Текст книги "Валентайн"

– Кортес тоже человек, – говорит мальчик-вампир, хотя он уже понимает, что правда лишь укрепит Монтесуму в его иллюзиях.

– Боги часто являются нам в человеческом облике, – говорит Монтесума. – Как ты, например, Дымящееся Зеркало.

* * *

• огонь •

Огонь вырвался из защитного круга. Вертолеты пытаются спасти людей. Но улицы псевдо-Узла пустынны. Там нет никого. Лишь сожженные трупы.

* * *

• поиск видений •

И Петра вдруг видит сына. Он висит на лимонном дереве. Хотя это – не ее сад. И дерево тоже – не то.

Сад очень большой. Вдалеке – голубые горы. Запах лимонов – тяжелый и сладкий, как запах лимонного освежителя воздуха. Но он все-таки не заглушает запаха гнили и рвотных масс.

– Джейсон, Джейсон, – говорит Петра. Она опасается самого худшего, потому что умом она понимает, что все это уже случилось, и все же в душе продолжает надеяться... может быть, в этом повторе еще можно что-нибудь изменить... может быть, ей удастся добежать до него раньше, срезать веревку, не дать задохнуться до смерти... может быть...

К дереву прислонена лестница. К той самой ветке, на которой повесился ее сын. Где-то тихонько играет песня Тимми Валентайна. Она хватается за деревянную лестницу, не обращая внимания на занозы, впивающиеся в ладони.

– На этот раз я тебя спасу, – говорит она.

Она поднимается.

– На этот раз...

* * *

• огонь •

Огонь добрался уже до вершины горы. Сосны трещат и падают. А высоко в небе, выше облаков, выше снежных вершин, Пи-Джей и Симона Арлета швыряют друг в друга молнии и крошат скалы. Битва в самом разгаре. Два космических танца, две судьбы – одна против другой. Гремит гром. Извергаются вулканы. Долина Змеиной реки – это не просто сама по себе долина, а все долины, которые существуют в мире. Горы – это все горы, где живут боги: Олимп, Кайлас, Попокатепетль, Килауеа.

Битва в самом разгаре. В круге из пламени...

* * *

• ангел •

Эйнджел стоит на вершине холма в Аппалачах, но уже за зеркальной гранью. С ним рядом – Тимми. Теперь – во плоти. Плечом к плечу. Эйнджел лишь чуточку ниже ростом своего темного "я". Своей тени. Я не хотел входить в зеркало, думает Эйнджел. Но пришлось.

– Ну вот. Наконец ты пришел, – говорит Тимми.

– Да, наверное. Но мне больше некуда было идти.

– Я знаю, – говорит Тимми Валентайн. – Так часто бывает. Сначала перед тобой открыты бесчисленные дороги, и ты можешь выбрать любую. Но постепенно выбор сужается, и в конце концов остается только одна.

– С тобой тоже так было?

– Да, – говорит Тимми Валентайн. – И теперь у нас у обоих только один путь наружу. Знаешь какой?

– Догадываюсь.

– Пойдем. – Он берет Эйнджела за руку.

«Господи, какая холодная у него рука. И держит так крепко – не вырвешься, – подумал Эйнджел. – Он ведет меня вверх по склону, туда, где редеет трава. По идее подъем должен быть трудным. Но почему-то мне так легко... как будто меня несет ветром, подняв над землей. Как странно. Как будто кровь бежит в два раза быстрее, и сердце колотится в бешеном ритме. Потому что я уже не человек. Я парю в восходящих потоках на черных кожистых крыльях... и когда Тимми опять заговаривает со мной, его голос – пронзительный визг летучей мыши. Но я понимаю, что он говорит».

– Ты сможешь так делать всегда, – говорит Тимми. – Превращаться в любое животное. Посмотри! Прочувствуй!

И Эйнджел думает: "А теперь мы падаем... вниз... словно на американских горках... о Господи, мы разобьемся насмерть, и долина несется навстречу смазанным пятном зелени, вот мы уже у земли, но удара нет, и ноги вдруг превращаются в мягкие лапы, и вот мы бежим по земле, скачками – вверх по склону, и ревем на бегу, мы – две пумы, и мы бежим по высокой и мокрой траве... и метим свою территорию едкой пахучей мочой.

Ощущение полной свободы. Я в жизни не чувствовал себя таким радостным и свободным. Разве что когда пел для себя, в одиночестве – когда рядом не было матери и вообще никого... когда меня не терзали воспоминания про Эррола... Да, я свободен, свободен, свободен. Как сделать так, чтобы так было всегда? Есть только один способ. И я уже начал освобождаться, когда рассказал Петре про маму. И когда всадил нож в то кошмарное существо, которое притворялось матерью..."

Резкая остановка.

Они стоят на вершине холма. Эйнджел видит свой старый дом в Вопле Висельника. И выступ на скале, откуда видна вся долина, где Дамиан Питерс проезжал каждое утро на своем лимузине, направляясь к себе в студию – в свой виртуальный собор.

Теперь они снова – в человеческом облике. Эйнджел не устает поражаться, какие же они разные, хотя он в гриме, и волосы у него теперь черные, как у Тимми, и одет он, как Тимми... и все же они очень разные. Да, с виду мы очень похожи, но я еще совсем мальчик, а он... он такой старый... Стоит лишь раз посмотреть ему в глаза, и сразу станет понятно, какой он старый.

– Ты и половины всего не знаешь, – говорит Тимми. – Сейчас я тебе покажу.

И он делает так, что Эйнджел входит в его сознание... и видит... мальчик поет под китару в пещере Сивиллы, поет, вкладывая в музыку всю душу... искалеченный мальчик, у которого силой отняли юность – та же Сивилла и Маг, – в огне умирающего города... мальчик-бог, которого почитали под разными именами... Антиной, Тецкатлипока, Король-Рыбак... Тот, Кто Взращивает Посевы... Освежеванный Бог... Ангел Смерти в мастерской Караваджо... голос нашего поколения, Тимми Валентайн... ошибочно принятый за воплощение вселенского зла Жилем де Рэ... погребенный под трупами в газовой камере Освенцима... едва не сожженный в Испании на костре... поющий песнь смерти японскому императору... он прожил столько жизней, и все они – словно картинки во взбесившемся калейдоскопе... две тысячи лет... никогда не был собой – был только тем, кем он виделся людям... две тысячи лет он был зеркалом их потаенных кошмаров... две тысячи лет он был самой реальной из всех иллюзий, самой иллюзорной из всех реальностей... Эйнджел все это видит, живет во всем этом... а когда образы постепенно бледнеют, он чувствует в сердце такую любовь... огромную, неподъемную... как любовь апостола к своему спасителю.

Эйнджел говорит:

– Знаешь, я даже не представляю, как ты выдержал столько лет. Такой тяжкий груз... Хочешь, я его заберу?

– Но тогда тебе надо стать вампиром, – говорит Тимми.

– Думаешь, я боюсь стать вампиром после всего, через что я прошел? – говорит Эйнджел. – Я знаю, кто настоящие вампиры. Не ты... и не я, пусть даже в ближайшую тысячу лет я буду пить кровь людей... нет, сейчас я тебе покажу настоящих вампиров!

Он бежит вниз по склону. Бежит к дому. И теперь уже Тимми следует за ним. Я знаю эти места, думает Эйнджел. Мои родные места. И здесь я должен все делать сам.

Он добирается до того места, где они похоронили Эррола. Тут рядом – старый колодец. И у колодца лежит лопата. Он хватает ее и начинает копать. И Тимми ему помогает. Обернувшийся волком, он роет землю когтями.

Сперва появляются ноги. Ладони, сложенные как для молитвы. И лицо... лицо Эйнджела. Он же был совсем маленьким, когда умер, думает Эйнджел, но получается, что он рос – даже мертвый. Даже там – под землей. Посмотри на него.

Он живой.

Он дышит.

Словно по волшебству в руках у Эйнджела появляются кол и молоток.

«Все это время ты мной кормился, – думает Эйнджел. – И ты извратил любовь мамы – превратил эту любовь во что-то постыдное и жестокое. Один удар молотка – и все. Тебя нет».

Голос Беки Слейд: Ты еще не мужчина... ты не мужчина, ты ангел, Эйнджел.

«Нет, я мужчина», – думает Эйнджел, и втыкает кол в сердце Эррола, и замахивается молотком... сейчас он ударит...

Но тут чьи-то грубые руки хватают кол и пытаются вырвать. Эйнджел поднимает глаза и видит, что это то самое существо, одетое в кожу матери... проповедник из Вопля Висельника...

– Уйди! – говорит он сквозь зубы.

Они дерутся за кол. Тимми стоит в стороне. Он не может вмешаться, потому что сражение происходит в сознании Эйнджела. Руки кошмарного существа обагрены кровью. Кожа матери, в которую оно одето, сшита грубыми стежками, как у Франкенштейна в кино, но настоящие мамины руки безвольно свисают с его запястий.

Существо, которое не его мать, говорит:

– Люби меня, Эйнджел. Люби меня вечно.

Эйнджел пытается отобрать кол у твари, но та держит крепко. Направив заточенное острие прямо Эйнджелу в сердце.

– Я заставлю тебя полюбить меня, пусть даже это тебя убьет, – говорит мать, которая не мать. – Кроме тебя, у меня нет никого... мы с тобой против целого мира, чтоб ему провалиться. О Господи, Эйнджел, люби меня. Люби. – Тварь утирает кровавые слезы и пытается обнять Эйнджела. Но при этом она не выпускает кол, и он понимает, что, если она его обнимет, кол вонзится ему прямо в сердце.

Они продолжают бороться...

* * *

• огонь •

Преподобный Дамиан Питерс поднимается по лестнице в небо. Это не важно, что мир вокруг рушится. Он идет к своему Богу – уже приближается к престолу Всевышнего под звучание сладкого хора серафимов и херувимов. Жемчужные врата раскрываются перед ним... нет, не жемчужные, а железные... точно такие же, как в особняке Тимми Валентайна. Горный склон, облака, и сам дом Господень – все залито странным белым свечением.

Неземной раскаленный свет.

Бог стоит наверху. Там, где кончается бесконечная лестница. Его голос – тихий, но звонкий. Голос ребенка. Он и вправду ребенок – Бог. Ребенок с лицом, знакомым Дамиану по бессчетным обложкам компактов, видеоклипам на MTV, фотографиям в молодежных журналах. Его глаза горят красным огнем, волосы развеваются на ветру, губы слегка приоткрыты – как будто он собирается целовать или пить кровь.

– Дамиан, Дамиан, – говорит Тимми Валентайн, – зачем ты гонишь меня?

– Но я же не знал! – говорит Дамиан.

Пение ангелов переходит в сияющее крещендо, свет становится ослепительным, режет глаза. Дамиан зажмуривается, но глаза все равно жжет. Жжет, даже когда он закрывает лицо руками.

А потом наступает тьма... и Дамиан понимает, что он – подобно святому Павлу – поражен слепотой.

* * *

• огонь •

Симона сражается с молодым шаманом ма'айтопсом, но самая главная битва происходит внутри. Она продолжает разыгрывать вечную драму, но какая-то часть ее духа устремилась назад во времени – к началу мира.

Да. Вот оно: начало. Не научно-историческое – с неандертальцами и саблезубыми тиграми, – а мистическое рождение вселенной, когда звезды были сияющими бриллиантами на прозрачном куполе небес и могучий и мудрый змей охранял Древо познания. Протяни только руку – и вот оно, знание, красное, сочное, налитое. Так маняще сверкает во влажном воздухе вечного лета.

Змей, обернувшийся вокруг Древа, меняет кожу. Под сброшенной кожей – муж, который и жена тоже. Тот самый, с которым Симона сражается там, в отдаленном будущем.

– Ты? – говорит она. В ее голосе нет страха, лишь удивление.

– Да, – говорит молодой шаман, который и мужчина, и женщина одновременно. Он подходит к Симоне с яблоком в руке.

– Мне хватает тех знаний, что есть, – говорит она. – Мне больше не надо.

– Нет, надо, – говорит шаман. В нем по-прежнему ощущается что-то змеиное, в его скользящих движениях, в его плавных жестах. – Есть одна вещь, которую ты не знаешь и боишься узнать, ведь правда?

Он играет с яблоком, перекидывает из руки в руку. Его сверкающие бока отражают свет, словно медное зеркало. Симона смотрит. И вдруг шаман превращается в существо с тысячей рук, а яблоко, которое он подкидывает и ловит, – уже не яблоко, а весь мир.

Симона смотрит.

Искушение велико.

* * *

• память: 1520 •

В Тенотчитлане весна. По всему царству проходят ритуальные празднества, посвященные Шипе-Тотеку. Жрецы облачаются в кожу, снятую с жертв, – празднуют гибель и возрождение мира, новый посев кукурузы, благополучное возвращение богов с Узкого Перехода между миром живых и мертвых.

Люди ликуют. Танцуют на ночных улицах... пируют мясом убитых пленников... играют свадьбы... по всему царству играют свадьбы, ибо сейчас самое благоприятное время для зачатия потомства. Супруга Великого Змея, первый министр правителя, полна радости.

Один Монтесума печален и озабочен.

Он знает, что Кецалькоатль уже в пути. Скоро он будет здесь и востребует свое царство назад. Уже очень скоро. Приближается время великой скорби. Может быть, это – последнее празднество, посвященное Шипе-Тотеку.

Монтесума послал приглашение богу, но этот жест ничего не значит. Боги приходят по собственной воле. Им не нужны приглашения. Бог скоро придет – придет танцевать на руинах мира, и правитель империи Пятого Солнца, носящий титул Говорящего Первым, знает, что он не в силах этого изменить.

Он целыми днями сидит в чертоге Дымящегося Зеркала на вершине великой пирамиды, откуда виден весь город у озера. Он разговаривает только с мальчиком, который всегда говорит загадками. И мальчик-вампир, которого здесь называют Незапятнанным Мальчиком, который не отражается в зеркалах и чьими устами говорит сам Тецкатлипока, отвечает на его многочисленные вопросы в эти последние дни перед гибелью мира единственным способом, какой здесь возможен. Вечерние сумерки постепенно густеют. Уже скоро ночь. Отовсюду слышны крики жертв. С наступлением темноты ритуальные свежевания не прекратились, ибо сейчас темные времена и боги стали капризны и требовательны.

– Что будет, когда вернется Пернатый Змей? – спрашивает Монтесума.

– Все – иллюзия.

– Я знаю, знаю. Но мне в отличие от тебя трудно избавиться от иллюзий. Меня называют богом, но я не бог. Пусть даже космоса не существует, но я не могу убедиться в этом на опыте.

Неожиданно снизу доносится гул толпы.

– Что происходит? – говорит Монтесума и призывает жрецов. Он очень медленно поднимается с трона – ему надо двигаться осторожно, чтобы не повредить свой плащ из ста тысяч перьев кетцаля, – и подзывает к себе старейшего из жрецов, который простирается ниц. В его глазах дрожат слезы.

– Мы не хотели мешать твоему разговору с богом, – говорит жрец.

– Что там случилось?

– Они уже здесь, уже в городе. Рушат и жгут все на своем пути. Подъемные мосты уничтожены, но они все равно идут. Они уже близко. Еще пара минут – и они выйдут к храму.

– Утри слезы, жрец. Мы не будем жалеть ни о чем. – Монтесума направляется к выходу, сделав знак мальчику, чтобы тот шел за ним. Мальчик-вампир выходит из дымной комнаты. Солнце уже почти село, но ему все равно неприятно стоять под его лучами. Он прячется в тени огромной статуи какого-то божества с голым черепом вместо лица.

У алтаря – суматоха и суета. Жрец пытается втиснуться в кожу, только что снятую с очередной жертвы, высокорожденной женщины, но та никак не налезает на его дородные формы. Новая жертва, мужчина, уже ждет на алтаре, но про него, кажется, все забыли. Он возмущенно кричит, просит, чтобы его не лишали чести, положенной ему по праву – он заслужил это право, победив в соревновании метателей копья. Они стоят почти по лодыжку в крови, что течет алым потоком по напластованиям старой запекшейся крови. Далеко-далеко внизу слышится лязг металла о камень. Бледные боги, пришедшие из-за моря, уже приближаются к пирамиде.

– Быстрее! – говорит Монтесума. – У нас мало времени!

Он отбирает обсидиановый нож у перепуганного жреца и сам убивает жертву на алтаре – одним ударом вспарывает ему грудь и вырывает сердце. Сжимает его в кулаке. Кровь брызжет фонтаном, заливая лицо правителя и царственный плащ из перьев, с которым он так осторожничал прежде.

Монтесума швыряет сердце мальчику-вампиру. Тот ловит его на лету и подносит к губам. Облизывает, как котенок – лапу. Мгновенный прилив энергии. Он подходит к краю площадки и смотрит вниз. Испанцы уже на площади. Конские копыта стучат по камням, высекая искры. Город охвачен пламенем. Люди выскакивают из горящих домов, как пчелы – из горящего улья. Грохот пушек перекрывает истошные крики. Но все это происходит как бы в миниатюре – там, далеко внизу. Город горит. Кажется, будто горит даже озеро, потому что все островки, и мосты, и каноэ охвачены пламенем.

– Так красиво, – говорит Монтесума. – Да, это красиво – все это безумие. Хотя это конец. Гибель всей нашей цивилизации.

На алтарь кладут очередную жертву. Монтесума заносит нож и убивает – равнодушно, бесстрастно и как бы походя, как будто вставляет в ухо серьгу. Убивает одним ударом, вырывает сердце и снова бросает его вампиру. Остальные жрецы расчленяют тела и сбрасывают их вниз – на ступени широкой лестницы на пирамиду, как будто эти кровавые приношения могут остановить пришествие Кецалькоатля. Но его ничто уже не остановит. Ничто. Кони уже у подножия пирамиды. Броня испанцев сияет – это отблески пламени. Мечи обнажены. Знамена испанской короны летят по ветру. Кортес – впереди.

Монтесума узнает бога. Он оборачивается к богу-ребенку и говорит:

– Будь все по-другому, ты бы правил до конца священного года. Но сейчас у нас нету другого выбора, кроме как пожертвовать самым дорогим, что у нас есть. Не печалься.

– Ты даже не знаешь, – говорит мальчик-вампир, – как я хочу умереть.

Грохот тяжелых сапог по камню. Все ближе и ближе. Четкий, ритмичный – пугающий.

– Тогда ложись на алтарь.

Мальчик стоит – неподвижный и безучастный, как кукла, – пока жрец снимает с него одеяния бога. Полностью обнаженный, он ложится на холодный камень. Он не боится смерти. Он уже умирал. Он уже умер. Дым ароматных курений из четырех жаровен по углам алтаря застилает луну.

Он думает: «Моя смерть не остановит гибель этого мира. ОН это знает, и я это знаю. Но он должен хоть что-то предпринять. А я, как всегда, должен сыграть роль в чьем-то чужом спектакле. По крайней мере на этот раз я могу умереть по-настоящему. Я стал тем, кто я есть, в предсмертной агонии горящего города – так, может быть, мне суждено умереть точно так же?»

Нож опускается. В дыму ароматных курений – мгновенный просвет. Он видит сияющую луну, а потом...

Шаги уже совсем близко.

Рука с ножом застывает в воздухе. Кто-то перехватил ее – не дал ударить. Святотатство! Жрецы в потрясении замирают.

– Вставай! – грубый голос. Знакомый. Голос из полузабытого сна. – Вставай, Хуанито. – Это святой отец, брат Ортега. – Так вот как мы встретились снова... и я вовсе не удивлен... поганые языческие ритуалы, игрища дьявола...

– Нет. – Тихий голос Кортеса.

Мальчик садится на алтаре. Монтесуму разоружили и скрутили руки ему за спиной. Его держат двое испанцев. Жрецы тихо плачут. Испанцы пихают жреца, одетого в кожу, снятую с высокорожденной женщины. Монтесума и Бог-из-за-Моря смотрят друг другу в глаза. Оба знают, что это не просто война между двумя народами. Это действительно битва богов. Противостояние двух миров.

– Эти люди – закоренелые язычники, и тому доказательство – присутствие этого дьявольского отродья. – Отец Ортега обвиняюще тычет пальцем в мальчика-вампира. – А мы думали, что избавились от него навсегда.

– Мне кажется, эта встреча – хороший знак, святой отец. – Кортес улыбается Хуанито. – Приговоренный мной к смерти и спасенный от смерти мной же. Какова ирония судьбы.

– Я пытался ему объяснить, капитан, кто ты на самом деле. Но он видит только свои иллюзии.

– Мы позаботимся об его иллюзиях.

Солдаты уводят Монтесуму – который держится с гордым достоинством, как и подобает правителю – в комнату за алтарем.

– Давайте сюда ваших бесов! – кричит отец Ортега. Солдаты тащат большой деревянный крест вверх по ступеням. – Посмотрим, как они устоят перед Господом нашим Иисусом и Девой Марией.

Мальчик-вампир тоже идет в комнату за алтарем. Скользко. Весь пол залит кровью. Повсюду валяются расчлененные трупы. Отрезанные головы жертв насажены на деревянные колья. Жрецы набросали в жаровни столько трав, что испанцы едва ли не задыхаются. Фигуры богов видны смутно – сквозь дым проступает то искривленный в усмешке рот, отлитый из золота, то рука с человеческим черепом на ладони, то высокая грудь богини. А в самом дальнем конце – окутанное дымом зеркало, через которое Тецкатлипока говорит со своими людьми.

Мальчик-вампир думает про себя: «Мне не уйти от моей судьбы. Вечность у меня в крови. Я вернусь в Испанию. Я буду вечно скитаться по миру, навсегда – маленький мальчик. И я всегда буду томиться по тени воспоминаний о жизни. Жажда крови – проклятие, которое с каждым разом связывает все сильнее. Чем больше пьешь, тем сильнее голод...»

Монтесума говорит ему:

– Возвращайся в свой мир через зеркало. Ты обречен проиграть эту войну... твой век закончился.

Мальчик-вампир встает перед зеркалом... смотрит в дымящееся стекло... он видел... фрагменты иного прошлого, иного будущего... он смотрит как завороженный, безучастный ко всему, что творится вокруг... испанцы сбрасывают богов с их престолов, призывая в свидетели Деву Марию и святого Иакова – пусть они видят, как их верные слуги расправляются с погаными идолами.

Мальчик-вампир видит кого-то, очень похожего на него. Тот, другой, мальчик стоит на сцене – но это какая-то странная сцена, и театр тоже какой-то странный, мальчик-вампир такого еще не видел. Он держит в руках непонятную металлическую трубку и поет в эту трубку. Голоса у них тоже очень похожи, только голос того, другого, темперирован жизнью, а значит, и будущей смертью, и еще в нем – налет зарождающей зрелости, которой сам мальчик-вампир никогда не узнает. Кто этот мальчик на сцене? Он танцует под странную музыку – нестройную, резкую и чужую, – и круг света на сцене перемещается вместе с ним.

И вдруг этот мальчик из зеркала видит его – сквозь пропасть времени.

Он что-то протягивает ему и шепчет:

– Ты можешь освободиться. Вот в чем секрет...

И теперь Хуанито видит, что это яблоко.

Гладкое. Красное, как кровь.

Он протягивает руку в зеркало...

– Это зеркало тоже ваш бог? – кричит Кортес, обращаясь к жрецам. – Сейчас я вам покажу, чего стоят все ваши боги!

Он отбирает каменную статуэтку Мадонны у одного из солдат. Размахнувшись ею, как дубинкой, бьет по зеркалу. Зеркало – вдребезги. Отец Ортега топчет ногами осколки, как будто пытается затушить огонь. Испанцы смеются. Жрецы-ацтеки, съежившиеся от страха, кромсают себя ножами – дабы боги узрели, что их вины в святотатстве нет.

– Тимми, – говорит мальчик из зеркала, когда его образ разлетается на тысячу образов. В каждом осколке.

– Тимми? – переспрашивает Хуанито. – Что это? – И он вдруг понимает, что там, где сейчас этот мальчик, – там тоже город. И этот город тоже горит. Хотя, может быть, этот город – всего лишь иллюзия...

Яблоко падает к его ногам через пропасть пространства и времени, и...

* * *

• змей •

...и Петра поднимается к сыну, и трясущимися руками развязывает узел у него на шее, и зовет его снова и снова, как будто он может ее услышать, как будто он может вернуться... ожить...

...она обнимает холодное тело, пытаясь согреть его материнским теплом, пытаясь вдохнуть в него жизнь... она целует холодные губы, но чувствует только вкус желчи и засохшей рвоты... но это совсем не противно, потому что он – ее сын...

...и он все-таки оживает! Губы шевелятся, рот ловит воздух. И он обнимает ее, обнимает сам, и прижимает к себе, и она шепчет:

– Джейсон, прости меня, Джейсон, прости.

И он говорит, с трудом выдавливая слова:

– Меня нет, мама. Меня больше нет. Теперь у тебя другой сын.

И вдруг его кожа рвется и сползает с лица... словно кожа змеи... и под сброшенной кожей – другое лицо... другой мальчик, который пока еще жив и которому она очень нужна, так нужна... потому что его собственная мать предала его... предала так жестоко...

Матерь, узри своего сына...

И она вдруг со всей ясностью осознает, что Джейсон мертв. Навсегда. И он никогда ее не простит – не потому, что не хочет прощать, а потому, что его уже нет. Если ей нужно прощение, она должна простить себя самое.

Пусть сын покоится с миром. Не надо тревожить сон мертвых. Надо заботиться о живых...

– Эйнджел, – шепчет она, и дерево растворяется, словно дым, и она вдруг попадает...

* * *

• Вампирский Узел •

...темнота.

– Куда мы едем? – спрашивает Дамиан Питерс. Судя по ощущениям, это поезд. Тряска. Стук колес.

Кто-то берет его за руку.

– Я буду твоим проводником. – Дамиан узнает голос. Это мальчик, который был богом. – Пока ты опять не прозреешь.

– Я не хочу прозревать. Лучше бродить в полной тьме, заливаясь слезами и скрежеща зубами – до конца времени.

– Только этому не бывать.

– Почему? – говорит Дамиан Питерс.

– Потому что ты лишь представлялся богом в вечной битве за власть во вселенной. На самом деле ты – никакой не бог.

Слезы текут из незрячих глаз Дамиана.

* * *

• Вампирский Узел: тоннель •

...поезд медленно поднимается в гору.

– Куда мы едем? – спрашивает Петра. Они въезжают в тоннель. Кромешная тьма. И во тьме проступают картины... как фрески на стенах тоннеля, выхваченные на миг лучом света... картины из ее собственной жизни, разрозненные фрагменты.

– К Брайену, – говорит Эйнджел Тодд. – Ты ведь хочешь к нему, правда? Теперь все будет иначе. Я обещаю. Я больше не буду тебя ревновать.

* * *

• Вампирский Узел: колдунья: тоннель •

Фруктовый салат в вагоне-ресторане, похоже, слегка подкис. Но Симона все равно ест с аппетитом. Поезд мчится вперед. Она подцепляет на вилку дольку яблока, но не торопится отправлять его в рот.

Знание, заключенное в яблоке, – горькое.

Она откусывает кусочек и понимает, что божественная природа ее покидает. Теперь она – лишь пустая оболочка. Когда-то она была вся переполнена силой, но это была чужая сила – данная ей на время и теперь отобранная. Скоро все кончится, и она станет просто старухой – выдохшейся, ни на что не годной.

Бессилие – это невыносимо.

Сила была ее жизнью.

Кусочки яблока затвердевают. Края на срезах становятся острыми. Как осколки разбитого зеркала. Но она все равно ест. Стекло режет язык. Но Симона не чувствует боли. Кровь течет у нее изо рта, из ноздрей, из порезов на щеках.

Она ест. Она знает, что поедает себя самое.

Последний кусок яблока застревает в горле. Разрывает трахею.

Симона перестает дышать.

Поезд в Вампирский Узел выходит из тоннеля.

* * *

• Вампирский Узел •

Поезд мчится навстречу свету – навстречу огню, в котором сгорает мир, и...

* * *

• память: 1520 •

Хуанито кусает яблоко и видит свое будущее освобождение. Да, ему предстоит еще долго бродить по миру, пока он не найдет человека, который сам – добровольно – захочет с ним поменяться... но он найдет его и дотянется до него сквозь зеркала внутри зеркал, сквозь миры между мирами, и...

* * *

• Вампирский Узел: ангел: зеркало •

– Ты пришел! – говорит Эйнджел, берет мальчика за руку и тащит его из зеркала. – Из прошлого, да?

– В Зазеркалье нет времени.

– Слушай. Слушай.

Шум поезда, грохот колес. Они выезжают из черноты тоннеля в ослепительное сияние.

– Ты знаешь, что нам надо делать? – говорит Эйнджел.

– Да. Нам надо сделать переливание крови. Тебе – мою, мне – твою.

– Ладно.

– Я люблю тебя, – говорит Тимми Валентайн. Может быть, он никогда еще не говорил этих слов – никому, думает Эйнджел.

Они придвигаются ближе друг к другу.

– И как мы это проделаем? – тихо спрашивает Эйнджел.

– Укуси меня. – Тимми улыбается. – Да нет, балда. В шею. – Он смеется. Но его смех проникнут такой печалью, которую Эйнджел не сможет понять и прочувствовать, пока он еще человек.

Они прикасаются друг к другу. Сначала – только руками, кончиками пальцев. Эйнджел чувствует возбуждение, только это совсем другое – не то, что он чувствовал с Беки Слейд, когда боялся, что она узнает его секрет, или с Марджори, когда ему было невыносимо стыдно. Но возбуждение быстро проходит. То, что они собираются сделать, это больше, чем просто любовь – это полное преобразование. Эйнджел снимает свой бутафорский вампирский плащ; Тимми – плащ из раскрашенных перьев, в котором он вышел из зеркала. Эйнджел смотрит вампиру в глаза. Он раздевается полностью и бросает одежду на потертое виниловое сиденье старого поезда. В окна врывается свет. Они обнимаются. Тело Тимми такое холодное... такое холодное, что обжигает. Но это быстро проходит. Вампир запрокидывает голову, и Эйнджел пытается прокусить его яремную вену. С первого раза он не попадает, но Тимми берет его голову и направляет в нужное место. Кожа легко расходится под зубами. Появляется кровь. Сперва она – темная и густая. Мертвая кровь. Вкус ледяной крови на языке. Она пьянит и дурманит. И Эйнджел проваливается в бездонный колодец внутри себя: в темноту, которая была в нем всегда – он всегда это знал, – но в которую он боялся заглянуть. Он пьет. И холод отступает, сменяясь теплом. А потом он наконец отрывается от шеи вампира и подставляет ему свою шею. Он чувствует голод Тимми, чувствует, как вместе с кровью из тела истекает душа, но он ни о чем не жалеет. Сейчас ему хорошо. Хорошо и радостно. Он убил прошлое. По-настоящему. Убил Эррола, убил мать и ту тварь, которая притворялась матерью, одевшись в ее кожу. Убил в себе прежнего Эйнджела. Да, он скорбит о мертвых.

Скорбит о себе. Но этот этап уже пройден. Теперь пора идти дальше. Он впивает в себя мертвую кровь и силу смерти, которая была силой жизни в его мертвом друге. Да, он жадно глотает холод. Он погружается в холод. Холод течет по венам. Так холодно, холодно, холодно... Холодно. Но за холодом скрыто тепло – лихорадочный жар мимолетной жизни, воспринимаемой сквозь холодные линзы вечности.

* * *

• поиск видений •

Лестница кончилась. Брайен добрался до последней площадки на самом верху. Он открывает дверь и оказывается в поезде. Поезд едет сквозь тьму. За окнами – непроглядная чернота. Брайен даже не видит дверей в купе. Он на ощупь пробирается по коридору.

Когда он открывает дверь между вагонами, он едва не сбивает с ног Петру. Она не одна. С ней – мальчик. Но Брайен не может понять, кто это: Эйнджел или Тимми Валентайн. Петра прижимается щекой к его щеке. Он сжимает ее в объятиях. Они целуются. Мальчик улыбается. Брайен слегка отстраняется – он почему-то смущен.

Лайза! – думает Брайен. Прошлое – как вампир. Оно крадет у тебя волю к жизни. Пора убить прошлое – навсегда. Он смотрит на мальчика и на женщину у себя в объятиях и понимает, что он им нужен. Очень. Мальчику нужно, чтобы рядом был взрослый мужчина, который поймет его, и поддержит, и поможет обрести уверенность; женщине нужно, чтобы рядом был любящий человек, нежный, внимательный. Мы можем стать настоящей семьей, думает Брайен.

– И что мы теперь будем делать? – говорит он.

Мальчик, который пришел вместе с Петрой, отвечает:

– Все остальные сойдут в Вампирском Узле. Но мы проедем чуть дальше...

* * *

• поиск видений •

Пи-Джей смотрит на мертвую ведьму. Она умерла, где сидела – за столом в вагоне-ресторане. Подавилась последним куском яблока с древа познания.