Текст книги "Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст"

Глава 3
Дан Хили
Жизнь, списанная со счетов
Ослабленные заключенные, заключенные-инвалиды и биополитика ГУЛАГа

Имелась ли у ГУЛАГа биополитика? Связанные между собой понятия «биовласть» и «биополитика» были в общих чертах определены М. Фуко и подхвачены историками медицины и тела, изучающими разнообразные исторические контексты [Фуко 1996: 238–267][116]116
  Cм. также [Фуко 2005: 255–277].


[Закрыть]. Предположение, что советская система лагерей принудительного труда использовала политику («биополитику») для управления качеством и характером жизни на уровне личности и на коллективном уровне контингента, помещенного в лагерь, может показаться противоречащим интуиции. Масштабы смертности в лагерях были чудовищными, явно опровергая наличие какой бы то ни было заботы властей о здоровье заключенных. Хотя и имеются разногласия по поводу точного количества заключенных, погибших из-за недоедания, изматывающего труда, болезней и насилия, уровень смертности в лагерях был очень высок, особенно в период Второй мировой войны и голодные годы[117]117
  См., например, [Getty, Rittersporn, Zemskov 1993: 1017–1049; Pohl 1997; Keep 1997: 91–112; Applebaum 2003: 518–521] и дискуссию с участием С. Роузфилда, С. Уиткрофта, Дж. Кипа, Р. Конквиста и др. в журнале «Europe-Asia Studies», в особенности в публикациях с 1996 по 2000 год.


[Закрыть]. Однако при этом в ГУЛАГе существовали медицинские учреждения, призванные следить за физическим состоянием заключенных и якобы способствовать его улучшению, и работа таких учреждений определялась правилами и нормативами, которые заслуживают систематического и тщательного изучения. Рассекречивание и научная публикация административных архивов ГУЛАГа предоставила нам ранее отсутствовавшую возможность составить представление о том, что говорило и делало лагерное руководство, и в настоящее время большинство ученых полагают, что эти документы представляют собой небезупречные, но достоверные рассказы о методах работы ГУЛАГа (включая сокрытие правды и ложь)[118]118
  Двадцать лет назад Кип отвергал официальные архивы ГУЛАГа как фрагментарные и лживые [Keep 1997], но редакторы «Истории сталинского ГУЛАГа», одного из наиболее полных собраний документов, в своей вступительной статье продемонстрировали ценность этих архивов. См.: История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов. Собрание документов: В 7 т. М.: РОССПЭН, 2004–2005. (Далее ссылки на это издание даются с указанием номера тома и страницы. – Примеч. ред.) Об этом издании [Brown 2007: 67–103].


[Закрыть]. Внимательное прочтение этих документов и критический взгляд помогут нам оценить, что эти начальники и работавшие на них врачи думали по поводу своих действий относительно труда заключенных. Понимание истории лагерной медицины начинается с тщательного исследования официальных установок и действий[119]119
  Данная глава является частью более крупного проекта «Медицина в Архипелаге ГУЛАГ», поддержанного компанией Wellcome Trust (грант № 085948). Выражаю признательность доктору К. О. Россиянову (Российская академия наук) за помощь при работе в архивах и наши плодотворные дискуссии. Точки зрения, изложенные в этой статье, принадлежат исключительно мне.


[Закрыть].

Иными словами, истории ГУЛАГа обошли стороной анализ важной медицинской инфраструктуры лагерей, которая с начала 1930-х годов находилась в подчинении у ОГПУ – НКВД – МВД. Санитарный отдел ГУЛАГа, или Санотдел, обслуживал и узников, и вольнонаемных работников[120]120
  Название отдела слегка менялось в период с 1930 по 1953 год. Основанные на фактах сведения об истории Санотдела приводятся в [Нахапетов 2001: 126–136; Нахапетов 2009]. О краеведении, опирающемся на архив Музея истории здравоохранения г. Ухта, см. [Kühlbrandt 2011]. Всесторонний анализ статистики смертности по ГУЛАГу и манипуляции данными см. [Nakonechnyi 2020].


[Закрыть]. Хотя его представители и учреждения всегда обеспечивались хуже, чем гражданские медицинские службы, в системе лагерей они присутствовали повсеместно. Архивные записи позволяют оценить масштабы деятельности этой «встроенной» медицинской службы – ведомственной службы, аналогичной медико-санитарным службам, действовавшим при Народных комиссариатах по военным и морским делам, а также путей сообщения. Центральным аппаратом Санотдела в Москве руководил врач, который распоряжался штатом медиков и гражданских служащих, работавших медицинскими инспекторами, специалистами по санитарии и статистиками; накануне Второй мировой войны они составляли 8,6 % персонала центрального ГУЛАГа[121]121
  В мае 1941 года на долю аппарата Санотдела приходились 45 из 526 наиболее высоких должностей в ГУЛАГе; см. Утверждение штата центрального аппарата ГУЛАГа 1941 г.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 847. Л. 19–21.


[Закрыть]. К 1939 году сеть Санотдела ГУЛАГа насчитывала 1171 лазарет, медпункт и больницу на 39 839 коек. Во время Второй мировой войны она увеличилась до 165 000 коек, а к 1953 году, накануне смерти Сталина и последовавшего за ней освобождения миллионов заключенных, в распоряжении медицинской службы ГУЛАГа имелось 111 612 коек[122]122
  О данных на 1939 год см. [Khlevniuk 2004: 210]; о данных военного времени (1943 год) см.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 68. Л. 23; о данных на 1 января 1953 года см.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1a. Д. 627. Л. 62.


[Закрыть]. В 1938 году в системе было 1830 дипломированных врачей, из которых, вероятно, треть была заключенными, а также 7556 медсестер и фельдшеров, многие из которых тоже были заключенными[123]123
  ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 2750. Л. 1–4 [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 485–489].


[Закрыть].

По мере расширения лагерной системы ее потребности в профессиональных медицинских работниках неуклонно возрастали. Врачей-заключенных отбирали во время этапа и направляли на медицинскую службу, тем самым позволяя им избежать доводящих до смерти «общих работ» на шахтах и лесоповалах ГУЛАГа; потребность в них была такова, что, по крайней мере, с 1939 года использовать свои профессиональные навыки заключенные-врачи могли гораздо чаще, чем инженеры и другие квалифицированные специалисты[124]124
  Постановление о лагерном режиме, изданное в 1939 году, разрешало трудоустраивать по специальности врачей, осужденных по статье 58: см. «Временную инструкцию о режиме содержания заключенных в ИТЛ НКВД СССР» [Кокурин 2000: 467]. В 1947 году по специальности работали три четверти всех квалифицированных специалистов, тогда как медицинские специалисты были трудоустроены по специальности на 88,2 %; см. [Земсков 1991, 6: 10–27; 7: 3–16, 11].


[Закрыть]. На местах они контролировались вольнонаемными докторами и медицинскими чиновниками, работниками Санотдела. Были и «вольные» работники низшего звена. Начиная с 1938 года представители ГУЛАГа набирали на работу только что окончивших медицинские институты и училища молодых специалистов – врачей, медсестер, фельдшеров, стоматологов и фармацевтов – прямо через комиссии по распределению[125]125
  Подробно о распределении выпускников в различные ведомственные медицинские службы и в систему гражданских медицинских учреждений см.: «Отдел кадров, сектор распределения оканчивающих вузы НКЗ СССР» (ГАРФ. Ф. 8009. Оп. 14).


[Закрыть]. Многие заключенные получали фельдшерскую и сестринскую подготовку на собственных курсах ГУЛАГа, которые различались по качеству подготовки и местонахождению[126]126
  По-видимому, первые курсы возникли на местах в отдельных лагерях, например, в Карагандинском лагере они появились еще в 1931 году (см.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 2. Д. 108. Л. 220–235), а в Дмитлаге – в 1933 году (см.: ГАРФ. Ф. 9489. Оп. 2. Д. 25. Л. 254). В 1936 году присланное из Москвы основополагающее распоряжение требовало организовать в лагерях шестимесячные курсы по подготовке медицинских сестер и фельдшеров; см. [Нахапетов 2009: 88]. В. Шаламов прошел обучение на фельдшера в Магадане в 1946 году, см. [Шаламов 2009: 230]. Он описал эти курсы в двух рассказах: «Курсы» [Шаламов 1998: 445–485] и «Вейсманист» [Шаламов 1998: 494–501].


[Закрыть].

Заключенные сами обучались основам медицины и делали карьеру в лагерных лазаретах[127]127
  См., например, [Бардах, Глисон 2002; Гинзбург 2019; Керсновская 2006].


[Закрыть]. Медицинская служба была разносторонним и динамичным элементом системы ГУЛАГа, отличаясь от советской гражданской и других медицинских систем ведомственного подчинения тем, что большинство ее пациентов и многие работники имели статус заключенных.

Для прошедших через лагеря мемуаристов и историков существование медицинской службы в ГУЛАГе воспринимается неоднозначно как в политическом, так и в моральном аспектах, она остается загадкой для тех, кто выступает с осуждением сталинского террора. А. И. Солженицын относился к медицине ГУЛАГа с пренебрежением. В «Архипелаге ГУЛАГ», произведении, посвященном детальному анализу лагерной жизни во всех ее проявлениях, нет главы, посвященной медицине. По всему произведению разбросаны фрагменты, в которых Солженицын пренебрежительно отзывается о медицинской помощи. Для него санчасть была тем же, что остальные лагерные властные структуры: «дьяволом рождена, дьяволовой кровью и налита» [Солженицын 2006: 174]. Он отрицал как мифологизирующую легенду положительную, по его мнению, оценку лагерных санчастей В. Т. Шаламовым [Солженицын 2006: 171, 174]. Шаламов уцелел в колымских лагерях благодаря их медицинским службам и начиная с 1946 года работал фельдшером, пройдя подготовку в ГУЛАГе. Менее пристрастное прочтение документальной прозы и автобиографических очерков Шаламова дает гораздо более противоречивую картину гулаговской медицины, но историки еще не подвергли систематическому анализу этот комментарий по поводу медицинской этики и медицинского персонала трудовых лагерей [Шаламов 2009; Шаламов 2011: 727–756][128]128
  Краткое описание медицинской службы на Колыме, основанное на текстах Шаламова, приводится в [Conquest 1978: 136–139]. О литературном творчестве Шаламова в целом см. [Toker 2000: 141–187].


[Закрыть]. Аналогичным образом проницательный и талантливый мемуарист Е. С. Гинзбург, гулаговская медсестра-самоучка, лишь эпизодически рассуждала о смысле медицинской работы на каторге, явно озадаченная ее двусмысленностью [Гинзбург 2019: 326–327, 379–387][129]129
  Также о лагерной медицине см. [Керсновская 2006; Росси 1991, 1: 36 (больница); 2: 347–349 (санчасть)].


[Закрыть].

Несмотря на преимущества, предоставляемые доступом к архивным источникам, современные авторитетные специалисты по ГУЛАГу продолжают обходить этот вопрос стороной. Э. Эпплбаум лишь походя упоминает о медпунктах и врачах, избегая, подобно Солженицыну, какого-либо основанного на фактах анализа роли медицины за колючей проволокой. Это было одно «из многого, что было необычным в лагерной жизни», бюрократическим «парадоксом», «неотъемлемым элементом лагерной системы», который, как полагает автор, был пронизан перевернутой с ног на голову медицинской этикой [Эпплбаум 2006: 346, 348]. С. Барнс выдвинул провокационное предположение, что начальство ГУЛАГа использовало угрозу смерти в качестве стимула, побуждавшего заключенных к более высокой производительности труда и самоперековке; однако он не учитывает, какую роль сыграла медицинская инфраструктура лагерей в процессе сортировки заключенных на тех, кому суждено умереть, и тех, кому суждено искупить свои ошибки [Barnes 2011][130]130
  Предположение о том, что медицину следует рассматривать как один из рычагов стимулирования заключенных, высказывается в [Kühlbrandt 2011: 12–13].


[Закрыть]. Существование Санотдела и его влияние на узников ГУЛАГа требует более тщательного анализа, предпочтительно в сравнительном аспекте, однако это не входит в задачу данной главы[131]131
  Об истории пенитенциарной медицины написано мало, поэтому Санотдел ГУЛАГа трудно с чем-то сравнивать. Помимо печально известного, совершенно другого, случая медицинского насилия над узниками нацистских лагерей, тюремной медицине посвящено очень мало исторических трудов, а специалисты в области общественных наук сталкиваются с тем, что в либеральных демократиях современные пенитенциарные медицинские системы c поразительным упорством сопротивляются научным исследованиям. C 1877 по 2006 год Тюремная медицинская служба Англии была полностью «внутренней» медицинской структурой; только после 2006 года британские заключенные получили возможность пользоваться гражданской Государственной службой здравоохранения (учрежденной в 1948 году). См. [Ginn 2012; Sim 1990]. Женские тюрьмы в современной России подробно исследуются в [Pallot, Piacentini, Moran 2012].


[Закрыть].

Понятие биополитики может помочь нам оценить показатели жизни и смерти в советском производственно-хозяйственном пенитенциарном комплексе. Фуко в основном определял биополитические задачи как нацеленные на приспособление человеческого тела к потребностям современной экономики[132]132
  Фуко не опубликовал свое окончательное представление о биовласти, а в лекциях, прочитанных в Коллеж де Франс в 1970-х годах, изменил концепцию, изложенную им в первом томе «Истории сексуальности». Полезным руководством, позволяющим проследить развитие идеи, является [Wallenstein 2013].


[Закрыть]. Капитализм, писал он, был бы невозможен без «контролируемого включения тел в аппарат производства» и «подгонки феноменов народонаселения к экономическим процессам» [Фуко 1996: 245].

Опираясь на понятия надзора за телом и его тренировки, которое он ввел в своей истории современной тюрьмы «Надзирать и наказывать», Фуко сначала высказал предположение, что биовласть состоит из двух полярных противоположностей: она фокусируется на индивиде, позволившем властям оптимизировать его способности и встроить их в системы производства и управления, и на обществе, которое обеспечивает его оптимальное воспроизводство, здоровье и трудоспособность [Фуко 1999][133]133
  Впервые опубликовано в 1975 году.


[Закрыть]. Впоследствии он провел более четкую грань между этими полюсами, даже назвал их по-разному: дисциплинарная власть навязывает отдельным телам нормы и пространственное расположение, тогда как биовласть использует нормы, чтобы способствовать росту и воспроизводству всего народонаселения [Фуко 2005: 257;

Фуко 1996: 240]. Даже при этом более позднем уточнении конечные цели биовласти остались прежними. С ее помощью власти пытались позитивным образом влиять на жизнь, «ею управлять, ее усиливать и умножать, осуществлять педантичный контроль над ней и ее регулирование в целом». Накопление медицинского и научного опыта предоставило властям возможность подгонять жизнь под потребности конкретной политической экономии, используя нормы управления, общественного здравоохранения, гигиены, а также планирование. Биовласть в меньшей степени опиралась на силу закона и делала больший акцент на «регулирующие и корректирующие механизмы», которые «квалифицируют, измеряют, оценивают, иерархизируют» тела и их расположение. Действительно, эти новые нормы оказались настолько эффективны по сравнению с правовыми механизмами отлаживания жизни, что в современных обществах, какими они представлялись Фуко, норма стала брать верх над правом в качестве определяющего инструмента власти [Фуко 1996: 240][134]134
  О нормах как общем явлении как дисциплинарной, так и биовласти см. [Фуко 2005: 266–267]. Даже в более поздних лекциях Фуко начал вписывать биополитику в более широкую модель государственного управления, ориентированную на либеральную и неолиберальную политические системы; см. [Wallenstein 2013]. Фуко рассматривал эти формы власти (которые преуспели, но не вытеснили «суверенную» власть – «право заставить умереть или позволить жить») как складывающиеся в исторической преемственности, но не затмевающие друг друга. Скорее, они продуктивно взаимодействовали в определенных контекстах: см. [Lemke 2013: 38–40].


[Закрыть].

Своеобразие социалистической пенитенциарной экономики и критика работ Фуко историками России означают, что понятие биополитики можно применять к ГУЛАГу только с существенными оговорками[135]135
  О критических замечаниях русских историков см. [Engelstein 1993: 338–353; Plamper 2002: 255–280].


[Закрыть]. Советское государство стремилось к тотальному контролю над обществом; опираясь на дореволюционные радикальные прецеденты, оно адаптировало и использовало дисциплинарные знания без сдерживающего влияния ограничений, накладываемых либеральным принципом верховенства закона. В России не закрепился тот продуктивный симбиоз права и дисциплинирующих норм, который был выявлен Л. Энгельштейн в либеральных демократиях (и к которому Фуко и другие относились с сомнением) [Engelstein 1993: 342–344][136]136
  Более пессимистическая точка зрения на либеральные проекты излагается в [Beer 2008].


[Закрыть]. Сам Фуко не мог решить, представлял ли собой ГУЛАГ допросветительскую форму наказания или пример современного (в его типично евро-центристском понимании) тюремного заключения. Я. Плампер показал, сколь продуктивно Фуко генерировал веские парадоксальные характеристики советской системы наказаний, даже не определяя место ГУЛАГа в предлагаемых им схемах исторического прогресса. В частности, Фуко был озадачен картиной как бы социалистического государства рабочих, в котором он одновременно являлся и критерием гражданской сознательности, и средством наказания, и путем к реабилитации [Plamper 2002: 261–268].

Здесь я рассматриваю биополитику ГУЛАГа как динамическую установку, лежащую в основе санитарных и медицинских норм и механизмов надзора, использовавшихся Санотделом ГУЛАГа. Основой биополитики являются решения, принимаемые в отношении ресурсов, связанных с поддержанием и улучшением жизни (еда, жилье, одежда, санитария, медицина). Я полагаю, что деятельность Санотдела не представляла собой, выражаясь словами Эпплбаум, одно из проявлений «необычного в лагерной жизни» и на деле – с переменной степенью осознанности – была направлена на достижение управляемого «включения тел в аппарат производства» посредством специфических норм и механизмов гулаговской медицины.

В этом историческом контексте очевидно, что соотношение норм и законов следовало советским, а не либерально-демократическим образцам. Симбиоз права и норм был менее продуктивен, хотя пока рано полностью отрицать его возможность, и было множество случаев, когда «верховная власть» (в формулировке Фуко – право убивать или оставлять в живых) откровенно попирала нормы дисциплинарной власти или биовласти[137]137
  История юридического надзора за ГУЛАГом не написана. За соблюдением закона в ГУЛАГе следил Отдел Прокуратуры СССР по надзору за местами заключения. См.: ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 37. Также обратите внимание на значительную подборку относящихся к ГУЛАГу дел Прокуратуры СССР, приводимых в [История ГУЛАГа 2004–2005, 7: 191–276].


[Закрыть]. Также требуется поговорить о некапиталистической, а с точки зрения многих экспертов, и иррациональной природе экономической деятельности ГУЛАГа. Фуко признавал символическое несоответствие в том, что так называемое государство рабочих наказывало отщепенцев принудительным трудом. Многие критики сталинизма решительно, по вполне понятным мотивам, утверждали, что ГУЛАГ приносил мало пользы: мелководные каналы, бесполезные железные дороги, дутые производственные показатели. Первостепенная задача наказания и неимоверно высокая цена, заплаченная человеческими жизнями, перевешивали создание любой подлинной ценности. Более того, осторожные ученые также ставят под сомнение эффективность советского принудительного труда[138]138
  См., например, [Солженицын 2006: 70–75, 118–122; Swianiewicz 1965; Иванова 1997: 82–147; История ГУЛАГа 2004–2005, 3: 21–52].


[Закрыть]. Несмотря на эти оговорки, осуждая преступность сталинистского принудительного труда, историки экономики, основываясь на архивных источниках, указывают, что пенитенциарная империя НКВД все же дала советской экономике значительную долю товаров основной товарной группы [Gregory, Lazarev 2003][139]139
  Обзор русских точек зрения на производительность ГУЛАГа см. в [Белых 2011: 171–187].


[Закрыть]. Mежду тем сохранение городков ГУЛАГа после 1953 года указывает на нежелание десталинизаторов забрасывать возведенные трудом заключенных промышленные комплексы как бесполезные, несмотря на то что руководитель МВД Л. П. Берия объявил их банкротами[140]140
  «16 июня Берия внес на рассмотрение Совета Министров СССР и Президиума ЦК КПСС предложение: “Ликвидировать сложившуюся систему принудительного труда ввиду экономической неэффективности и бесперспективности”» [Иванова 1997: 145]. О решениях продолжать работы на угольных шахтах Воркуты после 1953 года см. [Barenberg 2014]; об аналогичных решениях по Магаданской области см. [Гребенюк 2007].


[Закрыть]. Нам необходимо представить себе ту пенитенциарно-экономическую модель, которая имела хоть какой-то смысл для чиновников НКВД – МВД, пытавшихся руководить ею. Их управление ресурсами, включая принимаемые ими биополитические решения, явно было направлено на повышение производительности даже в условиях лишений, небрежения и ложных сведений. Более того, начальники ГУЛАГа и Санотдела изобретали биополитику лагерей не на пустом месте. В значительной мере они адаптировали к пенитенциарным условиям многие политические решения касательно ресурсов, относившихся к советскому гражданскому обществу. Эта адаптация гражданских норм к пенитенциарному контексту и непреднамеренное стирание границы «Гулаг – не-Гулаг» отмечается О. В. Хлевнюком применительно к гулаговской экономике и, в более широком масштабе, применительно к контингенту трудовых лагерей, – У. Беллом[141]141
  Убедительное сравнение гулаговской / не-гулаговской экономики приводится в [Хлевнюк 2013]; о проницаемости границ лагерей ГУЛАГа см. [Bell 2013: 116–141].


[Закрыть].

В этой главе я уделяю внимание ГУЛАГу сталинской эпохи, начиная примерно с 1929 года и до середины 1950-х. Специфическая биополитика ГУЛАГа быстро развивалась и коренным образом мутировала в эпоху великих строек коммунизма и создания крупных проектов строительства пенитенциарных учреждений в начале 1930-х годов. Существовавший ранее медицинский контроль и нормы, унаследованные от Соловецких лагерей особого назначения (СЛОН), способствовали формированию более поздних норм, однако начиная с 1929 года более широкая советская гражданская биополитика и ее гулаговская версия стали походить друг на друга во многих важных отношениях. В тот год советская гражданская медицина (руководимая Комиссариатом здравоохранения) была официально перенацелена с недостижимого революционного стремления обеспечить всеобщее медицинское обслуживание на «мобилизационную» повестку дня, приоритетом которой был «производительный» контингент, в основном городские рабочие[142]142
  Знаками этой перемены стали постановление ЦК «О медицинском обслуживании рабочих и крестьян», принятое 18 декабря 1929 года, и замена старого большевика Н. А. Семашко М. Ф. Владимирским в феврале 1930 года [Davis 1990: 156].


[Закрыть]. Заключенным выпала особо суровая форма мобилизационной медицинской помощи, но, как будет показано, у нее было много общего с медицинским обслуживанием обычных граждан. Конец исследуемого здесь периода обозначил сдвиг в гражданской и пенитенциарной биополитике, связанный с принятием партийным руководством более великодушных решений, например относительно больных туберкулезом, и соблюдением «социалистической законности». После смерти Сталина Санотдел ГУЛАГа подвергся соответствующей реформе, в том числе сменил название, став Медицинским отделом, который стал более гуманно относиться к заключенным как к заслуживающим не только санитарного, но и медицинского внимания.

Приводимые ниже рассуждения концентрируются вокруг отношения ГУЛАГа к слабым и нетрудоспособным заключенным, демонстрировавшего биополитику, проводившуюся лагерным начальством. Обращение с ослабленными работниками-заключенными устанавливало основные параметры, которые отчасти определяли, кто был достоин спасения от многих превратностей гулаговской жизни. Биополитика нетрудоспособности в ГУЛАГе была прямо связана с экономический деятельностью лагерей: обуза, которую представляли собой инвалиды и неработающие заключенные, становилась постоянной проблемой для тех чиновников, которые создавали представление о прибыльности гулаговского производства. Посредством различных форм регулярного медицинского контроля и нормотворчества заключенные разделялись на категории трудоспособности, учитывавшиеся в балансе рабочей силы, или перечни. Система учета выявляла, сортировала и снимала слабых и нетрудоспособных заключенных с балансов лагерей. Анализ этой системы может выявить некоторые черты советской пенитенциарной биополитики. В ряде существенных аспектов опыта ГУЛАГа нельзя разобраться, исходя только из административной деятельности и биополитики. Один из них – принятие Санотделом решений за закрытыми дверями, решений, которые скупо задокументированы, и поэтому намерения, с которыми они принимались, необходимо определять исходя из дат, авторства и языка инструкций, директив и указов. Другая очевидная лакуна – это опыт заключенных, содержавшихся под стражей. Нормы и правила, разработанные Санотделом, только намекают на виктимизацию и поддержку ослабленных и нетрудоспособных заключенных. Здесь в качестве источников я использую воспоминания заключенных-инвалидов, которые иллюстрируют особенности определенных режимов и реакцию заключенных на них. Это в первую очередь мемуары представителей интеллигенции, несправедливо осужденных по политическим статьям, а голоса более широкого круга обитателей лагерей, как политзаключенных, так и уголовников (а неопределенность границ между ними печально известна), менее слышны.

То, что следует дальше, не является социальной историей инвалидов ГУЛАГа, но представляет собой попытку описания того биополитического режима, в котором они содержались, которая сделает «историю глазами низов» более реалистичной[143]143
  О доводах в пользу оправданности отдельного изучения правительственных мер и «социальной истории», поскольку это «разные типы исследований, требующие применения специфических методов анализа», см. [Lemke 2013: 47].


[Закрыть].

Медицина сталинской эпохи определяла инвалида как человека, утратившего трудоспособность по причине болезни или несчастного случая; утрата иного жизненного потенциала едва ли бралась в расчет [БСЭ 1952, 17: 611–612][144]144
  Серьезная критическая история инвалидности среди гражданского населения России еще не написана, однако появляются социологические и антропологические исследования инвалидности в наши дни. См. [McCagg, Siegelbaum 1989; Романов, Ярская-Смирнова 2006] и специальный выпуск «Журнала исследований социальной политики», посвященный инвалидности [Журнал исследований 2012]. В этой статье слова «инвалид» и «нетрудоспособный» используются как синонимы, однако очевидно, что требуется дальнейшее изучение, чтобы поднять проблему использования этих терминов в российском и советском контекстах.


[Закрыть]. Советский подход к нетрудоспособности ставил во главу угла функциональные возможности личности и, в частности, был направлен на максимальное повышение трудоспособности [Phillips 2009]. В 1932 году, по мере ускорения темпов индустриализации, сложные схемы, разработанные Комиссариатом здравоохранения в 1920-е годы для классификации получивших травмы и утративших трудоспособность гражданских работников, были упразднены в пользу системы трех категорий, строго ограничивавшей возможность получения пенсии по инвалидности; большинство инвалидов должны были переводиться на вспомогательные должности в знакомых им отраслях. Несмотря на то что в теории сталинская Конституция 1936 года гарантировала утратившему трудоспособность работнику право на государственную поддержку, специалисты Комиссариата социального обеспечения продвигали «применение инвалидного труда» как в реабилитации, так и в экономике в целом. К 1937 году чиновники Комиссариата социального обеспечения отвоевали у Комиссариата здравоохранения контроль над врачебно-трудовыми экспертными комиссиями (ВТЭКами), которые проводили осмотр инвалидов и назначали им группу инвалидности. Финансовые ограничения, накладываемые пятилетним планом, перевешивали в этих комиссиях гиппократовские или гуманитарные ценности[145]145
  Об индустриализации, осуществляемой ускоренными темпами, и давлении на тех, кто изучал процессы труда, см. [Siegelbaum 1989: 85–118; Siegelbaum 1984: 45–68].


[Закрыть]. Врачи ВТЭК Комиссариата социального обеспечения разрабатывали упражнения, процедуры и «трудотерапию» (с короткими периодами работы и адаптивной физической подготовкой) для реабилитации больных туберкулезом и инвалидов, способных трудиться в облегченном режиме [Коробов, Дубинина, Карпов 2008: 5–11]. Еще до 1941 года официально предполагалось, что большинство гражданских инвалидов, многие из которых были жертвами несчастных случаев на производстве, должны продолжать трудиться, и врачей ВТЭК принуждали ограничивать присуждение первой группы, предполагающей назначение пенсии[146]146
  Об отношении к инвалидам в советской промышленности в 1930–40-е годы см. [Field 1957: 170–172].


[Закрыть].

Во время войны нагрузка на ВТЭКи возросла, только в 1944 году они обследовали почти 1,7 млн инвалидов. К 1948 году в СССР было 1 521 000 официально признанных инвалидов войны. Система назначения групп инвалидности участникам войны была суровой: только 29 000, или 1,9 %, имели первую группу, т. е. получали пенсию; 321 000 (22 %) человек имели вторую группу и не получали пособия, хотя в наиболее тяжелых случаях их могли определять в интернаты. Эти интернаты были настолько убогими и непопулярными, что в 1948–1952 годах этот комплекс был частично закрыт, а бездомных инвалидов войны еще больше удалили от общества, чтобы они не бросались в глаза [Коробов, Дубинина, Карпов 2008: 11–12; Fieseler 2008; Dale 2013]. Государство относилось к своим заслуживающим наибольшего внимания гражданам-инвалидам, как рабочим, так и участникам войны, с поразительной суровостью, и об этом надо помнить при исследовании особых обстоятельств, в которых находились инвалиды-заключенные.

В ГУЛАГе инвалидность быстро приобрела статистическую значимость, так как тяжелый каторжный труд в экстремальных условиях и при скудном рационе вел к недоеданию, истощению и болезням, вызванным голодом, которые во время Второй мировой войны советская медицинская система стала называть алиментарной дистрофией [Manley 2015: 206–264]. Из-за однообразного питания у ошеломляюще больших групп развился поддающийся профилактике авитаминоз (в особенности цинга и пеллагра). За время существования ГУЛАГа степень недоедания и голодания то уменьшалась, то возрастала; были и хорошие годы, и несколько плохих (в особенности во время периодов голода, охватывавших всю страну, и в военные годы). Множество заключенных стали слишком больны, чтобы работать, и их приходилось освобождать от неквалифицированного физического труда, т. е. от основной экономической деятельности любого отдельно взятого лагеря (в основном от работы в шахтах, на лесоповалах и стройках). Нетрудоспособность также возникала вследствие несчастных случаев на производстве, от ран, которые заключенные наносили себе, чтобы избежать общих работ, а также из-за драк[147]147
  О членовредительстве и симуляции см. [Healey 2016].


[Закрыть].

С точки зрения хозяйственного управления ГУЛАГа нетрудоспособный заключенный был дорогостоящим бременем, и начиная с 1930-х годов лагерное начальство и врачи стремились пересматривать степень нетрудоспособности заключенных и находить способы снижения связанных с этим издержек. Для обеспечения бесперебойного функционирования экономики ГУЛАГа начальникам требовались учетные списки трудовых ресурсов заключенных. Затем составлялись планы, определявшие задачи каждого лагерного комплекса. По регулярным статистическим отчетам московское начальство ГУЛАГа постоянно отслеживало трудоиспользование в системе. Эта практика выросла на основе принципов, разработанных на Соловецких островах в 1920-е годы. Изначально соловецкие узники освидетельствовались не врачами, а нарядчиками; начиная с января 1927 года в соответствии с указом была создана Постоянная врачебная комиссия для оценки пригодности заключенных к труду, которую возглавлял начальник санчасти[148]148
  См.: Доклад начальника УСЛОНа о деятельности Управления Соловецких лагерей особого назначения ОГПУ за 1926–1927 гг.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 2918. Л. 41.


[Закрыть]. Складывается впечатление, что в течение краткого промежутка, до 1931 года, сортировкой заключенных по степени их трудоспособности занимались только врачи. Но если бы так оно и было, такой полностью медицинский отбор рабочей силы не смог бы выдержать нагрузку в условиях расширения системы, когда началась реализация крупных строительных проектов. В любом случае, учитывая коллективистский и мобилизационный дух, который официально преобладал в советской медицине после 1929 года независимо от контингента, который она обслуживала, – гражданского, военного или отбывающего наказание в заключении, нет оснований считать, что для отдельных заключенных было бы более благоприятным распределение рабочей силы, санкционированное медиками[149]149
  Комиссия А. М. Шанина, после массовых нареканий инспектировавшая Соловки в апреле 1930 года, утверждала, что степень работоспособности определяли только врачи. См. документ «Из отчета Комиссии ОГПУ по обследованию режима и быта заключенных Соловецких лагерей» [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 139–146]. Этот документ и доклад 1927 года, упоминаемый в предыдущем примечании, должны были убедить читателей в том, что управление Соловецким лагерем осуществлялось на должном уровне. О мобилизационной природе советской медицины см. [Field 1957: 146–180, 221–224]. Несмотря на стремление принимать клинические решения «в советском духе», как показали послевоенные обзоры классификаций, среди медиков такое постоянство во взглядах явно не было широко распространено. См. [Burton 2005].


[Закрыть].

В 1931 году в каждом лагере были официально созданы врачебно-трудовые комиссии, состоявшие из врачей, часть которых и сами были заключенными, непосредственно подчинявшимися начальнику лагеря и руководителям производства. В этих комиссиях, ярко показывавших взаимосвязь необходимости наказания и производительности труда, определявшую деятельность ГУЛАГа, бок о бок заседали представители государственной, дисциплинарной и биовласти[150]150
  О смешанных целях ГУЛАГа и о том, как одно способствовало другому, см. [Хлевнюк 2013].


[Закрыть]. Все заключенные дважды в год проходили через такие комиссии, определявшие их степень трудоспособности[151]151
  О постановлении 1931 года, возлагавшем на медицинские комиссии задачу определять степень трудоспособности, см.: ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 2737. Л. 1–1 об., 2–3, 11. Часть этого циркуляра «Об установлении трех категорий трудоспособности заключенных в исправительно-трудовых лагерях ОГПУ» опубликована в [История ГУЛАГа 2004–2005, 3: 72–74].


[Закрыть]. Как и в гражданских ВТЭКах, медицинские решения подлежали окончательному утверждению чиновниками с учетом финансовой и правовой подоплеки[152]152
  О работе гражданских комиссий в 1930-е годы см. [Field 1957: 166–170]. О подобном давлении в капиталистических странах см. [Sturdy 2000: 217–234].


[Закрыть]. Заключенные, признанные пригодными к труду, считались включенными в баланс трудовых ресурсов, категорийными заключенными. При прохождении этих комиссий выявлялась (или подтверждалась) стойкая нетрудоспособность. Заключенный, освобожденный от работы постоянно или в течение длительного периода выздоровления, назывался забалансовым, т. е. снятым с баланса трудовых ресурсов. Периодическая категоризация заключенных по их трудоспособности осуществлялась на протяжении всего существования ГУЛАГа и позволяла руководству оценивать физическое состояние заключенных и соответствующим образом распределять их. Комиссии превратились в крупные общественные мероприятия, на которых обычно председательствовали гулаговское начальство и врачи санчасти, восседавшие за покрытым скатертью столом с горой личных дел заключенных; заключенные с горечью вспоминали, как одинаково поверхностно осматривали их и вольнонаемные врачи, и врачи-заключенные[153]153
  Ритуал был описан одним из заключенных, арестованных в 1948 году: «Значит, приезжала комиссия, это в основном высшие чины, ну, конечно, не генералы, а ну там капитаны медицинской службы, лейтенанты в серебряных погонах выходили, иногда даже эта комиссовка осуществлялась прямо в зоне на открытом воздухе, не в бараке, а на открытом воздухе. Прямо, значит, на улице стол накрывался сукном красным или зеленым там, сидели писали там у них в свои “Талмуды” раскрыты были, вызывали каждого по анкете заключенного, и ты должен был прийти, значит, тебя заставляли подойти к столу, потом говорили – сними штаны. Ты снимал штаны. – Обернись. Обёртывался. Они тыкали пальцами в задницу и говорили – Иди. Если мясо есть, если, так сказать, кость не прощупывалась пальцем, то, значит, тогда все еще более или менее ничего, ты можешь работать» (из интервью, взятого автором у Юрия Львовича Фидельгольца в Москве 23 марта 2009 года). Рассказ фельдшера-заключенного о том, как были организованы медицинские комиссии в конце 1940-х годов, приводится в [Самсонов 2000: 145–149].


[Закрыть]. Заключенные, пригодные к тяжелому физическому труду (ТФТ), направлялись на тяжелые общие работы в лесах, шахтах и на стройках; пригодность к труду средней тяжести (СФТ) зачастую означала выполнение тех же задач, но с «пониженной» нормой выработки; легкий физический труд (ЛФТ) обычно означал выполнение вспомогательных работ[154]154
  На протяжении истории ГУЛАГа фактические названия и критерии категорий существенно варьировались, а долгосрочное сравнение статистических данных о численности заключенных-инвалидов дает ненадежные результаты; изменение категорий позволяло лагерному начальству скрывать ослабленных заключенных.


[Закрыть]. Постоянные медицинские комиссии оценивали состояние новоприбывших и недавно пострадавших заключенных и наблюдали за заключенными – пациентами лагерных лазаретов. Медицинское обследование физического состояния отдельного пациента как фактор экономических процессов ГУЛАГа было обычной и динамичной составляющей многочисленных систем учета и контроля, которые регулировали лагерную жизнь[155]155
  Для поддержания порядка и принятия решений по индивидуальному наказанию и реабилитации представители власти сортировали узников ГУЛАГа по многочисленным критериям (классовое происхождение, вид преступления, пол, национальность, производительность труда, политические взгляды). См. [Barnes 2011: 79–106].


[Закрыть].