Текст книги "Хроника моей жизни"

Детство. Годы учебы в Шуйском духовном училище и Владимирской духовной семинарии

1819 год

От чрева матере моея Ты еси

мой покровитель… Не отвержи мене

во время старости: внегда оскуде-

вати крепости моей, не остави мене.

Пс. 70, 6, 9

Я родился 15-го марта 1819 года. Родители мои были Михаил Сергеевич и Стефанида Ивановна.

Отец мой был сын диакона Крестовоздвиженской церкви села Палеха Вязниковского уезда, Владимирской епархии Сергея Никитича; родился 20-го сентября 1783 года. Оставшись в малолетстве круглым сиротою, он воспитывался в доме священника и благочинного того же села Палеха Ивана Ефимовича Дмитревского (уроженца Вологодской епархии), женатого на сестре деда его, Никиты Феодоровича, Ирине Феодоровне. 11-ти или 12-ти лет он, обучившись грамоте, определен был к той же Крестовоздвиженской церкви, при которой был его отец, на должность пономаря и вскоре посвящен был в стихарь.

Мать моя, Стефанида Ивановна, родилась в 1788 году, была дочь также диакона села Гориц Шуйского уезда, Суздальской (ныне Владимирской) епархии Ивана Ивановича. Дед ее, также Иван Иванович, был дьячком в селе Горицах, а прадед отец Иоанн в том же селе был священником. Овдовевши, он поступил в число братии в Николо-Шартомский монастырь, находящийся от Гориц в 4-х верстах. Здесь, принявши монашество с именем Иоасафа, он возведен был в 1780 году в сан игумена, но в ночь на 29-е число августа 1786 года неизвестно кем был убит в монастыре, как замечено в старинном монастырском синодике[1]1
  Описание г. Шуи и его окрестностей, В. Борисова. М., 1851. С. 206.


[Закрыть].

Как у моего родителя была только одна сестра Аграфена Сергеевна, бывшая в замужестве за священником в селе Богородском Шуйского уезда отцом Александром, так и у матери моей был только один брат Петр Иванович, который был сначала дьячком при Горицкой Богородицкой церкви, а потом при той же церкви диаконом.

Отец мой, как мне его описывали, был невысокого роста, с русыми волосами и красивым лицом; при живом и веселом характере, отличался любознательностью и пользовался добрым расположением прихожан и родных, коих как в Палехе, так и в Горицах было очень много. Кроме исполнения своих служебных обязанностей по церкви, он занимался домашним столярным ремеслом – вставкой в оконные рамы стекол, и даже художеством – иконописью. Известно, что во второй половине XVIII столетия палеховцы заимствовали искусство иконописания от иконописцев г. Шуи – главного тогдашнего центра старинной Суздальской иконописи[2]2
  Описание г. Шуи и его окрестностей, В. Борисова. М., 1851. С. 76.


[Закрыть]. У меня и теперь цел образ Божией Матери Всех скорбящих Радость – произведение кисти моего родителя. Впрочем, на этом образе ему принадлежит только доличное, т. е. платье, а лица писаны другим, более искусным мастером. В Суздальской, а равно и в Палеховской иконописи существовало следующее разделение труда: один левкасит, т. е. грунтует алебастром, смешанным с простым клеем, доски, другой по заготовленному на доске рисунку пишет лица, третий – доличное (платье), четвертый подписывает, пятый накладывает серебро, шестой окрашивает поля (края образа) и последний олифит[3]3
  Ежегодник Владимирского статистического комитета, Т. 1. Вып. 1. Владимир, 1876. Стлб. 229–230.


[Закрыть].

У родителей моих было 12 дочерей и ни одного сына: поэтому, естественно, отцу моему чрезвычайно хотелось иметь наследника – сына, и Господь внял его пламенному желанию; но ему не дано было утешения видеть появление на свет желанного сына.

В январе 1819 года Михаил Сергеевич был в Горицах у своей тещи Анны Васильевны в гостях. Возвращаясь оттуда домой, он сильно простудился и, после кратковременной болезни, 25-го числа того же января скончался на 36-м году от рождения, оставив беременную жену с тремя дочерьми.

Вознесенская церковь в с. Горицы на берегу реки Тезы

Мать моя, Стефанида Ивановна, вскоре после кончины своего мужа оставила Палех и переселилась с дочерьми на свою родину в село Горицы, где у нее оставались еще в живых мать, Анна Васильевна, и младший брат. На первый раз она поместилась у брата своего, диакона Петра Ивановича, в особом небольшом флигеле на дворе, и здесь-то 15 числа марта 1819 года разрешилась от бремени рождением первого и последнего сына, которого во святом крещении нарекли Иоанном в честь преподобного Иоанна, списателя лествицы, коего память совершается Церковью 30 марта. Восприемниками при моем крещении были: означенный диакон – Петр Иванович и старшая его дочь девица Елизавета Петровна, которая вскоре после того скончалась. Итак, мне суждено было, по воле Божией, родиться не под родительским кровом, а в чужом, хотя и родственном доме. Не было ли это предзнаменованием моей страннической жизни, моего постоянного перехождения из места в место, из града в град?

Младенчество мое, как мне сказывала старшая сестра, сопровождалось болезнями и лишениями. На первом же году жизни я страдал от кровавого поноса и был в крайней опасности жизни. От этой болезни меня лечили красным вином с растопленным сургучом и поили водой с какого-то целебного камешка, хранившегося у какой-то благочестивой, а может быть, суеверной старушки, известной под именем Малинки. Как бы то ни было, но храняй младенцы Господь сохранил мою слабую жизнь и хранит ее, по Своему неизреченному милосердию, до сего дня. Для моего питания требовалось молоко, но у матери моей своей коровы еще не было, а просить молока у брата своего, у которого была корова, она, вероятно, стеснялась, так как у него было свое немалочисленное семейство. К моему счастью, нашлась в соседстве одна добрая и сострадательная крестьянка, Феодора Михайловна Чайкина, которая, тайно от родных моей матери, каждый день доставляла для меня свежее молоко. Я помню хорошо эту благодетельную мою кормилицу, но ее давно уже нет в живых. Упокой, Господи, ее добрую душу.

1822 год

Моей матери предоставлена была просфорническая должность при Горицкой церкви и дано было небольшое место для постройки дома рядом с большим домом ее брата. Скоро ли построен был дом моей матери, я не знаю, но в январе 1822 года, когда мне не было еще трех лет от роду и когда в первый раз пробудилось мое сознание, я помню, что мы жили уже в своем доме. Дом этот небольшой деревянный, о трех окнах; сзади, через сени, сделана была пристройка, разделенная на две половины; в одной была холодная светелка о двух окнах, а в другой – темный чулан; при доме – небольшой дворик и маленький огород.

У матери моей, кроме меня, было три дочери: Мария, Прасковья и Анна. Все они своими трудами приобретали себе насущное пропитание: зимой занимались тканьем бумажной красной пестряди, так называемой «александрийки», производство которой тогда в нашем крае составляло исключительное почти женское ремесло; а летом нанимались иногда у дяди, диакона, а иногда у священника, также родственника, жать хлеб. Старшая сестра моя Мария Михайловна, которая осталась по смерти родителя 17-ти лет, выдана была в замужество еще при жизни нашей матери. Это было 25 января 1822 года, когда мне было, как выше замечено, менее трех лет. Свадьба моей сестры была первым событием в моей жизни, сохранившимся в моей памяти.

После сего все заботы и попечения моей матери сосредоточены были преимущественно на мне, как на младшем и единственном сыне.

Детство мое под материнским кровом текло мирно и беззаботно. В летнюю пору я предавался на улице, с немногими сверстниками своими, обыкновенным детским забавам – беганью по лужайкам, игре в бабки и др.; а зимой большую часть дня проводил дома, занимаясь постройкой из бабок церкви; наряжаясь в ризы, делая их из больших платков; привешивая на печи к шесту коклюшки, которые сестры мои употребляли при плетении кружев, и ударяя этими коклюшками о шест, как бы производя на колокольне звон[4]4
  О св. Антонии, патриархе Константинопольском, жившем в первой половине IX века, пишут, что в нем, когда он был еще младенцем, было замечено стремление к священным действиям и пр. (см.: Вечный календарь Е.А. Тихомирова. Т. 1, М., 1879. Под 12 числом февраля. С. 133).


[Закрыть]. Вообще, у меня с самого детства была особенная привязанность к церковным предметам: видно, что благолепие приходского храма и строгая чинность богослужения производили на меня глубокое впечатление. А с тех пор, как я начал себя помнить, я неопустительно бывал при воскресных и праздничных богослужениях, которые на моей родине совершались в точности по уставу, со всеми положенными чтениями из толкового Евангелия, Четией-Минеи и отеческих писаний, так что всенощная, например, служба под великие праздники продолжалась часа четыре и более. И как в зимнее время утреннее богослужение начиналось часа в три по полуночи, а иногда и ранее, то когда мне было уже лет шесть или семь от роду, меня непременно будили к утрени.

1825 год

В декабре 1825 года, когда мне было уже более 6-ти лет от роду, гуляя раз в сумерки на улице и катаясь на санках или на лубянке(из льда) с горы, я неожиданно поражен был ударом большого, в 600 пудов, колокола на колокольне Покровской церкви соседнего села Дунилова, а через несколько минут повели меня в свою Горицкую церковь. Здесь собралось духовенство всех церквей обоих сел по случаю восшествия на престол Императора Константина Павловича. Заставили и меня поднять руку вверх с обычным перстосложением для крестного знамения, когда читана была присяга, а затем и целовал Евангелие. То же самое повторилось через несколько дней, когда получен был новый манифест о восшествии на престол императора Николая Павловича.

Среди неграмотного семейства (мать и сестры мои – все были неграмотны) очень рано во мне пробудилось сильное стремление к обучению грамоте; в особенности мне хотелось как можно скорее научиться писать. Вероятно, к этому поощрял меня пример двух сыновей моего дяди, которые старше меня были летами и уже учились в школе. В нашем доме была единственная книга – календарь не помню какого года прошедшего столетия с пробельными в ней листами. Не умея еще читать, я исписал все эти листы разными чертами и каракулями; и так как в доме не было ни чернил, ни перьев, то младшая сестра моя Анна вместо чернил приготовляла мне из лазори, добываемой с химического завода, раствор, а вместо пера очинивала лучинку. Лет шести я начал неотступно просить мать, чтобы она купила мне азбуку; но так как этой книги в селе приобрести было нельзя, а нужно было посылать за нею в город, то, пока это происходило, я приступил к своей тетке Татьяне Ивановне, жене моего дяди, диакона, чтобы она выучила меня читать, хотя сама она была безграмотная. Но как она, вероятно, слышала, как ее дети громко твердили по книжке буквы и склады, сама заучила их на память, то эту премудрость не отказалась передать мне; с ее слов я выучил на память названия букв и начальные склады их. Но когда дело дошло до слов под титлами: ангел, ангельский и проч., то моя добрая учительница сама стала в тупик.

1826 год

Между тем мне, наконец, куплена была азбука, и с нею я отдан был соседу нашему, дьячку Михаилу Васильевичу Белоцветову, в книжное научение. Дело было так. 1 декабря 1826 года, в день святого пророка Наума, матушка повела меня в церковь к обедне и после обедни, поставивши довольно большую свечу – помнится, в пятиалтынный – перед иконописными святцами, просила священника отслужить молебен пророку Науму, чтобы он наставил меня на ум, на разум, а дьячку Михаилу Васильевичу сказала, чтобы он не снимал с подсвечника свечи, пока она вся не сгорит перед образом[5]5
  Об обычае совершать перед начатием учения молебен пророку Науму см.: Чтения московского общества истории и древностей Российских, 1861. Кн. IV. Еще в Месяцеслове, изд. архимандритом Димитрием, под 1-м числом декабря.


[Закрыть]. Вслед за тем она отвела меня в дом учителя или, как говорили у нас тогда, мастера, и с этого благословенного дня начался курс моего учения.

Когда привели меня к Михаилу Васильевичу учиться, у него были уже три ученика из крестьянских мальчиков, сверстников или немного старших меня по летам.

Ученье наше шло таким образом. Книжки наши лежали не на столе, а на лавке; мы же сами сидели пред лавкою на низеньких стуликах. Между нами сидел на таком же стулике и сам мастер, занимаясь сапожным мастерством. Мы все читаем вслух, и он, бывало, не пропустит ни одной ошибки не только в словах, но и в ударениях, и даже в знаках препинания, без должного исправления и замечания. Вообще, Михаил Васильевич был великий мастер своего дела. Он был человек с некоторым даже образованием; учился в семинарии и простирался до поэзии; любил на досуге читать книги и входил даже, по праздничным дням, в словопрения с раскольниками, которых в соседнем селе Дунилове было много, и притом разных сект.

1827 год

Мое учение под руководством Михаила Васильевича было очень непродолжительно. Начавши 1 декабря 1826 года со второй половины азбуки, где содержатся все славянские слова, которые обыкновенно печатаются сокращенно – под титлами, где затем показаны славянские цифры, означаемые буквами алфавита, и где, наконец, изъяснены строчные и надстрочные знаки препинания и ударения вроде следующих: оксия, вария, камора, краткая, звательница, титла, слово титло, апострофы, кавыка, ерок, запятая и проч., я скоро прошел Часослов, а к весне следующего, 1827 года окончил и Псалтирь. Затем мне следовало приступить к упражнению в искусстве чистописания; но я не знаю, по каким соображениям, вероятно экономическим, меня не оставили уже у Михаила Васильевича, который писал очень красиво, а перевели к зятю Василию Александровичу на Пустыньку, как обыкновенно называли уединенную местность, где находилась помянутая выше единоверческая церковь, при которой зять мой был пономарем. У зятя в продолжение двух-трех летних месяцев, я оказал довольно порядочные успехи в чистописании. Между тем приближалось время поступить мне в школу.

Но прежде чем оставить родной кров, я изложу здесь краткие сведения о моей родине и ее окрестностях.

Село Горицы, где я родился, находится от уездного города Шуи в расстоянии 17-ти верст по почтовому Костромскому тракту; расположено на правом берегу реки Тезы. Название свое получило от гористого местоположения. Местность очень красивая. Дома моей матушки и ее брата занимали в селе едва ли не самое лучшее местоположение. Они стояли особняком. Мимо нашего дома с левой стороны проходила из села Иванова большая купеческая дорога в Нижний Новгород; а с правой стороны дома моего дяди лежал довольно глубокий овраг, отделявший оный от обширной поляны. С восточной стороны пред окнами под горой протекала река, а за ней раскинуто версты на две большое село Дунилово.

В моем детстве священником Горицкой церкви был отец Матвей, двоюродный дядя моей матери. Видный и благообразный собою, он не имел школьного образования и из причетников возведен в 1792 году в сан священства и был даже благочинным. Имел приятный голос и в служении был очень благолепен. Жена его Анна Степановна была грамотная и очень любила читать и петь в церкви; случалось нередко, что она одна на клиросе отправляла вместо дьячка раннюю обедню; а при отпевании покойников она, бывало, никому не даст читать 17-ю кафизму; ходила иногда с причтом и в дома прихожан для отправления молебнов. Помню как теперь: мы были в одном богатом доме для совершения водосвятного молебна (брали по домам и нас, детей, для получения конечных подаяний). Мне довелось стоять у зеркала, и я нередко заглядывал в него. Анна Степановна, стоя сзади меня и приметивши мое неблагочиние, дернула меня довольно сильно за ухо и тем дала понять, чтоб я не засматривался в зеркало. К несчастью, эта почтенная старица страдала по временам недугом пьянства и, уходя из дома, приходила иногда по ночам к нам и настойчиво требовала от матушки водки, оставаясь в нашем доме до утра. У о. Матвея была единственная дочь Александра Матвеевна, которая была в замужестве за священником Покровской церкви села Дунилова Василием Васильевичем Сапоровским, но которой в живых я уже не помню. У него же в доме жила какая-то родственница, кажется двоюродная сестра, девица Ольга Алексеевна, которой родной брат Александр Алексеевич Горицкий был уездным стряпчим в г. Муроме.

Диакон Петр Иванович, рукоположенный в диакона в 1809 году, – родной брат моей матери и мой отец крестный. Довольно высокого роста, темно-русый с короткими волосами на голове, но с довольно большою бородою и длинными усами; с громким голосом и с живым характером; отличный знаток церковного устава и весьма ревностный по службе; школьного образования не получил, но был довольно начитан: Четьи-Минеи святителя Димитрия Ростовского едва не знал наизусть; беспорядков и шуму в церкви терпеть не мог. Когда кто-либо разговаривал в церкви, ему стоило только на амвоне поворотить голову и шевельнуть усом, чтобы прекратить всякий беспорядок; в особенности боялись его женщины. Строг был он и в семействе; а семейство его было немалочисленно: кроме жены, Татьяны Ивановны, было два сына и четыре дочери. У него же проживала и мать его Анна Васильевна. Сыновья – Иван и Михаил – оба были старше меня; но Михаил, проучившись два или три года в духовном училище, скончался, а Иван окончил в 1832 году курс семинарии. Дочери были Мария, Пелагея, Олимпиада и Елисавета. При таком значительном семействе церковных доходов для содержания его было, конечно, недостаточно. Поэтому надлежало изыскивать к сему другие источники. По временам Петр Иванович занимался посредством найма обработкой принадлежащего ему участка церковной земли; но главным и постоянным его занятием была торговля оконными рамами, фонарями и хрустальной посудой; а жена его торговала красной пестрядью, которую приготовляли дочери и посторонние женщины. При этих занятиях материальное благосостояние семейства моего дяди было весьма удовлетворительно. Поэтому у них в доме давно уже заведен был самовар, и они почти ежедневно пили чай, тогда как у моей матери и в помине об этом не было. Бывало, в большие годовые праздники, как, например, в Пасху и в Рождество, мою матушку приглашали на чай к дяде, а она брала с собой и меня: и как было радостно и весело на душе быть в такие торжественные праздники в светлой, чистой комнате, где все дышало изобилием и довольством! Но раз вот что случилось со мною. В горнице, в которой обыкновенно мы пили чай, были стенные часы с кукушкой. Когда я в первый раз услышал пронзительные звуки этой кукушки, я так был испуган этой неожиданностью, что со слезами бросился бежать вон из горницы, и после бой часов каждый раз производил на меня самое неприятное впечатление.

Дьячок Михаил Васильевич Белоцветов определен был на место в 1819 году. Он был наш ближайший сосед; его дом был позади нашего. Был он двоеженец и так строго соблюдал церковное правило относительно двоеженцев, что никогда не позволял себе проходить в алтаре по горнему месту мимо престола. Он голос имел не сильный, но приятный тенористый; ноту церковную знал очень твердо и умел петь даже столповым, старинным напевом. В воскресные и праздничные дни собиралось на клиросах много грамотных прихожан, которые и пели и читали вместо причетников; но под великие праздники они требовали, чтобы первые две или четыре стихиры Михаил Васильевич пел по нотам, которых они сами не разумели. Стихиры же в Великий пост, на Преждеосвященных литургиях, он пел большей частью столповым напевом. Читал он неспешно и выговаривал каждое слово отчетливо, чего требовал и от других. Когда я окончил у него учение грамоты, он заставлял меня в церкви читать часы и шестопсалмие, и если я произносил какое-нибудь слово против ударения или останавливался не на знаках препинания, он пальцем ударял меня в спину или в шею. Впоследствии, когда я учился уже в школе и, в каникулярное время приходя в церковь, становился по обыкновению на клирос, Михаил Васильевич требовал от меня, чтобы я пел непременно альтом, которого у меня не было; и он был всегда недоволен, когда я пел в один с ним тон: это было, впрочем, в будничные только дни. В праздники пел, как я выше сказал, целый хор прихожан.

Пономарь Андрей Андреевич Стразов, также с 1819 года. Он был совсем других качеств: и читал нетвердо, и пел не совсем исправно, а ноты и вовсе не разумел. Под великие праздники, когда на правом клиросе пел стихиры по постному обиходу Михаил Васильевич, на левый клирос выходили петь или отец Матвей, или мой дядя, диакон, а иногда и оба вместе. Зато Андрей Андреевич был весьма услужливый человек: нужно ли, бывало, отцу Матвею ехать по благочинию для обзора церквей – он у него исправляет должность кучера; надобно ли везти в училище или в семинарию внука отца Матвея и сына отца диакона – Андрей Андреевич готов к их услугам. У Андрея Андреевича было два сына и несколько дочерей. Старший из сыновей Яков был мой почти сверстник, только годом или двумя моложе меня. С ним мы наперерыв старались прислуживать священнику в алтаре: приготовить кадило, подать теплоту, вынести из алтаря пред Евангелием на малом ходу свечу, – это было наше дело, особенно в будничные дни; в праздники нас до этого не всегда допускали. Но играми на улице мы с Яковом вместе почти никогда не занимались, потому что он жил за церковью на другой улице от меня и у него был свой кружок друзей и сверстников.

Просфорнею при Горицкой церкви лет десять была моя матушка Стефанида Ивановна. Эта должность доставляла ей порядочные средства к жизни. Я не знаю, получала ли она какое-либо определенное вознаграждение за труды; но я хорошо помню, что она в воскресные и праздничные дни ходила по церкви со старостой с тарелкой для сбора приношений; ходила с причтом по домам во время Пасхи, осенью ходила по гумнам, во время молотьбы, с мешком для сбора так называемой нови, иногда брала с собой и меня. Некоторые лепты доставлял ей и я. Когда, бывало, служит кто-либо в церкви молебен или панихиду, после вознаграждения причта давали и нам с пономаревым сыном Яковом особо по грошу, а иногда и по пятаку. Но раз служил молебен пред образом Рождества Богородицы приехавший из Мурома к отцу Матвею гость, стряпчий Александр Алексеевич: он пожаловал мне серебряную монету, кажется, пятиалтынный. Это привело меня в крайнее удивление и восторг. И все таким образом получаемые мною лепты я спешил отдавать своей матери; разве иногда утаишь копейку или две на покупку для игры бабок.

При таком обширном родстве, жизнь в Горицах не могла быть, конечно, скучною. Впрочем, в доме моей матери, кроме зятя Левашева, я почти никого не видал; но у дяди Петра Ивановича нередко бывали гости, и в значительном числе. Храмовые праздники и дни именин праздновались довольно шумно и весело. Угощение было, разумеется, весьма изобильное; но предосудительного на этих пиршествах ничего не допускалось. Главную забаву гостей составляло пение, но пение церковное: пели, например, догматики или какие-нибудь канты духовного содержания. Главным зачинщиком и руководителем пения был всегда отец Василий Сапоровский, как бывший певчий и музыкант. Некоторые гости, преимущественно молодые женщины, играли иногда в карты, в дурачки или в свои козыри. Любимою же игрой моего дяди и отца Сапоровского была игра в шашки.

До осьмилетнего возраста я далее Дунилова нигде почти не бывал. Раз только зять и сестра, поехавши на Никольскую ярмарку в соседнее село Пупки, отстоящее от Гориц верстах в четырех, взяли меня с собой и там купили мне, не помню, какую-то игрушку. Тут же в первый раз увидел я монастырь, Николо-Шартомский.

Обитель эта исторически известна с 1425 года. Название Шартомской она получила от реки Шартомы (ныне Шатма), впадающей близ монастыря в реку Тезу. Кем первоначально основан был монастырь, неизвестно; известно только, что в XVI веке он был родовым кладбищем князей Горбатых-Суздальских[6]6
  Собрание исторических сведений о монастырях, А. Ратшина. М., 1852. С. 32.


[Закрыть]. В нем с 1425 года по 1767 год настоятелями были архимандриты, затем уже игумены, а с 1830 года строители. Между игуменами в 1780–86 значится Иоасаф – мой прапрадед, о котором упомянуто было выше[7]7
  Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской Церкви, П. Строева. СПб., 1877. С. 681–683.


[Закрыть].

В монастыре четыре каменные церкви. Главная из них во имя святителя Николая, обширная и величественная, освящена 27 апреля 1651 года.

Между священными утварями монастырскими значится рукописное Евангелие, принадлежавшее архиепископу Суздальскому Арсению Элассонскому, ученому греку († 1630 году). А в числе старинных грамот и бумаг хранится собственноручное письмо святителя Воронежского Митрофана[8]8
  Более подробные сведения о Николо-Шартомском монастыре см. в книге: Описание г. Шуи, В. Борисова. С. 191–206.


[Закрыть].

Настал, наконец, срок записывать меня в приходское духовное училище, которое находилось в уездном городе Шуе. Пока я находился дома, мне не стригли волос, а только подстригали кругом, как это обыкновенно было у крестьянских детей. Теперь нужно было меня остричь, как требовалось школьными порядками. Матушка послала меня к о. Василию Сапоровскому просить, чтобы он меня остриг, а мне приказала остриженные волосы принести ей – что я, конечно, и исполнил. Волосы мои были белые и мягкие как лен. Матушка до конца своей жизни хранила их у себя.

Во второй половине июля 1827 года матушка повела меня в г. Шую. День был жаркий. Отойдя несколько верст, я начал чувствовать усталость. К счастью, нас догнал на дороге знакомый матушке крестьянин, который также ехал в Шую и которого она упросила посадить меня на телегу и подвезти. Добрый крестьянин, спасибо, не отказал в ее просьбе; меня посадили в его телегу. Но тут оказалась другая для меня беда: пока лошадь шла шагом, матушка не очень далеко отставала от нас и была у меня на глазах; но как скоро лошадь начинала бежать рысью, матушка скрывалась от моих глаз, и я, опасаясь как за нее, так и за себя, начинал плакать. Наконец, так или иначе, мы достигли цели своего путешествия и, прибывши в Шую, остановились у родственника своего, диакона кладбищенской Троицкой церкви Григория Михайловича Дроздова. На другой день матушка повела меня к смотрителю училища на экзамен. Тот заставил меня читать сначала по-славянски: я прочитал бойко; затем дал мне читать не помню какую книжку гражданской печати. Я хотя и мог довольно хорошо разбирать и гражданскую печать, но не так свободно, как славянскую; поэтому я, вероятно, не рассчитывая на успех, сконфузился и не мог слова выговорить, как ни ободрял меня смотритель. Нужно было при этом назначить мне фамилию. Но так как у моего родителя никакой фамилии не было, то матушка просила дать мне фамилию моего двоюродного брата – Тихомиров. А от кого эта фамилия заимствована была для моего брата, я и теперь не знаю. Отец его так же, как и мой, был бесфамильный. Скоро за тем мы возвратились домой.

Приближался сентябрь. Нужно было снова в Шую, но уже не на короткий срок. За день или за два до отъезда матушка повела меня ко всем родным прощаться. Родные при прощанье награждали меня – кто гривенником, кто пятиалтынным, а сестры мои в день отъезда моего напутствовали меня горькими слезами, как будто отпускали в рекруты; но я со спокойным и даже веселым духом стремился в школу.

Привезши в Шую, матушка снова водила меня к смотрителю и при этом принесла ему в дар десяток очень крупных яблоков. В Шуе меня поместили на ту же квартиру, на которой жил мой двоюродный брат Иван Тихомиров, за год перед тем переведенный во Владимирскую семинарию. С ним вместе квартировали и вместе перешли во Владимир три брата Соловьевы – Михаил, Алексей и Николай. Из них Алексей – впоследствии известный Агафангел, архиепископ Волынский († 8 марта 1876 года).

Прежде чем говорить о моем начальном образовании в школе, я не излишним считаю познакомить читателя с историей и характером г. Шуи и Шуйского духовного училища.

Название города Шуи произошло, по всей вероятности, от положения его на левом (по-славянски – шуем) берегу реки Тезы. Первоначальное основание этого города некоторые историки, как, например, Болтин, относят к самым древним временам России[9]9
  Описание г. Шуи, В. Борисова. С. 2.


[Закрыть]. Местоположение города очень красиво. Он расположен на берегу Тезы, постепенно возвышающемся от запада к востоку, и высший пункт этой возвышенности исстари называется «крутихой». В торговом и промышленном отношении Шуя – один из замечательных уездных городов Владимирской губернии. Главную промышленность шуйских граждан составляла торговля английскою и русскою бумажною, красною и белою, пряжей и производимыми из этой пряжи ситцевыми изделиями. Годовые торговые обороты простирались в сороковых годах текущего столетия на сумму до 3-х миллионов рублей. Более известные купеческие фамилии в тридцатых и сороковых годах были: Посылины, Киселевы, Корниловы, Носовы и др.

Богатое шуйское купечество всегда отличалось ревностью о благолепии храмов Божиих и благотворительностью бедным.

В Шуе не очень много церквей, но все они отличаются особенным благолепием и снабжены богатыми утварями и ризничными принадлежностями. Всех церквей в 1827 году было пять: Воскресенская (соборная), Крестовоздвиженская, Спасская, Покровская и Троицкая (кладбищенская). Впрочем, судя по незначительному количеству коренного городского населения, церквей приходских было достаточно. Жителей городских обоего пола считалось не более 4000; но при этом вдвое больше было пришлого народу – фабричных мастеровых и разного рода рабочих.

Первым смотрителем Шуйского духовного училища был протоиерей Василий Иванович Смирнов, человек почтенный, пользовавшийся общим уважением как духовенства, так и граждан. Где он сам получил высшее образование, я хорошо не знаю, вероятно, в Лаврской Троицкой семинарии; но известно, что он был преподавателем во Владимирской семинарии. Сделавшись смотрителем Шуйского училища, он вместе с тем определен был настоятелем церкви села Васильевского, в 18-ти верстах от г. Шуи; жил он постоянно в Шуе, а в Васильевское для служения ездил только по праздникам. В Васильевском, кроме него, было еще три священника. В должности смотрителя отец протоиерей Смирнов оставался до 1829 года. К нему-то приводила меня матушка на первоначальное испытание.

Инспектором при моем поступлении в училище был священник Троицкой церкви Иван Алексеевич Субботин[10]10
  При открытии училища он читал сочиненную им оду, которая напечатана во «Владимирских епархиальных ведомостях» (1884. № 5. С. 141).


[Закрыть]. Невысокого роста, сухощавый, с кудрявыми русыми волосами, лишенный одного глаза, но чрезвычайно дальнозоркий, глубоко религиозный и строгих правил жизни; отличный латинист и вообще основательно образованный человек. Он переведен был в Шую из Переславского духовного училища, где был учителем. В отношении к старшим и неблагонравным ученикам был очень строг, но к нам, ученикам первого класса, был отечески снисходителен.

Квартира, на которой я был помещен, считалась одною из лучших городских ученических квартир как по близости к училищу и церкви (вблизи собора), так и по нравственному надзору. Хозяйка квартиры – Александра Ивановна Болотова, девица лет 60-ти, весьма набожная и строгих правил. Грамоты не знала, но совершала весьма продолжительные молитвы каждую ночь. Зимой, в воскресные и праздничные дни, как бы рано заутреня в соборе ни начиналась, она по первому удару колокола сама встанет и нас всех разбудит, и отнюдь никому не позволит остаться дома – всех непременно отправит в церковь, а летом бывали такие случаи: найдет ночью гроза с молниею и громом; Александра Ивановна непременно разбудит нас и, зажегши пред иконами свечку, заставит молиться Богу и читать какой-нибудь акафист. Родители, поставляя к ней на квартиру детей, вручали ей небольшую ременную плетку о двух хвостах, чтобы она усмиряла ею резвых и непослушных. Бывало, у печи на гвозде всегда видишь несколько таких орудий казни, и они не оставались без употребления. Вручила ли Александре Ивановне плеть моя матушка, не знаю; но я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь подвергаться наказанию. Правда, на первой или на второй неделе моего поступления на квартиру я, при игре с товарищами в бабки, разбил в окне сеней у задней избы стекло, но этот ненамеренный детский проступок, кажется, на первый раз был мне прощен; а после уже ничего подобного со мною не случалось. Александра Ивановна ко мне, как сироте и хорошему ученику, всегда была добра и особенно внимательна. Бывало, каждую почти субботу она имела обыкновение печь блины; и когда мы собираемся идти в школу, она на ухо шепчет, чтобы я или остался на некоторое время дома, или, прослушавшись в школе у авдитора (авдитор – ученик духовной семинарии, бурсы и других учебных заведений, назначенный учителем проверять задания у сотоварищей. – Примеч. ред.), поскорее вернулся на квартиру, где меня ожидали горячие блины. На квартире же нас всегда было не больше 7 или 8 человек; да больше нельзя было и поместить, потому что мы занимали одну только комнату, в которой притом помещалась и сама хозяйка, да и не одна, а со своей вдовою невесткой, женой умершего брата ее. При избе, через сени, была еще одна комната, но холодная. В ней хранились наши сундучки с бельем и другими пожитками. У каждого из нас была своя постель, т. е. войлок, обшитый холстом, и подушка; были ли у кого-нибудь одеяла, не помню, но, кажется, не было; одевались своим платьем. Спали все на полу, и каждый сам для себя приготовлял и убирал свою постель. Стол у нас был общий свой, но капуста для щей, квас и соль были хозяйские; сверх сего еженедельная баня и мытье белья также от хозяйки, и за все это мы платили – сколько бы вы думали? – по 15 рублей ассигнациями (4 рубля 43 копейки серебром) в год. Судя по нынешнему времени, это баснословная дешевизна.