Текст книги "Моя дорогая жена"

29

Несмотря на то, что сказала Миллисент, я колеблюсь насчет этой пряди. Я не знаю, улучшит или ухудшит ситуацию новое письмо Оуэна, да еще с таким содержимым. Дженна больше не носит с собой нож. Но аппетит к еде она потеряла. Я часто подмечаю, как дочь ковыряется вилкой в пище, размазывая ее по тарелке. И она стала молчаливей. Мы давно уже не слышали за ужином ее восторженных рассказов о футболе или школьных буднях.

Мне это не нравится. Я хочу видеть свою Дженну прежней – девочкой, которая мне улыбается, которая меня просит о чем-нибудь так, что я не могу ей отказать. Но единственное, о чем она просит сейчас, – это позволить ей выйти из-за стола и уйти в свою комнату.

Если я отправлю еще одно письмо Джошу, подтверждающее, что Наоми жива, полиция только усилит свои поиски. Она прочешет каждое здание, каждое заброшенное строение в пределах пятидесяти милей, и средства массовой информации будут освещать их в мельчайших подробностях.

Хотя, не отправлять письмо тоже чревато. Возможно, будет только хуже, если все удостоверятся в том, что Оуэн похитил Наоми, быть может, навсегда. Потому что тогда Дженна осознает, что люди могут взять и исчезнуть, и никто их не найдет. Это – правда жизни, но, пожалуй, дочери не следует ее узнавать. Пока, во всяком случае.

Да, Миллисент снова права. Прядь волос нам пригодится.

Я делаю несколько набросков письма. Первый получается слишком витиеватым, второй – чересчур длинным, третий – в один абзац. И тут я сознаю, что Оуэну не нужно ничего объяснять.

За него все скажет эта прядка.

Полиция использует ее для ДНК-теста и убедится, что волосы Наоми. Все, что мне надо сделать, – это завернуть ее в клочок бумаги и подписать внизу: «Оуэн».

И финальный штрих – дешевый одеколон.

Я кладу прядь волос на листок бумаги. Я не знаю, сколько в ней волосков, но длиной они в несколько дюймов. На одном конце они обрезаны немножко неровно. А на другом – настолько прямо, что я почти слышу щелканье ножниц.

Я запрещаю себе думать о них и дальше. Не хочу видеть перед глазами лицо Наоми, смотрящей на ножницы. И не хочу представлять себе то облегчение, которое она испытала, когда ей отрезали только прядку волос.

Я заворачиваю прядь в бумагу, кладу ее в новый конверт и с помощью губки заклеиваю его. Я не снимаю с рук перчаток до того момента, как письмо оказывается в почтовом ящике. Едва бросив в него письмо, я ощущаю резкий прилив адреналина.

* * *

Работа должна была бы меня отвлечь, но этого не происходит. Все говорят об Оуэне, о Наоми, о том, где он может ее прятать и найдут ли ее когда-нибудь вообще. Кекона не вылезает из клубного дома; у нее не запланирован урок со мной, но она все равно торчит там, болтая с женщинами, по возрасту годящимися Наоми в матери. Сидящие в баре мужчины пялятся в телевизионный экран – на очаровательную исчезнувшую женщину, с которой они бы не отказались встречаться. И никто из них не говорит о «делишках» Наоми в «Ланкастере». Она стала для всех дочерью, сестрой, миловидной и доброй соседкой.

Просто жуть, как все быстро случилось.

С другими было иначе – особенно с Холли. Ее никто не искал. Ведь никто не заявлял в полицию об ее исчезновении.

Мы с Миллисент приняли решение вместе. И мы никогда не обсуждали его после того, как Холли не стало. Мне это даже в голову не приходило. Я слишком сильно беспокоился о том, как бы меня не задержала полиция. И совсем не думал о том, что может последовать дальше. А спустя несколько дней позвонила мать Миллисент. Ее болезнь Альцгеймера еще не развилась настолько, чтобы она забыла, сколько у нее дочерей. Мы не сказали ей, что Холли выпустили из лечебницы, но она это узнала сама – просто туда позвонила.

Именно тогда у нас с Миллисент состоялось первое «ночное свидание». До этого мы с женой просто забавлялись, употребляя это кодовое выражение. Но наступил момент, и нам потребовалось все обсудить без посторонних глаз и ушей.

Когда я рассказал Миллисент о звонке ее матери, выражение ее лица не изменилось. Мы только что отужинали, дети смотрели телевизор, а мы с женой все еще сидели за столом. На ужин у нас были вегетарианские гамбургеры с помидорами и органическим сыром, картофель-фри и салат. И я все еще жевал ломтики картошки, макая их в пряный псевдомайонез.

– Я предполагала, что это случится, – сказала жена.

Я оглянулся – удостовериться, что поблизости нет детей.

В те дни я подскакивал от собственной тени. Я не привык нарушать закон, а тем более кого-то убивать. И вздрагивал от любого звука. Я боялся, что полиция нас вычислит. И каждый день старил меня на год. Так мне, во всяком случае, казалось.

– Нам не следует обсуждать это здесь, – сказал я.

– Безусловно. Поговорим позже, когда дети уснут.

Но я все равно занервничал:

– Нам нужно выйти из дома, пойти куда-нибудь. Хотя бы в гараж. Мы можем сесть в машине.

– Отлично. Значит, у нас будет свидание.

Наше первое ночное свидание состоялось после того, как одиннадцатилетний Рори и десятилетняя Дженна легли спать. Миллисент оставила дверь в дом приоткрытой – на случай, если мы им потребуемся.

Я думал, нам следует сказать матери Миллисент, что мы не видели Холли. Я был не прав.

– Нельзя говорить матери, что Холли пропала, – предостерегла меня жена. – Она начнет ее искать.

– Но она ее не найдет…

– Не найдет. Но она станет искать Холли до тех пор, пока будет помнить о ней.

– Значит, мы соврем твоей матери? Скажем ей, что Холли у нас и с ней все в порядке?

Миллисент помотала головой. И, погруженная в мысли, уставилась на приборную доску.

Наконец она произнесла:

– Другого выхода нет.

Я ждал, опасаясь сморозить новую глупость.

Помнится, когда Миллисент предложила сделать вид, будто Холли жива, мне подумалось, что это не сработает. После всего, что мы сделали, и после того, с чем мы вроде бы покончили, новый обман мог легко все разрушить. Мы никогда толком не думали об этом. И никогда не обсуждали такую вероятность.

– Не сработает, – сказал я. – В конечном итоге твоя мать захочет поговорить с Холли, повидаться с ней. Она приедет сюда или попытается связаться с ней… – забормотал я, перечисляя все возможные варианты. – Вряд ли мы ее сможем убедить в том, что были единственными людьми, кто видел или разговаривал с Холли.

– А почему бы Холли не уехать? – сказала Миллисент. – Из-за меня… Или из-за того, что я напоминаю ей о том, что она вытворяла и почему ее поместили в психушку.

Я начал врубаться:

– Будь я на ее месте, я пожелал бы начать жизнь с чистого листа и уехал из страны.

– Я бы точно уехала из страны, – согласилась Миллисент.

– Ты отправишь матери письмо по электронной почте?

– Нет, обычное письмо. Длинное. В котором дам понять, что со мной, то есть с Холли, все в полном порядке. Просто мне требуется время, чтобы прийти в себя и влиться в общество.

Миллисент послала матери письмо почти через неделю после смерти сестры. Холли написала, что уезжает в Европу подлечиться, найти себя и свое место в этом мире, но будет регулярно писать и звонить. Мать ответила, что понимает. Миллисент вложила в конверт даже фотографию Холли из моего телефона, которую я сделал в лавке. Через некоторое время мать Миллисент приехала к нам в гости и показала это письмо – оно вернулось туда, где его написали.

Уйдя в мир иной, моя теща больше не вспоминала ни об одной из своих дочерей.

30

Первый раз я вижу сообщение, еще сидя в машине у кофейни. Я на полпути между домом и работой – возвращаюсь в клуб после того, как высадил детей у школы. Только остановился, чтобы выпить чашечку кофе. И вот, мой мобильник взрывает новостное сообщение:

ОУЭН СНОВА ПОШЕЛ НА КОНТАКТ

На видео Джош рассказывает о последнем послании от Оуэна. Впервые за долгое время он не выглядит уставшим. Джош стоит перед полицейским участком. Его щеки горят, глаза широко распахнуты – не от кофеина, а от возбуждения. После недельного наблюдения за действиями полицейских, проверявших автобусные остановки для отдыха пассажиров и заброшенные лачуги и сараи, он выглядит совершенно новым человеком.

На экране высвечивается снимок письма. Имя Оуэна четко видно.

«Эта записка – не единственная вещь, которую я получил от человека, именующего себя Оуэном Оливером Рили. В этот листок бумаги была завернута прядь волос. Нам еще не известно, принадлежит ли она мужчине или женщине. Но, пока мы общаемся с вами, полиция проводит ДНК-тест. И, как только мы узнаем его результаты, мы вас сразу же о них оповестим».

Джош подчеркивает, что пока еще доподлинно не известно, что произошло с Наоми. И представляет зрителям молодую женщину – якобы ее подругу. Мне она не знакома. Я не помню, чтобы видел эту женщину с Наоми в реальной жизни или в сети. Она сильно гнусавит. И меня это раздражает. Такое ощущение, будто я оказался запертым с ней в машине. Женщина утверждает, что Наоми «милая, но не жеманная, хорошая подруга, но достаточно независимая, умная, но не всезнайка». А я не понимаю, что это значит.

«Подруга» Наоми отходит в сторону. Камера снова фокусируется на Джоше, а затем расширяет обзор. Рядом с репортером стоит мужчина – довольно крупный, с усами, делающими его похожим на моржа. Со слов Джоша, это помощник управляющего отелем «Ланкастер», работавший вместе с Наоми. Джош не просит его охарактеризовать Наоми одним словом, но он это делает:

«Если бы мне нужно было описать Наоми одним словом, я бы сказал «добрая». Она была добра ко всем – и к гостям нашего отеля, и к своим коллегам. Всегда готова помочь. Если постояльцу нужно было отнести что-то в номер, а горничные были заняты, Наоми добровольно вызывалась это сделать. Если кто-то из коллег заболевал, она охотно выходила на замену. Никогда ничего не просила. У меня, во всяком случае. За каждого я сказать не могу».

Стук в окошко машины заставляет меня подскочить.

Триста.

Я вижу ее и ее отражение в стекле. В последний раз, когда я видел Тристу, она была обдолбана до состояния, близкого к коме. Но данное ей обещание я сдержал и ничего не рассказал Энди.

Триста улыбается мне, жестом просит опустить окошко. И, когда я это делаю, она наклоняется и целует меня в щеку. Ее абрикосовая губная помада кажется мне очень липкой.

– Привет, – говорю я.

Триста смеется. Улыбка делает ее моложе, как и козырек с ромашкой на голове.

– Прости, у меня просто хорошее настроение.

– Заметно, – я выхожу из машины и встаю к ней лицом. Глаза Тристы чистые, зрачки не слишком большие и не слишком маленькие. Кожа чуть розоватая, как будто накануне она провела день на пляже. – Отлично выглядишь!

– Да, у меня все отлично.

Облегчение, которое я ощущаю, подтверждает, как сильно я за нее беспокоился.

– Я очень рад это слышать. Я волновался за тебя.

– Я ушла от Энди, – говорит Триста.

– Ушла? Куда? – я кидаю взгляд на кофейню, думая, что Энди в ней. На самом деле.

– Нет, я имела в виду не это. Мы больше не живем вместе.

Скрыть шок мне не удается. Энди и Триста поженились вскоре после нас с Миллисент. Мы были на их свадьбе. Ничто не намекало на проблемы в их семье. Ни я, ни Милллисент не замечали ничего такого.

– Энди разве тебе не сказал? – спрашивает Триста.

– Нет.

– Что ж, узнаешь это от меня. Я его бросила.

У меня на языке вертятся слова: «Мне очень жаль, что ваш брак распался». Мне действительно жаль, потому что Энди с Тристой – мои друзья. Но Триста выглядит такой счастливой, что я лишь плотно сжимаю губы.

Триста закатывает глаза.

– Все в порядке. Ты ничего не должен говорить. Только знаешь что? Я никогда его по-настоящему не любила. Так, как ты любишь Миллисент, – Триста улыбается, совершенно не смущенная. – Это правда. Я вышла замуж за Энди потому, что он соответствовал всем моим требованиям. Это звучит ужасно, да? Ну же, скажи! Я – стерва!

– Я никогда не называл тебя стервой.

– Но ты так считаешь. Должен считать – ведь ты друг Энди.

– Я и твой друг тоже.

Триста пожимает плечами.

– Я больше не буду брать у тебя уроки. Извини, но я не могу ходить в клуб, который посещает Энди.

– Понимаю.

– Ты мне действительно очень помог, – говорит Триста. – Тот разговор помог мне понять, что к чему.

Тот разговор и мне помог. Благодаря Тристе я узнал об Оуэне то, чего не узнал бы иначе никогда, и смог написать от его имени убедительное письмо Джошу. Но Триста имеет в виду другое.

– Я ничего такого не сделал, – говорю я. Возможно, чтобы убедить самого себя, что не я разрушил брак друга.

– Если бы ты меня тогда не выслушал, моя тайна осталась бы со мной и продолжала бы меня изводить. Мне нужно было выговориться. Но кому хочется слышать такое. Все желают знать только одно: Оуэн – чудовище.

– А он не такой?

Триста задумывается, посасывая соломку:

– И да, и нет. Помнишь, я тебе сказала, что секс с ним был хорошим. Не классным, но хорошим?

Я киваю.

– Я соврала. Он был классным. Реально фантастическим. Оуэн был… он был… – голос Тристы плывет. Она отводит взгляд на парковку перед кофейней, явно прокручивая перед глазами воспоминания, которые я видеть не могу. Мне неловко смотреть на нее молча, но говорить что-то мне кажется еще неуместней. И я не открываю рта.

– Я любила его, – признается вдруг Триста.

– Оуэна?

Она кивает, а потом трясет головой:

– Это звучит ужасно. Я не хочу сказать, что собираюсь к нему сбежать. Да и где его найти, я не знаю. О Боже, я не так выразилась, – Триста вскидывает вверх руки, словно отмахиваясь от объяснения. – Прости. Это все так странно.

– Нет, это… – я не могу подобрать другого слова.

– Странно.

Я пожимаю плечами:

– Ну да, странно.

И ужасно.

– Любить чудовище плохо?

– Ты же не знала, что он за человек, когда влюбилась в него?

– Не знала.

– И ты полюбила его не за то, что он – чудовище, так ведь?

Теперь Триста пожимает плечами:

– Как я могла это понять?

У меня нет ответа.

31

Церковь Обретения Надежды становится местом сбора всех людей, желающих поговорить о Наоми, помолиться за нее или поставить свечку. Сначала туда зачастили ее подруги и коллеги по работе. Возможно, первыми дорожку в эту церковь проложили моржеобразный помощник управляющего «Ланкастера» и гнусавящая девушка. Но теперь доброхотов заметно прибавилось.

Я не захожу в саму церковь, но останавливаюсь возле нее по дороге с работы домой. Сидя в машине, я наблюдаю, как люди входят и выходят оттуда. Одни задерживаются там надолго, другие – только на несколько минут. Некоторых я узнаю. Я общался с этими людьми в клубе и готов держать пари, что никто из них не был знаком с Наоми. Это не те люди, что встречаются с гостиничными портье.

Слухи о новом обычае доходят до Миллисент – скорее всего, от кого-то из клиентов. И она решает, что наше семейство должно сходить в эту церковь в пятницу.

Вечер проходит в спешке. Я запаздываю с урока и, войдя в дом, тут же прыгаю в душ. Рори после школы отправился в гости к другу, но позабыл, когда мы условились встретиться. И Миллисент уезжает за сыном. Дженна собирается в своей комнате. Времени на домашний ужин у нас не остается, и мы решаем после церкви заглянуть в какой-нибудь ресторанчик. Рори хочет в итальянский, Дженна в мексиканский, а мне все равно.

Когда машина заезжает в гараж, я зову Дженну:

– Поехали отрываться!

Когда я так говорю, Дженна всегда хмыкает: в ее представлении я становлюсь похожим на настоящего папу.

Но сейчас она не произносит ни слова.

– Дженна?

Когда она не отвечает во второй раз, я поднимаюсь наверх и стучу в ее дверь. Дженна прикрепила к ней маленькую белую табличку, украшенную ленточками всех цветов радуги. На табличке пузырящимся почерком Дженны выведены два слова: «Нет, Рори».

Внизу открывается дверь гаража и из него доносится крик Миллисент:

– Готовы?

– Почти, – отвечаю я жене и снова стучу в дверь дочери.

Дженна не отвечает.

– Что там у вас происходит? – осведомляется Миллисент.

Дверь не заперта. Я приоткрываю ее на несколько дюймов:

– Дженна? С тобой все в порядке?

– Да, – раздается тоненький звук. Он доносится из ванной.

В нашем доме ни у кого нет только спальни. У каждого из нас свои апартаменты, с ванной комнатой, примыкающей к спальне. Четыре спальни, четыре с половиной ванные – так спроектированы все дома в Хидден-Оуксе.

– Давай выходи! – кричит Рори.

Миллисент поднимается по лестнице.

Я пересекаю спальню Дженны, обходя игрушки, одежду, обувь и наборы макияжа расцветающей девушки-подростка. Дверь в ванную открыта. В тот самый момент, когда я заглядываю внутрь, в коридоре у комнаты Дженны появляется Миллисент.

– В чем дело? – спрашивает она.

Дженна стоит на полу, выложенном белой плиткой; у ее ног валяются пряди темных волос. Дочь вскидывает на меня глаза – такие большие, каких я раньше не видел. Она отрезала себе все волосы. Почти до кожи, оставила не больше дюйма длины.

За моей спиной ахает Миллисент. Она кидается мимо меня к Дженне и обхватывает ее голову обеими руками:

– Что ты наделала?

Дженна, не моргая, переводит взгляд на мать.

Я молчу, хотя знаю ответ. Я понимаю, что сделала Дженна. И это понимание повергает меня в ужас; мое тело цепенеет, ноги прирастают к напольному коврику цвета хурмы.

– Какого… – Рори тоже уже в комнате; он глядит на свою сестру… на ее волосы на полу в ванной.

Дженна поворачивается ко мне и спрашивает:

– Теперь он меня не заберет?

– Господи Иисусе, – бормочет Рори.

Не Иисус.

Оуэн.

* * *

В церковь мы не идем. Мы вообще никуда не идем.

– Доктор, – резюмирует Миллисент. – Нашей дочери нужен доктор.

– Я знаю одного врача, – говорю я. – Он – мой клиент.

– Позвони ему. Нет, подожди. Может, нам не стоит обращаться к твоим клиентам? Может, им не следует знать об этом?

– О чем?

– О том, что нашей дочери требуется помощь.

Мы с женой смотрим друг на друга, не зная, что предпринять. Сюрреализм ситуации обескураживает обоих. Это для нас совершенно новая проблема. Ответ на все вопросы можно найти в книгах по воспитанию детей. У Миллисент их уйма. И там все прописано. В случае болезни ребенка – нужно обращаться к врачу. Если он устал, плохо себя чувствует – надо уложить его спать. Притворяется – пусть идет в школу. У сына или дочери проблема с другим ребенком – необходимо позвонить его родителям. Дитя закатывает истерику – лучше оставить его на время в покое.

Только о проблеме Дженны в этих книгах не сказано ни слова. Ни в одной из них не дается рекомендаций на предмет того, что нужно делать, если ваш ребенок боится серийного убийцу. Такого, как Оуэн.

Мы с Миллисент сидим в нашей спальне; разговариваем очень тихо. Дженна внизу, на диване. Смотрит телевизор с бейсбольной кепкой на голове. Рори сидит рядом с ней. Мы строго-настрого ему наказали не выпускать сестру из виду. А также запретили язвить над ней и глумиться. Хоть раз, но он делает то, что ему было велено.

Миллисент решает позвонить нашему семейному врачу. Доктор Барроу – не ее клиент. И мы уже много лет пользуемся его услугами. Он лечит наши осипшие горла и кишечные колики, проверяет, не сломал ли кто из нас кости и не заработал ли случайно сотрясения мозгов. Но я не думаю, что он может нам оказаться полезен в такой ситуации. Доктор Барроу – довольно пожилой человек. И может, верит, а может, и не верит в то, что психическое здоровье – реальность.

– Уже поздно, – говорю я Миллисент, – он не ответит.

– С ним свяжется служба клиентской поддержки. Они всегда знают, как найти доктора.

– Может, нам лучше…

– Я иду звонить, – прерывает меня жена. – Мы должны что-нибудь предпринять.

– Да, должны.

Кинув на меня взгляд, Миллисент хватает телефон. Редко, когда я не могу расшифровать значения ее взгляда. Но это тот самый случай. Впрочем, мне показалось, что в нем просквозила легкая паника.

Я спускаюсь вниз – посмотреть, как там Дженна. Они с Рори сидят на диване. И смотрят телевизор, уплетая сэндвичи с картофельными чипсами, которыми прослоены хлебные булки. Дженна вскидывает на меня глаза. Я улыбаюсь, пытаясь донести до нее: все в порядке, она в порядке, мир прекрасен, и никто не причинит ей вреда. Дочь отводит глаза и откусывает еще один кусок от своего сэндвича.

Мне не удалось внушить ей то, что хотелось.

Поднявшись снова наверх, я застаю Миллисент разговаривающей по телефону. Голос жены звучит спокойно; она объясняет секретарю-телефонистке, что дело срочное. И да – ей необходимо связаться с доктором Барроу прямо сейчас, несмотря на столь поздний час. Положив трубку, Миллисент выжидает минут пять, а потом снова набирает номер.

Наконец доктор Барроу перезванивает нам. Миллисент торопливой скороговоркой объясняет ему, что случилось. Что сотворила с собой наша дочь. В нервозной спешке Миллисент захлебывается словами. Для нее это удар. Это удар для всех нас, для всей нашей семьи.

У Дженны кризис.

Миллисент пытается что-то с этим сделать.

Рори – свидетель – остается в стороне от линии огня.

А я ношусь вверх-вниз по лестнице, проверяя состояние каждого, будучи сам не в состоянии что-либо решить. Я снова мечусь между всеми.