Текст книги "Хроника моей жизни"

Вслед затем, 8-го числа, писал я во Владимир о. ректору семинарии архимандриту Поликарпу:

«Вот по милости Божией и по Вашему содействию я получил то, чего желал, достиг того, к чему стремился. С 3-го числа сего месяца я состою уже в числе действительных студентов академии. Что теперь осталось мне делать? Принести сыновнюю благодарность Вам и с помощью Божией приняться за прежние школьные труды.

С 4-го числа начались у нас обыкновенные классы. Хожу в класс, с удовольствием слушаю чтения профессоров и бакалавров; начинаю уже подумывать о данном философском предложении. Не знаю, что будет далее, а теперь академическая жизнь пока еще не наскучила».

Благополучно прошел месяц моей академической жизни. 2-го октября подано было мною профессору Ф. А. Голубинскому первое академическое сочинение.

Итак, с Божией помощью, миновала первая, самая трудная для меня треть первого года академического курса. От ежедневного посещения всех как утренних, так и послеобеденных уроков и от напряженных умственных занятий в келье я чувствовал почти постоянную тяжесть в голове и вследствие того нередко испытывал мрачное расположение духа. Поэтому я ощущал существенную потребность в отдохновении и некотором развлечении. К счастью, я имел возможность отправиться на Рождественские праздники к доброму моему знакомому, Переславскому отцу архимандриту Нифонту.

22-го числа приехал я в Переславль. Отец Нифонт принял меня очень радушно. На другой день, 23-го числа, он праздновал день своего ангела, у него было немало городских гостей. В Переславле виделся я с ректором Владимирской семинарии отцом архимандритом Поликарпом. Он приезжал на праздник в свой Данилов монастырь. Здесь я лично повторил ему благодарность за споспешествование ко вступлению моему в академию.

В продолжение двухнедельного пребывания моего в Переславле я достаточно познакомился как с городом, так и с некоторыми более значительным лицами духовными и светскими. В Переславле я встретил и новый, 1847 год.

1847 год

7-го или 8-го января возвратился я из Переславля в академию со значительно обновленными и освеженными силами – и душевными, и телесными.

В это время совершилось в нашей академии очень важное событие. Бывший с 25-го ноября 1841 года ректор Московской духовной академии архимандрит Евсевий (Орлинский) получил новое, высшее назначение. Указом Святейшего Синода от 17-го января 1847 года он переведен на должность ректора Петербургской академии с назначением во епископа Винницкого.

14-го марта определен ректором нашей академии ректор Московской семинарии, Заиконоспасский архимандрит Алексий (Ржаницын), замечательный по обстоятельствам своего пострижения в монашество. Он пострижен был среди академического курса, 12-го ноября 1837 года, митрополитом Филаретом в Чудовом монастыре в присутствии великого князя Константина Николаевича и великих княжон Марии, Ольги и Александры.

21 и 23 числа [июня] были публичные экзамены, на которых присутствовал высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский. В первый раз я удостоился видеть этого поистине великого мужа в марте месяце, когда он приезжал в Лавру для освящения возобновленной трапезной церкви; но тогда я видел его издали, а теперь двукратно имел счастие беседовать с ним лицом к лицу. Должно признаться, что мы на экзаменах видели в святителе Филарете не того строгого и грозного судию, каким он являлся здесь в прежнее время, а простого и снисходительного отца. Не было тех вспышек и резких замечаний, о коих сохранились в академии предания[17]17
  Об академических экзаменах в присутствии митрополита Филарета см. статью в: Чтения общества истории и древностей Российских. 1877. Кн. 2: О Филарете, митрополите Московском. Моя память» (епископа Никодима (Казанцева). IV).


[Закрыть].

24-го числа был совершен обычный благодарственный молебен, и начались для нас каникулы.

25-го числа писал я в Муром протоиерею М. Г. Троепольскому:

«…У нас экзамен – это то же, что, бывало, в Муроме приезд преосвященного, и даже гораздо более. Еще недели за три началась подготовительная работа. Признаюсь, моей бедной памяти, привыкшей в течение шести лет к совершенной почти праздности, нелегко обошлись эти три недели. Но, благодарение Господу, труды мои не остались без награды. Экзамены, как частный, так и общий, сданы очень счастливо.

От высокопреосвященного митрополита, с которым два раза довелось мне беседовать на общем экзамене лицом к лицу, заслужил одобрение».

23-го июня окончились все наши школьные дела. 24-го служили благодарный молебен.

26-го числа отправился я на родину. Путь мой лежал через город Юрьев.

Из Юрьева проехал я чрез Гаврилов Посад в Иваново.

Пробывши здесь несколько дней, посетил затем в Горицах сирот; был в своей отчизне – селе Палехе, виделся с родными Хотимльскими; везде был принят ласково-радушно. На обратном пути с родины был во Владимире, представлялся владыке Парфению…

В Лавру возвратился я 19-го числа августа, слава Богу, благополучно. Продолжительное и приятное путешествие значительно восстановило телесные и вместе с тем оживило душевные мои силы. Благодаря усердию всех моих родных, я провел вакационное время очень весело и приятно. Об одном только сожалею: не удалось быть в Муроме.

Со второй половины августа начались в академии обычные лекции. Освеженный и укрепленный в силах довольно продолжительным и приятным путешествием на родину, я предался с новою ревностью, с большею энергией любимым наукам. Я с одинаковой любовью занимался всеми науками, исключая математику, которая сделалась для меня недоступною еще в начале курса по той причине, что я по болезни опустил несколько классов сряду; а между тем математика, как известно, такая наука, которая не терпит ни малейшего перерыва в занятиях ею.

19 октября писал я в Муром к свояку своему, священнику Крестовоздвиженской церкви Якову Андреевичу Силецкому:

«…Поверьте, я крайне интересуюсь всем, что касается до Мурома вообще и до родных моих в особенности. В течение года не прошло, может быть, дня, чтобы я не вспомянул о Муроме, особенно об участи родного семейства.

Да скажите, пожалуйста, правда ли, что в Муроме открылись действия губительной язвы, опустошающей Россию? К нам, с каждою почтой, приносятся разные известия со всех концов России об этом всеобщем бедствии. Так, например, с нынешнею почтой получено известие из Казани, что там сильно свирепствует холера, что гибельные действия ее простерлись даже и на нашу ученую братию: два студента академии уже сделались жертвами ее, и прочие ожидают той же участи – все решительно, говорят, больны и академия с 22-го сентября уже закрыта. В Москве холера действует, но еще не так сильно. Что касается до нас, то, хотя и нет еще смертности, однако ж начинают обнаруживаться некоторые признаки; и мы уже готовимся к сретению страшной гостьи. После предварительных медицинских пособий, положено прибегнуть к высшим, духовным средствам. 19-го числа предписано преосвященным митрополитом совершить вокруг всего Посада крестный ход. С 20-го у нас в академии начнется пост и общественная молитва. При этих спасительных средствах и при заступлении угодников Божиих – авось минует нас страшная туча будущего бедствия.

Что касается, в частности, до меня, то я, слава Богу, пока здоров и по мере сил занимаюсь своим делом. Здоровье мое значительно укрепилось от продолжительного и приятного путешествия на родину. Путешествие свое я совершил благополучно: виделся со всеми родными и всеми был принят как нельзя лучше. Почему я не приехал в Муром вопреки крайнему желанию своему, причина Вам, конечно, известна. На обратном пути с родины был я во Владимире; являлся к преосвященному. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и, между прочим, спросил, где я провел вакацию; хвалил также мою решимость оставить мир в пользу науки. И действительно – по собственному уже опыту могу сказать, что для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятиям науками, самое лучшее и безопаснейшее убежище в академии. Сравнивая прежнюю мирскую жизнь (я разумею состояние вдовства) с настоящей, много, очень много находишь преимуществ на стороне последней. Здесь совершенно свободен от всех сует и неприятностей, какие необходимо встречаются в мире при многоразличных отношениях. В академии и отношения, и занятия гораздо простее».

Помещаю здесь интересную выписку из письма моего товарища Г. П. Быстрицкого от 24-го октября к другу его, студенту Киевской академии И. И. Флоринскому:

«У вас эпидемия кончилась или, по крайней мере, получает конец, а в нашей стороне она началась только… В Москве оказалась холера около половины сентября.

Наша академия в 60-ти верстах от столицы; народ идет из Москвы во многом числе чрез Посад; но еще Бог хранит. 19-го дня, в воскресенье, у нас делали крестный ход вокруг всего Посада. Церемония была умилительная и торжественная; звон был постоянный в Лавре, – а каков этот звон!.. и в целом Посаде. Процессия продолжалась пять часов. И у нас, в академии, приняты предосторожности в пище, в чищении комнатного воздуха и проч., а главное – в очищении душ. Конференция сделала предложение и получила разрешение от митрополита установить в академии временное говенье. И вот мы другой день готовимся к Евхаристии. Завтра, в день Казанской Божией Матери, мы будем приобщаться Святых Таин. Ныне исповедовались во грехах. Не обидел ли я тебя чем-нибудь – прости меня: приступаю к великому и страшному Таинству…

В Москве холера все усиливается… С этим общим несчастьем – посещением гнева Божия – соединилась еще злоба людей. Поляки злодействуют в Москве, стараются отравлять ядом – покушаются бросать оный в колодези. Но их злодейства открываются. У нас вчерашний день прошел слух, что 60 человек студентов университета отравили, что 8 человек погибло от яда, положенного в вино целовальником, подкупленным злодеями. Кстати, о злодеях-поляках. По их милости и старанию сгорела вся почти Кострома и в то же время множество домов в нашем Иванове… Один из злоумышленников – доктор – открыл; попались в этом деле и бедные семинаристы – двое; они повинились в поджигательстве, взявши от злодеев денежную награду за это дело, и положили пятно на семинарию…»

В тот же день писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Приятным долгом поставляю приветствовать Вас со днем Вашего ангела. Да осеняет жизнь Вашу кровом крил своих великий предстатель небесных сил св. архистратиг Михаил, да продлит Господь дни Ваши в мире и вожделенном здравии.

Намерение мое посетить Муром было не столько то, чтоб насладиться приветом родных, сколько воздать долг моей возлюбленной Анне Васильевне и, может быть, однажды навсегда распроститься с родным городом. При том рассчитывал и то, что если я не воспользуюсь нынешней поездкой для посещения Мурома, то едва ли буду иметь возможность и средства быть там до окончания академического курса; а до того времени Бог весть, кто жив будет. Вот ныне какие тяжкие времена: холера без разбора губит всех. Впрочем, благодарение Господу и Его великому угоднику, преподобному Сергию, эта губительная язва, опустошая грады и веси, не проникла еще в нашу богоспасаемую обитель.

Что касается до меня, то я, слава Богу, здоров. Занятиями не слишком обременяю себя, хотя отнюдь не позволяю себе праздности. Силы берегу на старший курс; там потребна будет большая деятельность; при том и предметы будут ближе к моему званию и состоянию. Начинаю уже думать и о перемене если не образа жизни, то, по крайней мере, одежды. Предлагал об этом о. ректору, и по взаимному согласию решили отложить это дело до следующего года».

31-го октября писал мне из г. Вязников товарищ и один из близких моих друзей по семинарии, священник Василий Павлович Богородский:

«Сколь давно я предполагал писать к тебе, но обстоятельства и дела похищали это мое отрадное предположение. Но первые слухи о твоем несчастии решительно меня убеждали сделать с тобою переписку, но все не удалось. И теперь пишу, как говорится, ущипком и урывком.

Друг! Что с тобою?.. не смею я тебе напоминать о Муроме и не смею и спрашивать, как ты жил в нем, чтобы сим не растрогать твою усыпающую печаль по А… Но мне хотелось бы знать и о жизни твоей в Муроме; но что же? – теперь и поздно; она для тебя невозвратима и безотрадна и для меня незанимательна, между тем как прежде я всегда участвовал во всех радостных обстоятельствах твоей муромской первоначальной жизни. А последнее печальное событие с тобою – лишение (супруги) – и меня неоднократно заставляло плакать.

Скажи мне: как ты теперь живешь в Лавре? и что ты? не монах ли? Да! Любезный, я смело тебя спрашиваю и, быть может, не кажусь ли тебе дерзок? Но я люблю тебя всей душой и спрашиваю дружески. Друг ли ты мне и доныне, а я тебе друг, быть может, хотя и скучный, и лишний. Там, где ты теперь, много тебе найдется друзей, с коими можно разделить и время, и чувствования души, но почему же бросать и прежнюю дружбу семинарскую, рассеянную повсюду – по городам и селам? Там, где ты теперь в беседах мудрости, можно забыть о наших прежних беседах простоты. Но что мне, пусть забыл ты все; но я не забуду, не забуду тебя, любезный Иван Михайлович.

Но если ты уже забыл меня – я расскажу о себе. Кто я? ты знаешь; где живу? тебе известно; а как?

Слава Богу! приход мой не богатый, но и бедным назвать также нельзя – посредственный, состоит из прихожан разных сословий, а более крестьян. Долго намеревался я перейти в другой; но уничтожение штата одного в нашей троеприходской церкви дало мне оседлость; тем более потому я теперь бросил это намерение, что построил новый дом, и довольно хороший; надобно здесь жить; хотя денег мало, но труда много: служба повседневная, обязанность увещания в судах и тут же побеги в поле по хозяйству, город и деревня у нас вместе; можно найти разгул; есть, где иметь и уединение; выходишь в поле – любуешься нивами; сходишь в Вязники – встречаешься с нимфами. Словом сказать, в приходе моем жизнь – микстура; но при всем этом надобно сказать, не горькая.

Расположение граждан-дворян и купечества ко мне не по достоинствам велико; любят и принимают все; но признаюсь тебе дружески, что только нет у меня расположения и нет ко мне расположения у товарища моего протопопа И. Воинова, который всегда гордится тем, что он родился прежде меня 20-ю годами; но и желать дружбы его неинтересно, а вражда его опасна, в сем отношении я частию неспокоен. И один раз злоба его против меня излилась и перед владыкой, но возвратилась к его же ногам… Он благочинный и судья!..»

11-го числа [ноября] писал я пространно своему вязниковскому другу отцу Богородскому в ответ на его письмо от 31-го октября:

«Спешу немедленно отозваться на твой дружеский голос.

Прежде всего, благодарю тебя, друг мой, – за искреннее участие в постигшем меня злополучии. Да, было время, когда много, слишком много нужно было вынести моему бедному сердцу. Не буду изображать, да и не знаю, можно ли выразить словами то состояние, в каком я был в первые дни и месяцы после праведного посещения Божия. Только та же благость Божия, которой угодно было наказать меня лишением единственного блага – доброй подруги, могла и укрепить меня в то время для безропотного перенесения искушения. Теперь, с переменою места и образа жизни, слава Богу, я начинаю забывать несколько прежнее горе. Что сказать вам о настоящем моем положении? Если сравнивать его с тем состоянием, в каком я был в Муроме до вдовства, то, конечно, оно не может идти в некоторых отношениях в параллель с ним. Если же судить о нем по отношению к последнему периоду моей жизни в мире, то нельзя не отдать ему в этом случае преимущества. Академическая жизнь для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятию науками, – самое лучшее и безопасное убежище. Конечно, если смотреть на академию с идеальной точки зрения, то потребно много сил и трудов, чтобы быть совершенным студентом: предметов здесь очень много, и притом излагаются все в возможно обширном объеме. Но кто же требует невозможного. Здесь предлагают всем все: но принимать и усвоять себе то или другое, в такой или иной мере, совершенно зависит от произвола каждого. Главное здесь – сочинения: на них преимущественно обращается внимание, по ним окончательно судят о каждом студенте. Написал в год три-четыре порядочных сочинения – и преисправный студент. На сочинения употребляется все время, исключая определенных для классных занятий часов. Лекции сдаются только недели за две или за три пред экзаменом. Дела мои в прошедшем году шли счастливо; не знаю, что Бог даст дальше. Слушаешь в классе чтения профессоров и бакалавров большею частию с удовольствием.

До сих пор я пребываю тем, чем приехал из Мурома; однако ж начинаю уже думать и о перемене одежды. В следующем году, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя. Вот как непостижимы судьбы Божии! О монашестве у меня никогда не было прежде и помысла, а теперь этот путь для меня сделался совершенно неизбежен, если бы даже я не был и в академии. Но да будет надо мною воля Божия!..»

1848 год

С нового, 1848 года я возымел было намерение ежедневно записывать мысли и чувствования, возбуждаемые при чтении Библии; к сожалению, это благое предприятие очень скоро прекратилось.

Вот что было мною записано в первый день Нового года, в четверток.

«Востани спяй, и воскресни от мертвых, и осветит тя Христос (Еф. 5, 14).

Время, время пробудиться от глубокого и столь долгого сна, грешная душа моя! Время воспрянуть тебе из мрачного гроба злых навыков и порочных страстей! Пора отозваться на глас зовущего тебя небесного Жениха! Поспеши, о, поспеши к Нему, душа моя! И Он, милосердый, осияет тебя Божественным Своим светом, озарит тьму твоего неведения; рассеет мрачные твои помыслы; просветит тебя светом Боговедения, согреет хладное сердце твое лучами всесильной Своей благодати; оживотворит и направит волю твою к добру.

Начало нового лета да будет началом моего духовного обновления. Отселе все мое внимание да будет устремлено на то, чтоб уклоняться, по возможности, от всех нечистых помыслов, подавлять в себе порочные чувствования, истреблять худые навыки»[18]18
  В подлиннике «Хроники» сохранилось еще несколько дневных записей (на 2-е, 3-е и 16-е января).


[Закрыть].

Из среды молодых товарищей по академии я более всех сблизился с графом Петром Быстрицким и сердечно полюбил его как юношу умного, благонравного, кроткого и благородного. Взаимно и он ко мне искренно был расположен, – о чем он писал, между прочим, к своему сверстнику по семинарии и другу, студенту Киевской академии Н.И. Флоринскому. Вот что он писал ему от 30-го марта:

«Вот еще новость, приятная для нашей академии. Писали из Петербурга об утверждении другого предложения академии – о прибавке суммы на содержание студентов; будет прибавлено 100 рублей на студента, на которого ассигновалось 350 рублей ассигнациями. И это, если сбудется, прекрасно: будем иметь по другой шинели; таким образом, в семинарию приедешь не в рубище, а порядочным молодым человеком.

Ты говоришь о настоящем европейском движении, и мне позволь немного поговорить о нем, потому что это такой предмет, который занимает всякого мыслящего. Пред нашими глазами совершается реформа, которой равной едва ли найдешь в каком-либо другом веке всемирной истории. Переворот в необыкновенном размере и чрезвычайно быстрый; он охватил или грозит охватить весь запад: вот какова сила идеи; вот как способны убеждения перейти в дело.

О, беспокойный, мятущийся запад! Бедные государи отказываются от престолов; счастье, равенство и свобода, во имя которых громят старый порядок вещей (слова эти, говорят, Итальянские государства избрали своим девизом) искупаются реками крови, насилиями и грабежами пролетариев. Вот образование! Подлинно, друг, мы счастливы, что живем в хранимой Богом России; убеждения наши противоположны западным убеждениям.

Мы, земляки, живем хорошо, и преимущественно В.Ф. Взоров, Ф. М. Остроумов и я, но если здесь кто особенно близок ко мне, равно и я к нему, то это – отец Иоанн; мы живем с ним в самых искренних отношениях. Точно, в академии более самолюбия, чем искренности, дружелюбия, и тем приятнее, отраднее для сердца иметь кого-нибудь привязанного к нам, разделяющего нашу искренность. Жалко, что наша взаимная приязнь не так еще тесна, какой бы желалось. Нас разделяют лета, звание; мы живем отдельно и отдаленно друг от друга; случается иногда по целым неделям, кроме классов, не видеться. Я вообще не люблю ходить в чужие жилища. Впрочем, мы с ним сошлись характером и привязанностями сердечными».

В апреле последовала у нас перемена инспектора. Исправляющий должность инспектора иеромонах Иларион назначен был ректором Воронежской семинарии. На его место определен бакалавр иеромонах Сергий (Ляпидевский), ныне высокопреосвященнейший митрополит Московский и Коломенский.

В первой половине июня, около 11 числа, посетил нашу академию по пути к месту своего нового служения преосвященный Гавриил, архиепископ Тверской, бывший Херсонский. Его сопровождал высокопреосвященный митрополит, его сверстник по образованию в Лаврской семинарии. Посетили они и нашу монашескую келью[19]19
  См.: Письма митрополита Филарета к князю Сергею Михайловичу Голицыну от 11-го июня 1848 года, № 70, и от 13 числа того же месяца, № 84, а также от 5-го июля, № 85 (При «Православном Обозрении» за 1883 г.).


[Закрыть].

Около того же времени мимоездом в Воронеж и обратно был в Лавре преосвященный Евгений, архиепископ Ярославский[20]20
  Существует целая биография преосвященного Ярославского Евгения, составленная протоиереем И.А. Благовещенским после кончины этого архипастыря (скончался в 1871 году).


[Закрыть].

19-го июня писал мне из Мурома смотритель училища Красовский:

«Обыде нас последняя ужасная бездна смерти, и несть избавляяй, разве единого Бога. Все живущие в Муроме вменихомся, яко овцы заколения от холеры.

Со 2-го числа сего месяца холера, как коршун, летает по Мурому и как бы на выбор выклевывает большею частию неосторожных. Причина ея, говорят, в воздухе, действует же она преимущественно над подвергшимися простуде. А как действует? Весьма ужасно и весьма скоротечно. Сначала человек чувствует какое-то чувство томления, боль в голове, а потом озноб; далее происходит или сильнейший понос, или мучительнейшая рвота, большею же частию то и другое вместе, и наконец ужаснейшие корчи, за коими мгновенно следует смерть, и все это совершается не более как в 4 или 3 часа, а иногда и меньше.

Врачи, особенно Матвей Васильевич, не успевают в иные дни не только помогать больным, даже писать рецепты, а аптекарь отпускать лекарства. Страшно.

Ученики все 12-го числа распущены по домам, и теперь у нас вакация; только для священников самая настала беспокойная жизнь.

Еще новостей нет; однако и эта одна за тысячу ответит. Говорят, да я и в газетах читал, что в Москве сильно действует холера, и по всем уездам, не забывая даже вашего богоспасаемого Посада.

Нет ли у вас, особенно по академии, каких-либо новостей и нет ли чего такого, что, может быть, касается и нашего училища? Не слышно ли чего-нибудь о наших окладах?

Пожалуйста, известите, какое вы примете имя в новом ангельском чине? Ведь вы сами писали, что в нынешнюю вакацию соделаетесь монахом. Это мне нужно знать для адреса, без которого, пожалуй, может прерваться наше дружественное сношение».

По окончании частных экзаменов, 23-го июня, в день празднования Владимирской иконе Божией Матери, помолившись усердно Богу, я подал в руки отца ректора, архимандрита Алексия, на имя высокопреосвященного Филарета, митрополита Московского, прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего, имея намерение посвятить себя монашеской жизни, я решился ныне привесть оное в исполнение. Посему нижайше прошу Ваше высокопреосвященство исходатайствовать мне на сие разрешение».

Таким образом, я сделал новый, весьма решительный шаг в своей жизни.

Юный друг мой Г.П. Быстрицкий в письме своем от 24-го июня к своему киевскому другу Флоринскому так характеризовал митрополита Филарета, бывшего у нас на частных экзаменах в качестве ревизора:

«Митрополит был у нас на частных экзаменах как ревизор, и ждем его приезда на публичное испытание. Впрочем, этот ревизор не так часто посещает и не так строг, как обыкновенные ревизоры. Ревизия его обыкновенно и по преимуществу касается оканчивающих академический курс, но ныне он был и у нас, даже в продолжение двух дней, на обоих философских экзаменах, чему примеров не помнят. Что заставило его послушать нашей философии? Думают, состояние философии современной – опасение, чтобы в нашем месте западные идеи не нашли своих проповедников и защитников. Это опасение высказалось в нем во время экзамена. Он критически смотрел на наши лекции и рассматривал их по отношению к современной науке. “Философия, по его понятию, не должна гоняться за современностью, иначе она сделается ложною и пустою. Философия на западе сделалась пустою; оттого философские кафедры остались без слушателей, которые ушли или воевать, или обратились к наукам политико-экономическим”. Ему не понравилось понятие о темпераменте, который у нас выводится из природных свойств и устройства телесного и есть взаимное отношение и степень восприемлемости и самодеятельности. На его взгляд, темперамент состоит в таком или ином устроении телесного организма и влиянии этого устройства на психическую жизнь. Вообще Психология наша особенно подвергалась его нападениям. Замечания очень дельные, его суждение так основательно, что невольно заставляет согласиться с собою. Даже наш глава философов, как называл владыка Феодора Александровича Голубинского, не мог противостоять его критике. Он часто вставал, но скоро и садился; возражения и положения противника заставляли молчать.

Приметно, хорошо знаком митрополит и с историею философии, потому что делал ответы и заметки, которые показывают, что он читал, занимался ею. Забавна выходка его насчет Лейбница. Когда студент раскрывал содержание его монадологии, – он делает вопрос Феодору Александровичу: “Что, вы читали эту книгу? Я сознаюсь в своем невежестве, что этого сочинения в подлиннике не читал. Не передаете ли вы его по пересказанному? Быть не может, чтобы этот философ, такой умный, написал такую сказку. Его предустановленная вечная гармония делает из мира машину, которая двигается и действует по пружине, однажды заведенной”. Вообще, интересно послушать беседу митрополита, так знаменитого своим глубокомыслием. На частных экзаменах он более позволяет себе говорить, нежели на публичном».

Расположившись провести вакацию в академии, я писал от 13-го июля в Иваново к родным:

«Кажется, в последний уже раз пишу я вам в настоящем моем звании и состоянии. После довольного приготовления и размышления я приступил, наконец, к окончательному решению моей судьбы.

23-го минувшего июня, в день Владимирской Божией Матери, отслуживши раннюю обедню и молебен, я подал прошение, по принятой в академии форме, на имя преосвященного митрополита о пострижении в монашество в руки отца ректора, испросив предварительно от него на сие соизволение. 30-го числа прошение мое представлено было владыке, а от него, вероятно, уже поступило в Святейший Синод. Чрез месяц, и не более, как чрез полтора, надобно ждать оттуда разрешения. Таким образом, в конце августа или в начале сентября, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя, – но какое? Бог знает. Я сам еще затрудняюсь в выборе для себя нового имени и, кажется, предоставлю это на волю того, кто будет облекать меня в сан иноческий. Но дело, впрочем, не столько в имени, сколько в том, как начать новую жизнь: не имя спасает, а добрые дела.

Помолитесь о мне, да подкрепит Господь мои слабые силы Своею всесильною благодатию для безукоризненного прохождения предстоящего мне поприща.

Располагался было я нынешнею вакациею совершить путешествие в Москву и в Новый Иерусалим; но частию по недостатку средств, частию по причине свирепствующей болезни, кажется, нужно будет отложить исполнение этого намерения до другого, более благоприятного времени. Может быть, не съезжу ли на короткое время в Переславль, куда усердно приглашал меня знакомый мне отец архимандрит Нифонт. Но если уже буду я в Переславле, то постараюсь непременно быть в Ростове, куда влечет меня особенное какое-то желание. А если так, скажете вы, то отсюда уже недалеко и до Иванова. Правда, очень бы рад посетить вас, но для этого нужно и время и средства; притом же прошлогоднее пребывание мое у вас еще так живо сохраняется в моем сердце, что почти было бы излишне так скоро повторять прежнее приятное впечатление. Я уверен, да и вы, конечно, согласитесь, что свидание чем реже, тем приятнее. Если Господь сохранит мою и вашу жизнь до окончания академического курса, тогда приятным долгом почту посетить как вас, так и всех родных. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из вас посетил меня, пока я нахожусь в Лавре. Из знакомых и товарищей многие уже посещали меня, а из родных, к сожалению, никто».

Я, по мере сил, занимался всеми предметами богословского курса, неопустительно посещал все классы, не исключая класса и еврейского языка; у меня до сих пор сохранились еврейские вокабулы из книг некоторых малых пророков. Но из преподавателей более всех интересовал студентов своими лекциями профессор А.В. Горский. В его лекциях поражала нас громадность сведений, отчетливое и основательное изложение лекций и одушевленная декламация. Немалым также обилием сведений отличались лекции профессора Аничкова-Платонова, но эти лекции не отличались стройным, систематическим изложением. Лекции по Священному Писанию иеромонаха Феодора имели характер самостоятельного изложения и отличались значительною глубиною мысли, но торопливое и невнятное чтение с кафедры много отнимало достоинства у этих лекций. Бакалавр Н.И. Гиляров-Платонов – талантливый преподаватель; он не писал лекций, но говорил изустно и при этом позволял себе иногда довольно свободные суждения и выражения; неуважительно отзывался иногда об отцах Церкви, в особенности выразился однажды оскорбительно о святом Иоанне Златоусте.

В сентябре пришел из Святейшего Синода указ с разрешением постричь меня в монашество. Днем пострижения назначено было 1-е октября.

Вот что записано было мною в свое время о сем чрезвычайно важном обстоятельстве моей жизни:

«1848 год. 1-е октября. Пятница.

Древняя мимоидоша: се быша вся нова: новое имя, новые одежды, новые правила жизни: о, если бы Господь обновил и дух прав во утробе моей!..

В сей день, в день Покрова Пресвятой Богородицы и на память преподобного отца нашего Саввы Вишерского, я, грешный, сподобился, по благодати Божией, воспринять на себя сан иноческий. Священный обряд пострижения совершен был в трапезной церкви Свято-Троицкой Сергиевой Лавры отцом ректором Московской духовной академии архимандритом Алексием. Восприемником при пострижении был той же академии отец инспектор иеромонах Сергий. Имя наречено мне в честь воспоминаемого ныне Церковью преподобного – Савва.

Примечание. Когда постригают в монашество из священников, новопостриженный при пении причастного стиха входит в алтарь, снимает клобук, надевает епитрахиль и поручи и приступает к Святым Тайнам после всех служащих, по обычаю. Во всех же прочих случаях новоначальный не снимает клобука, пока не снимется с него мантия.