Текст книги "Химеры"

Принципы сеньориты Кармен, ее, так сказать, взгляды на святость гражданского брака слишком ему известны. Как и нам. Ее изобретательность в сфере обмана и притворства – также.

Нет, собой она не торгует. Контрамарка на вход в нее – не товар, а валюта. Так расплачивается Кармен, когда нельзя украсть.

Если, чтобы завладеть перстнем г-на М. (и бумажником; а золотые часы с репетиром уже у нее в кармане юбки; но главное – перстень!), надо всего лишь дождаться дона Хосе – придет, зарежет, снимем с пальца у мертвого, – ничего, кроме карточных фокусов, г-ну М. не перепадет. Ну а на случай, если бы дон Хосе чересчур припозднился, – план Б имеется, безусловно. Раз уж она вбила себе в голову, что этот перстень – какой-то волшебный талисман и ей необходим.

А у дона Хосе выбора нет. Врет она или не врет. Было или не было. Случилось бы или не случилось бы. В темной глубине комнаты неизвестный мужчина уже примеривается к ножке табурета – швырнуть ему в голову.

Включаем вторую камеру.

«Тот резко оттолкнул цыганку и двинулся ко мне; потом, отступая на шаг:

– Ах, сеньор, – сказал он, – это вы!

Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона Хосе. В эту минуту я немного жалел, что не дал его повесить».

Узнаете интонацию? Скрадена, как и сюжетный шов, из «Капитанской дочки». Заячий тулупчик = гаванской сигаре. Разбойники добро помнят.

Положим, тут Мериме убедительней Пушкина. Дело все-таки не в сигаре; г-н М. несколько дней назад выручил дона Хосе из настоящей беды. Предотвратил ночной арест – разбудил, предупредил, что скоро явятся жандармы.

(Но почему разбудил? По причине взаимной приязни. Возникшей в какой момент? Когда г-н М. предложил дону Хосе – сигару!)

И вот теперь дон Хосе перед г-ном М. в долгу. Который, естественно, красен платежом.

А между прочим, если бы тогда, в Вороньей венте, г-н М. вместо того, чтобы препятствовать органам правопорядка, с головой укрылся одеялом и отвернулся к стене, – глядишь, Кармен дожила бы до глубокой уродливой старости, Бизе не сочинил бы марш тореадора, Блок не влюбился бы в Дельмас и в поэме «Двенадцать» не было бы этих стихов:

 
Лишь у бедного убийцы
Не видать совсем лица…
 

А если бы не подаренный Гриневым заячий тулупчик, Емельян Пугачев помер бы от пневмонии, не успев разжечь протест народных масс, – и никто, никто не написал бы «Капитанскую дочку».

Насколько я понимаю, на Западе в первой половине XIX века только двое читали русскую литературу: Мериме и Мицкевич.

И кем-то, говорят, уже замечено, что на этой странице г-н М. попадает в непонятное, совершенно как Печорин в «Тамани».

Но Лермонтов убедительней, чем Мериме: Печорин – военный, и он вооружен (и он не один: денщик сойдет за телохранителя); и, ввязываясь в шашни с подозрительной ундиной, он, попутно и отчасти, исполняет долг верноподданного (на границе тучи ходят хмуро; контрабанда – куда ни шло; а вдруг – шпионаж?). А г-н М. рисуется искателем приключений, чрезмерно уж беспечным, – мой попугай снова каркает: невермор.

Да это все, впрочем, не важно; главное – вот только что была Гётевой Миньоной или пушкинской Земфирой – и двигалась изящно, и улыбалась (тебе, тебе!) заманчиво, – и вдруг, внезапно, прелестная оболочка лопается по швам, взрывается изнутри, как в кино про монстров: это не женщина, вообще не человек, а могучий, свирепый хищник, жаждущий твоей (твоей!) смерти:

«Ее глаза наливались кровью и становились страшны, лицо перекашивалось, она топала ногой. Мне казалось, что она настойчиво убеждает его что-то сделать, но что он не решается. Что это было, мне представлялось совершенно ясным при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой взад и вперед под подбородком…»

Дон Хосе выведет г-на М. на улицу и вернется. Кармен закатит скандал: сейчас же ступай за ним, догони, убей. Дон Хосе ударит ее. Она заплачет. Вскорости отомстит. Потом умрет. А потом умрет и дон Хосе.

И все из-за г-на М., если разобраться. Из-за его предусмотрительной привычки каждое утро наполнять свой портсигар.

Кстати, обратите внимание: что является лучшим подарком для приговоренного к смерти.

«Пересчитав сигары в пачке, которую я ему вручил, он отобрал несколько штук и вернул мне остальные, заметив, что так много ему не потребуется».

Эй! Сеньор коррехидор Кордовы! На два юридических слова. Забавно вы подпрыгиваете на этой сковороде – как если бы она была батут. Перебирайтесь на мою, здесь покамест попрохладней.

Осенью 1830 года вы приговорили к смерти через удушение железным ошейником одного идальго из Страны Басков – дона Хосе Лиссаррабенгоа. Говорят, он был обвинен (как известный – орудовавший в сьерре под кличкой Хосе Наварро – разбойник) во многих преступлениях, хотя сознался, если я не ошибаюсь, только в одном – в убийстве женщины по имени Кармен.

Я-то, может быть, и согласен, что и одного вполне достаточно, – а вот вам тогда показалось: мало. Вменить закоренелому злодею один-единственный эпизод, да еще и со смягчающими (состояние аффекта, явка с повинной, сомнительный моральный облик жертвы) обстоятельствами? а с другой стороны (каким бы демократическим государством ни была Испания в ваше время) – казнить дворянина только за то, что он прикончил цыганку легкого поведения? – короче, вы, по-моему, побоялись, что общественность вас не поймет.

И вы, как я понимаю, повесили на обвиняемого несколько других преступлений. Тяжких и особо тяжких. Нераскрытых. Но приписываемых ему народной молвой.

Могу предположить – разбойное нападение и убийство (с целью ограбления) английского офицера на дороге из Гибралтара в Ронду. Там же, поблизости от места засады, был зарыт труп одного цыгана – Гарсиа Кривого, – возможно, ваши альгвасилы откопали этот труп. И, возможно, вы догадались (правильно, кстати), что цыгана зарезал и офицера застрелил один и тот же человек.

Но я сильно сомневаюсь, что вы нашли свидетелей. И даже – что искали.

И я совершенно уверен, что дон Хосе ничего вам не сказал, кроме того, что захотел сказать. Цитата:

«Я сказал, что убил Кармен, но не желал говорить, где ее тело».

Допускаю, что в итоге указал (и то не вам, а поддавшись на увещания церковников) местоположение могилы – для проведения всех этих ритуальных действий. (Но и то навряд ли. Потому что у него были причины не выдавать.)

В конце концов, он явился к вам не для того, чтобы помочь повысить процент раскрываемости по району, а только чтобы вы как можно скорей приказали задушить его железным ошейником.

Все подписал (если подписал) безмолвно. И не стал объяснять, каким путем попали к нему найденные у него при аресте золотые часы с музыкальным механизмом.

А один доминиканский монах опознал их как вещь, принадлежавшую его знакомому интуристу. Который отбыл из Кордовы в Севилью несколько месяцев назад, и с тех пор о нем – ни слуху ни духу.

Таким образом, у вас был один факт – правда, непроверенный: пропал человек. И была улика – тоже одна, но крайне подозрительная: дорогая вещь, принадлежавшая этому человеку, а найденная у другого. У заведомого преступника, про которого народная опять же молва говорит, «что он способен застрелить христианина из ружья, чтобы отобрать у него песету».

Ну, еще допускаю, что дон Хосе числился в розыске как дезертир, подозреваемый к тому же в нападении на своего начальника. Это если у органов Севильи и Кордовы в 1830 году имелась общая база данных.

И всего этого вам хватило, чтобы с легким сердцем (не правда ли?) послать дона Хосе на эшафот не за одно лишь убийство из, предположим, ревности (тоже, думали вы, нашелся герой романса!) – но по совокупности преступлений, в том числе – убийств, и в том числе – низких (это до чего же надо докатиться – укокошить мирного иностранного ученого ради золотой безделушки).

Ведь это от вас – от кого же еще – тот доминиканец узнал формулу, так сказать, обвинительного заключения:

«– Добро бы он еще только воровал. Но он совершил несколько убийств, одно другого ужаснее».

Однако вы составили (понятно, в уме) это заключение и огласили соответствующий приговор, руководствуясь исключительно классовым чутьем и реакционным правосознанием.

Фактически, кроме непроверенных подозрений и непроверенных сообщений, у вас не было на дона Хосе ровно ничего. Одна-единственная улика – эти самые часы с репетиром.

Как вдруг их владелец, мирный иностранный ученый, объявился в Кордове, вполне живой, ни малейших повреждений. То есть из дела выпал целый эпизод – причем практически единственный, представлявшийся доказанным. А пресловутая улика много потеряла в весе и стала несколько загадочной. И это накануне дня исполнения приговора.

Конечно, вы не стали его пересматривать из-за такого пустяка, – очень даже вас понимаю. Но помимо правосознания – простой инстинкт ищейки разве не подсказывал вам: на всякий случай – допроси этого мнимого потерпевшего, допроси, что-то с этими часиками не тик-так?

Что вы говорите? Заявление? Какое заявление? Куда же вы, сеньор?

Исчез. Только что приплясывал рядом – и как не было его. Правильно Данте описывал это место: как многоколенчатый, бесконечный пищевод гигантского пылесоса. И душа человека, когда-то родившегося от женщины, здесь ну ничем не отличается от души человека, придуманного каким-нибудь писакой. Такая же пылинка. И все мы куда-то летим. Куда-то в страшное.

Хорошо, что исчез. Я уже и не знал, как развязаться с этой риторической фигурой. А связался – в надежде, что юридический ракурс особенно ярко высветит всю неприглядность поведения г-на М.

Не припомню другого такого произведения ни в одной литературе, кроме разве советской: чтобы симпатичный автору герой – чуть ли не автопортрет автора в молодости – по ходу сюжета имел возможность спасти не спасти, но хотя бы просто сказать правду в пользу приговоренного к смерти, – а вместо этого сказал ложь ему во вред.

Причем из корыстных побуждений.

«– Я с вами схожу к коррехидору (говорит г-ну М. монах-доминиканец. – С. Л.), и вам вернут ваши чудесные часы. А потом посмейте рассказывать дома, что в Испании правосудие не знает своего ремесла.

– Я должен сознаться, – сказал я ему (рассказывает г-н М. через шестнадцать лет. – С. Л.), – что мне было бы приятнее остаться без часов, чем показывать против бедного малого, чтобы его потом повесили, особенно потому… потому…»

Да понятно, почему особенно, сударь. Потому, что вам придется прилгнуть.

Ладно, из чистого милосердия предположим, что тогда, 16 лет назад, в молодости, г-н М. был настолько туп, настолько не разбирался в людях и ситуациях, что действительно считал вероятным, что (третий раз это «что»! разучился я совсем составлять фразы) прекрасные его котлы увел у него дон Хосе. Пока волок его по темной улице под руку. Спасая от разъяренной Кармен. Ну, вы помните:

«Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув руку:

– Все прямо, – сказал он, – и вы будете на мосту.

Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь».

Вот на этой прогулке, дескать, и спер часы. Хотя, мне кажется, это даже технически невозможно: вести человека под руку, а другой рукой залезть ему в карман.

И разницу между бандитом и карманником г-н М. тоже должен был понимать.

И помнить, что этот бандит несколько дней тому назад имел превосходную возможность отнять у него все, включая жизнь.

И чувствовать, что на той темной улице, после той сцены в той темной комнате (три раза «той», будь я проклят!), его счеты с доном Хосе больше не исчисляются в материальных предметах.

Повторяю: дадим ему шанс – предположим, что он ничего этого не понимал, не помнил и не чувствовал. В тот – чисто конкретно и единственно в тот – момент, когда решился дать показания; когда его молодую совесть вытащили за ушко на солнышко и оглушили старым как мир аргументом для предающих впервые:

«– О, вам не о чем беспокоиться, он достаточно себя зарекомендовал, и дважды его не повесят».

Более того: согласимся, что в тот – но только в тот – момент г-н М. даже мог себе позволить воображать, что сообщит коррехидору чистую правду, только правду, ничего кроме: часы золотые с музыкальным механизмом, предъявленные мне как вещдок № 1 в уголовном деле дона Хосе Лиссаррабенгоа, опознаю как свое имущество, а каким образом эта вещь оказалась у дона Хосе Лиссаррабенгоа, мне неизвестно.

А ведь и то верно: каким образом? Очень хороший вопрос. Но не к г-ну М., а к господину Мериме.

Г-ну же М. я на месте коррехидора так и сказал бы: вас и не спрашивают, каким образом завладел этой вещью осужденный; а спрашивают, при каких обстоятельствах владеть ею перестали вы? где и когда?

Вот этого-то вопроса г-н М. и боялся. Ах, в логове цыганки, ночь-полночь? Ах, просто хотели погадать на картах? Маленько поколдовать? А не пройдете ли с нами, тут недалеко, в райотдел святейшей инквизиции? (Которую ведь упразднят только через четыре года. Когда окончится политический кризис. А покамест законный король – Фердинанд VIII – еще ходит инкогнито по Невскому проспекту в Петербурге и по ночам шьет себе мантию из кусков разрезанного вицмундира.)

Но приговор дону Хосе уже подписан, мелкие подробности никого не интересуют и даже вредят концепции. Ваша, стало быть, вещица? Распишитесь в получении.

Не погубил и даже участь не отягчил, а так – подвернул на какой-нибудь градус на железном ошейнике винт.

В тот же день узнает, что все-таки маленько – и невольно, о, разумеется, невольно – наклеветал: не дон Хосе, а Кармен, это Кармен стащила часики. (По ходу сеанса черной магии. Пока он раскатывал губу и пускал слюни.) Но и через шестнадцать лет будет повествовать о своем поступке без тени стыда. Светской прозой. Мелкий хлыщ – ну что с него взять.

А вот г-ну Мериме, если случайно здесь встречу, скажу обязательно: изящнейшая композиция, дорогой мэтр! Как ловко вы подвесили сюжет на тонкой золотой цепочке от этих часиков.

Не польстись на них Кармен – вообще ничего бы не произошло или произошло бы иначе. Не привела бы к себе французика, дон Хосе не застал бы его там – и поссорился бы с Кармен в какой-нибудь другой раз; из-за другого кого-нибудь, чего-нибудь; и, может быть, не так жестоко.

А г-н М., оказавшись опять в Кордове, спокойно переночевал бы в доминиканском монастыре, да и укатил наутро, как и собирался, в Мадрид и оттуда домой, в Париж. И никогда не узнал бы, чем все кончилось у того бандита с той цыганкой. Городская уголовная хроника – не то, чем угощает иностранных коллег местная интеллигенция. Ну, сидит один мошенник в часовне – осужден и приговорен, завтра будет казнен. Какое до него дело нам, специалистам по исторической географии?

Как какое дело, сын мой? Это же тот самый – который вас обокрал; взял ваши часы —

«эти прекрасные часы, которые вы в библиотеке ставили на бой, когда мы вам говорили, что пора идти в церковь. Так они нашлись, вам их вернут.

– То есть, – перебил я смущенно, – я их потерял…»

И все срослось. Только еще пририсовали сбоку этого доминиканца. Хорошая зрительная память, любопытен, болтлив и с коррехидором на дружеской ноге.

А не устрой он г-ну М. (как полезному свидетелю обвинения и заодно независимому, в некотором роде, наблюдателю) свидания с осужденным – никто не услышал бы печальную повесть дона Хосе; а значит, не было бы знаменитой новеллы «Кармен», вот и все. Вашего прославленного шедевра.

Грубая уловка, да тонко сплетена. Проза ведь – по крайней мере, наполовину – и есть искусство грубых уловок, не так ли?

Кто же заметит, что есть причины, по которым эти часы с репетиром не могли вообще-то найтись в седельной сумке дона Хосе и затем оказаться на столе у коррехидора.

Причины, положим, слабые: простые подсказки здравого смысла. Первая: отправляясь на ночную прогулку в незнакомом городе, в чужой, не особо цивилизованной стране – например, подсмотреть, как стадо голых испанок бросается в Гвадалквивир, – зачем вашему г-ну М. брать с собой вещицу класса люкс из драгметалла? Благоразумный путешественник сунул бы ее в саквояж, а саквояж оставил бы у кастеляна. В монастыре, где его поселили, был же какой-нибудь кастелян?

Ну а этот путешественник – неблагоразумный. Мальчик. Двадцатисемилетний пижон. Хорошо, так и запишем.

Вторая закорючка посерьезней: вот дон Хосе, закопав труп Кармен, садится на коня; доскакать до первой же кордегардии, сдаться властям – чтобы задушили железным ошейником. Ему-то для чего, с какого перепуга брать с собой какие-то проклятые краденые часы: послушать в дороге бой музыкального механизма? Самый правдоподобный ответ: забыл выбросить, да и наплевать ему было, что там в седельной сумке, какое барахло.

И тут нас нетерпеливо поджидает главная проблема. Тот самый хороший вопрос. Каким все-таки образом дон Хосе присвоил эту цацку? Отнял у Кармен, чтобы когда-нибудь, при нечаянной встрече (или через стол находок?) – возвратить доброму г-ну М.? Так-таки взял и отнял? Ударил и отнял? Как обыкновенный кот у обыкновенной шмары?

Невозможно. Невермор. Этот человек – такой, каким вы его придумали, дорогой мэтр, – выше пошлостей.

А раз так, у вас остается всего одна возможность заставить эти часы сыграть в сюжете убедительно. Последний способ доставить их в распоряжение следствия. Но эта возможность отвратительна, и этот способ неисполним.

Не отнял у живой – значит, ограбил мертвую? Вы хотите, чтобы я по умолчанию позволил себе загрузить в мозг такой видеоклип: дон Хосе, прежде чем опустить труп Кармен в яму (вырытую ножом! – украдено? у старика Прево? да что вы говорите? кто бы мог подумать?), проверяет на ощупь – не зашита ли в подол юбки, по обыкновению цыганок, какая-нибудь ценная добыча? И распарывает подол, или рвет, или режет ножом, достает часы, бросает в сумку?

Лично я отказываюсь. Осмелюсь предположить, что автору и самому недостало бы силы дурного вкуса. А главное – дон Хосе уже выдуман, и выдуман прочно. Его легче задушить, чем переписать. Автору нужно, чтобы он оставил отпечатки пальцев на этой штуковине, – чтобы, значит, в беллетристической композиции третья грань мнимой призмы прилегла наконец к двум другим? Мало ли что автору нужно. (А никто и не заметит, что хваленая композиция – туфта.) Дона Хосе, когда он бродит вокруг этой ямы, волнует исключительно участь двух душ. И занимают другие побрякушки:

«Я долго искал ее кольцо и наконец нашел. Я положил его в могилу рядом с ней, вместе с маленьким крестиком. Может быть, этого не следовало делать».

Ведь, правда же, «Кармен» – точно не про то, что какая-нибудь избирательная биохимия якобы вольна как якобы птица, то есть принуждает человека ради торжества ее реакций превозмогать и выгоду, и страх?

И точно не про свободу – (любой глагольный эвфемизм по вашему вкусу) с кем больше нравится или сильнее хочется.

Все равно приходится, знаете ли.

С Гарсиа Кривым: потому что он ее ром – цыганский, гражданский муж; как не дать родному рому? (И ведь как-то же он этим самым ромом сделался; полагаете – обольстил? соблазнил?)

С тюремным врачом в Тарифе: чтобы организовать Кривому досрочное освобождение по состоянию здоровья.

С тем драгунским поручиком (если бы дон Хосе не помешал): чтобы коррумпировать его в интересах ОПГ.

С милордом офицером: якобы чтобы потом заманить в засаду, убить и ограбить, – но кто же знает наверное? может, с ним и нравилось.

Плюс ночные уличные знакомства (с господами типа М.): от скуки, но ради денег или просто за деньги.

«– А, ты ревнуешь! – отвечала она. – Тем хуже для тебя. Неужели же ты настолько глуп? Разве ты не видишь, что я тебя люблю, раз я ни разу не просила у тебя денег?»

С ними со всеми – и одновременно с доном Хосе.

А потом еще с пикадором.

И опять с доном Хосе.

Такая свобода. Такая гордая независимость. Как у последней замызганной горничной при номерах «Мадрид и Лувр», что на Тверской. Презираешь, ненавидишь, видела в гробу – а подол заворотить. Хучь (извините провинциальное произношение: цитата!) еврей (к примеру, наш старый знакомец бен Юсуф), хучь всякий.

А, кстати, для личной гигиены – только Гвадалквивир. Или Гибралтар.

Постоять по горло в темной теплой воде; пошляться по городу, как рысь прямоходящая на каблуках, светящимися глазами отпугивая умных, приманивая глупых. Днем – отоспаться в норе, в лачуге. На полу, завернувшись в тряпье.

Нехорошо – как рысь? Претенциозно? Примитивно? Не взыщите: наша с доном Хосе палитра художественных средств бедна. То ли дело – г-н М.: и стишок классический подпустит, и антропологические замеры проведет.

А у нас для описания Кармен всего два приема.

Самый легкий – задействовать картинку из детгизовской книжки про животный мир. (Шучу.) Политипаж из английского, французского, русского журнала. (Опять шучу; а впрочем, в чемодане ограбленного, например, англичанина мог оказаться и журнал.) Короче говоря:

«…она шла, поводя бедрами, как молодая кобылица кордовского завода»;

«…пошла за моими людьми, кроткая, как овечка»;

«…легкая, как козочка, она вскочила в коляску»;

«…разразилась своим крокодиловым хохотом» (а? что я говорил? этот хохот не переиначен из слез: Кармен хохочет не лицемерно, а как Пушкин; дон Хосе определенно видел на картинке – не в зоопарке же – крокодила с распахнутой пастью; возможно, это была иллюстрация к сказке Чуковского; шучу); Пушкин, кстати, тоже использовал политипажи: Германн трепетал, как тигр;

«никакая обезьяна не могла бы так скакать, так кривляться и куролесить»;

«приехала с радостным лицом и веселая, как птичка».

Другой прием, понятно, – переодеть.

Севильской гризеткой: юбка красная, чулки белые, туфельки красные с лентами огненного цвета, мантилья черная.

Цыганской плясуньей: «вся в золоте и лентах, платье с блестками, голубые туфельки тоже с блестками, всюду цветы и шитье».

Дамой из общества – скажем, супругой какого-нибудь чиновника: Кармен – под зонтиком! Очень смешно. «Эти дураки приняли меня за приличную женщину».

Содержанкой английского полковника: «Никогда еще я не видел ее такой красивой. Разряженная, как мадонна, надушенная…»

А вот в рассказ г-на М. – на набережную по лестнице – она поднимается, одетая «просто, пожалуй, даже бедно, во все черное».

В черном, конечно же (в том же самом, наверное), платье она и уходит из повести дона Хосе – в яму в лесу.

А теперь – внимание! Шляпы долой, господа! На цыпочках, на цыпочках, проходите, становитесь полукругом; и боже вас упаси кашлянуть; мастер не должен знать, что мы тут, у него за спиной. Сейчас вы увидите, как он будет делать ей глаза, делать глаза Кармен!

Техника такая: он заставит г-на М. написать, а дона Хосе – выговорить несколько предложений, торчащих из остального текста как бы под углом. Странных и резко запоминающихся. И наталкивающих (довольно бесцеремонно) на одну и ту же мысль. Которая, дескать, сама собой возникает в уме, отражающем этот взгляд – взгляд Кармен.

Смотрите: он начинает. Вот Кармен, войдя в текст, открывает лицо (я вынужден еще раз выписать эту цитату, уж простите):

«Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, “и в свете сумрачном, струящемся от звезд”, я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза».

Да, внутрь предложения вмонтирован классический стих. Да, ни с того ни с сего. Можно подумать, г-н М. таким изысканным способом всего лишь напоминает нам, что Кармен подошла к нему практически в полной темноте. Можно подумать, мы не верим, что г-н М. окончил гимназию или даже коллеж; можно подумать, нас это хоть капельку интересует.

(В азарте литературоведения кто-нибудь, пожалуй, нырнет глубже: за этим стихом в трагедии Корнеля «Сид» следуют несколько других – про какой-то вражеский флот – как он подходит ночью к какому-то городу, – но Мериме, судя по всему, писал для нормальных людей.)

Но все не так и даже совершенно наоборот. Акустическому эффекту (как если бы г-н М. середину фразы сыграл на скрипке, – или как в цирке, когда объявляют смертельный номер, раздается барабанная дробь) – сопутствует шикарный эффект оптический. Правда, рассчитанный на читателя очень внимательного, – а остальные как хотят.

(Ох, боюсь, что все изобретаемые мною здесь велосипеды – трехколесные; для французских исследователей младшего возраста: скажем, от двух до пяти.)

Но тем не менее. Место действия, сказано нам, освещено исключительно звездным небом – то есть фактически никак. Г-н М. в предыдущем абзаце уже обмолвился, что на набережную Гвадалквивира выходил обычно в такое время, когда «только кошка могла бы отличить самую старую торговку апельсинами от самой хорошенькой кордовской гризетки». Но для верности повторяет и тут:

«Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила» и т. д.

Что же получается: секунду назад не было видно ничего; пресловутый и прекрасный свет, струящийся от звезд, секунду назад не давал г-ну М. отличить каргу от особи аппетитной. Но вот Кармен сбрасывает мантилью – и надо же, какие подробности открываются: и рост, и возраст, и телосложение.

Одно из двух: или он надел очки ночного видения, или усилилась освещенность.

Если выбираем второй ответ, остается догадаться: фосфоресцируют белки этих огромных глаз или горят зрачки?

Либо голова окружена каким-то сиянием – сумрачным, конечно, – почему г-ну М. и припомнился сказанный стих.

Потом они с Кармен идут в кафе, и он пытается рассказать, как выглядело ее лицо, озаренное свечой. Но вместо этого описывает какой-то экспонат музея этнографии. Типа: голова цыганки; раскрашенное дерево, воск.

«Ее кожа, правда безукоризненно гладкая, цветом близко напоминала медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные; губы немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы, белее очищенных миндалин», и проч.

Он же у нас ценитель. Классификатор. Коллекционер. Другой бы на его месте сбежал, заметив в этих чудесно вырезанных глазах «…какое-то чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не встречал ни в одном человеческом взгляде».

Ни в одном человеческом! Это очень серьезно. Вы, сударь, в большой опасности.

Но, по-видимому, он всего лишь хотел сказать, что никогда прежде не встречался с цыганами лицом к лицу. Зато теперь набрался опыта и готов обобщать.

«Цыганский глаз – волчий глаз, говорит испанская поговорка, и это – верное замечание».

Скверное. А поговорка – тупая. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что г-н М. сочинил ее сам.

«Если вам некогда ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд волка, посмотрите на вашу кошку, когда она подстерегает воробья».

(Ну, это он, положим, украл у Анны Андреевны, – громко шепчет ахматовед. – Все мы бражники здесь, блудницы. Тринадцатый год.)

Но если воробей – вы, то за мгновение перед тем, как она на вас бросится, вы увидите – вы помните эту сцену:

«Ее глаза наливались кровью и становились страшны, лицо перекашивалось» и т. д.

Налитые кровью, на перекошенном лице – противно, даже отвратительно, но и только. Необходимо добавить жуткого – леденящего жуткого – и гадливости, и безнадежной тоски. Задействовать беднягу дона Хосе.

На него Кармен смотрит «этими своими глазами» (avec les yeux que vous savez, буквально: вы знаете, какими глазами, говорит он, как товарищу по несчастью, г-ну М.) лишь однажды: назначая первое свидание.

Но зато несколько раз почему-то получается так (блестящий ход!), что она обращена к нему только половиной лица.

«“Идем. Где моя мантилья?” Она накинула ее на голову так, что был виден только один ее большой глаз, и пошла за моими людьми…

«Ее ставни были отворены, и я увидел ее большой черный глаз, который меня высматривал».

Наконец:

«Я как сейчас вижу ее большой черный глаз, уставившийся на меня; потом он помутнел и закрылся».

Ваши аплодисменты. Нечеловеческая фраза. И смерть – не человека. Не женщины. (Не говоря уже – не чужой.)

А помните: когда дон Хосе вошел в сигарный цех, и у Кармен уже отняли нож, и ее держали (вероятно, заломив руки) несколько теток, – «она стиснула зубы и ворочала глазами, как хамелеон»?

Читатели Мериме никогда не видели живых хамелеонов. (Разве что опять-таки на картинках – где они ну очень похожи на дьяволов.) Севернее Севильи они в Европе как будто не водятся. Что стоило дать под строкой (скачав из Интернета) небольшое примечание:

«У хамелеонов глаза огромные и могут свободно и независимо друг от друга поворачиваться на 180 градусов в горизонтальной плоскости и на 90 градусов по вертикали».

 
…Всех линий таянье и пенье, —
Так я вас встретил в первый раз…
 

И это все про глаза Кармен.

Дон Хосе умертвил, кроме нее, как минимум еще двоих.

Гарсиа Кривого – в честном поединке на ножах.

И английского офицера – тоже вроде как не подло и без обдуманного намерения: тот выстрелил первым; а дал бы себя ограбить – глядишь, остался бы в живых. (Если бы Кармен позволила.)

Что же до той мальчишеской драки после футбольного матча – кто знает: может быть, противник дона Хосе отделался ушибом мозга; или сотрясением. Хотя, конечно, палка с железным наконечником – оружие серьезное.

И насчет офицера-испанца (если быть точным – поручика Альмансского драгунского полка), которого дон Хосе, по его выражению, «пронзил саблей», – тоже не факт, что поручик погиб; вполне возможно – выжил. И дал показания. И, как человек чести, должен был признать, что первый обнажил саблю, первый ударил и ранил дона Хосе (мы видели рубец у него на лбу). То есть со стороны дона Хосе это была чистая самозащита. Да, воинский устав и все такое, – но не забудем: оба – солдат и офицер – находились не при исполнении, а в частном (чтобы не сказать – публичном) доме.

Короче – нам аккуратно, но постоянно намекают: дон Хосе – не злодей. Не негодяй.

Старается поступать по-человечески. Договариваться с жизнью по-хорошему. Положительный.

Стал бы отличным офицером – или, действительно, полезным предпринимателем в Южной Америке, – если бы не то роковое утро.

«И, взяв цветок акации, который она держала в зубах, она бросила его мне – щелчком, прямо между глаз».

Хамелеоны охотятся так: со скоростью молнии (точнее – за 0,05 секунды) выбрасывают язык, снабженный ловчей присоской, – буквально стреляют им в жертву.

«Сеньор, мне показалось, что в меня ударила пуля…»

Между прочим, ради этого магического жеста Мериме принудил Кармен поступить на фабрику. Только чтобы она пульнула в дона Хосе цветком. На площади перед воротами это выходило как-то естественней, чем в переулке, – и наплевать, трижды наплевать: что Кармен ни к чему грошовая зарплата; что, целый день находясь на рабочем месте, координировать акции шайки контрабандистов крайне затруднительно, пока мобильная связь не изобретена; и что никогда – никогда – никогда – никогда Кармен не пойдет на работу! Не вольется в коллектив. Не подчинится трудовой дисциплине. Не такую Мериме ее выдумал. Не на такую напал. Не для того она создана, чтобы сажать капусту или обрезать кончики сигар.