Текст книги "Для тебя. Многогранный роман"

Лали было уже все равно, куда ее везут и что с ней собираются делать. Ей было глубоко параллельно до всего на свете.

Расхваленным психологом оказалась чопорная мадам лет сорока, с длинным прямым носом, чернильно-черным карэ, такими же черными бровями и большими оливковыми глазами. Один только взгляд на нее, одно только звучание ее голоса, напоминавшее журчание ручья, вселяли спокойствие и располагали к мирной беседе. Месье Кевар поведал ей о сути проблемы, точнее, он рассказал о том, что казалось проблемным для него: дочь не ходит в школу, ни с кем не разговаривает, отказывается есть и поет.

Лали слушала его с не меньшим интересом, чем мадам Психолог, и удивлялась, как же ее отец, умный, если даже не сказать мудрый, любимый отец не видит глубже верхушки айсберга. Неужели он не понял, что отобрал у нее все, что она любила, все, чем и для чего жила? Да, он этого не понял, но вот мадам Психолог догадалась сразу же, хоть и не слышала еще всей истории. Так же она поняла, что при отце Лали говорить не будет, но, для порядка, предложила ей высказать то, что ее тревожит месье Кевару. Естественно, девушка не сказала ни слова, только презрительно улыбнулась.

– Месье Кевар, можем мы с мадмуазель поговорить наедине? – мадам Психолог задала вопрос, который прозвучал больше похоже на приказ.

Отец Лали поспешно удалился, окинув на прощание дочь беспокойным взглядом. Он уже представлял, как услышит из-под двери, что его девочка снова начала неистово петь, а может и того хуже – кричать и биться в истерике. Представил, как мадам Психолог говорит, что к ней он обратился слишком поздно и ему необходимо везти Лали прямиком в психиатрическую лечебницу. Еще он сам придумал для дочери самый жуткий диагноз, который только ему был известен – шизофрения. И все это за каких-то секунд 40—50, пока он поднимался из глубокого кожаного кресла и выходил за дверь. Потом ему уже было не до мыслей, сев на кушетку, возле кабинета, он изо всех сил стал прислушиваться к происходящему внутри. Вот только ни одно слово не слышалось отчетливо.

– А теперь ты поговоришь со мной, Лальен? – спросила мадам Психолог, когда они остались наедине.

– Если Вы пообещаете, что сказанное мной не будет использовано против меня, – предупредила девушка.

– В моих планах использовать это лишь для нормализации твоей жизни, – ответила мадам Психолог. Она была приятно удивлена, что Лали с первого же вопроса пошла на контакт.

– Тогда выключите записывающие устройства, уверена, они у вас имеются, – улыбнулась юная клиентка. – Потому что Вам предстоит услышать очень откровенную историю.

Мадам Психолог решила не спорить, она взяла со стола ручку-диктофон и демонстративно выключила его перед глазами у Лали. С самого начала она была уверена, что нет ничего сложного в случае этой девушки, по крайней мере, ничего более сложного, чем старое, как мир, недопонимание между дочерью и родителем.

Лали действительно оказалась максимально откровенной. Она рассказала мадам Психолог обо всем, что привело их с отцом к ее кабинету. И, выпалив все это, как на духу, девушка застыла, вжавшись в кресло, в ожидании вердикта доктора.

– Тебе необходимо стать актрисой, – было первым, что сказала мадам Психолог.

Девушка вопросительно уставилась на нее.

– Да-да, актрисой, – доктор подтвердила, что Лали все правильно расслышала. – Ты намного талантливее и убедительнее даже тех, которые играют в опере Гарнье. Потому что твой спектакль будет длиться не несколько часов, а несколько лет.

Лали начала улавливать суть. Последующие слова женщины в кресле напротив подтвердили ее догадки. Мадам Психолог предложила ей продолжить делать то, что она делала и прежде: снова стать примерной дочерью, нет, намного более примерной, хорошо учиться, посещать уроки вокала и верховой езды, обзавестись друзьями, обыкновенными друзьями-подростками, а не теми богемными, от 25 до сорока, которые появились у нее благодаря Фотографу.

– И только когда ты станешь совершеннолетней, хотя для твоего отца ты никогда достаточно взрослой не будешь, сможешь снять с себя эту маску и быть той, кем пожелаешь, – завершила свои напутствия мадам Психолог.

– Так если для своего отца я навсегда останусь маленькой девочкой, как же я смогу…, – на лице Лали появилась неуверенность, но уже через секунду она смогла сама найти ответ на собственный вопрос: – Деньги! – радостно воскликнула она. – После совершеннолетия я получу доступ к фонду моей матери и смогу уехать. Куда захочу. С кем захочу. Хоть моделью, хоть стриптизершей, хоть порно-звездой! – расхрабрилась она.

Мадам Психолог скептически улыбнулась, бросив взгляд на ее грудь, которая еще не выходила за рамки нулевого размера, и, судя по телосложению девушки, вряд ли когда-то могла бы вырасти больше первого.

Лали поймала ее взгляд и улыбнулась в ответ:

– Вы снова правы, две последние профессии мне не светят.

Так простым меркантильным напутствием, который подарил девушке надежду на светлое и свободное будущее, гениальная мадам Психолог в один сеанс расправилась с подростковой депрессией. Удивлению и благодарности месье Кевара не было предела. Он оплатил на год вперед еженедельные визиты дочери к мадам Психолог. И Лали исправно посещала их, чувствуя, что ту хрупкую веру, которая в ней зародилась, необходимо будет подпитывать, как прекрасный, но очень хлипкий оранжерейный цветок.

Лальен удалось пробыть хорошей девочкой чуть больше, чем четыре года. А потом случайная встреча на концерте восходящей французской звезды ZAZ снова сбила ее с того ровного и гладкого пути, который предначертала ей мадам Психолог. Встретилась она ни с кем-нибудь, а все с тем же Фотографом. Поэтому после концерта Лали позвонила отцу и сказала, что переночует у подруги. Подруга Колин еще была рядом, поэтому подтвердила ее слова. Впрочем, это было даже излишним, ведь месье Кевар снова научился доверять дочери. После осуществления маленького заговора Лали распрощалась с Колин, и отправилась вместе с Фотографом гулять по Монмартру. Он рассказывал о том, что у него заключен контракт с японским модельным агентством, и ему часто теперь выпадает бывать в стране восходящего солнца. Он ласкал ее слух своим бархатистым голосом, говоря о том, как скучал по ней и как счастлив снова встретить, какой красавицей она выросла… И теперь, когда она уже достигла совершеннолетия, он может смело сказать ей, что влюблен в нее. И чем больше Фотограф говорил, тем жарче казался вечерний июльский воздух, и тем сильнее возрастало желание Лали сбросить с себя одежду вместе со своей ненавистной маской. Давно уже она не позволяла себе роскоши поддаваться минутным желаниям. Но в этот раз желание оказалось сильнее и разрешения спрашивать не стало. Просто в один прекрасный момент ее бирюзовое платье вдруг оказалось небрежно отброшенным на траву, а тело, на котором остались одни только кружевные белые трусики, прижато к памятнику Стендаля и осыпано дикими кусающими поцелуями Фотографа.

«Прости, Фредерик! – только и успела подумать она. – Уверена, ты за нас только порадуешься».

Лали никогда бы не могла подумать, что ее первый раз произойдет на кладбище. Но кто станет о таком жалеть, когда тело взрывается миллиардами сверхновых звезд удовольствия?

«Дайте мне жить моей идеальной жизнью», – вспомнились ей слова писателя, на могиле которого, отбросив стыд и суеверия, она наслаждалась идеальностью момента.

Конечно же, отец бы не позволил ей того, чего она так давно желала – жить своей жизнью. Жизнью модели и музы Фотографа. Понимала ли она, что у фотографов за жизнь бывают сотни муз? Безусловно. Знала ли, что век модели очень краток? Несомненно. Верила ли, что сможет навсегда оставить отца, у которого, кроме нее, не было больше ни единой родной души в целом мире? Да. Со скрипом души, но все же, да, сможет.

И она смогла. Снова записка, побег, агентство, контракты, реклама, подиум… Она разыграла старый сценарий, только в новом гриме и в новых декорациях. А вот месье Кевар решил подкорректировать свою сюжетную линию. Вместо того чтобы снова тревожить всех знакомых полицейских, и гоняться с ними за дочерью, он просто отправился на прием к мадам Психолог. О как же безотказны были методы лечения этой женщины! Месье Кевару, как и когда-то его дочери, тоже стало намного лучше после первого же сеанса. А после третьего, он сделал мадам Психолог предложение стать мадам Кевар.

Все складывалось наилучшим из всех возможных образов: Лальен получила множество рабочих предложений в Японии, они с Фотографом обосновались в чудесной токийской квартирке, мадам Психолог предложила ей стать подружкой невесты, на что Лали согласилась с неподдельной радостью. А поскольку она так радушно приняла перспективу обзавестись мачехой, месье Кевар решил проявить максимальную лояльность к ее отношениям с Фотографом.

Жаль только счастье – это такая субстанция, которая не выдерживает испытания временем. То оно блекнет с годами, то покрывается ржавчиной обыденности, то просто испаряется куда-то в атмосферные высоты. Лали всегда понимала, что моногамия и фотографы – понятия совершенно не сопоставимые. И, все же, позволила вообразить себя счастливым исключением. Девушка свято верила каждому слову своего возлюбленного о том, что она для него единственная и неповторимая, что никто другой не вдохновлял его так на новые фото-сюжеты, никто другой не способен дарить ему такой заряд жизненной и творческой энергии. Для Фотографа это все тоже было правдой. На тот момент, когда он это говорил. Но его профессия предполагала разнообразие. Среди вереницы других красивых и разных лиц, нарядов, тел, он находил себе еще много постельных муз. Лали подолгу пропадала на съемках, на подиумах, на вечеринках (хоть и посещала только те, на которые в обязательном порядке ее отправляло агентство), поэтому не успевала замечать, как остывает страсть Фотографа к ней. На самом деле, ее чувства тоже уже давно остыли, просто ей некогда было, или может просто не хотелось, остановиться и подумать об этом. Так они и жили по инерции, видясь только ночью, а еще чаще – всего несколько минут утром, когда один только возвращался и готов был прямо на пороге рухнуть и уснуть, а другой уже летел на утреннюю съемку. Их счастливый экспресс несся прямо к пропасти на огромной скорости, которую можно было развить только в одном из крупнейших мегаполисов мира.

Падение Лали ощутила в одно туманное серое утро, когда зацепилась в прихожей о чужие босоножки на двенадцатисантиметровых шпильках. Сама она таких дома не держала, одевая подобные ходули только на подиум. Владелица босоножек валялась на постели Лали, в шелковом зеленом халатике Лали с Фотографом Лали. Почему-то в этот самый момент девушка припомнила массу самых разных вещей: ее ужасные ощущения в первую ночь с Фотографом, свою съемку в образе гейши для рекламы духов, недавнюю свадьбу отца, отпразднованную с неадекватным, по ее мнению, размахом… И еще по совершенно необъяснимой причине вспомнилось то, что за последние двое суток она ничего не ела… И, вроде бы, даже не пила. В глазах у нее потемнело, хотя перепуганная девушка в ее халате зажгла свет. Чтобы лучше рассмотреть, кто же там пришел нарушить ее утреннюю идиллию. В ушах у Лальен шумел океан, заглушая писклявый азиатский говор «еще-одной-музы». Ноги вдруг отказались исполнять свою опорную функцию и Лальен Кевар, потеряв почти все ощущения, тем не менее, совершенно четко ощутила падения экспресса счастья в огромную, непроглядно-темную бездонную пропасть.

Очнувшись, она увидела над собой обеспокоенное лицо доктора-японца. Фотограф тоже оказался рядом. Доктор стал что-то объяснять ему на английском. Лали совершенно ничего не могла разобрать, то ли из-за того, что ее мозг еще не полностью включился, то ли из-за очень уж сильно искаженного произношения. Но Фотограф, похоже, понимал все, потому как усердно кивал, соглашаясь с доктором, и бросал на Лали полные тревоги взгляды.

– Моя милая, у тебя истощение, – сказал он ей, когда доктор ушел. – И физическое и нервное. – Ты совсем не берегла себя, – его руки нежно касались ее лица и волос. – Нет, это я совсем тебя не берег. Ты еще ребенок,… которого я вырвал из-под опеки отца. Ох, Лали, прости меня. Давай вернемся во Францию. И все будет по-другому, совершенно по-другому, – он наклонился, чтобы поцеловать ее.

– Извини, меня тошнит, – прошептала она, отворачивая голову.

– Это нормально, – Фотограф попытался ободряюще улыбнуться. – Доктор говорил, что такое возможно. Но это не из-за расстройства желудка, в котором, я так понял, давно уже ничего не было, – укоризненный взгляд. – Это от перепада давления. Оно у тебя очень сильно понизилось, и доктор вколол тебе что-то, что должно его повысить. А голова не болит? – его ладонь легла на ее лоб.

Лали стряхнула ее, словно это была не рука любимого, а противная грязная жирная тряпка.

– Нет, меня от тебя тошнит, – сказала она и, собрав все почти несуществующие силы своего тела, кое-как сползла с кровати.

Встав на ноги Лали поняла, что ее сейчас стошнит по-настоящему – оказалось Фотограф уложил ее на те самые простыни, где полчаса назад вдохновлялся новой музой.

– Лальен, – он протянул к ней руки, – пойдем на кухню, тебе нужно поесть. А обо мне поговорим после, хорошо?

Лали вообще не хотелось о нем говорить. Просто схватить свою сумку, проверить, там ли ее паспорт, и скорее исчезнуть в направлении аэропорта. Но она чувствовала, что у нее едва ли хватит сил дойти до двери. Девушка позволила Фотографу в последний раз сыграть роль заботливого покровителя. Он подхватил ее на руки и отнес на кухню, где с ложечки накормил творожно-банановым муссом.

«Со стороны это может выглядеть довольно мило, – подумала тогда Лали. – До тошноты мило».

День только-только расцветал. В открытое окно лилась утренняя прохлада. И ничто не казалось таким заманчивым, как сесть в самолет и взлететь поскорее в розовеющее, подобно сакуре, небо. Срок контракта Лали истекал через два дня, на которые, к счастью, ничего не было запланировано. Новый контракт, также к счастью, она еще не успела подписать, потому как еще не вычитала его полностью и не обсудила его с Фотографом. Поэтому оставалось только доставить свое тело в аэропорт.

– Спасибо. Пойду в душ, – сказала Лали Фотографу, когда трогательный процесс кормления закончился.

– Я с тобой, – сказал он.

Раньше они часто принимали душ вместе или вместе нежились в ванной. В последние месяцы это стало для них чуть ли не единственным местом встречи. Но в этот раз Лали сказала:

– Я сама.

– Ты снова можешь потерять сознание от горячей воды, – запротестовал Фотограф.

– Значит буду мыться холодной, – отрезала она и, быстро выскользнув из-за стола, закрылась в душевой.

В спальне зазвонил мобильный Фотографа – ему давно пора было быть на съемке. И пока он отвечал на звонок, громко объясняя кому-то, что все придется перенести, Лали наспех вытерлась полотенцем, натянула на себя вчерашнее платье, схватила свою сумку, которая оставалась в прихожей и без каких-либо объяснений или сожалений раз и навсегда исчезла из мира моды. Она убегала, с легкостью оставляя позади всех ее фотографов, контракты, подиумы, всю ее ослепляющую, но теперь уже не такую заманчивою для нее мишуру.

Живущая танцем

Анита росла, как в поле ветер. Не было для нее ни строгих правил, ни ограничений. Не было у нее сурового отца, который бы запрещал ей поздно возвращаться домой и в десять лет целоваться с мальчиками. Просто отца у нее вообще никакого не было. Была только мать, а у матери была работа. И работа эта находилась за границей, в недалекой, но и не такой уж близкой Польше. Нет, Наталья не принадлежала к огромным полчищам дешевой рабочей силы из стран СНГ. Она преподавала культурологию в Познаньском университете имени Адама Мицкевича. Эта работа приносила ей и радость, и деньги (куда большие, чем того можно было ожидать в родной стране), и, не менее важный факт, доступ к польским архивам, что являлось невероятной ценностью для написания ее докторской.

Помимо этого, Наталья читала лекции и в Полтавском университете. Да и гражданство у нее все еще было украинское. Поэтому, постановлением семейного совета (ее самой, дочери и сестры Тамары) было оставить Аниту в родной Полтаве. Тамара в свои сорок два уже успела трижды побывать замужем. Но ни один брак детей ей так и не принес. Племянницу она обожала с пеленок и была только рада стать для нее мамой на полставки. К тому же, Анита была похожа на нее даже больше, чем на родную мать: черные волосы, густые брови прямыми стрелками и огромные серые глаза. У Натальи же волосы были каштановыми, а глаза – карими. Даже странно, что обычно доминирующий темный цвет глаз не передался дочери.

Наталья бывала дома не так уж мало: практически весь июль, август и сентябрь, за который она успевала вычитать лекции в Полтавском университете. Потом приезжала на новогодние праздники. А весной у нее снова был курс лекций, впрочем, их размещали в расписании весьма компактно, поэтому за пять недель (конец марта и апрель) они заканчивались. В общем, за плотным рабочим графиком, дочь видела ее крайне редко, пару часов по вечерам.

Самое лучшее время было летом – они все втроем отправлялись путешествовать по Украине. Каждый раз – новое место. Поскольку Наталья была доцентом культурологии, и ее интересовал буквально каждый камень, к которому прикоснулась творческая рука человека. Кроме Украины они вместе путешествовали и по Польше, ездили в Болгарию, Хорватию, Боснию и Герцеговину. Анита всегда с нетерпением ждала июля, чтобы отправиться в очередную поездку. Как аппетит приходит во время еды, так и жажда странствий разгоралась в ней все сильнее и сильнее. Начиная с восьми лет, она умела собирать чемодан за двадцать пять минут и одеваться за пять. Она любила наблюдать из окна поезда/автобуса, как стремительно сменяют друг друга пейзажи, как убегает асфальт под колеса, как идет дождь. Любила слушать мамины истории о жизни в Польше. В основном они приводились в виде сравнительной характеристики: «а у них» и «а у нас». Любила и рассказы тетки, которые, в большинстве своем, тоже были сравнительными характеристиками, только не двух стран, а трех мужей. Все они заканчивались фразой:

«Анита, когда будешь выбирать мужа, смотри, чтобы он был… (дальше вариации на тему), а то будет, как у меня».

И мама, и тетушка были либералками, кроме того, свято верили в благоразумие Аниты. Поэтому она и росла без правил и запретов (не считая тех многочисленных, которые прописаны в законодательстве). Как-то, лет в девять, Анита подумала по этому поводу:

«Если бы мне запрещали есть конфеты или бы говорили, что я могу съесть только три в день, ну или пять – не важно, наверное, мне бы страшно хотелось конфет. Но мне можно брать их из кухонного шкафчика в любое время и в любых количествах. Наверное, поэтому они уже не представляют для меня особого интереса».

Наталья надеялась привить дочери любовь к искусству и науке, чтобы та пошла по ее стопам. Искусство Анита действительно полюбила: ее восхищали разноцветные полотна в художественных галереях и на уличных выставках, ей нравилось многое из классической музыки, правда больше в современной обработке, но более всего она обожала танцы. А вот сидеть за книжками было для нее слишком скучным занятием. И она вовсе не стремилась стать одним из тех, кто пишет о простых и интересных вещах заумными сухими фразами. Анита решила посвятить себя исключительно танцам. Еще в шестилетнем возрасте она уговорила тетушку записать ее в детскую танцевальную студию. Тамара в восторг от этого не пришла, ведь Анита была еще слишком маленькой, чтобы ходить туда самостоятельно, поэтому надо было отводить ее и забирать. Хорошо хоть это место находилось всего в пятнадцати минутах ходьбы от их дома. Но поскольку в юные годы она сама выплясывала украинские народные, то решила, что и племяннице будет полезно увлечься именно танцами. Кроме того, на ее взгляд, это было куда лучше, чем если бы девочка ударилась в науку, как ее мать. Наталья тоже не стала препятствовать намерениям дочери, поначалу она надеялась, что это увлечение пройдет с возрастом, как прошло в свое время у Тамары, а потом, когда Анита заявила о намерении стать хореографом – просто уже не было смысла ее отговаривать. Да и зачем? Наталья видела (правда, чаще всего в записи) выступления дочери, и они по-настоящему восхищали ее. Не только потому, что это танцует ее девочка, но и, главным образом, потому, что движения ее были действительно прекрасны. Когда Анита танцевала, в ее глазах горел огонь, в теле бурлила невероятной силы энергия. Танец был ее сутью, ее жизнью, ее смыслом жизни. Видя все это, Наталья решила раз и навсегда отстать от дочери со своей наукой.

«Нет в мире двух одинаковых историй», – напоминала она себе.

Так Анита поступила в тот же университет, что и Рэм, только учиться она стала не на журналиста, а на хореографа. В первом семестре ей предстояло слушать лекции матери по культурологии. Это радовало. Раньше она не видела ее в роли преподавателя, только читала некоторые тексты лекций. Они казались намного более интересными, чем научные статьи на подобные темы, ведь были написаны более живым языком, без оков правил оформления и изложения текста.

Еще радовало то, что лучшая подруга Аниты – Карина, тоже решила никуда не убегать из города, а пошла на журналистский факультет. С Кариной они были знакомы еще с детского сада, и, похоже, их жизни будут протекать рядом всегда. В любом случае, никто не знал, как сложится судьба каждой из них по окончании университета, поэтому пока девушки радовались возможности вместе ходить на пары и возвращаться домой, пересекаться на переменах и щебетать в университетской столовке или в кафе напротив главного корпуса. Во время одной из таких столовых посиделок она познакомилась с удивительным парнем, одногрупником Карины. У него оказалось странное имя, как у одного из братьев-основателей Рима. Но его глаза были совсем не римскими – гипнотизирующий оливковый цвет. И она поняла, что попалась, как только впервые взглянула в них.

Анита часто влюблялась. Начиная с того самого первого поцелуя в десять лет, когда ей придумалось, что она любит своего соседа по парте. Ее поцелуй был настойчивым и неумелым. Парень был шокирован, но быстро оправился, и у них даже случилось несколько жутко романтичных свиданий. И с каждым из них Анита все больше понимала, что нет в ней на самом деле никакой влюбленности. А вот одноклассник наоборот начинал входить во вкус. Закончилось все не очень хорошо. В очередной раз, когда он потянулся поцеловать ее (на перемене между библиотечных стеллажей), она выставила руки вперед и сказала, что больше не любит его. Это прозвучало по-детски просто, без излишних оправданий и объяснений. Мальчик был обижен и расстроен. В тот же день он попросил классную руководительницу пересадить его за другую парту под дурацким предлогом, будто Анита у него списывает (хотя в реальности все было с точностью до наоборот). После весьма продолжительных уговоров передумать, он все-таки получил свое место на задней парте. С тех пор у Аниты впервые появился враг. Да, тот самый, который подкалывает по любому поводу и без, смеется с другими мальчишками, когда проходишь рядом, приклеивает жвачку к стулу и пакостит всеми доступными ему способами. Хорошо, что у нее была мощная группа поддержки из девочек. И однажды, после очередного «обмена любезностями» они просто хорошенько отмолотили надоедливых пацанов. Но вряд ли это навсегда решило бы проблему, если бы семья ее первого возлюбленного-врага не переехала в скором времени в другой город.

После Анита решила, что с любовью лучше повременить и влюбляться в следующий раз она будет лет где-то в четырнадцать-пятнадцать. Но, сердцу ведь не прикажешь. Все знают, да? Так вот, узнала и Анита в свои тринадцать. Именно в то лето, когда Рэм обзавелся новым другом и новым именем, Анита обзавелась поклонником и новой любовью. Этого парня звали Максим. Он был на два года старше ее и считался в школе очень крутым. Девчонки вились возле него, как пчелы. Но он давно уже приметил для себя Аниту. Максим был очарован ее пластикой и грацией, он всегда с восторгом смотрел, как она танцует. И однажды, когда девушка вышла после тренировки, как всегда на ходу застегивая сумку, он вырос в дверном проеме преградой на ее пути. В первые секунды она даже испугалась, не зная, что думать и делать. Другие девочки еще переодевались, Анита же всегда старалась ускользнуть пораньше, чтобы успеть на любимый сериал. Она оказалась один на один в практически пустом здании танцевальной студии с практически незнакомым парнем, который был старше нее, и которого вообще не должно было там быть. Но Максим улыбнулся своей самой обворожительной улыбкой, сказал, что ждал ее и попросил разрешения проводить домой. Она согласилась, хотя бы потому, что сопротивление, очевидно, было бессмысленно. Этот Максим, которого раньше она считала недалеким старшеклассником, с мозгами в пятках, а не в голове (он отличался высокими достижениями по бегу на коротких дистанциях и в эстафетах), оказался вполне нормальным и приятным парнем. Так начался ее уже вполне настоящий роман, который продлился чуть больше года.

Максим был классным во всех отношениях: спортивный и весьма умный, казалось, он может объяснить любое явление в этом мире, начиная от зеленого цвета травы и заканчивая мировым финансовым кризисом. Они сделали пару совместных танцевальных постановок для школьных вечеров с массой сложных и красивых поддержек. Впрочем, парень любил носить ее на руках не только на сцене. Аните завидовали все. Максиму тоже. Но, начиная с нового учебного года, их отношения стали заходить в тупик – парень хотел от них большего, чем девушка. И когда он окончательно понял, что его надежды не оправдаются в ближайшем будущем, переметнулся к роскошной блондинке Лине из параллельного класса. Анита особой драматичности ситуации не почувствовала, хотя, конечно же, обидно было.

Не прошло и недели, как у нее появился новый ухажер – Кирилл из выпускного класса. Девушка не хотела начинать эти отношения, потому как прекрасно понимала, они закончатся по той же причине, что и предыдущие. Но парень оказался очень настойчивым и романтичным. Он задаривал ее цветами, милыми игрушками, возил в самые красивые места за городом на своем байке и долгое время даже не намекал на секс. Но через месяц чертик таки выпрыгнул из табакерки.

Аните очень не хотелось терять Кирилла. Во-первых, он был чертовски красив, во-вторых, его ухаживания не шли ни в какое сравнение с ухаживаниями Максима и со всеми известными ей от подружек, в-третьих, то, что она встречалась с ним, защищало ее от злых подколов по поводу того, что ее бросили. Да, в первые несколько дней после расставания с Максимом едкие фразочки и шушуканье по углам делали пребывание в школе просто невыносимым. Она была благодарна Кириллу за спасение, она привыкла к нему, он нравился ей, но… развивать отношения Анита была морально не готова. Кирилл же заявил, что он взрослый парень и секс ему просто необходим. На это она выпалила, чтобы искал себе кого-то вроде Линки. На том все и закончилось. После очередного разрыва шушуканий в школе стало еще больше. Кирилл распустил слухи, что все-таки лишил ее девственности. Не только для того, чтобы насолить ей, но и еще чтобы позлить Максима. С ним они почему-то всегда были не в ладах. Однажды Максим даже выловил ее после тренировки (почти как в день их знакомства) и спросил, врет Кирилл или нет.

«Ты тоже можешь хвастаться подобными достижениями! – вспылила тогда Анита. – А правда, раз уж она все равно никому не нужна, останется только для меня и моего гинеколога».

Тогда, в первый и последний раз в жизни, девушка увидела, как Максим покраснел. Неужели это последнее слово возымело такой эффект?

От школьных сплетников Анита спасалась наушниками и обществом Карины. Где-то через пару недель все начало затихать. Новые события из бурной жизни старшеклассников, посвежее и погорячее, вытесняли слухи о ней на задний план. Но тут произошло невероятное: Максим с Кириллом затеяли драку. Первый набросился на второго, и, не смотря на то, что уступал ему как в росте, так и в весе, вышел победителем. Аните оставалось только воздать славу небесам, что все это произошло не на территории школы, а возле студии, куда она ходила тренироваться. Таким образом хотя бы учителя не встряли в сию и без того насыщенную событиями историю. Не считая лилово-черных гематом, обошлось без серьезных телесных повреждений. Позже выяснилось, что парни в один и тот же день решили прийти к Аните мириться. Максим уже три дня (!) как расстался с барби по имени Лина. Кирилл просто подготовил извинительную речь. Он еще не завел нового романа после разрыва с Анитой, и шел доказывать ей, что не может быть ни с кем, кроме нее.

Конечно же, это событие снова сделало ее самой обсуждаемой персоной в школе. Плюс ко всему добавилась еще оппозиционная группа Лины (девушка считала Аниту причиной всех несчастий и своих собственных, и Максима). Наушники больше не могли спасать. Да и Карина тоже. Хотя она очень старалась: у нее всегда находились слова на все шпильки, которые то и дело бросали Аните в спину. Сама Анита упорно игнорировала всех и вся, словно они были за пределами ее реальности. А Максиму и Кириллу, еще тогда, когда застала их дерущимися, словно два петуха, возле своего танцевального храма, она сказала не появляться рядом с ней ни под каким предлогом. Тогда оба парня начали атаковать Карину, чтобы она передавала записки. Но девушка отказалась быть посредником, зная, что этим только разозлит подругу. Максиму удалось подбросить душещипательное письмо Аните в сумку, а Кирилл упросил Тамару передать ей розы со скрученным в маленький рулончик посланием. Женщина наградила его пощечиной за слухи, который тот распускал о ее племяннице, но цветы забрала.

Аните хотелось провалиться сквозь землю, сбежать хоть куда-нибудь. Она даже всерьез задумалась, не перебраться ли к матери в Польшу. Но бросать свою танцевальную группу… Хореографа, которого она так любила, с помощью которого достигла стольких побед… Да и Тамару, которая была для нее и теткой, и сестрой, и подругой.

«Всякий шторм сменяется штилем», – успокаивала себя девушка.

«Или ураганом», – шептал всезнающий внутренний голос.

«Нет, все уляжется, – твердила сама себе Анита. – Это мое море и я тут задаю погоду!»