намек, и так ясно.

Оказавшись в коридоре, где нас уже не услышит посол, Говард обернулся и ткнул мне в лицо палец с тяжелым золотым перстнем:

– Может быть, тебе и удалось провести французского короля заодно с его посланником, но мне твоя рожа не нравится, не нравится, и все тут!

– Могу только попросить прощения за мою рожу, милорд. Такой уж наделил меня Господь.

Он сузил глаза и отстранился, чтобы осмотреть меня с головы до пят, точно барышник, который опасается, как бы ему не всучили порченую лошадь:

– Мне известно, что говорят о тебе в Париже.

– И что же говорят, милорд?

– Не шути со мной, Бруно. Говорят, что ты погряз в запретном колдовстве.

– А, это!

– И общаешься с дьяволом.

– Это уж точно. Кстати, он о вашей милости осведомлялся. Говорил, что припас для вас тепленькое местечко.

Говард сделал шаг вперед, вплотную ко мне. Он выше ростом, но я не подался назад и ощутил на лице его жаркое дыхание.

– Шути, Бруно, шути. Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут, что здесь, что при французском дворе, а шуту дозволено говорить все, что в голову придет. Но наступит время, и король Генрих утратит власть защитить тебя, кто тогда будет смеяться последним?

– Разве суверен может ни с того ни с сего утратить власть, милорд?

Я услышал низкий, угрожающий смех. Он знает.

– Погоди: увидишь, что будет, Бруно. Ты погоди. А я покуда присмотрю за тобой.

За спиной послышались шаги. Говард отшатнулся, в последний раз бросил на меня угрожающий взгляд и поспешил прочь, выкликая слугу, который должен быть подать ему плащ. Я обернулся и увидел перед собой Уильяма Фаулера и с ним Курселя.

– Доброй ночи, доктор Бруно, – вежливо распрощался Фаулер, его молодое гладкое лицо лишено в мерцании свечи всяческого выражения. – Приятно было познакомиться.

Удовольствие было взаимным, заверил я его, с таким же нейтральным выражением лица. Он протянул мне руку, и, пожимая ее, я нащупал листок бумаги, пальцем направил его внутрь своей ладони и пожелал шотландцу счастливого пути. Сам же побрел к лестнице на второй этаж, мечтая про себя уйти вместе с Фаулером из дома французского посла, поговорить откровенно, вместе доискаться до смысла всего того, что мы услышали в эту ночь.