Текст книги "Хроника моей жизни"

1845 год

22-го апреля Господь посетил меня тяжкою скорбию: я лишился своей супруги. После шестимесячной болезни вследствие простуды жена моя Анна Васильевна скончалась от чахотки на 25-м году от рождения (она родилась 27 декабря 1820 года), бывши в супружестве 3 года 3 месяца и 10 дней. Тело ее погребено 25-го числа на городском Воскресенском кладбище. При отпевании в соборе произнесено было молодым свояком моим, священником Крестовоздвиженской церкви Иаковом Андреевичем Силецким, слово, а двоюродным братом усопшей, священником Николо-набереженской церкви Владимиром Егоровичем Аменицким, – речь.

Печальное событие это глубоко потрясло мое сердце и имело на мою дальнейшую жизнь чрезвычайно важное влияние. Как ни тяжко было это испытание, но я перенес его, при помощи Божией, с христианским смирением и с полною покорностию пред неисповедимыми судьбами Божественного Промысла.

Горестное положение мое возбудило общее искреннее ко мне сочувствие не только в родных. Но и в посторонних лицах.

После первых дней душевной скорби я решился написать о своем горе всем родным; и вот в каких выражениях я излил пред ними свою скорбь:

«Конечно, на сей раз вы ожидали от меня радостнейшего приветствия с светлым праздником Воскресения Спасителя; но увы! печальная необходимость заставляет меня сообщить вам горестнейшую весть смерти… Вообразите мое несчастие!.. Единственный друг мой, милая и верная сопутница жизни – Анна Васильевна, – разлучилась со мною, оставила меня навсегда; продолжительная и тяжкая болезнь свела ее, наконец, во гроб… Судите сами, может ли быть что-либо горестнее, несноснее для юного супруга-священника, как лишиться милой и доброй супруги… Ах! глубоко, слишком глубоко чувствую важность настоящей потери, – потери, которая никогда и ничем на земле не может быть вознаградима.

Итак, все лучшие мои земные надежды покрыты гробовою доскою, все радости и утешения погребены с милым прахом в холодной могиле. Терпение, одно терпение осталось мне в удел. Впрочем, в сем горестнейшем для меня событии я вижу ясно перст Божий, поражающий и вразумляющий меня. И что было бы со мною, если бы сия святая вера и твердое упование на благое Провидение не поддерживали моего слабого духа!

Мирная христианская кончина моей возлюбленной последовала с 22-го (это было Фомино воскресенье) на 23-е число сего апреля в 12-м часу ночи, а погребение совершено 25-го числа. Впоследствии сообщу подробности сего печального события.

Дражайшие мои родные! видимый союз, которым я столь тесно связан был с дражайшею моею половиною и который по необходимости разделял меня с вами, теперь расторгнут рукою смерти (хотя внутренняя духовная связь еще более между нами укрепилась: ибо любы, по слову Писания, николиже отпадает). Итак, мое сердце снова обращается к вам, мои родные! снова воспламеняется прежнею любовью и усердием к вам. Прошу покорно не отвергнуть меня грустного, безотрадного страдальца; утешьте меня прежнею приветливою ласкою; почтите хоть одною слезою память усопшей, а обо мне, несчастном, помолите Бога, да укрепит Своею всесильною благодатию мою слабую веру, и да утвердится навсегда в моем сердце спасительный страх Божий.

О, если бы Господь вложил вам благую мысль посетить меня, горького, настоящею весною! Какая была бы для меня отрада, какое утешение! И в ожидании сего сладостного утешения остаюсь с истинною к вам любовию».

На мое приглашение поспешили приехать и утешить меня мои ближайшие родные – зять Василий Александрович и сестра Марья Михайловна. Они пробыли у меня в половине мая несколько дней.

В последних числах мая писал мне из погоста Архангельского, близ Шуи, дальний родственник и товарищ по семинарии священник Иван Макарыч Фортунатов и выражал искреннее соболезнование о моем горе.

В ответ на это писал я ему от 3-го июня:

«Чем неожиданнее письмо Ваше, тем более обязывает меня к благодарности. Благодарю, усердно благодарю Вас за искреннее, живое участие в моем злополучии. Да, любезный друг мой! Провидению угодно было возложить и на меня тот тяжкий крест, который несете Вы сами. Нужно ли описывать Вам, что я чувствовал и что теперь чувствую, лишившись милой бесценной подруги? Ваше сердце гораздо красноречивее всех моих слов изобразит ту скорбь, которая от времени до времени потрясает все существо мое. Впрочем, Вы имеете еще на земле отраду в юном плоде Вашей супружеской любви; я лишен и сего последнего утешения. Был и у нас малютка сын, но неумолимая смерть, назад тому ровно год, похитила его из рук наших уже на втором году его жизни. Если бы не любовь к книгам, не постоянное развлечение по обязанности службы, а всего более если бы не святая вера и совершенная преданность в волю Божию охраняла меня, я и не знаю, что было бы со мною в настоящем грустном положении.

Любопытствуете насчет болезни усопшей? Главною причиною ее болезни – жестокая простуда, случившаяся с нею в октябре прошедшего года. Вследствие простуды открылся сильный сухой кашель; кашель, наконец, произвел, по признанию врачей, чахотку; а затем – преждевременная смерть. Истощены были все земные пособия, но ничто не возвратило потерянного здоровья».

После того как постигло меня семейное горе, я стал размышлять сам с собою и обращался за советами к другим, что мне делать и как устроить дальнейшую мою судьбу. Мне представлялось три пути: или оставаться на настоящем своем месте, или идти в монастырь, или, наконец, поступить в академию. Но все эти пути представляли для меня и немаловажные затруднения. Оставаться молодому одинокому вдовцу в мире, среди соблазнов и искушений, – небезопасно; идти в монастырь – боялся праздности и скуки; более всего занимала меня мысль об академии, но устрашала сидячая там жизнь, при довольно расстроенном уже здоровье.

Среди этого раздумья и колебаний я обратился за советом к моему доброму, хотя и отдаленному родственнику, отцу Василию Сапоровскому, который сам испытал, подобно мне, состояние вдовства. И вот какой совет получил от него в письме от 24-го августа:

«За краткое трогательное и вместе приятное письмо Ваше от 21-го июля приношу чувствительнейшую благодарность. Оное прочитал я не один раз и судил о горестном Вашем положении, потому наиболее, что этот крест понес сам с юности. Слава всеблагому Богу, что доселе под оным не изнемогаю. Правда, и теперь много предстоит неприятностей; не столько борют тебя страсти, сколько внешние недоброжелатели, так что и ближние мои отдалече мне сташа, говорят о погибели моей и о коварствах помышляют всякий день… Не даром поют: Ах! скучно одинокому и дереву расти; так тошно, грустно молодцу без милой жизнь вести.

Так! В рассуждении будущей судьбы своей Вам нужно подумать и подумать, как советовал мне старинный друг, преосвященнейший Аркадий[15]15
  Федоров, архиепископ Олонецкий; † 1870. Он был родом из Владимирской епархии, окончил курс студентом Владимирской духовной семинарии и в 1815 году был смотрителем Владимирского духовного училища.


[Закрыть], не день и не неделю. Одни убеждают Вас держаться на своем месте, на что и Ваше есть собственное желание; другие советуют вступить в академию; наконец, большая часть думают без зачета забрить Вас в монахи. Не знаю, какой мне дать Вам совет полезнее. Академия может принести еще более забот и беспокойств, расстроить совершенно Ваше слабое здоровье, а польза за горами; там учености много и премного и без нас, грешных. Хорошо держаться и на своем месте, но трудно и мудрено в нынешний коловратный век с сих лет и в городе. В каждый день, на каждом шагу должны сражаться, не говорю – с духами злобы поднебесной, но с пресмыкающимися тварями – клеветниками братии нашей. Притом и самый мир сей не есть ли уда, уловляющая приманкою благ и удовольствий не только грешников, даже праведников! Бывают такие случаи, что без намерения попадешься в сети и понапрасну получишь укоризну. Тогда мирского мученика увенчают не лаврами, а венцом терновым. По моему мнению, не лучше ли оставить мир, доколе не очень с миром содружились; посвятить себя на служение Богу, доколе дух Ваш бодр, страсти смирны, телесные силы здравы.

Вы устрашаетесь праздной монастырской жизни, жизни среди убогой по всем отношениям братии, как случается видеть в наших обыкновенных монастырях. Нельзя сказать, чтоб и в обыкновенных монастырях не было занятий, особенно для любящих трудолюбие. Кроме хождения к службам церковным и трудов монастырских, много остается времени на духовные упражнения. Здесь-то, в уединенной келии, и предаться Богомыслию и молитве; здесь-то, кажется, и духовная академия, наставником в оной Дух святый, а собеседники – Ангелы. Ныне потому братия по всем отношениям убога, что каждый входит в монастырь или поневоле, или по необходимости, подобно блудному сыну расточивши уже богатство и душевное и телесное. Благо мужу от юности взять ярем Господень – и куда же богатому носить и раздавать свои сокровища, как не убогой братии? Не яснее ли горит светильник во мраке ночи? Так да просветится и Ваш свет пред омраченной братией; да видят Ваши добрые дела и прославят Отца Небесного. Конечно, и в монастырских обителях много водится насекомых, которые мыслят погасить светильник и налетают на оный; но лишь только прикоснутся к свету, погибают или делаются неспособными к большому полету. Положим также, и за каменными стенами случаются такие происшествия, о коих, как Вы пишете, не лет есть глаголати, но прикрываются завесою благоснисхождения; то не паче ли истинная добродетель уважена будет. Любопытно бы слышать о случившейся в Благовещенском Вашем монастыре дивной истории, но это предоставляю Вашей воле. Прекрасная и спасительная мысль положиться на Премудрого распорядителя судеб человеческих; но и сей Премудрый распорядитель без воли человека не хощет покорить во власть свою человека. Он верно покажет средства, куда надлежит более Вам стремиться, но тогда-то и мир, и плоть, и сатана на нас наведут раздумье, убаюкают волю нашу, и мы не еже хощем доброе творим, но еже не хощем злое, соделоваем. Поверьте не мне, претерпевшему почти вар (вар – жар. – Примеч. ред.) и зной, но учителю языков. Никто о себе того сказать не может, что сказано о Богочеловеке: в мире бе, и мир Его не позна. Простите великодушно, что так заумничался. В кругу духовенства Вашего много умнейших советников – я пишу по собственным чувствам и по искренней любви и состраданию к Вам. Извините и на том, что долго не отвечал по многим обстоятельствам, надеясь притом, что не оскорбитесь, потому что и сами не скоро мне отписываете».

Годы учебы в Московской духовной академии. Монашеский постриг

1846 год

30-го апреля писал я в Горицы дяде своему, диакону Петру Иванычу: «Христос Воскресе! За Ваше раннее приветствие меня с праздником Воскресения Христова и днем моего Ангела приношу Вам усерднейшую благодарность; а за позднее приветствие Вас от меня прошу у Вас великодушного извинения. То разные приготовления к светлому празднику, то мирские суеты среди самого праздника, то печальное воспоминание горестнейшего события[16]16
  Смерть супруги в предшествующем, 1845 году.


[Закрыть], то, наконец, беспокойное ожидание окончательного решения моей участи – до того расстроили обыкновенный порядок моих дел, что я то не находил свободного времени, то даже и не в силах был заниматься ничем посторонним. Теперь, слава Богу, начинаю опять восстановлять мало-помалу прежний порядок дел. Участь моя несколько определилась: из трех путей осталось только два. На сих днях чуть-чуть я не решился было однажды навсегда оставить Муром; но убедительные просьбы матушки-тещи и сильные убеждения отца протоиерея остановили меня если не навсегда, то, кажется, надолго в Муроме.

Отказавшись от своего намерения – поступить в академию и пожертвовавши собственными выгодами благополучию сиротствующего семейства, с одной стороны, и искренней приязни доброго начальника – с другой, я успокаиваю себя тою мыслью, что не лучше ли быть отцом и покровителем сирот, нежели украшаться праздным титлом ученого монаха, – и еще: не гораздо ли спокойнее быть хорошим подчиненным у доброго и благорасположенного начальника, нежели самому быть неисправным начальником, а еще более управлять упрямыми и непослушными людьми? Правда, если бы я имел надлежащую крепость телесных сил, то ничто, кажется, не отклонило бы меня от академии. Если же я, при настоящем расстроенном состоянии сил, и стремился в академию, то единственно потому, что хотел обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Впрочем, с переменою обстоятельств, быть может, переменятся и мои расположения.

Теперь остается у меня одно сильнейшее желание – видеться с Вами и переговорить обо всем лично. Если уже Вы отказываетесь сделать мне удовольствие своим посещением, то я, с своей стороны, кажется, постараюсь воспользоваться свободным временем для посещения Вас».

11-го мая писал я в Хотимль к родственнику своему, отцу Иоанну Успенскому:

«…Говорят, в сердечных болезнях время – самый лучший врач. И подлинно так: порукою в том мой собственный опыт. В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! Каких спасительных врачеств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогало, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец, обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большею силою не потрясут расстроенного грустию сердца. А таких более или менее важных неприятностей в течение целого года моего одиночества, признаюсь, испытал я немало.

Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: “Беда беду родит”.

Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было переменить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром: хотел было снова вступить на поприще образования, уже высшего, то есть в академию; но благо сиротствующего семейства – семейства, с которым по воле Провидения так тесно соединена была моя судьба, – требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, небезопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т. е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира – это значит, почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры – ибо это главное оружие противу всех козней вражиих; и шлем спасения – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; и, наконец, меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения!

Вот все, что на первый раз мог я передать Вам о себе; не отрекаюсь сообщать Вам известия и о дальнейших происшествиях моей жизни, если только Вы не откажетесь поддерживать со своей стороны взаимной нашей беседы».

14-го мая писал я в Иваново зятю и сестре:

«Сообщаю вам о себе новость, впрочем, такую, которая, в сущности, не слишком много заключает в себе нового. В последнем письме к вам, если только вы получили его, извещал я, что участь моя так или иначе должна определиться скоро; и определилась. Роковой май настал; я должен был окончательно решиться на одно из двух: или оставаться при настоящем положении, или однажды навсегда оставить родной Муром». И далее, сообщив и им о своем намерении поступить в академию, изменившемся потом под влиянием убеждений и просьб тещи в видах поддержания сиротствующего семейства ее, о потребности терпения в положении молодого вдовца-священника, каковым остаться я уже решил было тогда, продолжал:

«Впрочем, с переменою обстоятельств, быть может, переменятся и мои настоящие расположения. Человек яко трость, ветром колеблемая: сегодня думает так, завтра совсем иначе; к тому сегодня расположен, к тому завтра имеет отвращение. Конечно, по слову Божию, никтоже возложь руку на рало и обращся вспять, управлен есть в царствие Божие; решившись посвятить себя на служение ближним, не надобно колебаться, хотя бы довелось и потерпеть что-нибудь: куда деваться от неприятностей? На земле нигде нет истинного спокойствия.

После постоянной годовой грусти и многих других случайных неприятностей крайне хотелось бы хотя несколько часов провести в кругу моих родных, подышать, так сказать, простою сельскою жизнью; городская церемонная жизнь до крайности наскучила. Признаюсь вам, среди довольно обширного круга родных и знакомых я не имею ни одного искреннего друга, с которым бы в часы радости и печали мог делиться взаимными чувствами. Правда, многие являются с своим ко мне усердием; но ни к кому я не могу иметь полного доверия. Как дорого заплатил бы за то, чтобы иметь при себе если не постоянно, по крайней мере, сколько можно чаще кого-нибудь из вас, добрых моих родных! Но делать нечего – надобно покориться судьбам Вышнего, лишившего меня сей драгоценной возможности. Благодарю Бога, что Он даровал мне по крайней мере ту возможность, чтобы я изливал пред вами сердечные чувства в сих мертвых строках.

Просить вас о вторичном посещении меня, не заплативши вам, как выражаются ныне в модном свете, визита, совестно; посоветуйте, по крайней мере, кому-нибудь из родных навестить меня, грустного и одинокого брата вашего…»

«…Матушка-теща убедительно просит меня остаться при ее сиротствующем семействе в той уверенности, что я могу быть полезным для него; и я готов был бы пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот, если бы это вполне зависело от моей воли; но могу ли я предложить им свои услуги, а тем более обещать продолжительное покровительство без воли моего архипастыря? Быть может, преосвященнейшему угодно будет дать семейству вместо меня другого приставника; ибо из 4-х дочерей моей тещи одна уже невеста; между тем я, опустивши благоприятный случай для поступления в академию, после принужден буду раскаиваться.

После долговременного колебания и раздумья я решаюсь, наконец, по Вашему совету, вступить на поприще академического образования».

1 июня, согласно наставлению моего почтенного благожелателя М. И. Соколова, отправил я во Владимир на имя высокопреосвященнейшего архиепископа Парфения прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего и по особенной склонности к наукам, я имею желание поступить для дальнейшего образования в Московскую духовную академию…»

2-го писал мне из Переславля-Залесского настоятель Никитского монастыря, архимандрит Нифонт, бывший смотритель Муромского уездного училища: «Ваше благословение, будущее высокопреподобие! Батюшко отец Иван Михайлович! Я, окаянный Нифонт, наверно, еще незабвенный тобою, 26-го и 27-го числа истекшего июня был в Лавре пешеходя и отцом ректором и инспектором был отечески принят и получил от обоих по подарку. О. инспектор казал мне письма о. ректора Поликарпа, коим просит он академическое правление принять тебя в академию для образования дальнейшего, – и к великому моему удовольствию, сколько мог доброго знать и знал, все высказал ему о тебе – и он рад, что такого ученика им Господь посылает. Бумагу о вызове тебя на экзамен к Владимирскому отцу ректору уже, как сказал о. инспектор, послали. Дай, Господи, тебе преуспеяние и сугубое излияние благодати Господней!»

9-го числа писал я к своему бывшему наставнику и покровителю, преподавателю Вифанской семинарии Я. И. Владыкину: «…Вседержавному Промыслу угодно было испытать меня на заре счастия самым тяжким искушением: я лишился в апреле минувшего года единственного в жизни друга – жены… Что в таком случае прикажете делать? Оставаться в том же положении, при тех же должностях? Семейные обстоятельства не благоприятствуют; я живу с тещей, у которой восемь человек детей; из них одна дочь уже невеста; притом юному вдовцу проводить жизнь среди мирских соблазнов и искушений не совсем-то безопасно. Посвятить себя прямо монашеской жизни? Но праздная монастырская жизнь устрашает меня: я привык к постоянной деятельности. После долговременного колебания и раздумья, по совету благонамеренных людей и соизволению архипастыря, я решился наконец вступить на поприще дальнейшего академического образования, разумеется, имея главным основанием особенную склонность к наукам, а прямою целью то, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Конечно, и здесь предвидятся для меня немалые затруднения: но дело уже кончено; участь моя вполовину уже решена. Семинарское правление, вследствие моей просьбы, исходатайствовало мне у академического начальства дозволение явиться к приемному испытанию. В первых числах августа я предполагаю быть в Лавре. Но как здесь я не имею знакомых никого, кроме Вас, то и осмеливаюсь заблаговременно обратиться с покорнейшею просьбою к Вам как одному из благосклоннейших моих доброжелателей и наставников. Не лишите меня Вашего покровительства и руководства по крайней мере на первых шагах моего нового поприща. Все Ваши советы и внушения в точности будут исполняемы мною»

20-го числа писал я к родным в Иваново:

«Сообщаю, или лучше сказать, возобновляю вам прежнюю новость касательно устроения моего жребия. В последнем письме, кажется, я писал вам, что с переменою обстоятельств, быть может, изменятся мои намерения. Так и случилось: обстоятельства переменились; изменился и мой образ мыслей. Что прежде удерживало меня, то же самое теперь побудило меня решиться оставить Муром. Да, я пишу вам из Мурома, может быть, в последний раз. В конце настоящего месяца я отправляюсь в Сергиевскую Лавру: ибо я получил уже дозволение явиться к приемному испытанию в Московскую духовную академию. Как это произошло, я вам кратко объясню. Опасаясь решиться на что бы то ни было сам собою, я писал к отцу ректору семинарии письмо с тем, чтобы он, объяснив мои обстоятельства преосвященному, испросил у него архипастырского совета, как мне лучше поступить: оставаться при настоящих должностях или вступить в Академию для продолжения наук. Владыка изъявил соизволение на последнее. После сего я формальным образом приступил к делу, т. е. подал прошение о дозволении явиться мне к экзамену в академию, – и давно получил уже разрешение. Конечно, некоторым покажется странным мое предприятие: но я не первый, не я и последний делаю такую выходку. Вчера был у меня саратовский священник (по семинарии старше меня курсом), который приезжал тоже в Лавру и с такими же видами, как и я, оставив притом трехлетнего сына на попечение тещи; чего, впрочем, не сделал бы я, если бы у меня жив был Миша. Но как бы то ни было, а дело мое уже кончено: хочется или нет, а надобно уже съездить в Лавру, по крайней мере для поклонения преподобному Сергию. Да, я не совсем еще уверен в том, что непременно останусь в Академии. Быть может, обстоятельства заставят опять возвратиться в Муром – чего некоторые крайне желают, – да я и сам, правда, много жалеть об этом не буду. В случае поступления моего в академию (а это будет не прежде сентября) вы получите из Мурома некоторые оставляемые вещи, частию для сохранения, а частию для собственного вашего употребления. В противном же случае, если не будет никаких препятствий, прямо из Лавры приеду к вам. Но во всяком случае вы будете преуведомлены от меня письменно».

Настал, наконец, печальный день моей разлуки с родным городом Муромом, где я оставлял залоги самых лучших, дорогих привязанностей земных – бренные останки жены и единственного сына. 23-го числа, в день празднования родной для меня святыни Шуйской-Смоленской иконы Божией Матери, я совершил в последний раз в соборе Божественную литургию и после оной молебен пред мощами Муромских чудотворцев – Петра и Февронии. Здесь, пред этою святынею, простился я с истинным доброжелателем моим, отцом протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским, и с прочими членами соборного причта, получив от них в благословение образ всех Муромских чудотворцев, с собственноручными на обороте его подписями каждого из них. Образ этот и до сих пор хранится у меня как достопамятная святыня.

После обеда я двинулся в путь, сопровождаемый из города многочисленным родством. Отъехавши верст семь от города, остановились. Здесь последовало трогательное прощание; много пролито было слез с той и другой стороны…

Севши в дорожный экипаж, я погрузился в глубокие думы о дальнейшей своей судьбе. 29-го числа я приехал во Владимир.

31-го числа, выехавши рано из Юрьева, к вечеру приехал я в село Симу и здесь расположился ночевать.

1-го августа я слушал в Богоявленской церкви литургию и был в крестном ходу на реку.

После обедни отправился я в дальнейший путь по направлению к г. Переславлю-Залесскому. Приближаясь к городу, я восхищен был великолепным видом озера Плещеева при ясных лучах заходящего солнца. Прибыв в Никитский монастырь, находящийся от города верстах в трех, я принят был очень радушно отцом архимандритом Нифонтом. Недолго оставался я здесь. Утром 3-го числа поспешил в Лавру, отстоящую от Переславля в 60-ти верстах. Верст за 10-ть увидел я златоглавую лаврскую колокольню, блиставшую в ярких лучах утреннего солнца. 4-го числа, в 10-ть часов утра, въехал я в Сергиев Посад и остановился в лаврской гостинице.

Тотчас умывшись и переодевшись, я поспешил в Лавру. Первое впечатление – изумление перед огромностию лаврских построек и сооружений. Вошедши в Троицкий собор, я повергся в глубоком благоговении пред святынею мощей угодника Божия Сергия. Поклонившись затем прочей лаврской святыне, я пошел в академию.

В академическом саду встретил я студента, перешедшего на старший курс, Семена Шимкевича – из Полоцкой семинарии, и попросил его указать мне дорогу к академическому начальству. Отец инспектор, архимандрит Евгений (Сахаров-Платонов), которому писал о мне отец ректор Владимирской семинарии и которому рекомендовал меня Переславский архимандрит отец Нифонт, принял меня очень благосклонно и тотчас же посоветовал мне отправиться к отцу ректору академии, который в тот же день возвратился откуда-то с ревизии. Ректор, архимандрит Евсевий (Орлинский), принял меня в гостинной и пригласил сесть в кресло, но я не мог позволить себе сесть в присутствии столь высокой особы. Отец ректор обратился ко мне с таким вопросом:

– Хорошо ли Вы обдумали свое предприятие вступить в академию?

– Я и сам об этом много думал, и с другими советовался.

– У нас немало было подобных примеров, но немногие оканчивали курс с успехом; только ныне окончил курс студент из вдовых священников со степенью магистра.

– Если Ваше высокопреподобие не советуете мне вступать в академию, то я могу возвратиться и назад.

– Нет, я не к тому это говорю, чтобы отклонить Вас от Вашего намерения, а чтобы предупредить, что на пути, на который Вы намерены вступить, могут встретить Вас немалые искушения.

Этим и окончилась моя первая и последняя с отцом ректором беседа.

На другой день обратился я к библиотекарю академическому, профессору Александру Васильевичу Горскому с просьбою снабдить меня учебными книгами для приготовления к предстоящему экзамену. Почтенный Александр Васильевич весьма охотно исполнил мою просьбу.

На первых же днях моего пребывания в академии познакомился я с молодым, только лишь окончившим курс академии бакалавром иеромонахом Феодором (Бухаревым), к которому я имел рекомендательное письмо от Переславского архимандрита Нифонта. Отец Феодор из тверских студентов, невысокого роста, весьма худощавый собою, с живыми способностями и с горячим сердцем. С ним ходил я первый раз в Гефсиманский скит, незадолго перед тем основанный верстах в двух от Лавры.

Не замедлил я явиться и к покровителю своему Я. И. Владыкину в Вифанию. Он и жена его Ольга Ивановна приняли меня как близкого родного и приглашали бывать у них как можно чаще.

Осмотревшись несколько в академии и Лавре, я написал в Муром к оставленному там родному семейству. В письме своем подробно описал я свое путешествие от Мурома до Лавры, сообщил о своих первоначальных впечатлениях в академии и Лавре и проч.

С 17-го августа начались в академии приемные экзамены. Сначала испытывали студентов, присланных из семинарий по требованию, на казенный счет, а затем явившихся волонтерами. Меня спрашивали по всем предметам, по каким и моих молодых товарищей. Устный экзамен Бог помог мне сдать довольно удовлетворительно.

3-го сентября был совершен в лаврском Троицком соборе академическим братством торжественный молебен пред начатием учения. Велено было и мне облачиться на этот молебен, из чего я заключил, что я принят в академию.

С 4-го числа начались уже лекции и тогда же дана была для месячного сочинения следующая тема: «De objective valore et dignitate sensualium repraesentationum in ambitu phylosophiae», т. е. «О предметном значении и достоинстве чувственных представлений в области философии».

Водворившись в академии на правах казеннокоштного воспитанника, я поспешил написать о себе родным в Иваново.

Вот что писал я им от 6-го сентября:

«…После звания учителя, я снова принял титло ученика: хожу в класс, слушаю ученые лекции знаменитых профессоров и умных бакалавров и начинаю исполнять прочие обязанности студента. Конечно, для вас кажется странным теперешнее мое положение; правда, мне и самому сначала казалось дико быть в кругу резвых юношей-студентов, но потом мало-помалу начал и я привыкать к этому новому обществу, и товарищи мои смотрят уже на меня без малейшего предубеждения, напротив, с некоторым даже уважением. Общество, в котором я постоянно живу, состоит из иеродиакона-студента и окончившего курс иеромонаха, поступившего в академию из священников по таким же обстоятельствам, как и я. Жизнь наша втроем течет очень мирно и спокойно.

Не подумайте, что с переменою образа жизни изменятся мои отношения к вам. Напротив, теперь я буду к вам еще ближе. В продолжение четырехлетней академической жизни вы опять будете для меня тем же, чем были в течение жизни семинарской. Конечно, это значит, что на четыре года я должен быть у вас опять в долгу. Что же делать? Так Богу угодно. При добром здоровье и счастливых успехах, это время пройдет незаметно; и тогда-то я приступлю к уплате всех своих долгов».