Текст книги "Пророчество"

Глава 4
Солсбери-корт, Лондон, 27 сентября, лето Господне 1583

Вроде только что сомкнул глаза, как в дверь моей комнаты тихо, настойчиво постучали. Рассвет еще только закрадывался в щели ставен. В такую рань жди плохих вестей. Я торопливо натянул нижние штаны и рубашку, чтобы отворить нетерпеливому посетителю, и заранее подготовился услышать о каком-то несчастье, но то был всего лишь Леон Дюма, писец. Он столь поспешно ворвался в комнату – боится, как бы его не заметили, – что чуть не сшиб меня с ног, да и сам стукнулся головой о нависающий потолок. Здесь, на втором этаже, высота потолков удобна для человека моего роста, но не для такой жерди.

Потирая лоб, Дюма грузно опустился на мою кровать. Высокий и тощий, всегда грустный молодой человек двадцати семи лет, волосы уже редеют, глаза навыкате, все время что-то с тревогой высматривают. Мне кажется, выражение этих глаз сделалось намного тревожнее с тех пор, как я уговорил писца не скрывать от меня посольскую корреспонденцию. Он таращился на меня большими выпученными глазами и тер ушибленный лоб, как будто я виноват и в том, что он ударился. В отличие от меня Дюма был уже полностью одет.

– Леон, ты нынче поднялся с петухами. Что-нибудь случилось?

Слава богу, он покачал головой:

– Нет, я только хотел вас предупредить: господин посол уже спустился в личный кабинет и занялся письмами. Полночи он просидел, читая послания от Марии Стюарт, которые доставил из Шеффилда господин Трокмортон, а теперь собирается писать на них ответ. Письма нужно будет доставить в дом Трокмортона у пристани Святого Павла сегодня до заката; выходит, завтра на рассвете Трокмортон снова отправится в Шеффилд.

– Прекрасно. Значит, нынче днем тебя пошлют к Трокмортону?

– Думаю, что так. Все утро Кастельно будет писать письма, шифровать их, и я буду ему помогать. Потом велит мне перебелить написанное, пока он с домочадцами пообедает, а после трапезы перечтет, запечатает письма и пошлет меня отнести их.

– Итак… – Я прикинул расписание. – Действовать придется быстро. Ты уже видел письма от королевы Марии?

Дюма покачал головой, нервно, дергано.

– Не видел. Пакет лежит у него на столе.

– Прочтешь, когда он отлучится. Если не будет времени переписать, хотя бы запомни общий смысл, чтобы повторить мне. Возможно, она послала ему новый шифр, они часто его меняют, боясь, как бы письма не перехватили. Шифр, если он там есть, нужно скопировать.

Мой сообщник сглотнул слюну и закивал. Не зная, куда девать руки, он уселся на них:

– А если я не успею снять копию с ответа и для него, и для вас прежде, чем он запечатает?

В раздумье я прошелся по комнате:

– Тогда придется по пути к господину Трокмортону заглянуть к нашему другу Томасу Фелипсу. Нечего пугаться, Леон, Фелипс – дока по части распечатывания писем, я даже думаю, не колдун ли он. Никто ничего не заметит.

Бедолага писец нервничал все сильнее, ерзал, так и не вытащив руки из-под тощих ляжек:

– А если нас застукают, Бруно?

– Выбросят на улицу, – в тон ему мрачно ответил я. – Присоединимся к труппе бродячих актеров. Сможем вдвоем играть осла, на котором Иисус в Вербное воскресенье въезжает в Иерусалим.

– Бруно!

– Знаю, знаю, о чем ты хочешь просить. Ладно, уступлю тебе, будешь передними ногами осла. – Почему надо все превращать в шутку?

Леон улыбнулся невольно, а я вспомнил заключительную реплику Говарда: «Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут». Неужели так говорили обо мне в Париже? У королевы Елизаветы есть при дворе итальянский шут по прозвищу Монархо, а я еще один? Оскорбление жалило тем больнее, что в нем была доля истины: не имея ни титула, ни владений, ни денег, я должен был угождать богатым людям, чтобы как-то прожить, и высокой ценой я убедился в том, что богачи предпочитают развлечения поучениям. Но разве это нельзя совместить? Сочетать пользу с легкостью пытался я в той книге, которую писал в ту пору, надеялся изложить новые идеи о Вселенной в таком стиле, чтобы книга читалась и за пределами университета обычными мужчинами и даже женщинами на народных языках.

Я сел рядом с Дюма на кровать и обнял его за плечи, стараясь подбодрить:

– Courage, monbrave[4]4
  Держись, герой (фр.).


[Закрыть]. Вспомни хотя бы о монетах, что звенят у тебя в кошельке. В любой момент ты сможешь переправиться на тот берег, в Саут-уорк, и найти себе девочку в одном из тамошних борделей. Это вернет улыбку на твое лицо. Кроме того… – Со вздохом я глянул в окно: бледные лучи просачивались через щели в рамах и косо падали на голые доски пола. – Я пока еще не знаю, во что мы тут впутались, Леон, но, если мы справимся с этим делом, по-видимому, очень многим людям спасем жизнь. В том числе, – продолжал я шепотом, следя за тем, как все более выкатываются, чуть не выскакивают из глазниц очи молодого писца, – в том числе самой английской королеве.

Около одиннадцати часов я вышел наконец из дому в золотое осеннее утро; переменчивое английское солнышко решило расплатиться за сырое и холодное лето. В саду при Солсбери-корте деревья пылали всеми цветами, чуть ли не горели на фоне голубого неба, подсвеченные чуть пыльным солнечным лучом: тут тебе и алый, и охра, и жженый янтарь, и нежная, все еще уцелевшая от лета зелень, и все переливается, точно крашеные шелка, в коих Сидни и его приятели являются ко двору. Я-то нынче, как и в любой другой день, облачен в черное – одинокая и мрачная фигура среди этого пиршества красок.

Тринадцать лет носил я рясу доминиканца, потом, зарабатывая себе на жизнь преподаванием в различных университетах Европы, ходил в черной мантии, приличествующей докторам и академикам. Теперь я вроде бы избавился от всякой униформы, но по-прежнему ношу черное, чтоб не забивать себе голову лишними хлопотами. Мода никогда меня особо не интересовала, лишь подивлюсь иногда, как это юные щеголи ухитряются перемещаться в своих костюмах с раздутыми штанинами и рукавами, да еще с прорезями, через которые просвечивает не менее дорогая, контрастного цвета подкладка. И как они не задушатся в своих многоярусных брыжах из туго накрахмаленного кружева. Единственная роскошь, которую я себе позволяю на жалованье Уолсингема, – покупать одежду из ткани лучшего качества, носить под черным кожаным камзолом рубашки из тонкого льна, скроенные так, чтобы плотно прилегали к телу, – зачем зря материю тратить. Сидни дразнится, мол, когда бы он меня ни встретил, я одет все в тот же костюм, но на самом деле это не один и тот же, а много одинаковых костюмов. Опрятность – мой конек, я меняю белье куда чаще, чем большинство знакомых мне англичан. Возможно, так сказались на мне долгие месяцы, когда я, сбежав из монастыря в Неаполе, скитался, прячась от инквизиции. Я ночевал в придорожных гостиницах в компании крыс и вшей, отмахивал десятки миль в день, чтобы подальше убраться от Рима, и не имел ни малейшей возможности сменить или хотя бы постирать одежду. Даже воспоминания о том периоде моей жизни хватает для того, чтобы вся кожа у меня начала зудеть и я поспешил переменить рубашку.

Под разноцветными витражами из ярких осенних листьев я шел вдоль сада, утро прогревалось, книгу, которую я держал в руках, я пока еще так и не открыл. За стеной сада слышались крики лодочников на реке, вода тихо плескалась о грязную набережную. В записке, вложенной мне в руку на прощание, Фаулер просил встретиться с ним нынче в три часа дня в таверне «Русалка» в Чип-сайде; до тех пор заняться нечем, покуда Леон Дюма не перепишет тайные письма посла и не соберется нести их юному мастеру Трокмортону. При удачном раскладе времени мы успеем по дороге занести эти письма к человеку Уолсингема, Томасу Фелипсу (на Лиденхолл-стрит, это по пути), тот вскроет их, скопирует и запечатает вновь, и тогда Дюма понесет оригиналы на пристань Святого Павла, а я доставлю копии Фаулеру в таверну.

Утро я провел у себя в комнате, возясь с рукописью. С тех пор как я весной вернулся из Оксфорда, это стало главным моим занятием: труд, который, как я надеялся, перевернет замшелые представления европейских академий с ног на голову. Подобно тому как теория Коперника, поместившего в центр известной нам Вселенной вместо Земли Солнце, всколыхнула весь христианский мир, принудив каждого космолога и астронома пересмотреть то, что они считали безусловными фактами, так и мой трактат представляет собой новое, просвещенное объяснение религии, кое, смею надеяться, раскроет глаза всем мужчинам и женщинам, способным воспринять представление о единстве веры. Моя философия есть не что иное, как революционное понимание отношений между человеком и тем, что мы называем Богом, она выходит за пределы нынешних разногласий между католиками и протестантами, каковые причинили столько ненужных страданий.

Я питаю надежду, что Елизавета Английская окажется способна воспринять мои идеи, если только я добьюсь разрешения представить их ей. Во имя этого труда я провожу все свободное время в библиотеке доктора Ди, погрузившись в сохранившиеся рукописи Гермеса Трисмегиста и неоплатоников, а также в иные запретные тома с древними знаниями и дорогой ценой доставшейся мудростью. Иные из этих книг существуют в единственном экземпляре – в библиотеке доктора Ди.

Но с того вечера, когда праздновалась свадьба Сидни и была убита Сесилия Эш, я вновь был увлечен из чистого мира идей в нынешний мир насилия, в то состояние мира, коему я надеюсь однажды положить конец. Ум мой в тот день бродил беспокойно, и, хотя я прихватил с собой книгу, я только и мог, что раскидывать ногами палые листья, ибо мне все представлялась Сесилия Эш, распростертая на кровати в замке Ричмонд: несвойственная ее полу одежда разорвана, лицо опухло и посинело, астрологический знак кровью запечатлен на груди. К расследованию этой смерти, насколько я понимал, меня больше не привлекут, и все же образ этого мертвого тела преследовал меня, и прошлой ночью мне снилось убийство, грезилось, будто я бегу сквозь туман по заброшенному кладбищу, преследуя смутную фигуру с распятием в руке, и вдруг призрак оборачивается, и под капюшоном я различаю знакомые черты доктора Ди.

До ужаса очевидно было сходство этого убийства с теми, что происходили на моих глазах весной в Оксфорде: вновь жертву лишили жизни не в гневе и исступлении, но хладнокровно, превратив злодеяние в некий символ или предостережение, но о чем? Если это сотворил красавец поклонник Сесилии, о котором она рассказывала Эбигейл, насколько же расчетливо и планомерно действовал злодей! Чуть ли не месяц соблазнять девицу сладостными речами и дорогими подарками, заранее помышляя при этом использовать ее хладный труп как чистую страницу, на коей он кровью напишет какое-то сообщение! Я думал и об этой девушке, Сесилии, которая так радовалась тайному своему роману, расцветала первой любовью в семнадцать лет и понятия не имела, что возлюбленный ищет ее погибели.

Сами собой мои мысли обратились к другой молодой женщине, чью жизнь разрушила любовь: я вспомнил Софию, дочь ректора из Оксфорда, которая ненадолго затронула мое сердце. В ту пору я не ведал, что свое сердце она уже отдала человеку, который предал ее и едва не убил. И на том мучительные воспоминания не исчерпались, вновь предо мной предстала Моргана, которую я любил двумя годами ранее, в Тулузе. Моргана отвечала мне взаимностью, но я не имел ни денег, ни положения в обществе и не мог вступить с нею в брак, потому однажды ночью тайком ускользнул и направился в Париж, даже не попрощавшись с ней. Тогда я думал, что поступаю правильно, возвращая ей свободу и возможность вступить в брак, угодный ее отцу и ей самой выгодный, но Моргана скончалась на заре своей юности. Неужели и она погибла, оттого что допустила роковую ошибку, позволила себе отдаться чувству?

Правды я никогда не узнаю, но, когда над мертвым телом Сесилии двое отцов, Уолсингем и Бёрли, обменялись сочувственными взглядами, по моему телу пробежала холодная дрожь, и я возблагодарил Бога за то, что у меня нет дочери и не за кого мне страшиться. Боже, эти хрупкие создания целиком полагаются на своих возлюбленных и так часто гибнут! Если б я сохранил веру в действенность молитвы, я бы помолился о том, чтоб убереглась хотя бы юная Эбигейл, а так я мог лишь надеяться, что убийца сочтет одно сообщение достаточным. Но если он решит, что мы его не поняли, он вновь напишет его – кровью.

Так размышляя, я дошел до дальней стены сада и повернул обратно, чтобы по той же тропе вернуться к дому, как вдруг чуть не споткнулся о мелкую, всю в бантиках, собачонку, которая гналась за тряпичным мячом. За собачкой с такой же скоростью неслась девчушка лет пяти, тучи палых листьев взметались из-под ее ног, растрепанные волосы и подол голубой юбки не поспевали за своей хозяйкой. Мяч подкатился к моим ногам, и я схватил его прежде, чем разинувший пасть песик успел щелкнуть зубами. Подняв игрушку повыше, я любовался тем, как псина с пронзительным лаем скачет и крутится на земле, не сводя вытаращенных глаз с мячика в моей руке. Девочка остановилась прямо передо мной, взгляд ее был недоверчив. Я перебросил ей тряпичный мяч над головой собачки, и девочка поймала его, скорее от удивления, чем благодаря ловкости. Собачонка подскочила к девочке, и хозяйка подхватила ее на руки, сунув ей в пасть мяч. Животина принялась грызть тряпки, уморительно рыча, точно слона победила.

– Pierrot, tuesméchant![5]5
  Пьеро, какой ты злюка! (фр.)


[Закрыть] – побранила хозяйка свое чудище.

– Пьеро? – переспросил я, присаживаясь на корточки, чтобы заглянуть девочке в глаза. – Так это мальчик?

Она кивнула, смущенно отводя глаза.

– А ленточки?

– Ему нравится, – пожала она плечами.

Ну да, это же само собой очевидно. Из-за стены донесся женский голос:

– Katherine! Katherine, viens ici! Où es-tu?[6]6
  Катрин, поди сюда! Ты где? (фр.)


[Закрыть]

Из-под арки, что отделяла эту часть сада от более ухоженных дорожек возле дома, вынырнула фигура Мари де Кастельно. Яркий луч коснулся ее волос в тот миг, когда женщина смахивала с лица выбившуюся прядь, и вокруг ее головы вспыхнул тоненький нимб. Она хмурилась, но, едва взгляд Мари упал на меня и маленькую дочь, выражение ее лица смягчилось, и к нам она направилась уже не столь решительным шагом:

– Ah, Monsieurl'Hérétique. Bonjour[7]7
  А, мсье Еретик. Здравствуйте (фр.).


[Закрыть].

– Мадам, – поклонился я.

Склонившись над девочкой, мать положила ей руку на плечо:

– Катрин, отведи Пьеро в дом, смотри, туфельки у тебя совсем грязные, и тебе пора на урок. После уроков можешь снова поиграть в саду, если хорошо позанимаешься.

Катрин упрямо выпятила нижнюю губу.

– Я хочу заниматься в саду, – заныла она, тыча пальцем в мою книгу. – Мсье Еретик берет книги в сад.

Мари бросила на меня быстрый взгляд, на лице появилась полуизвиняющаяся улыбка, а затем она вновь обернулась к дочери:

– Господину Еретику много чего позволено, чего вообще-то делать не полагается, так что ты лучше на него не смотри. Он человек опасный, – подмигнула мне Мари.

Девочка с приоткрытым ртом рассматривала меня, ожидая подтверждения или же опровержения.

Я раскрыл глаза как можно шире и кивнул:

– Боюсь, это правда.

Малышка хихикнула.

– Ступай, ступай, – повторила Мари и уже не так ласково похлопала девочку по плечу.

Катрин поспешила к дому, собачка с визгом понеслась за ней.

– Прошу прощения, теперь моя дочка думает, что вас так и зовут «господин Еретик». – Посмеиваясь, супруга Кастельно легко попала мне в ногу, руки она сложила на груди, и мы неторопливо двигались к дому. – Но ведь так прозвал вас король Генрих. Ласковое прозвище, то есть когда он вас так называет, – поспешно добавила она, искоса поглядывая по сторонам, а затем вновь устремляя взгляд себе под ноги.

– Вы с королем Генрихом беседовали обо мне?

Она засмеялась – точно флейта запела.

– Нет, но ваше имя частенько упоминалось в наших разговорах с королевой Луизой. Мы с ней знакомы с детства. Похоже, король без вас заскучал. Говорит, в Париже не осталось ни одного оригинального мыслителя, с тех пор как господин Еретик уехал от него в Лондон.

– Приятно слышать, что он так говорил обо мне.

В молчании мы прошли несколько шагов, солнышко пригревало нам лица.

– Должна сказать, я с любопытством ждала встречи с вами, – продолжала она таким шелковым голоском, что я насторожился. – Королева Луиза говорила, вы всеобщий любимец парижских дам.

– Неужто? – Вот это для меня и правда новость.

Кое-какие пустые забавы при французском дворе случались, но едва ли подобный флирт удостаивался внимания королевы. После той истории в Тулузе я дал обет сосредоточить все силы души на творчестве и запереть свое сердце от соблазнов любви.

– О да! – Мари легонько коснулась моей руки и не сразу отняла пальцы. – Все потому, что вы – великая загадка. Столько всего про вас рассказывают, но никому не удалось познакомиться с вами достаточно близко, чтобы отделить правду от слухов. И конечно же вы огорчили всех дам, так и не выбрав из них ни одну, отчего сплетни разгорелись с новой силой.

– У меня нет средств, чтобы жениться.

– Или нет к этому склонности? – с лукавой улыбкой подсказала она.

Я остановился и внимательно посмотрел на свою спутницу. Она и в самом деле намекает?..

– Женщины у меня были, – защищаясь от постыдного намека, ответил я. – То есть я, бывало, влюблялся в женщин. Но, к несчастью, всегда в тех, кто оставался недоступен для меня.

Она улыбнулась скорее своим мыслям, чем моим словам:

– Но ведь так оно намного интереснее, не правда ли? Однако у меня и в мыслях не было того, о чем вы подумали. – И после маленькой паузы добавила: – А вот о лорде Генри Говарде поговаривают…

– Что поговаривают, что он не интересуется женщинами? – Я припомнил, как накануне Говард лупил то и дело кулаком по столу, как яростно сверкали его глаза. Может быть, вот оно – объяснение его подавленного, из года в год накапливаемого гнева?

– Он так и не вступил в брак. Хотя… – Тут Мари подалась ко мне, словно желая что-то доверить по секрету. – Может быть, его отпугнул от женитьбы пример брата. Вам известно, за что был казнен его старший брат?

– Как я слышал, за измену.

– Да, но в чем заключалась измена – этого вы не знаете? Герцог Норфолк задумал жениться на Марии Стюарт и сделаться королем Англии, когда они избавятся от Елизаветы и Мария займет также и этот престол.

Она увлеченно кивала, ожидая моей реакции, глаза у нее загорелись, будто она рассказала мне что-то недозволенное и получила от этого удовольствие. Теперь она стояла вплотную ко мне, до неприличия близко, и так и не убрала руку с моего локтя, а мы уже приблизились к дому настолько, что нас могли видеть из окон. Инстинктивно я поднял взгляд и действительно заметил возле дома силуэт – кто-то наблюдал за нами, а я, даже сощурившись и прикрыв глаза козырьком ладони, так и не смог распознать, кто же это был, но поспешно отступил на два шага от Мари, словно и стоять с ней рядом уже было проступком с моей стороны. Я и так предавал Кастельно в делах государственных, не хватало еще, чтобы он заподозрил меня в обмане иного рода.

– Генри Говард не доверяет вам, – продолжала Мари, и голос ее вдруг стал более серьезным. – Из-за того, что вы не в ладах с Римом. Но мой супруг заступается и говорит, что вы истинный католик и друг Франции, сколь бы странными идеями вы ни забавлялись. А Говард на это заявляет, будь вы настоящим католиком, вы бы давно уже примирились с церковью.

– Вы задаете мне вопрос?

– Сама не знаю, кажется, вы и для меня загадка. Не могут же они оба, муж и Говард, быть правы. Я никогда не встречала католика, который бы спокойно относился к тому, что его отлучили от церкви. Почему бы вам не покаяться и не обратиться к епископу, чтобы он допустил вас к таинству причастия?

– Я был отлучен за то, что покинул доминиканский орден. Отлучение снимут лишь с тем условием, что я возвращусь в монастырь, но, боюсь, я не создан для жизни затворника.

Эта реплика вызвала у мадам сочувственный взгляд и даже полуулыбку – понятно, какая причина представлялась ей, хотя я имел в виду совсем другое: я не гожусь в монахи, ибо не терплю, когда мне предписывают, как и о чем думать. Монах твердит старые речения и не смеет искать собственную, новую философию.

– Что ж, мсье Еретик, я бы не стала отчаиваться на ваш счет. Я буду молиться за вашу душу. Терпение и молитва помогут вернуть вас обратно в лоно церкви.

Рассмеявшись, она заскользила вперед, обгоняя меня, придерживая юбки и шаловливо разбрасывая мыском туфель палые листья. Я глядел ей вослед, недоумевая, что ж это за женщина такая. Может быть, просто любительница сплетен, а здесь, в посольстве, ей и поболтать не с кем? Но мне она показалась чересчур умной для праздной болтовни, и что-то в ее манерах настораживало. Я не был даже уверен, флиртует ли она со мной развлечения ради или же подозревает, что я не совсем тот, за кого себя выдаю, и пытается уличить. В любом случае, твердил я про себя, ни лести, ни соблазну я не позволю завести меня так далеко, чтобы эта коварная женщина что-то у меня выпытала. Ясно было одно: мадам де Кастельно – что угодно, только не скромная и набожная католическая супруга. Однако в рассказе о брате Говарда содержалась полезная информация. Тоже неплохо.

– Значит, это место все еще не занято? – крикнул я ей вслед, когда она приостановилась сорвать с куста у тропинки ветку лилового вереска. – Место супруга Марии Стюарт?

Она обернулась, машинально продолжая терзать сорванную ветку, лиловые клочья летели к ее ногам.

– Вас это заинтересовало? – Звонкий смех пронесся по саду. – Должна вас предупредить, Бруно, супруги этой леди долго не живут. Первый умер от нарыва в ухе, второму она подстроила взрыв, третий умер в датской тюрьме, лишившись рассудка. Герцога Норфолка обезглавили за то, что он лишь помыслил стать четвертым.

В этот момент человек, наблюдавший за нами со стороны дома, отлепился от стены, и я узнал в нем Клода де Курселя; он бежал к нам, подскакивая на ступеньках, и солнце ярко отражалось в его светлых волосах.

– Мадам, ваша дочь ждет вас, ей пора начинать урок. – Он слегка склонил голову – ниже наклонить мешали брыжи, – а меня окатил взглядом горячее кипящего масла.

Мари нетерпеливо цокнула языком:

– Где ее гувернантка? Пусть займется с нею. У меня что, ни минуты покоя не может быть? – Подобрав атласные юбки, она ступила на первую ступеньку лестницы. – Кстати, Курсель, – легкомысленно бросила она через плечо, – Бруно подумывает жениться на шотландской королеве. Что скажете на это?

– Приношу поздравления. – Улыбка секретаря была холодной и твердой как лед. – Хотя она вполне может предпочесть джентльмена с независимыми средствами.

– Не думаю, чтоб она была столь переборчива, – откликнулась Мари уже из галереи. – Говорят, она страшно растолстела.

Мы с Курселем проводили взглядом воздушную фигурку, исчезнувшую в глубине Солсбери-корта, затем посмотрели друг на друга. С преувеличенной вежливостью Курсель предложил мне пройти вперед.

– Полагаю, вы слышали придворные новости? – приветствовал меня Фаулер, едва я уселся напротив него в «Русалке».

Таверна стояла на развилке между Финли-стрит и Бред-стрит в Чипсайде, к востоку от огромного собора Святого Павла; сюда сходились купцы, люди преуспевающие. Сидевшие за деревянными столами были одеты в хорошо пошитые наряды, на них были шляпы и береты с перьями, и разговоры они вели о сделках, контрактах, поставках, об исках и займах. Порой за шумом оживленного, приперченного божбой разговора слышался звон монет. В теплом воздухе ощущалось какое-то брожение. Войдя в таверну, я не сразу отыскал глазами шотландца, пристроившегося за столом позади бара. Расчерченный ромбиками окна солнечный свет падал на стол и спину Фаулера. Высокая задняя стенка бара удачно отгораживала наш угол от любопытных глаз и настороженных ушей.

В ответ на его вопрос я покачал головой, и Фаулер наклонился ближе, отводя с глаз челку:

– Сегодня утром я был в Уайтхолле. Сэр Эдуард Беллами арестован за убийство фрейлины.

– Вот как? Так он и был ее любовником?

– Он все отрицает, но, как выяснилось, одета она была в его вещи. Глупец забыл, что на рубашке вышита монограмма.

– Но он не признается в убийстве?

– Еще бы! Говорит, эта девушка попросила его продать пару старых вещичек, а так, мол, он с ней едва был знаком. Правда и то, что фрейлины часто прибегают к такому фокусу – переодеваются, чтобы удрать из дворца, но ему, похоже, никто не поверил. Поволокли его, вопящего и брыкающегося, в Тауэр, а отец Сесилии уже прискакал из Ноттингема, изрыгая пламя и требуя мести. Да уж, невыгодная вышла сделка.

С гримасой Фаулер откинулся на спинку скамьи, а девица из бара тем временем подошла подлить в наши кружки пиво из большого глиняного кувшина. Она пыталась заигрывать с нами, но быстро сообразила, что мы оба слишком трезвы и скучны, чтобы с нами повеселиться. Дождавшись, чтобы девушка отошла, Фаулер поднял кружку:

– Ваше здоровье, доктор Бруно! Рад, что наконец нам представилась возможность поговорить. Наш общий друг поет вам такие дифирамбы. – Он слегка изогнул бровь, намекая на связующую нас тайну.

– Взаимно, мастер Фаулер! – Моя кружка на миг соприкоснулась с его.

Он коротко кивнул, взглядом указывая мне на стол, и одна его рука скользнула на колени, прячась под столешницей. Я не сразу понял, в чем дело, догадавшись же и ругая себя за глупость, вытащил из-под камзола копии посланий Кастельно, только что переписанные Томасом Фелипсом, и сунул их под стол, в раскрытую ладонь Фаулера. Привычным движением мой контакт засунул бумаги себе под одежду и вновь обеими руками обхватил пивную кружку. Я украдкой оглянулся через плечо, но вроде бы никто наших секретных действий не заметил.

– Благодарю вас. Сегодня же отвезу их в Уайтхолл, – едва слышно прошептал шотландец.

– Можно задать вам вопрос?

– Разумеется. – Он даже ладони распахнул, как бы приглашая не стесняться.

– Что вы делаете при дворе?

Впервые я услышал его смех, жесткое лицо расслабилось. Челка вновь упала ему на глаза, когда он наклонил голову, и Фаулер откинул ее назад, чтобы не заслоняла пронзительные голубые глаза.

– Стараюсь быть полезным. Знаете, как это заведено при английском дворе, впрочем, полагаю, как при любом другом. Вельможи отправляют сыновей ко двору в надежде, что им удастся сделать карьеру. Беда в том, что королева одна, а милости ее ищут десятки придворных. – Он прервался, чтобы сделать глоток. – В итоге куча юных джентльменов не имеет иного занятия, кроме как слоняться целыми днями по галереям и коридорам в надежде, что королева будет проходить мимо и обратит на них внимание. А тем временем любой из них может проиграться в пух и прах или вынужден будет поспешно жениться, потому что сделает какой-нибудь девице ребенка, или ввяжется в опасную дуэль. А когда молодые дураки попадают в беду, им бывает страшно или стыдно обратиться за помощью к родителям.

– И они обращаются к вам?

– И они обращаются ко мне. Они очень неопытны, эти юнцы, и обычно чувствуют себя одинокими – им нужен совет, хочется, чтобы кто-нибудь выслушал. К тому же у меня имеются связи в Сити, адвокаты, которые могут расторгнуть брачный контракт, договорятся с кредиторами и так далее. Есть люди, которые предоставят заем, не спрашивая лишнего. Таким-то образом я оказался посвящен во все, что делается при дворе: кто в кого влюблен, у кого что болит, кто с кем в заговоре, порой знаю даже, какие грехи у них на душе. И все эти клочки и урывки сведений в высшей степени интересуют нашего общего друга.

– Конечно, это может пригодиться. Значит, юноши при дворе доверяют вам?

– Они благодарны мне и полагаются на мое умение молчать. Однако едва ли половина из них помнит, как меня зовут, – и тем лучше.

Я с новым интересом присмотрелся к своему собеседнику. Безбородое лицо, волосы не то темно-русые, не то он все же шатен, кожа бледная – ничего запоминающегося за исключением глаз: они горят внутренним светом, зоркие, пристальные. Мягкие и непринужденные манеры позволяют ему сливаться с фоном, он – идеальный наблюдатель. Не диво, что он на высоком счету у Уолсингема.

– Учитывая вашу сугубую осведомленность… у вас не возникало никаких подозрений относительно этого сэра Эдуарда, покуда его не арестовали? – спросил я, приглушая голос.

– Он как раз ни во что не ввязывался. Тихий, спокойный человек. – Фаулер, казалось, сам удивился этой характеристике, запил ее пивом и помахал рукой, требуя подлить.

– Подозревают ли религиозный мотив убийства?

– Я знаю ровно столько, сколько вам рассказал. Вроде бы его родич как-то раз был оштрафован за отказ посещать государственную церковь, но такой родич найдется в любой семье. Эдуарда Беллами никогда не подозревали в приверженности к опасным папистским учениям, если вы об этом. Но, думается, в Тауэре у него так или иначе вырвут признание. Они уж постараются как можно скорее закончить это дело, чтобы королева могла спать спокойно.

Когда он произносил эти слова, его пальцы медленно сжимались и разжимались. Я с трудом подавлял дрожь. Лучше не думать о том, как – так или иначе – вырвут это признание. Летом я видел заключенного после того, как палачи поработали над ним, смерть после такого допроса покажется избавлением. Эта мысль ведет за собой другую.

– Сэр Эдуард хорош собой?

Как раз в этот момент девушка вернулась к нам с кувшином, и Фаулер успел справиться с удивлением и ответить:

– Никогда об этом не думал. Вообще-то я не смотрю на молодых людей с такой точки зрения.

– И я не смотрю, – заспешил я (хватит с меня на сегодня подобных намеков!), – просто хотелось бы понять, соблазнил он девицу или же взял силой.

Удивление так и не исчезло из взгляда Фаулера.

– Знаете, раз уж мы об этом заговорили: не думаю, чтобы женщины считали его красивым. У него есть изъян – заячья губа, как это называют в Англии, – и с виду он вроде как больной или слабый. Да уж, Тауэр ему красоты не прибавит. – Он отхлебнул пиво, я тоже, и мы помолчали, призадумавшись. Потом Фаулер подался ближе ко мне и добавил шепотом: – Но нам следует заниматься своим делом. Какие еще новости из посольства, кроме этих? – Он выразительно похлопал себя по груди, где укрыл скопированные письма.

– С вечера ничего особенного не произошло.

Мысленно я перебирал: после обеда мы с Леоном Дюма завернули к Томасу Фелипсу, прежде чем Дюма отнес письма Трокмортону, чтобы тот доставил их в замок Шеффилд. Дюма всю дорогу дрожал и стенал и продолжал дрожать и стенать, пока Фелипс искусно снимал печати с писем Кастельно Марии, чтобы сделать с них список для Уолсингема. На мой взгляд, никаких следов на письмах, после того как их вновь запечатали, не осталось, но Дюма прямо-таки в жар бросало, покуда он продолжал свой путь к пристани Святого Павла, где должен был вручить эти послания, так что я по дороге завел его в таверну и напоил за свой счет в надежде хоть слегка подбодрить.