Текст книги "Хроника моей жизни"

1841 год

В июле 1841 года я определен был на должность смотрителя семинарской больницы. Обязанности мои состояли в наблюдении за порядком в больнице, преимущественно в хозяйственном отношении; мне ежемесячно выдавалась экономом семинарии на расходы небольшая сумма, в которой я должен был давать ему отчет. Но мои отчеты не всегда заслуживали одобрение эконома, моего родича. Однажды я представил ему счет издержанных мною денег по случаю погребения умершего ученика. В этом счете значилось в расходе 4 рубля с копейками ассигнациями. Взглянувши в этот счет, он сильно выбранил меня, сказав: «Разве можно представлять такие счета?» – «А какие же?» – возразил я ему. – «Да тут нужно было записать в расход по крайней мере 15-ть рублей». – «Предоставляю уже это Вам», – был мой ответ. Из этого я понял, что значит быть экономом семинарии.

По должности смотрителя больницы – сколько бы, вы думали, получал я жалованья? Два рубля серебром в месяц. Правда, при этом я имел, кроме квартиры, казенный стол.

Но Ф. Г. Беляев, сверх должности смотрителя, передал мне свои уроки, которые он имел в разных домах и которые мне доставляли более тридцати рублей ассигнациями (около 10-ти рублей серебром) в месяц.

Уроки я имел у врача семинарской же больницы Митрофана Ивановича Аляркинского и в двух домах дворянских, коих фамилии не помню. Помню только, что в одном доме заставили меня преподавать мальчику, между прочим, немецкий язык, которого я вовсе не знал. Но неведением иностранного языка так же, как неведением закона, я не мог оправдываться. Делать нечего, начал с ребенком сам изучать с азов немецкий язык, по известному изречению: docendo discimus.

5-го августа Беляев извещал меня коротенькой запиской, что он отправляется в Петербург со студентом саратовской семинарии (Л. Я. Снежницким) и поручал мне переслать в Муром к брату своему (Ивану Гаврилычу, учителю духовного училища) Библию, Баумейстера и калоши.

А 31-го того же месяца писал мне о. Граменицкий в ответ на мое письмо:

«В первых числах сего августа получил от пришедших к обедне письмо Ваше. Чувствительно благодарю за уведомление. Очень приятно, очень весело читать Ваше извещение. Радуюсь, что Вы приобрели для себя хотя не вечное прибежище – местечко в больнице, радуюсь также, что еще имеете побочные пособия к своему содержанию. Еще желал бы знать короче о Вашем положении, и Вы это обещали мне сообщить чрез подателя Вашего письма Феодора Гавриловича; но он, верно, из списка друзей меня хочет исключить, проехал Липней без оглядки, а как бы, по мне, не заехать к бывалому знакомцу? Бог с ним! Разумеется, ему так, как предназначенному быть жителем большой столицы, с нашим братом знакомиться низко.

Я, друг, лето проводил в работе, отчасти позапасся хлебом; теперь хлопочу о пиве; в первых числах сентября буду заваривать; не подумайте, что наше пиво походит на сумасбродную, бесполезную брагу; нет, оно немногим уступит в действии горилке. Это я испытал на себе в прошедшую осень. Делать нечего, у нас в деревне не город, не увидишь скачущих по большой дороге дворян или других франтиков, скучно, испьешь пивца, и повеселее, поедут в воображении на тройках и двойках. Слава Богу, я познакомился с живущими у нас в приходе господами, а чрез них и с другими: чуть соскучилось – можно найти развлечение в доме любого.

Наш диакон в предпоследних числах вакации бывал у Вас в больнице, желал Вам сообщить весть обо мне и от Вас доставить мне, но Вы покоились в объятиях Морфея, он Вас потревожить не осмелился. Прошу Вас, любезнейший друг, сообщать мне новости, имеющие случиться во Владимире, не поставьте для себя в труд, чем много обяжете любящего Вас друга – Граменицкого».

Около половины октября умер в Муроме соборный священник Василий Васильевич Царевский, оставив беременную жену и 9 человек детей. Я не знал об этом, но приходит ко мне товарищ Н. К. Смирнов и спрашивает меня, буду ли я проситься на это место. Имея в виду, с одной стороны, мысль о поступлении в академию, а с другой, рассуждая, что соборное священническое место едва ли может быть предоставлено молодому студенту, только лишь окончившему курс семинарии, я дал отрицательный ответ. Ему только это и нужно было знать. Несмотря на то что он гораздо ниже меня стоял в списке, он не убоялся искать этого места и рассчитывал на успех, надеясь на протекцию своего отца крестного, Муромского городничего Козьмы Семеновича Макова. Но человек предполагает, а Бог располагает.

В последних числах октября неожиданно является ко мне в больницу учитель Владимирского духовного училища Алексей Михайлович Ушаков (кандидат V курса 1826 года Московской духовной академии) и говорит: «Иван Михайлович, я пришел к тебе сватом». – «Доброе дело, – отвечаю я, – но куда же хотите меня сватать?» – «В Муром, к собору, на место умершего священника Царевского». – «О нет! Я боюсь и проситься туда». – «Нет, пожалуйста, не отказывайся; повидайся, по крайней мере, с вдовой, которая приехала во Владимир и которой рекомендовали тебя как благонадежного жениха, а она поручила мне, как родственнику, пригласить тебя; она остановилась у Павла Абрамыча Прудентова (учителя семинарии, женатого на родной племяннице вдовы Царевской) и чрез день или два пришлет за тобой».

Действительно, вскоре присылают за мной и приглашают в квартиру П. А. Прудентова. Прихожу и вижу пред собой средних лет вдову, довольно красивую и с умным выражением лица. Имя ее Прасковья Степановна; с ней вместе приехала старшая сестра ее Надежда Степановна Аменицкая, теща Прудентова и также вдова. У них во Владимире был брат Павел Степанович Харизоменов – старший столоначальник Консистории. Сейчас же завели со мною речь о главном предмете, ради которого меня позвали. На сделанное мне предложение я отвечал уклончиво; меня стали упрашивать по крайней мере явиться с ними на другой день к преосвященному, который им дозволил искать к сироте достойного жениха; при этом вручили мне роспись приданого за невестой на двух или трех страницах. Ничего не понимая в этих делах, я отправился с росписью к о. ректору Поликарпу. Тот, поелику сам был семейным человеком, рассмотревши роспись, нашел ее недостаточною: в ней не значилось ни самовара, ни чайных принадлежностей; поэтому он велел, чтобы все это внесено было в роспись.

На другой день, часов в 8-м утра, собрались в передней архиерейской две сестры-вдовы – Царевская и Аменицкая, – брат их Харизоменов и я. Доложили о нас владыке; он не замедлил позвать всех нас в залу. Первый вопрос архипастыря обращен был ко мне:

– Ведь ты сирота?

– Сирота, владыко святый.

– Ты сирота, невеста сирота, собор бесприходный, а надо купить тебе дом: на какие средства будешь покупать?

Я обрадовался, что встретилось препятствие, и говорю владыке:

«Преосвященнейший владыко, я имею пока кусок хлеба, и потому не имею надобности спешить выходить на место».

Владыка начал рассматривать список окончивших курс семинарии и стал рассуждать сам с собою: Смирнов, за которого ходатайствует Маков, сын также небогатого отца (инспектора Суздальского духовного училища), и потому также не в состоянии приобресть дом, да к тому же он ниже Тихомирова в списке. Затем, как бы пробудившись от своего размышления, он обращается к столоначальнику Харизоменову с вопросом: «Да, кажется, в Муромском училище есть праздное учительское место?» – «Точно так, владыко святый; учитель первого класса отправился в Томскую епархию на священническое место». – «А сколько учителю 1-го класса жалованья?» – продолжает владыка. «Триста рублей (ассигнациями)». – «Ну, вот и хорошо… Ты, – обращается ко мне владыка, – будешь учителем и будешь получать за это по 300 рублей в год; из них 100 рублей отдавай сиротам. А ты, баба, – обращается к вдове Царевской, – отдай ему (т. е. мне) третью часть дома».

Я начал было опять уклоняться от муромского места, но преосвященный мне говорит: «Эту мысль (т. е. об учительстве) Сам Бог мне внушил; поди, послушайся меня, хорошо будет».

Не смея более пререкать архипастырской воле, я дерзнул попросить позволения предварительно посмотреть невесту.

«Ну что же ты, баба, – обратился он к моей будущей теще, – не привезла сюда девку-то; он здесь и посмотрел бы ее, а то шутка ли – ехать за сто двадцать верст?» Впрочем, мне дано было дозволение отправиться в Муром.

Но я, как приговоренный к смерти, вышел из архиерейских покоев и бросился к ректору просить защиты и ходатайства пред преосвященным об освобождении меня от муромского места. Но добрый отец ректор, выслушавши мой рассказ об обстоятельствах дела, дал мне совет отправиться в Муром и, если мне не понравится невеста, сказать ему; тогда он употребит все усилия к освобождению меня от нежеланного места и нелюбой невесты.

На другой или на третий день отправился я в Муром в сопутствии двух вдовиц. По приезде туда остановился в доме родного брата вдовы Царевской соборного же священника Василия Степановича Харизоменова. Смотрю в окно и вижу собор старинной архитектуры XVI столетия, стоит на высокой крутой горе над рекою Окой. Слава Богу, первое впечатление очень доброе. «Что, – думаю, – будет дальше?» Из другого окна вижу рядом дом моей невесты: новый, довольно красивый и просторный; и это произвело приятное на меня впечатление. Чрез час приглашают меня в дом невесты. Вхожу. В зале встречает меня вся семья – мать и 9-ть человек детей, шесть дочерей и три сына. Имя старшей дочери, моей невесты, Анна Васильевна. Тут же были и некоторые из ближайших родственников. У меня в Муроме не было никого знакомых, кроме стряпчего А. А. Горицкого; но он меня не знал, и мы с ним познакомились уже впоследствии. Таким образом, не с кем было мне посоветоваться. Я должен был сам решить свою судьбу. Прошло два дня, и я, ознакомившись несколько с невестой и семейством и предав себя и свою судьбу в волю Божию, решился сделать роковой шаг в жизни.

Муромское духовное училище

Возвратившись чрез несколько дней во Владимир, я подал прошение преосвященному об определении меня на должность учителя Муромского училища и о предоставлении мне праздного священнического места при муромском Богородицком соборе. По этому прошению последовал запрос семинарскому Правлению, могу ли я совместить учительскую должность со священническою. На этот запрос дан был ректором отцом Поликарпом от 18-го ноября следующий отзыв:

«Студент Иван Тихомиров по окончании семинарского курса определен был 12-го июля сего года смотрителем семинарской больницы, каковую должность проходил с отличною ревностию, при поведении примерно хорошем, исправляя иногда, по поручению Правления, должность наставника по классу греческого языка за болезнию которого-либо из гг. наставников оного. К наставнической должности он, Тихомиров, весьма способен, и к совмещению должности учительской при Муромских училищах, в случае потребности, с должностию священническою никакого препятствия не имеется».

Между тем я поспешил уведомить свою будущую тещу о благополучном возвращении во Владимир и об обстоятельствах моего дела.

1842 год

Накануне нового года теща моя, Прасковья Степановна, разрешилась от бремени сыном, которого назвала в память своего покойного мужа Василием. Таким образом, это ребенок имел одинаковую со мною судьбу; как бы потому впоследствии мне пришлось о нем заботиться больше, чем о прочих его братьях.

12-го января совершен был брак в соборной церкви. На свадьбе были мои родственники: отец Василий Сапоровский, дядя и отец крестный диакон Петр Иваныч, зять Василий Александрович Левашов, сестра Анна Михайловна и, кажется, молодой диакон Ивановской единоверческой церкви Ф. С. Виноградов, женатый на моей племяннице, дочери старшей сестры моей Марьи Михайловны. Брачный пир был самый скромный, одним словом, сиротский.

Чрез два или три дня после брака я отправился во Владимир для посвящения. 18-го числа рукоположен был преосвященным Парфением в диакона, а 25-го числа, в день святого Григория Богослова, сподобился принять благодать священства в домовой архиерейской церкви.

На расходы по производству в священника мне обещано было 30-ть рублей, но я получил только 25 рублей; впрочем, этих денег, при протекции родственника, консисторского столоначальника, было для меня достаточно. Он сам мне назначил, кому сколько дать; между прочим, секретарю Консистории велел отнести две бутылки рому, и тот благосклонно принял от меня это приношение. Квартиру и стол во все время пребывания моего во Владимире имел я у помянутого выше родственника моей тещи, священника П. А. Прудентова.

По рукоположении целую неделю служил я в большой крестовой церкви и затем, получив из рук моего незабвенного рукоположителя ставленную грамоту, отправился в Муром, к месту моего нового служения.

1-го февраля вечером приехал я в Муром и 2-го, в день праздника Сретения Господня, сподобился совершить соборно с настоятелем собора, протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским, Божественную литургию.

Затем вступил я в должность учителя первого класса приходского училища.

Кроме совершения церковных служб, я не имел возможности часто заниматься проповеданием слова Божия как потому, что занят был училищною службой, так и потому, что в соборе обязаны были говорить поочередно проповеди все городские и окрестные сельские священники. Мне приходилось сказать в год не более двух или трех проповедей; разве, бывало, иногда поручит еще протоиерей как цензор проповедей написать проповедь за какого-нибудь сельского священника, который не может по каким-либо обстоятельствам явиться в город для произнесения поучения.

Епископ Владимирский Парфений (Васильев-Чертков)

Училищная служба требовала от меня ежедневных трудов. Пока я был учителем первого приходского класса, я должен был каждый день заниматься утром три часа и после обеда два. Мальчиков привозили в первый класс иногда без всякой почти подготовки, а их было от 30 до 40 человек. Я должен был с некоторыми начинать почти с азбуки; о чистописании уже говорить нечего. Когда, бывало, прихожу в класс и заставлю учеников писать, они один за другим подходят ко мне с перьями и с детскою наивностию говорят: «Дядюшка, очини мне перышко». И грех и смех. Но какое затем утешение видеть этих наивных детей природы постепенно развивающимися и успевающими в науках, видеть в их взорах оживленность и бодрость!

Независимо от училищных занятий, я имел несколько частных уроков. Это служило некоторым подспорьем к моим ограниченным средствам, доставляемым службою. Какое же, однако, получал я вознаграждение за эти труды? 20 копеек серебром за полуторачасовой урок!.. Раз только какой-то заезжий подполковник, пригласив меня заниматься с его сыном, назначил мне за урок по 75 копеек; но когда узнал, что другие платят гораздо меньше, предложил мне 50 копеек. Я, разумеется, охотно согласился и на эту цену. Но эти уроки, не помню, почему-то скоро прекратились.

Все свободное от служебных занятий время, хотя его было очень немного, я посвящал чтению книг. При соборе была очень порядочная библиотека, состоявшая преимущественно из святоотеческих творений в славянском переводе. Из нее я прочитал беседы Златоуста о покаянии; нашел, впрочем, в ней первое издание проповедей знаменитого проповедника Филарета 1820 года, когда он был еще архиепископом Ярославским. Эта книга почти не выходила из моих рук. С 1843 года начали издавать при Московской духовной академии журнал «Творения святых Отцов в русском переводе». Напечатаны были, как известно, прежде всего Творения святого Григория Богослова; их я прочитал от начала до конца. Одна духовная дочь моя, именно супруга городничего, преемника Макова, М. М. Пасенко, привезла мне из Москвы в дар три тома сочинений известного витии архиепископа Иннокентия, изданные в 1843 году Погодиным. Эти ораторские произведения были изучены мною почти наизусть. Со светскою литературой я меньше имел возможности знакомиться. Помню только, что я, познакомившись со штатным смотрителем Муромского уездного училища, Ф. Я. Яковлевым, брал у него из училищной библиотеки «Описание отечественной войны 1812 года и следующих годов» Михайловского-Данилевского и с увлечением читал оное, сделавши из него несколько листов выписок, которые и доселе целы у меня. Я не читал газет, но меня убедил читать их учитель уездного училища Иван Тихонович Остроумов, выпущенный из Петербургской духовной академии в 1831 году за какие-то непристойные выходки со званием студента, хотя по своим дарованиям он мог быть в числе первых магистров. Отец протоиерей Троепольский, любя сам читать медицинские книги, дал мне из своей библиотеки и рекомендовал прочитать сочинение Гуфеланда «Искусство продлить человеческую жизнь (Макровиотика)».

В Муроме я начал заводить свою собственную библиотеку. Впрочем, основание ее было положено еще в семинарии. Кроме тех книг, которые я ежегодно получал в награду за успехи в науках, я приобрел там на свои скудные средства славянскую Библию с параллельными местами, в четырех томах. В Муроме же куплены были мною следующие сочинения: 1) Правила высшего красноречия, соч. М. Сперанского (СПб., 1844 года); 2) О воспитании детей в духе христианского благочестия, архимандрита Евсевия (М., 1844 года); 3) Письма о должностях священного сана, А. Стурдзы (Одесса, 1844 года) и др.

Семейная жизнь моя в продолжение трех лет шла мирно и благополучно. Несмотря на многочисленное семейство моей тещи, с которой я жил в одном доме, между нами не было разлада. Стол у нас был общий. При большом родстве в городе, нередко были у нас взаимные посещения, но угощение было самое скромное и простое; не обходилось, конечно, при этом без забав и увеселений: одни играют в карты, другие в шашки, а иные вели только приятные дружественные беседы.

1843 год

Приблизился торжественный праздник Рождества Христова. По общему обычаю, после литургии мы отправились всем собором, под предводительством настоятеля, по городу, на даровом экипаже соборного старосты, с крестом славить Христа. Мы посещали дома только некоторых более значительных граждан. Так как о. протоиерей Троепольский пользовался общим уважением в городе, то нас везде принимали внимательно и почтительно. Подобное путешествие по городу повторилось в день Крещения Господня, но уже без участия настоятеля.

Новый год встретил я с добрыми и приятными надеждами на будущее, которые отчасти и исполнились.

11-го января писал я в Горицы к родным:

«Имею честь поздравить вас с Новым годом. Чего могу пожелать вам в грядущем лете? Разумеется, всего, чего только может желать сердце, истинно любящее и почитающее вас. Будьте здоровы, благополучны, а более всего спокойны духом. Но, приветствуя с Новым годом, общим для всех, приятным долгом считаю поздравить вас с наступлением нового года собственно для вас. Я разумею дни ваших именин. Не имея удовольствия присутствовать телом, имею полную возможность разделить с вами семейное торжество духом. Очень рад, что теперь наступила моя череда служения; и я ничем более не могу доказать вам своего усердия, как принесением в эти дни о вашем здравии бескровной жертвы Богу, хотя и всегда почитаю это необходимою обязанностью. Но день вашего ангела, тётинька, во всю жизнь будет для меня таким же торжеством, как и для вас. Это день новолетия моей брачной жизни. Да!.. вот совершился уже год и моей супружеской жизни. Чудное дело, как быстро течет время… Но, благодарение Всевышнему! Год сей прошел для меня сколь быстро, столь же и благополучно.

Извините, немного запоздал своим приветствием. Причиною сего не почтите мое равнодушие. Нет, виною этого, поверьте, стечение смутных обстоятельств, какими обыкновенно сопровождаются для всех, особенно для городских жителей, русские святки. То славили Христа несколько дней без отдыха, – то годичные отчеты по собору и училищу, – то родственные компании, – то, наконец, бродили опять по городу со святой водой. Все это не позволяло мне свободно заняться собеседованием с вами. Вот теперь на свободе готов пересказать вам все, что происходило со мною в продолжение четырех месяцев. Семейная и общественная жизнь моя доселе идет, слава Богу, мирно и спокойно. Мало-помалу начал распространяться круг моего знакомства в Муроме. Не подумайте, что это знакомство стоит для меня лишних издержек. Нимало: напротив, доставляет еще мне выгоды. Так, например, я познакомился с одним недавно к нам приехавшим господином; но это знакомство ограничивается лишь тем, что я учу у него сына – и за то получаю довольную плату. Случайно познакомился еще с окружным начальником, который также не очень давно живет в Муроме. Этот изъявил желание быть у меня в духовничестве. Прежние знакомства более и более укрепляются.

Каково-то вы поживаете? С тех пор, как расстался с вами, ровно ничего не знаю о вашем положении. А это крайне неприятно для меня. Хоть бы один человек встретился с родной стороны… Но я ласкаю себя надеждою слышать повесть о вашей жизни из собственных ваших уст. Мне сказывали, будто отец Василий Васильевич Сапоровский намерен нынешней зимой побывать в Муроме. Если это правда, то надеюсь, что и вы благоволите удовлетворить моей усерднейшей просьбе – посетить меня в отдалении от всех родных. Исключая слабости здоровья, ничто другое, кажется, не может быть справедливым предлогом к отвержению моей просьбы. Итак, позвольте надеяться видеть вас у себя».

Через неделю, а именно 19-го числа, писал я и к Ивановским родным, поздравляя их с Новым годом и извещая их о своих домашних обстоятельствах; между прочим, уведомлял о неожиданном посещении меня, в ноябре месяце, дядею Михайлом Аверкиевичем Аверкиевым.

17-го февраля писал мне из Абакумова верный друг отец Граменицкий.

«Давно, и именно от 18-го декабря, лежит в моем комоде и очень нередко, как что-то приятное и близкое сердцу, обращается в руках – Ваш верный залог нерушимого дружества: искренне подробное Ваше уведомление. Вижу, милый друг, Вы по всему правы, и не имею ни малейшей причины думать что-либо невыгодное касательно нашего дружества. Какое восхищение, какую радость принесло мне письмо Ваше, об этом узнаете Вы из тех обстоятельств, когда я его получил и как читал. Прежде несправедливо упрекая Вас в мнимом молчании, теперь твердо уверен, что и сам подвергся тем же упрекам за молчание действительное в Ваших мыслях. Да, друг, давно бы следовало мне принести Вам благодарность за трех-пол-листовой дар Вашего дружеского сердца и успокоить Вас, что этот дар есть залог непоколебимой верности в руках моих. С этой стороны, если есть Ваше негодование (не быть нельзя), оно справедливо – я виноват!

И я Вас прежде считал также несколько виноватым, но когда прочел письмо Ваше, Вы оказались предо мною совершенно правы; позвольте же, милый, и мне оправдаться пред Вами в своей медленности; я уверен, что Вы, узнавши и обсудивши все, меня великодушно извините. Итак, извольте слушать все мои обстоятельства, в которых я находился с тех пор, как послал к Вам в октябре письмо, доселе в сих обстоятельствах Вы увидите и мое оправдание.

Осенью я хлопотал все кое-что круг дому и в приходе. В декабре, и именно на другой день Николая Чудотворца, в самый жестокий по нынешней зиме мороз, отправился в Москву к своим родственникам. Что было и что видел в Москве, об этом рассказывать Вам не станет ни моей памяти, ни сил, ни терпения. Москва! Это – вместилище различных наций из всех почти государств, различных товаров и вещей иностранных и русских. Сколько тут строений, сколько великолепных зданий, сколько дорог и улиц; какое пространство! а священный Кремль! Сколько тут любопытного, сколько милого найдет согретое патриотизмом русское сердце! Был я, друг, и на великом Иване, и достоин такого наименования – подлинно великий: какая высота, какой звон! Одних колоколов 31. Какое великолепное зрелище представляет наша матушка Москва, когда смотришь на нее с колокольни Ивана великого! это едва-едва обозримая степь, усеянная Божиими храмами, испещренная различными зданиями и строениями; это – море волнящееся постоянно идущими и едущими по разным направлениям людьми разных сословий и званий. А в соборах сколько святыни! Сколько нетленных останков святых угодников Божиих! Сколько безмолвно-красноречивых гробниц князей и царей Российских! Жалею, что пожил я там одну только неделю (а в неделю удалось на своей бурке не один раз перекрестить Москву почти из конца в конец), желал бы нажиться там досыта – вполне удовлетворить своему любознанию. Советую и Вам, милый друг, в свободное время посвятить недельки две на прогулку в Москву – знаю, Ваш пытливый, любознательный дух много найдет там для себя приятной пищи, – а взад и вперед перепутье мое – тут и верный случай может быть к первому и последнему свиданию в жизни. 16-го числа декабря возвратился я в дом. 18-го числа того же месяца подают мне присланное с нашим молодым священником, возвратившимся из Владимира, приятнейшее письмо Ваше – с нетерпением разламываю печать, хочу читать – и препятствие! Зовут в приход напутствовать Святыми Тайнами отчаянно болящего; делать нечего – медлить нельзя; сажусь в сани, развертываю письмо, и от самого села вплоть до деревни, несмотря на стужу, несколько раз перечитываю письмо Ваше – так что и сам мужик-извозчик несколько раз из сожаления говорил: “Батюшка, у те руки-то иззябли…” После этого мой первый долг был послать к Вам с первою почтою ответственное письмо; но обстоятельства, одно непреодолимее другого, с самого того времени доселе не давали мне быть праздным ни одной минуты. До Рождества Христова и день и ночь исключительно писал метрики (ибо мой год был). Во время святок по дням славил, а по ночам писал клировые ведомости – мучение! После Нового года из приходо-расходных книг извлекал свечные и денежные ведомости и составлял прочие церковные документы, после Крещения ездил в Консисторию – отправлять метрики.

Еще что сказать Вам? Семейство мое без приращения и убавления все то же; детей, происшедших на свет, еще не имею. Приближается святая Четыредесятница, время самое трудное для меня из всего года как для сил телесных, так для немощствующей собственными грехами окаянной души моей. Вы, имея стадо словесных овец, состоящее только из двух или трех человек, притом образованных – понимающих очень ясно христианские обязанности, воздыхаете и скорбите под тяжестью должности пастыря; что же должен делать я – недостойный пастырь словесного стада, состоящего из 2000 человек таких, которые по духовной стороне не могут отличить кривого от прямого? Станет ли сил моих – многих блуждающих по дебрям раскола, по пропастям суеверий, рассеянных по пустыням разных козлогласований, увлекающихся всяким ветром лжеучений – овец моих обратить и привести в единое стадо Христово – воодушевить пламенною любовию к своему Искупителю? Трепещу, окаянный, того дне, когда кровь расточенных и похищенных волками овец взыщется Господом Богом от рук моих! А о собственном растленном существе, несмотря на то что оно облечено благодатию священства, постоянно стремящемся к низким удовольствиям, чувственности, и говорить нечего, постоянно вижду ин закон во удех противовоюющ закону ума и пленяющ мя законом греховным сущим во удех моих. Единственная моя просьба – не забывайте мое недостоинство в молитвах во время принесения Бескровной Жертвы.

Частые письменные сношения, особенно для Вас, друг, знаю, не совсем возможны – как по постоянной почти должности учителя, так по прочим обязанностям. Вот мое предложение: если с кем-либо из нас не сделается важного переворота в состоянии, будем ограничиваться в год однократным друг к другу уведомлением. Теперь, я не сомневаюсь в Вашем прежнем ко мне расположении, желаю, чтобы сии дружественные связи сохранились до гроба.

Извините, и позабыл поздравить Вас с Новым годом – дай Бог Вам обновиться духовно и телесно; затем желаю, душеспасительно начав, окончить святую Четыредесятницу и с живейшею радостью сретить светоносный праздник Христова Воскресения».

Марта 1-го дня последовала некоторая перемена к лучшему в моей училищной службе. Вследствие приказания, данного преосвященным Парфением семинарскому начальству, иметь меня в виду при первой вакансии на высшую учительскую должность я переведен был из первого приходского класса в низшее отделение уездного училища на место учителя Беляева, перешедшего во Владимир на должность эконома семинарии. Мне поручено было преподавать греческий язык, катехизис, славянскую грамматику и арифметику. Больше стало трудов, но больше получал и вознаграждения за труды: вместо 300 рублей ассигнациями я стал получать уже 500 рублей. Я не мог, конечно, не радоваться и не благодарить Бога за такое лестное ко мне внимание со стороны начальства; но эта радость растворялась некоторым чувством скорби. Я видел, что мое повышение причинило огорчение моему родственнику, старшему меня по летам службы, учителю 2-го приходского класса отцу Василию Харизоменову; особенно негодовала на меня завистливая жена его Анна Парфеньевна.

К совмещению учительской должности со священническою встречались иногда некоторые затруднения; поэтому я должен был время от времени обращаться к помощи заштатного соборного священника, 80-летнего старца отца Парфения Тумского. За совершение одной литургии платил я ему по 15-ти копеек серебром, а с вечернею и утренею по 20-ти копеек. Он был очень рад и такой, по-видимому, ничтожной награде.