Текст книги "Пророчество"

– Идиоты! – пробормотал я им в спины, хотя и рад был, что дело не дошло до уличной драки. – Спасибо вам за доверие, Эбигейл. И если припомните что-то еще, о чем вам говорила Сесилия, дайте мне знать. Это может оказаться существенным.

Последние слова я произнес без нажима, но девушка поняла намек: я подозревал, что она, из страха или ложно понятой преданности, все еще скрывает какие-то подробности. Эбигейл смущенно улыбнулась, и только тут я осознал, что все еще держу ее за плечи. Глаза наши снова встретились, и на этот раз взгляды не спешили разойтись. На миг я позволил себе потешиться мыслью, что, когда расследование закончится, я мог бы вновь пригласить девушку на свидание. Ее полные ожидания глаза подсказали мне, что и у нее такая мысль мелькнула. Вздор, конечно: семья отнюдь не сочла бы меня подходящим женихом, но она ведь дала понять, что любовника выберет, согласуясь со своими предпочтениями. А ведь ее отец, возможно, немногим старше меня, сообразил я, и мне стало совсем уж неуютно. Смущенный этими невысказанными мыслями, я отпустил наконец девушку, и она пониже натянула капюшон.

– Духи, между прочим, отвратные, – вдруг поморщилась она, уже уходя, и кивнула на бугорок под моей курткой, куда я спрятал бархатный мешочек. – Только мужчина мог вообразить, что женщина захочет пользоваться такими. – Она рассмеялась и легким шагом выступила из-под арки на яркий свет утра.

Я смотрел ей вслед, покуда мог различить тонкую фигурку в толпе, а затем повернулся и побрел в другую сторону. Лишь вынырнув на свет с другого конца арки, я почувствовал, что за мной кто-то идет, быстрее молнии обернулся, но по пятам за мной следовали десятки людей, и никому до меня вроде бы не было дела, разве что кое-кто поворчал, когда я резко остановился, мешая пройти. Я кидался и вправо, и влево, подпрыгивал, пытаясь заглянуть поверх голов, но видел лишь надвигавшееся на меня море лиц – они всё шли и шли через привратницкую. Никто не встречался со мной взглядом. Быть может, преследователь мне только почудился? Но инстинкты вопили: только что кто-то шел за мной по пятам и этот кто-то видел, как я беседовал с Эбигейл Морли.

Вернуться в Солсбери-корт я предпочел на лодке в надежде, что на воде преследователь не сможет остаться незамеченным, но, хотя я всю дорогу провожал взглядом проплывавшие мимо суда и разглядывал пассажиров, покуда уж и мой лодочник не занервничал и не спросил меня, в чем дело, ничего тревожного я не высмотрел. К тому времени, как я вернулся в посольство, мне почти удалось убедить себя, что мне померещилось.

В галерее первого этажа, на полпути к моей комнате – пальцы у меня так и жгло от нетерпения запустить руку в бархатный мешочек, который я, страшась слежки, не решился открыть на улице, – женский голос окликнул меня по имени, и я чуть было не выругался вслух, так рвался поскорее попасть к себе и заняться содержимым мешочка. Хорош бы я был: позади меня в коридоре стояла Мари де Кастельно с собачонкой на руках и, склонив голову, наблюдала за мной. Нехотя я повернулся и поклонился ей:

– Мадам?

– Кто ж это прислал вам вчера столь таинственного вестника? – Она подошла ко мне слишком близко, чуть ли не вплотную, улыбнулась, как заправская кокетка.

Платье из голубого шелка украшено на груди большой, усыпанной драгоценными камнями брошью, под лучами солнца переливаются рубины и бриллианты. Собачонка вытянула мордочку и приветливо лизнула мою ладонь.

– Я предположила, что вы вскружили голову какой-нибудь местной девице и она кропает вам стихи, но Клод убежден, что тут интрига похитрее. Кто, говорит он, посылает Бруно письма, а свое имя скрывает? Кто он? Или она? – И мадам широко раскрыла глаза, намекая, играя.

Я вежливо улыбнулся в ответ, хотя дело-то нешуточное: не хватало еще, чтобы обитатели французского посольства заинтересовались моей перепиской, тем более когда тут, как я мог убедиться вчера, плетется государственный заговор. Зря я назвал Эбигейл этот адрес, теперь приходится поспешно шевелить мозгами. Кое-как я выдавил из себя гримасу притворного сожаления:

– Хотел бы я, чтобы ваша догадка оказалась верной, мадам, но, увы, никаких влюбленных английских девушек. Письмо было от молодого придворного, который прочел одну из моих книг и выразил желание брать у меня частные уроки.

– Одну из ваших книг? – глянула она разочарованно.

– Как ни удивительно.

– И что же он будет изучать?

– Искусство памяти. То самое, которое я преподавал в Париже королю Генриху.

– О! – На миг она призадумалась. – К чему же такая секретность?

– Невежественные люди твердят, будто приемы мнемотехники происходят из оккультного знания. Молодой человек проявляет осторожность. Хотя, уверяю вас, ничего запретного тут нет, – с жаром добавил я.

Женщина продолжала наблюдать за мной, все так же склонив голову к плечу, будто под определенным углом я казался ей более понятным.

– Ну что ж, Бруно, – сказала она наконец. – В таком случае и я хочу сделаться вашей ученицей. Занятно будет изучить вашу систему. Насчет оплаты поговорите с моим супругом, хотя он может счесть приют и стол, кои вы здесь получаете, вполне достаточной наградой.

– Мадам, я не уверен, что это подходит…

– Не будьте занудой, Бруно! Подходит идеально, вы ничем больше не заняты, и мне желательно как-то себя развлечь, когда Катрин сидит с гувернанткой. Да и память у меня ужасная, стыд и позор! Вот сейчас я окликнула вас, чтобы о чем-то поговорить, и совершенно забыла о чем. Видите? Без вашей науки не обойтись. – Она улыбнулась мне, слегка изогнув бровь, вся такая невинная, вся такая знающая.

Пытаясь уклониться от ее взгляда, я потянулся погладить собачку, но и мадам тут же решила ее приласкать, а в результате ее рука легонько прошлась по моей. Я как ужаленный отдернул руку, а мадам закраснелась и опустила взор.

Господи! – подумал я. Давать ей уроки наедине, да это поопаснее любого задания, какое мог возложить на меня Уолсингем. Одно утешение: никогда в жизни Кастельно ей не разрешит.

– Так куда вы спешили, Бруно?

– К себе в комнату. На прогулке мне пришла в голову идея-другая, и я спешил записать их, покуда они не улетучились.

Музыкальный, будто по нотам, смех.

– Плохая вы реклама для своего же искусства памяти, Бруно!

– Скорее я – предостережение.

– О, меня вы не отпугнете, но жаль того молодого придворного: зря потратит деньги. Как его звать, кстати?

Я помедлил с ответом лишь долю секунды, но она, разумеется, и это заметила.

– Нед. Нед Келли. А теперь, с вашего разрешения… – Жестом я указал на дверь в другом конце галереи.

Изящная галерея тянулась вдоль всего фасада дома. На темных панелях играл солнечный свет, пыль тонкими подвижными столбами поднималась к потолку. Свет падал и на лицо Мари де Кастельно, и я с трудом удержался от соблазна протянуть руку и коснуться ее щеки – то было не плотское вожделение, но любопытство узнать, насколько она мягка на ощупь, такая мерцающая, золотая. Вместо этого я отступил на шаг, намекая на желание удалиться, и руку протянула мадам, ухватила меня за рукав.

– Постойте, вспомнила! Посол желал побеседовать с вами в своем личном кабинете. Все утро спрашивал, куда вы запропали, но никто понятия не имел о ваших планах. – Это она произнесла с оттенком укоризны.

– Хорошо, я в ближайшее время зайду к нему, – ответил я, чувствуя, как спрятанный под куртку мешочек давит мне на грудь. – Переменю только рубашку.

С некоторым удивлением она покосилась на мой безукоризненный воротничок:

– Будете с ним беседовать, скажите, что я хочу брать у вас уроки магических искусств.

– Мадам, что бы там ни болтали в Париже, никакой магии в этом нет… – на полном серьезе начал я и поймал насмешливую улыбку в уголках ее глаз.

– Ох, Бруно, как же легко вас поддеть. Думаю, мне будет превесело на ваших уроках.

Я ответил коротким поклоном и пошел прочь, оставив эту загадочную женщину с ее переливающимися на солнце драгоценностями и многозначительным смехом.

В бархатном мешочке обнаружились те самые сокровища, которые перечисляла Эбигейл: золотое кольцо с выгравированной на печатке эмблемой или гербом; ручное зеркальце в черепаховой оправе, гладкое и красивое; стеклянный флакончик в форме ограненного бриллианта, с золотой затычкой, сквозь которую была продета цепочка. Такие флаконы с духами женщины вешают на грудь как украшения. Подношения влюбленного, дорогие на вид, но разве они могут мне что-то поведать о Сесилии Эш, а главное, о ее таинственном друге? Я подносил их поближе к свету, один за другим, и внимательно разглядывал. Рисунок на перстне – птица с распростертыми крыльями и кривым клювом, должно быть орел, а вокруг надпись, причем буквы гравированы в зеркальном отражении, чтобы на печати из горячего сургуча или воска девиз был оттиснут правильно. Прищурившись, я с минуту ломал себе голову, пока не сообразил, что это французский язык: Sa Virtu M'Atire – «Ее (или его) добродетель меня привлекает». Почему-то в слове Atire одно t вместо двух – странная ошибка. Уж если человек заказывает ювелиру сделать надпись на золотом кольце, то позаботится, чтобы гравировка была выполнена без ошибок, и ни один ремесленник не допустит столь нелепого промаха, за который ему придется расплачиваться. Значит, размышлял я, поворачивая кольцо так и эдак и присматриваясь к цепочке букв, кажущаяся ошибка на самом деле была намеренной и у этого девиза есть другое, скрытое или зашифрованное значение. А коли так, вряд ли этот смысл откроется мне с первого взгляда. Пока что я ни на шаг не приблизился к тому, чтобы узнать личность дарителя, хотя мог предположить, что у него имеются связи во Франции. Толку-то! У доброй половины английских аристократов предки были родом из Франции, язык этот им знаком, все джентльмены, а уж тем более вельможи способны связать хотя бы пару слов по-французски.

Маленькое зеркальце показалось мне наименее интересным из трех загадочных предметов. Я повертел его в руках, но ничего не обнаружил. Оправа из черепахового панциря была так старательно отполирована, что в ее коричневой глади можно было разглядеть свое лицо столь же отчетливо, как и в стекле с серебряной подложкой. Не добившись толку от зеркала, я отложил его в сторону и открыл флакончик с духами. Едва я поднес его к носу, как понял, чем так возмущалась Эбигейл: из-под аромата розовой воды пробивался горький, кислый растительный дух, аж в дрожь бросило. А вот в другом Эбигейл, скорее всего, ошиблась: вряд ли даритель не разбирался в духах. По всему судя, это был человек со вкусом и достаточно щедрый, с какой бы стати он одарил свою возлюбленную столь малоаппетитными духами? Наклонив флакон, я слегка смочил кончик пальца бесцветной жидкостью и поднес его к губам, но, прежде чем я успел лизнуть, меня отвлек громкий стук в дверь.

– Бруно! Вы там?

Опять Дюма. Я торопливо затолкал подарки обратно в мешочек и в спешке уронил зеркало на пол – послышался зловещий треск.

– Минутку! – Чертыхаясь про себя, я поднял зеркало, с огромным облегчением убедился, что стекло не разбилось, падение повредило только рамку: она как будто расшаталась, и мне показалось, что стекло может из нее выпасть.

Рассматривать зеркало внимательнее было некогда, я сунул мешочек под подушку и отворил дверь, впустив Дюма. Он остановился у самого порога, ломая руки, выражение лица – точь-в-точь спугнутый заяц.

– Господин посол требует вас к себе. Не знаю зачем. Как вы думаете, он прознал о наших… – Он запнулся, страшась даже выговорить слово.

– О нашем деле? Зачем же сразу предполагать худшее, а? – Я от души хлопнул его по плечу – авось ободрится – и браво прошел мимо него в коридор, хотя, признаться, и меня слегка обеспокоило известие, что Кастельно требовал меня к себе еще с утра.

Дюма застыл на месте, глядя, как я запираю дверь своей комнаты, а я всегда ее запираю, в надежде сохранить свои тайны.

Кастельно оторвался от бумаг, когда я вошел в его кабинет, и посмотрел на меня озабоченно, однако без гнева:

– Бруно! Вас не дозовешься! Садитесь, прошу вас! – Он указал на кресло возле пустого камина, выложенное гобеленовыми подушками.

Дюма переминался с ноги на ногу у меня за спиной, не зная, уйти ему или остаться. Кастельно вывел его из сомнения:

– Вас, Леон, кажется, работа ждет?

Дюма забился за свой маленький столик в углу. Кастельно махнул рукой в его сторону:

– Пусть вас не смущает присутствие Леона. У меня от него секретов нет, верно, Леон? – Он улыбнулся своей милой искренней улыбкой, а Дюма смог лишь выжать из себя нечто вроде кашля или тихого хрипа.

Повернувшись на миг спиной к послу, я пригвоздил злосчастного дурака грозным взглядом. В жизни не видел, чтобы человек до такой степени выдавал себя каждым жестом, самим выражением лица. Ему бы поучиться лицемерию у Курселя, тогда наше «дело» не подвергалось бы опасности.

– Стаканчик вина выпьете? – Кастельно потянулся к венецианскому графину.

Я отказался: час, мол, еще слишком ранний. Посол разочарованно глянул на меня, однако налил себе щедрую порцию и, подтянув кресло, уселся напротив меня.

– Последние дни я все хотел поговорить с вами, Бруно, – заговорил он, но сделал паузу, чтобы отхлебнуть изрядный глоток. – Понимаю, то, что вы услышали вчера за ужином, не могло вас не смутить.

– Если я не ослышался, мсье, это звучало так, словно лорд Генри Говард пытается разжечь войну.

Кастельно тяжко вздохнул. Вид у него усталый, впервые с тех пор, как мы знакомы, я разглядел на его лице приметы возраста. Хотел бы я знать, интриги шотландской королевы так на него подействовали или возвращение молодой жены?

– Вы не ослышались. Моя жена, как видите, горячая приверженка герцога Гиза, но я хотел объяснить вам, что сам я отнюдь не сочувствую подобным замыслам и король Генрих тоже их не одобряет, хотя в данный момент ему приходится нелегко. Мне нужна ваша помощь, Бруно: когда они пустятся болтать о вторжении, я хочу слышать ваш призыв к терпимости, дипломатии, переговорам. Будьте на моей стороне, мы не должны их спугнуть, но при этом надо делать все, чтобы призвать их к миру и терпению.

– Похоже, они решили, что хватит уже терпеть, – заметил я.

– Хм… – Кастельно, запрокинув голову, осушил бокал и покачал головой. – Если б Елизавета не заупрямилась и согласилась на брак с герцогом Анжу, тогда прочный союз между нашими странами был бы обеспечен. Но теперь я понимаю, она попросту нас дурачила. Никогда и не думала выходить замуж. Очень мудро с ее стороны.

Заключительные слова посол произнес с таким жаром, что нетрудно было догадаться, его мысли переключились с королевы на собственный брак. Короткого знакомства с Мари де Кастельно хватило, чтобы заподозрить: душевного мира Кастельно в этом союзе не обрел.

– Генри Говард пользуется большим влиянием в этой стране, как герцог Гиз во Франции, – продолжал Кастельно. – Оба они настолько могущественны, что внушают опасения даже своим суверенам. И все же не так могущественны, как им бы хотелось. Вот почему они пытаются заключить тайный союз с Испанией, получить золото и осуществить свой замысел.

– Католическая реконкиста?

– Знаю, Бруно, вы не из фанатичных приверженцев Рима, – продолжал Кастельно, подавшись вперед и пронзая меня взглядом больших печальных глаз. Пустой бокал был зажат у него в ладонях. – Но за приливом следует отлив, протестантская вера слабеет и во Франции, и в Нидерландах, и на этом острове. Свой срок она цвела, но закрепиться ей не по силам. Пари готов держать: к концу этого бурного века о Реформации будут вспоминать как об эксперименте, как о предостережении нашим сыновьям и дочерям. Все знамения предвещают наступление новой эры. Нужно быть наготове.

– Значит, по-вашему, война неизбежна? – Я потер лоб, недоумевая. – В таком случае зачем спорить с этими людьми?

– Не совсем так. Неизбежным я считаю восстановление католицизма, – отвечал он, и лицо его сделалось строгим. – Король Генрих дал парижским протестантам чересчур много воли, и теперь он вряд ли сможет противостоять герцогу Гизу. Но, быть может, еще удастся убедить обоих суверенов покориться католицизму – без войны. Вот на что я уповаю. Теперь вы видите, в каком я затруднении, Бруно: я не могу чересчур решительно воспротивиться планам вторжения, ибо власть в Париже в любой момент может перейти к Гизу, не могу я согласиться и на вторжение от своего ли имени или от имени Франции. Как дипломат, я обязан до конца испробовать мирные средства и призывать к этому все стороны. – Он покачал головой, не на шутку озадаченный, и отвел взгляд к окну.

Я стал догадываться, о чем говорил Фаулер, осуждая Кастельно за старание угодить всем сразу.

Не успел я еще вполне продумать ответ, как вдруг дверь распахнулась с такой силой, что чуть косяки не отлетели. Появившийся на пороге человек занял весь проем: руки сложены на широкой груди, черная борода воинственно топорщится, а взглядом он мог бы сдирать краску с висевших на стене портретов. Дюма вжался в свой угол, словно пытаясь превратиться в невидимку. Кастельно, как опытный дипломат, тут же прогнал все морщины с лица и поднялся, обратившись к гостю по-испански:

– Дон Бернардино! Вот нечаянная радость.

– Приберегите лесть для англичан, Кастельно! Мы с вами оба знаем: и не радость, и не такая уж неожиданная. Но я принес вести, от которых у вас под задницей полыхнет. – На миг испанский посол обернулся ко мне, ошпарил взглядом черных глаз. – Это кто?

– Джордано Бруно из Нолы к услугам вашей милости, – ответил я по-испански, вставая и кланяясь.

Прищурившись, Мендоза оглядел меня, кивнул неласково:

– Итальянский еретик короля Генриха. Слыхал я про тебя. Думаешь, тут ты пригрелся в безопасности? – Он вновь обернулся к французскому послу, глаза его полыхали презрением, указательный палец ткнулся Кастельно чуть ли не в самое лицо. – Вот в чем ваша беда, Мишель: вы держите подобных людишек в своем доме, кормите их за своим столом, а потом удивляетесь, почему никто не принимает всерьез ни вас, ни вашего суверена. Мой государь Филипп, – с гордостью ткнул он тем же пальцем себя в грудь, – тратит испанские деньги и посылает испанских солдат сражаться с ересью, а тем временем король Генрих содержит еретиков за свой счет! – Еще один яростный взгляд в мою сторону.

Я постарался выдержать и ответить взглядом не дерзким, но дающим понять, что запугать себя я не позволю.

– Отошлите его. – Мендоза повелительно махнул рукой, будто он тут командовал. – И его тоже, – указал он на Дюма, съежившегося и трепетавшего за маленьким столиком в углу. – То, что я собираюсь сказать, не предназначено для слуг.

Кастельно, смущенно улыбаясь, указал мне на дверь. Дюма вскочил и принялся складывать разбросанные на столе бумаги; Мендоза следил за ним, пыхтя от нетерпения. В коридоре Дюма тревожно ухватил меня за руку.

– Как вы думаете, какие новости он принес? – шепнул он.

– Могу только догадываться: Филипп согласился поддержать испанским золотом дело Марии Стюарт. Если так… – Я не стал договаривать, и так все было ясно. – Ставки повышаются, Леон. Надеюсь, мы с тобой не подведем.

В галерее первого этажа, на обратном пути в мою комнату, я вновь наткнулся на Мари де Кастельно: теперь она стояла рядом с Курселем в глубокой нише окна; сблизив головы, они что-то шепотом обсуждали и смолкли, завидев меня. Курсель с видом захваченного врасплох преступника отшатнулся от Мари. Что-то знакомое почудилось мне в этом движении. Должно быть, все мужчины рядом с Мари так чувствуют и так ведут себя. Ее интонации, ее прикосновения невзначай создают неуместную интимность, она же словно и не догадывается об этом или делает вид, будто не догадывается.

– Так как, Бруно? – весело окликнула она меня, хотя я специально ускорил шаги в расчете миновать эту парочку без задержки. – Вы спросили его?

– Спросил его о чем, мадам?

– Право, Бруно, мне кажется, это я должна давать вам уроки памяти. Вы спросили его насчет наших занятий?

– К сожалению, такая возможность не представилась. Нас прервали.

– Вот как? Кто же?

– Испанский посол.

– Мендоза здесь? – Она обменялась быстрым взглядом с Курселем. – Прошу прощения, господа. – Прошуршав юбками по галерее, она мгновенно исчезла за поворотом.

Курсель глянул на меня и пожал плечами. Ненавижу эту галльскую ужимку.

Бархатный мешочек так и лежал нетронутый у меня под подушкой. Косые лучи солнца проникали сквозь слуховое окошко, и я вновь выложил все три предмета на кровать, чтобы хорошенько рассмотреть их. После падения стекло едва держалось в черепаховой рамке, а когда я попытался его вправить, то вдруг понял с изумлением, что так и задумано: стекло вынималось. Очень бережно я принялся двигать стекло из стороны в сторону, и оно вышло из оправы. За ним обнаружился клочок бумаги. Дрожащими пальцами я развернул его, разровнял – и сердце чуть не выскочило у меня из груди. Вновь ставшие уже чересчур знакомыми символы Юпитера и Сатурна, а под ними дата: 17 ноября. Вот и все. Я повертел бумагу так и сяк, поднес ее к лицу и обнюхал в надежде, что на ней осталось и другое, тайное сообщение, написанное апельсиновым соком, но бумага ничем не пахла. Сердце все яростнее стучало в ребра, я не знал, на что наткнулся, но это, несомненно, было как-то связано с убийством Сесилии Эш. Дата ничего не говорила мне, но, очевидно, и это число, и символы планет означали что-то важное для человека, спрятавшего послание в зеркале. Вероятно, сообщение это что-то значило и для Сесилии. Вряд ли она, бедная, догадывалась, что до 17 ноября ей не суждено дожить.

Если в зеркале спрятано тайное сообщение, так, возможно, и другие дары имеют некий смысл, внятный лишь дарителю и той, для кого они предназначались? Кольцо с французской надписью – буква в ней конечно же пропущена с умыслом.

Sa Virtu M'Atire – чья добродетель? Сесилии? Или кого-то другого? Мне кольцо налезало только на мизинец, хотя у меня тонкие пальцы; оно было явно изготовлено не для мужской руки. Я кое-как надел его и повернул руку, чтобы разглядеть надпись под другим углом, и тут заметил красное пятно на другом пальце, на указательном, который я час тому назад смочил духами. Кожа натянулась, волдырь зачесался, а когда я потер его, как огнем полыхнул. Ничего себе духи, ужаснулся я. Хорошо еще, на вкус не попробовал. Что за дешевка в таком дорогом флаконе, да и прочие подарки недешево стоили. И тут на меня снизошло озарение, я вскочил, сжимая в руке злосчастный флакон, заходил из угла в угол, чувствуя, как холодный пот течет под воротник. Идеи распирали меня, нужно было срочно с кем-то поговорить. Прежде я бы разыскал Сидни, и впервые я горестно пожалел о разлуке с ним. Я не знал даже, успел ли он с молодой женой вернуться в Лондон, но если и вернулся, в Лондоне нам нельзя сохранять ту же близость, что в Оксфорде, иначе я лишусь и того малого доверия, что еще оказывали мне в стенах французского посольства.

С кем же поговорить? Я не мог прямиком отправиться с этим к Уолсингему, хотя он-то и подключил меня к расследованию убийства Сесилии Эш, вернее, не хотел обращаться к нему, пока не соберу доказательства в пользу моей теории. Есть еще, конечно, Фаулер. Уолсингем назначил мне его в связные вместо Сидни, и по уму следовало доставить ценную информацию ему, хотя сдержанный, непроницаемый шотландец отнюдь не внушал мне такой симпатии, как яркий и шумный Филип Сидни. Тяжело опустившись на кровать, я загрустил о том, что остался без дружеской поддержки Сидни; он-то женился, а я в Англии один-одинешенек. Однако с Фаулером не хотелось делиться и по другой причине, не только потому, что наш с ним контакт предназначался исключительно для передачи сведений о заговоре, зреющем в недрах Солсбери-корта. Нет, это было личное дело, вопрос чести. Эбигейл доверила мне тайну Сесилии Эш, и я должен был сам пройти до конца по этому следу, проявить свои таланты, отыскав убийцу самостоятельно, не вовлекая человека вроде Фаулера, который составлял мне конкуренцию в борьбе за расположение Уолсингема, пусть министр и велел нам работать вместе.

Отойдя к окну, я облокотился на подоконник и слепо уставился в вечереющее небо: оно сделалось уже пламенно-рыжего цвета. Окно моей комнаты выходило на заднюю сторону здания, оттуда я видел сады, простиравшиеся до коричневой полосы Темзы шириной с проезжую улицу, заходящее солнце отражалось в ее медленно текущих водах. Я решил не лгать самому себе и признался, что боюсь. Каков бы ни оказался исход всех этих заговоров вокруг Марии Стюарт, будущность моя висела на волоске, теперь я вполне отчетливо это понимал. Если вторжение, до сих пор казавшееся запоздалой фантазией о мести, питаемой лишенными владения дворянами и несчастной пленной королевой, сделается реальностью, у меня во вновь окатоличенной Англии не останется ни малейшего шанса выжить. С другой стороны, если планам этим не дадут осуществиться, как я надеялся, Кастельно, едва станет известно о его причастности к заговору, скорее всего выдворят с острова, а если изгонят его, я, утратив доступ к интригам французского посольства, вряд ли буду представлять для Уолсингема и английского двора ценность сам по себе. Вот если бы, подумалось мне, я нашел убийцу Сесилии Эш, королева Елизавета не могла бы впредь сомневаться в моей пригодности и полезности.

И тут я сообразил, есть у меня друг, с которым можно поговорить, причем этот человек обладает как раз теми знаниями, что потребны для проверки моей гипотезы насчет духов и перстня, и притом умеет хранить молчание. В суматохе последних дней я чуть было не позабыл о нем, но он-то знает о великой конъюнкции больше, чем любой другой житель Лондона. Завтра, дал я себе зарок, завтра же я вернусь в Мортлейк, в дом доктора Ди.