Текст книги "Грехи дома Борджа"

Я сунула факел в погнутый держатель рядом с гниющим косяком. Проржавевшее приспособление отлетело от стены, и факел зашипел, плюясь, в канаве, и меня потянуло на рвоту. По ногам прошмыгнула крыса. Когда я распрямилась после приступа тошноты, то даже того света, что просачивался между глубокими сырыми арками, уже не было – его закрывала чья-то фигура. На мое плечо опустилась тяжелая широкая ладонь, я почувствовала крепкие, цепкие пальцы. Мужская рука. Внезапно я перестала бояться, я пришла в ярость. Меня сейчас изнасилуют, может, даже убьют. Сокровище, которое я хранила для Чезаре, моего возлюбленного, украдут, и я умру, даже не узнав, каково это – быть с ним.

– Убирайся прочь! – крикнула я, лягая незнакомца в щиколотку и выворачиваясь, чтобы высвободить плечо. – Я не одна, если ты не знал. Со мной люди, берегись.

Мой пинок попал прямо в цель, незнакомец зашипел от боли и убрал руку с плеча, которое продолжало гореть.

– Виоланта?

Я узнала голос. Я набросила капюшон, одернула накидку и взглянула в лицо дона Джулио.

– Что, скажи на милость, ты здесь делаешь? – сердито спросил он, но в глазах его мелькнула тревога. – Это неподходящее место для молодой дамы. Что могло бы с тобой случиться, если бы я тебя не нашел? И о чем только думала твоя хозяйка, позволив бродить здесь в одиночестве?

– Она не знает, – с несчастным видом призналась я.

– А, понятно, ты пришла в поисках любовных амулетов. Хочешь испробовать новое средство на герцоге Валентино? Ясно, что ты захотела держать это в секрете от донны Лукреции. – Он сочувственно улыбнулся, отступая в сторону, чтобы пропустить ослика, груженного дровами. К моему изумлению, мальчишка-возница помахал рукой дону Джулио, и тот кивнул в ответ. – Я интересуюсь химией, – пояснил он. – Отец мальчика – лесник, многое знает о свойствах растений. Это для моего сада, – добавил он. – Вот для чего я сюда прихожу.

– А я здесь… ради Анджелы.

Было что-то в доне Джулио, какая-то прямота в его широком открытом лице, и я поняла, что не могу солгать ему. А вдруг лесник нам поможет? Лучше пусть Анджела будет опозорена в его глазах, чем умрет из-за моей нерешительности.

– Наверное, мне полагается спросить, по какой причине. – Горькая улыбка скривила его красивый рот.

– Анджела… купила кое-что у мошенницы возле собора. А теперь… ох, Джулио, она ужасно больна. Боюсь, она умрет. Я хотела отыскать ту женщину и выяснить, что она продала Анджеле и есть ли какое-нибудь противоядие.

– Отведи меня к ней. – Повернувшись к слуге, который его сопровождал, Джулио велел: – Ступай домой и передай сиру Пандольфо, чтобы немедленно отправлялся в замок. Он найдет меня в Торре-Маркесана, в покоях герцогини. Сир Пандольфо – мой лекарь.

– Вы очень добры, господин.

– Все очень просто, Виоланта. Я люблю Анджелу. Никакой ее поступок не причинит мне столько боли, как мысль, что придется жить в мире, который она покинет.

Когда мы с Джулио вошли в спальню, мне показалось, что Анджела выглядит немного лучше. Во всяком случае, ей хватило сил выразить недовольство, что я без предупреждения привела молодого человека. Катеринелла сидела рядом с ней. Кровать была застелена свежими простынями, больная причесана и умыта. Хотя, видимо, все это было сделано по приказу донны Лукреции. Меня по-прежнему не покидало ощущение, что преданность Джулио оказывает целительное воздействие. Я видела, что они многое хотят сказать друг другу, поэтому отпустила Катеринеллу, а сама вышла во двор, чтобы подождать сира Пандольфо. Когда я вернулась в сопровождении лекаря и его слуги, несшего сумку с банками и ланцетами, Анджела мирно спала со слабой улыбкой на губах, держа любимого за руку.

– Мне кажется, худшее позади, – прошептал Джулио, – но я ее не оставлю. Я уже послал гонца к Ферранте с просьбой отправиться вместо меня в Бельригуардо. А я поеду в Мантую, как только смогу.

На следующий день Анджела настолько окрепла, что уже сидела в подушках и выпила немного куриного бульона, а Джулио читал ей вслух. Днем она даже присоединилась к нашему с Джулио дуэту – мы распевали песни, чтобы убить время. Теперь, когда донна Лукреция покинула Феррару, Джулио решил отвезти Анджелу в свой дворец на поправку, а я была бы при ней дуэньей. Джулио жил на Корсо-дель-Анджели, в центре нового города, где дороги были широкие, а воздух чист благодаря изобилию парков и садов. Мы изводили одну из местных рабынь, без конца меняя решения, какие платья взять с собой, когда Анджела внезапно пожаловалась на головную боль и попросила закрыть ставни. Убрав ей волосы с лица, я пощупала лоб. Он оказался сухим и горячим.

– Пошлю прислугу за водой, – сказала я. Анджела потеряла много крови, а еще Аристотель учил, что для женского организма важна прохладная жидкость. – И пусть ко мне явится посыльный, – наставляла я рабыню. – Я напишу Джулио, что мы сегодня приехать не сможем. Наверное, завтра.

Но нам не суждено было отправиться в путь и на следующий день.

– Болотная лихорадка, – объявил Джулио, едва войдя в комнату. За ним плелся сир Пандольфо со своей сумкой с инструментами. Говорил Джулио едва слышно и постарел прямо на глазах, когда привалился к дверному косяку и тяжело выдохнул. – Сделайте что возможно, – обратился он к лекарю, хотя мы оба понимали, что сделать ничего нельзя, оставалось лишь ждать и надеяться.

– Ты молишься за нее? – спросил Джулио на третий или четвертый день нашего бдения.

Анджела совсем затихла, изможденная почти до обморока приступами тошноты или лихорадочного бреда, во время которого она металась по кровати, закатив глаза, выла и визжала, словно кошка.

– Кому молиться? Меня учили, что Всевышний христиан милосердный и великодушный. Разве то, что он сделал с Анджелой, милосердно и великодушно?

Она уже не владела собой, и комната наполнилась зловонием, как бы часто я ни меняла ей простыни и ни зажигала свечи, ароматизированные амброй и корнем лакричника, чтобы очистить воздух. Никто больше за ней не присматривал, кроме нас двоих и сира Пандольфо. Слуги и близко не подходили к ней, боясь заразиться, к тому же многие в замке уже заболели.

– Ты слишком много времени провела в компании Валентино, – натужно рассмеялся Джулио, но это не разрядило атмосферу. – Надеюсь, ты не станешь так говорить в присутствии моего отца.

Сто раз пожалев о своих опрометчивых словах, я сделала вид, будто поправляю одеяла на Анджеле, лишь бы не смотреть в глаза Джулио. Он взял меня за руку, когда я разглаживала стеганое покрывало, и произнес:

– Молись за нее. Для Бога особенно важны те молитвы, которые победили в душевной борьбе.

Откуда он это знает? Но мягкость и прямота его характера внушили мне желание доставить ему удовольствие, поэтому я пообещала, что стану молиться. Не пойду в часовню Торре-Маркесана, тесное и душное помещение без окон, где запах ладана и золоченые усмешки святых убивали всякую духовность. Я отправлюсь в часовню Девы Марии при соборе и буду молиться образу, который называла Мадонной Чужаков.

Первой, кто привлек мое внимание к нему, была Катеринелла. Донна Лукреция любила посещать службы в часовне Девы Марии; она, как и ее отец, испытывала особую любовь к Богоматери. И она любила окружать себя язычницами, которых приводила к Богу. Фидельма устраивала целое представление из своей набожности, четко произносила каждое слово в молитвах, безошибочно угадывала, когда стоять или преклонять колени. Катеринелла, как всегда, занимала место за спиной мадонны и застывала, вроде тех столбов, что поддерживали арки, вперив взгляд в пустоту, даже не моргая. Я же обычно наблюдала за пришедшими в собор, стараясь делать это незаметно. Не знаю лучшего места, чтобы понаблюдать за людьми, чем большой христианский собор, где неф и трансепт пересекаются, как дороги, и на этом перекрестке деловые люди заключают сделки, мамаши демонстрируют своих дочек-невест, а нищие взывают к милости богатых.

Но однажды утром, во время поста, когда в соборе было непривычно тихо, вероятно, по причине скверной погоды, заставившей людей сидеть по домам за закрытыми дверями и окнами, я решила развлечься, наблюдая на Катеринеллой – шевельнется она или нет. Я заключала пари сама с собой, в основном на еду, поскольку мы все еще продолжали поститься. Если я увижу, как она дышит, донна Лукреция сжалится и позволит нам поесть засахаренной вишни с хлебом. Если Катеринелла моргнет, то хлеб будет ржаной и сдобрен лишь капелькой растительного масла. Вот так и случилось, что я, наблюдая за белками глаз, отливавших синеватым блеском, проследила за ее взглядом и увидела, что он прикован к изображению Мадонны и Младенца в рамке. На Мадонне была красивая корона и золотая мантия, а ее лицо, как и лицо ребенка на руках, было черным. Только тогда я заметила слабую улыбку Катеринеллы, тайное признание, с которым она рассматривала черную королеву в золотых одеждах.

Не знаю, откуда взялась чернота. Вероятно, какой-то плохой пигмент в краске или дым от множества свечей, горевших перед иконой, не позволил нам разглядеть истинный вид. Наверное, в прошлом верующие могли дотронуться до нее, и тогда лицо Мадонны потемнело от пота паломников, грязи, зловонного дыхания нищих. В глазах нашего Отца мы все нищие. Однако ее чернота меня успокаивала, заставляя чувствовать, что в доме христианского Бога есть место всем, даже таким странным существам, вроде меня и Катеринеллы. Она напоминала мне, что Мария была такой же иудейской матерью, как моя, иногда блаженна в своей самоотверженности, а порой, несомненно, в дни заготовок или стирки, когда белье никак не сохло, ворчлива. Она отчитала бы меня за нерасчесанные волосы или дырку в чулке, зато я могла с ней поговорить.

Отправлюсь сейчас же, побеседую с ней об Анджеле. Но у меня не нашлось слов. В голове так и крутились слова Джулио. Я стояла перед маленькой иконой в глубокой раме и думала о Чезаре. Поэтому, возможно, во всем, что случилось затем, была моя вина – я молила не о том, а черная Мадонна услышала мои мольбы и ответила на них.

С каждым днем Анджела слабела. Когда сир Пандольфо уже не мог найти ни одной вены, чтобы пустить кровь, он начал ставить банки ей на спину. Но следы от банок загноились, и Джулио прогнал лекаря. Анджела то впадала в беспамятство, то приходила в себя, а мы с трудом поспевали за метаморфозами ее воспаленного мозга. Бывало, она попросит воды и тут же начнет обвинять нас, что мы подкармливаем скорпионов, которые кусают ее за губы. В солнечном свете, проникавшем сквозь ставни и ложившемся полосами на ее кровать, она видела тюремные решетки, а когда мы зажигали свечи и на стенах начинали танцевать тени, ей мерещились призраки давно умерших родителей. То вдруг Анджела заявляла, что выпила духи́ своей матери, их запах до сих пор стоит у нее в горле, и теперь мама сердится и протягивает свои костлявые пальцы к животу дочери, чтобы вернуть духи́. А потом ее мама заплакала, когда ребенок в животе Анджелы откусил ей кончик пальца.

– Она умирает, – прошептал Джулио, и слезы покатились по его щекам.

– Нам следует послать за донной Лукрецией, – сказала я.

Факельщик распахнул дверь и отошел в сторону, отворачиваясь от комнаты и с отвращением морщась. Донна Лукреция прошествовала мимо него, даже не замедлив шага. Вместе с ней в нашу зловонную темноту проникли запахи свежего воздуха, лошадей и теплой пыли. Я с тревогой отметила, что на ней венецианские бриджи, крепкие сапоги со шпорами, а в руке она держит короткий кнут. Она явно сошла с ума, раз приехала верхом, причем так быстро, когда до родов оставалось меньше пяти месяцев. Не прошло и суток с тех пор, как посыльный Джулио выехал в Бельригуардо. По крайней мере, дон Альфонсо все еще находился за границей, и знать ему об этом было необязательно.

– Слава богу, вы приехали быстро. – Джулио вскочил, чтобы поприветствовать мадонну, и протянул к ней руки. Желтоватый луч фонаря на тумбочке Анджелы высветил обгрызенные ногти.

– Как давно она в таком состоянии? – Донна Лукреция сделала храбрую попытку говорить спокойно, но дрожание в голосе выдало, как сильно она потрясена и как сердита, что мы не позвали ее раньше.

– У нее был лучший уход, который мы могли предоставить. Но многие слуги больны, лекари тоже.

– Я не сомневаюсь, что вы проявили чудеса, – кивнула донна Лукреция, словно успокаивала капризного ребенка. Она присела рядом с Джулио на край кровати и убрала со лба кузины тусклую прядь волос. – Но сейчас вам пора отдохнуть, и когда она придет в себя, то увидит ваше улыбающееся лицо. Мы с Виолантой позаботимся о ней вместо вас. – Придворные дамы всего лишь служанки в роскошных платьях, не более того; им отдых не нужен.

Джулио поднялся, однако, похоже, не знал, что ему делать. Направился к двери, но потом остановился.

– Я люблю ее, Лукреция. Если она выкарабкается, я бы очень хотел, с вашего позволения, жениться на ней.

– Даже несмотря на?..

– Она потеряла ребенка.

– Вашего?

Джулио покачал головой.

– Я никогда не хотел видеть ее своей любовницей. Но я все равно заботился бы о ребенке. Все, что связано с Анджелой, для меня бесценно. Все. – Любовь в его взгляде, когда он смотрел на больную, наполнила меня симпатией к нему и в то же время обострила ревность – так уксус подчеркивает сладость клубники.

Стал бы так думать и говорить обо мне мой возлюбленный, когда приедет в Феррару? Он ведь обязательно приедет. На мгновение в тусклом мигающем свете я увидела его черные глаза вместо голубых глаз Джулио, худощавое лицо вытеснило овал херувима, а густые рыжие волосы заменили мягкие светлые локоны. Я заморгала, и предо мной снова предстал Джулио – он стоял, держась за ручку двери, и вызывал к себе факельщика.

Едва мы успели сменить простыни, как в коридоре послышались шаги. Думая, что это вернулся Джулио, я распахнула дверь. В комнату вошел герцог Эрколе и оттолкнул меня с такой силой, что я рухнула на колени. Донна Лукреция успела задуть несколько свечей, так как небо прояснилось, сменив серый цвет на аквамариновый, и запели проснувшиеся птицы. В утренних сумерках лицо герцога выглядело совсем старым, желтые щеки ввалились, черепашья шея над меховым воротником халата была вся в морщинах и складках.

– Когда я проснулся и спросил, что за шум, то не поверил своим ушам. Решил, что слуга ошибся, – сказал он, пригвоздив донну Лукрецию взглядом выцветших глаз, которые сразу все подметили – и ее заляпанную дорожной грязью одежду, и растрепанную прическу, и усталость на лице. Он заговорил тихо, однако с каждым словом его разгневанный голос звучал громче: – Как вы могли поступить так безответственно? Вы же неглупая женщина и должны понимать, что в этом доме вас терпят по одной-единственной причине – вы доказали свою способность вынашивать здоровых сыновей.

Я увидела, как мадонна вздрогнула, словно получила удар в самое сердце. Несомненно, она вспомнила своего любимца Родриго, находившегося в сотнях миль отсюда, в Неаполе, в доме его тетки, принцессы Санчи.

– Мне казалось, есть и иная причина, – тихо произнесла мадонна.

– Что? – переспросил герцог, прикладывая ладонь к уху.

– Мне казалось, в этом браке не меньшее значение, чем мои собственные будущие сыновья, имел сын моего отца.

Сердце в груди так и подпрыгнуло, я отвела взгляд. Меня словно принуждали стать свидетелем какой-то ритуальной пытки, когда жертва и мучитель попеременно менялись местами, исполняя жуткий танец. Случайно на глаза мне попалось серебряное зеркало с неровной поверхностью, висевшее на стене. В нем отражалась не я, а донна Лукреция, однако из-за игры света и тени ее лицо казалось скорее эскизом рисунка, выполненного серебряным карандашом. Глубоко впавшие глаза и выставленный с вызовом подбородок. Но чье это было лицо? Ее или Чезаре? Сквозь зловоние болезни пробился слабый аромат жасмина, вернув меня в дворцовый сад в Урбино.

– Вы думаете, мадам, нам нужна защита от какого-то игрушечного генерала, вроде вашего братца? Нам, представителям рода Эсте, воинам на протяжении двух сотен лет?

Донна Лукреция пожала плечами:

– Женщины и более благородного происхождения, чем я, могли бы подарить дону Альфонсо сыновей, хотя не многие из них столь же богаты. Тем не менее вы сочли возможным согласиться на предложение моего отца. Я изо всех сил старалась быть хорошей женой своему мужу и хорошей дочерью вам, но вы дали мне очень ясно понять, что вами двигала отнюдь не симпатия к моей персоне.

Женщина попроще могла бы прибегнуть к слезам или более определенно пригрозить от имени Чезаре, но донна Лукреция не сделала ни того, ни другого. Она просто сказала, что хотела, предоставив герцогу самому решать, как быть дальше. Освободившись от чар зеркала, я наблюдала, как он дергается и так, и этак, раздираемый алчностью и страхом и невольно восхищаясь невесткой. Потом он вроде бы придумал, как ему высвободиться из ловушки, которую она ему устроила.

– Если бы только вы были чуть более покладисты в определенных вопросах. – Теперь он говорил заискивая, подавив гнев. – Ваши домочадцы, например. Нужно выбирать себе более подходящих компаньонок.

Его взгляд ящерицей скользнул на Анджелу, которая давно начала стучать зубами, несмотря на теплое утро и гору наваленных на нее одеял. Я осторожно поднялась с колен, надеясь, что герцог не обратит на меня внимания. Нужно было принести грелки и еще несколько одеял, чтобы она пропотела. Но резким жестом ладони он велел мне оставаться на месте.

Донна Лукреция вздернула подбородок и откинула волосы со лба.

– Она тоже вынашивала вам внука, ваша милость.

Я закрыла глаза. Наверное, если не смотреть, то ничего и не произойдет. Голос мадонны, звенящий, как полозья по льду, прорывался сквозь стоны Анджелы и воркование голубей в саду.

– В своем желании помочь моей дорогой кузине я думала не только о ней, но и в равной степени о роде Эсте.

Открыв глаза, я увидела, что герцог Эрколе сжимает и разжимает кулак, словно пытается задушить змею.

– Помните, как впервые здесь оказались?

– Это было не так давно, ваша милость.

– Я показывал вам место, где казнили герцогиню Паризину, изменившую мужу с собственным пасынком. Я сделал это не для вашего развлечения, мадам, а в назидание вам и вашим… дамам. – Последнее слово он буквально выплюнул с сарказмом, глядя на Анджелу. Та лежала с полуоткрытыми закатившимися глазами, но я не уверена, что она ничего не слышала из сказанного.

– Кому именно моя кузина якобы была неверна? Ни дон Джулио, ни его преподобие кардинал не женаты, хотя кардиналу, уверяю вас, следовало бы поостеречься.

Герцог усмехнулся:

– Кто бы говорил! Дочь понтифика, просто смешно.

Я надеялась, она умолчит о благородных намерениях Джулио, а также истинных чувствах к нему Анджелы. Интуиция мне подсказывала, что настроение герцога не улучшится от перспективы получить вторую невестку из рода Борджа. Впрочем, я зря беспокоилась.

– Однако вы сочли ее подходящей партией для вашего сына и наследника, ваша милость. Вероятно, к нему вы предъявляете меньше требований, чем к кардиналу, заботясь о моральном облике сыновей. С помощью одного вы обеспечите себе положение на земле, а другой поможет купить вам место среди святых. – Она посмотрела на свой живот со сдержанной улыбкой и заговорила, словно обращалась к ребенку внутри себя: – Что ж, нас всех используют наши отцы. Так уж заведено. Но иногда мне кажется, что мы карты, а не деньги, на которые они играют. У нас собственная судьба, независимая от игроков. У тебя, маленький, своя собственная судьба, отдельная от моей, хотя пуповина еще не перерезана. Что скажете, ваша милость?

Герцог прокашлялся и опустил голову. Возможно, он даже покраснел, хотя скорее всего на его серые щеки вернулась природная окраска, и произошло это по причине взошедшего солнца, а не из-за замешательства с его стороны. Но донна Лукреция пошла с козыря, по-прежнему сохраняя туза в своей утробе. Кто еще, если на то пошло, мог подарить герцогу наследника, кроме дона Альфонсо? Ипполито, повенчанный с церковью? Слабоумный Сигизмондо или Ферранте с его гаремом мальчиков? Только Джулио, но он был незаконнорожденный.

– Что вам необходимо? – прорычал герцог, поворачивая голову, чтобы вопрос относился и ко мне. – Я пришлю помощь. Пусть посидят с донной Анджелой, пока вы отдохнете. Вам нужен отдых, – настаивал он, злобно поглядывая на донну Лукрецию.

– Вы правы, отец, но, может, позже вы согласитесь сопроводить меня к сестре Осанне. Астролог уверяет, что родится мальчик, но я хотела бы услышать мнение сестры. – Ее улыбка была сама сладость.

Герцог Эрколе улыбнулся в ответ, но, когда он закрыл за собой дверь, я заметила, как поникли плечи донны Лукреции.

– Идите к себе. Я посижу с Анджелой, – произнесла я.

Она с зевком кивнула, как ребенок, утихомиренный усталостью. Остановилась у дверей и ткнула в шнуровку лифа на спине.

– Не могу…

– Позвольте, я ослаблю сверху, мадонна, тогда вы расшнуруете до конца.

– Виоланта, – обратилась она ко мне через плечо, пока я занималась шнуровкой.

– Да, мадонна?

– На каком языке ты мечтаешь?

– Не знаю, мадонна. Наверное, ни на каком.

– Я мечтаю на каталанском. Странно, не правда ли, учитывая, что я родилась в Италии? Анджела единственная из тех, кто остался рядом, поступает так же. – Так она дала мне понять, что были и другие.

Когда она ушла, я закрыла ставни, чтобы не пустить прогнивший воздух с болот, поднимавшийся с восходом солнца. Подоткнув плотнее одеяла вокруг дрожащей Анджелы, я отправилась на поиски слуги, чтобы тот принес все необходимое. Под лестницей башни нашла дрыхнущего мальчишку, разбудила его пинками и сказала, что мне нужен ладан и металлические грелки для постели, наполненные оливковыми косточками из той кучи, которую дон Альфонсо использует в печи для обжига. Оливковые косточки дольше держат тепло, чем древесные угли. Его пустой сонный взгляд не внушил мне уверенности, что приказание будет выполнено. Тогда я вспомнила, что Мариам, когда я покидала родной дом, перебираясь в Санта-Мария-ин-Портико, уложила на дно моего сундука то, что она назвала «необходимыми мелочами». Кремы и суспензии в маленьких синих флакончиках, сушеные травы в холщовых мешочках так и остались нетронутыми, поскольку я, хоть с виду и хрупкая, на здоровье не жаловалась, и эти средства мне ни разу не понадобились. Наверняка среди них найдется что-то против лихорадки.

Но от усталости голова отказывалась соображать, и я не могла припомнить, для чего они нужны. Мне удалось лишь узнать лаванду, и я рассыпала несколько раскрошенных лепестков по подушке Анджелы для спокойного сна. Затем я в нетерпении принялась убирать снадобья Мариам с глаз долой, чтобы не думать о своей беспомощности. Один флакончик перевернулся, пробка вывалилась, и содержимое пролилось на дно сундука. Я выхватила письмо Чезаре, хотя во флакончике оказалась какая-то вязкая жидкость, которая очень медленно растекалась по красной шелковой обивке. Гвоздичное масло, решила я, вдыхая древесные пряные пары, помогает при зубной боли. Я поставила флакончик на место и, сжимая в другой руке письмо, подумала: вот было бы здорово, если бы Мариам положила сюда бальзам от страдающего сердца.

Уже наступил день, жизнь в замке кипела ключом за пределами этой спальни, тело говорило мне, что сейчас ночь, и мой ум отзывался на это теми мыслями, что не дают нам заснуть в ночные часы. Полгода я не видела Чезаре, да и в последний раз он проехал мимо, даже не кинув взгляда в мою сторону, когда наша свита ожидала у порта Пинчиана. Следовало признаться себе, что я ничего для него не значу, не больше, чем любая другая смазливая девчонка, потерявшая голову от его внешности и высокого положения. Я представляла девиц в виде высокой травы, через которую неторопливо идет Чезаре, срезая кого-то серпом, а других сминая подошвами высоких черных сапог.

Правда, у меня осталось его письмо, в котором он ясно дал понять, что если бы мог кого-то полюбить, то это была бы я. Я не задавалась вопросом, почему он не свободен, мне хватало и того, что он женат и к тому же воин, а значит, в любой момент его могли ждать смерть или увечье. Истинная возлюбленная должна понимать это, обладать терпением и снисходительностью, а еще не докучать своему возлюбленному требованиями и не пытаться привязать его к себе. И если он не свободен любить меня, то и другую не станет любить. Ни Фьямметту, ни Доротею Караччоло. Подвинув табуретку к кровати Анджелы, я сжала письмо в руке и, поглаживая большим пальцем смятый пергамент, ощущая углубления, оставленные его летящим пером, приготовилась ждать, когда переменится моя судьба.

Видимо, я заснула, а разбудил меня тихий и хриплый голос, неприятно резавший слух, как напильник:

– Виоланта! Виоланта!

Я очнулась и уставилась на Анджелу. Неужели мою усталую дремоту прервала смерть? За ставнями спустилась тьма, и я с трудом различала подругу.

– Почему ты не в Бельригуардо? – слабеньким голосом, но членораздельно поинтересовалась она. – Или ты тоже теперь в немилости, заодно со мной? – Она попыталась улыбнуться, но сухие губы от усилия треснули.

Я не могла вымолвить ни слова, просто сидела и лила слезы облегчения и жалости к самой себе, сжимая в руке письмо Чезаре.

– В чем дело? – не унималась Анджела, глядя то на письмо, то на мои мокрые щеки. – Он снова прислал тебе весточку? Что-то неприятное?

– Ты болела. Вот почему я здесь. Джулио послал гонца сообщить, что ты умираешь. Донна Лукреция вернулась… вчера, кажется. Я должна о тебе заботиться, а сама расклеилась… – Нужно было зажечь свечи, дать больной воды, чтобы смочить растрескавшееся горло, проверить грелки, простыни, прокладки… С чего же начать?

– Нет ли воды? – спросила она, словно подсказывая мне. – А то во рту как в свинарнике.

Я налила воды и поднесла к губам Анджелы.

– Значит, близость смерти никак не повлияла на твою манеру выражаться.

Она сделала несколько глотков из чашки и снова упала в подушки.

– Ты говоришь, тут был Джулио? – поинтересовалась она с улыбкой, осветившей каждую черточку худого, бледного лица. – А знаешь, я почти ничего не помню, кроме его лица. Казалось, оно было передо мной постоянно. Мне снились сны цвета его глаз и днем и ночью, а еще от него пахло медом.

Я слышала рассказы тех, кто находился от смерти на волосок, как они видели небесный свет в конце длинного туннеля и вдыхали ароматы молока и меда.

– Он не отходил от тебя ни на шаг до приезда мадонны. Это она отослала его отсыпаться. Он окончательно выбился из сил. Послать к нему кого-нибудь с известием, что кризис миновал?

– Пока не надо. Я, должно быть, выгляжу ужасно.

– Для Джулио это не имеет значения.

– Я не могу принять его, – решительно сказала она, а потом добавила: – Но я по нему скучаю.

– Думаешь, он не видел тебя в худшем состоянии, пока ты бредила? Он нежно выхаживал тебя, как мать. – Глупая, бессмысленная фраза. Матери сердятся и расстраиваются, что не могут прожить за своих детей их жизни и совершить их ошибки. Матери умирают. – Он обидится, если ты откажешься с ним видеться. Решит, что ты его отвергла.

– Почему ты такая мудрая и прозорливая во всем, что касается моего сердца, хотя в своих сердечных делах разобраться не можешь и мечешься, как мотылек, угодивший в горящий фонарь?

Я не знала. Да и откуда мне было знать?

Преодолев лихорадку, Анджела быстро приходила в себя, и мы уже начали подумывать о том, чтобы перевести двор мадонны в Бельфьоре. Мадонна надеялась вернуться в Бельригуардо или отправиться в летнюю резиденцию в Меделану, но, несмотря на заверения лекарей Ипполито, что и то и другое место было бы идеальным для здоровья Анджелы, врачеватели Джулио рекомендовали сделать переезд коротким. Все единодушно сошлись на Бельфьоре, расположенном на острове, в черте города, но вдали от жаркого и гнилого воздуха старых кварталов, окружавших замок. Кроме того, герцог только что пригласил Пьетро Бембо поселиться в Бельригуардо, чтобы поработать там над стихами в тишине и покое, а музу столь великого поэта могла отпугнуть толпа болтушек с их прислугой.

Белый мраморный фасад дворца Бельфьоре так идеально отражался в неподвижных водах озера в день нашего прибытия, что казался утонувшим близнецом самого себя, копией, построенной дотошными нереидами. Но мадонне он уже заранее не понравился, поскольку анфилада внутренних покоев дворца была украшена фресками, прославлявшими таланты ее свекрови, герцогини Элеоноры. Ладно, отрезала она, пусть бы они свидетельствовали, что герцогиня была, как и она, испанка и тоже принадлежала к Арагонскому королевскому дому, но можно сойти с ума от постоянных напоминаний, как превосходно герцогиня играла в шахматы, музицировала и танцевала. Мадонна рассмеялась. А еще она превосходно пировала; видимо, герцогиня была очень толстой, как и ее дочь, донна Изабелла.

– Как ты думаешь, – прошептала она, чуть замедляя шаг, чтобы поравняться со мной, когда мы проходили сквозь эти покои, занимавшие западную сторону дворца и представшие перед ними во всем сиянии заходящего в озеро солнца, – старику Эрколе приходилось громоздиться на нее по-собачьи? Или он такой одаренный от природы мужчина, что ему не был помехой ее толстый живот? – После болезни Анджелы, полагая, что я каким-то образом излечила ее кузину, мадонна общалась со мной по-свойски, что очень мне льстило.

Я расхохоталась.

– Над чем смеемся? – Анджела заинтересованно повернулась в кресле на колесиках, в котором я ее катила. – Как я ненавижу сидеть внизу с карликами и собаками!

Я наклонилась и все ей рассказала, добавив:

– Вы с мадонной больше меня знаете о мужчинах из рода Эсте и их возможностях, моя дорогая.

Подруга принялась с жаром отстаивать свою добродетель в том, что касалось Джулио, а ее родственница весело фыркала, делясь обрывками впечатлений от дона Альфонсо, специально, чтобы подловить Анджелу и заставить ее пуститься в откровения. Мы дружно смеялись над толстухой герцогиней и ее двором. Непристойные шутки летели впереди нас по галерее, но их разом оборвала процессия слуг, несших наши вещи с барж, пришвартованных к дворцовой пристани. Анджела взвизгнула, а донна Лукреция велела кузине успокоиться, пока ей вновь не стало хуже. Слуги, мол, – это те же стены: ничего не видят, ничего не слышат. Неосмотрительное заявление из уст женщины, взращенной в лабиринте интриг Ватикана.

Весна переросла в лето, и мы прочно обосновались в Бельфьоре. Ребенок рос в животе донны Лукреции, и сама она становилась сильнее и увереннее, что доносит плод до срока и подарит дону Альфонсо сына, который укрепит ее положение достойной преемницы вездесущей герцогини Элеоноры. Мадонна даже шутила, что теперь носит пояс такой же, как у свекрови или того слона, чье прибытие в Феррару запечатлено на стенах Сала-дель-Элефанте.