Текст книги "Русский охотничий рассказ"

Но мужик мгновенно замолк, ибо в это самое время в котловине снова раздался вой, снова раздались крики; «Слушь, к нему!», стая подвалила, закипела, застонала, послышался треск сучьев, лошадиный топот, хлопанье арапников, поднялась испуганная стая грачей, а вслед за тем раздались выстрелы, и снова кусты задымились пороховым дымом.

Часа через полтора охота в Девятовском лесу была покончена. Андриан стоял уже на бугре и вызывал гончих. Антон метался по лесу, собирая их, и как только встречал пса, так в ту же минуту скакал за ним, хлопал арапником и кричал во все горло: «Влись к нему! Будило, влись в стаю!» Слышался визг, и бедный пес, поджав хвост и уши, спешил на звук рога. Мы тоже покинули свои места и вышли на полянку. Оказалось, что волков убито было только три и один затравлен борзыми. Волки были убиты гг. Лукиным, Крафтом и Мелитевым. Сверх того была убита одна лиса, кажется, г. Щипанским. Бурбонов остался ни при чем, хотя на него и выходил волк. Произошло это оттого, что почтенный мой товарищ забыл отодвинуть какую-то пружинку у своего Ланкастера, и ружье не выстрелило. Старые волки ушли и, по словам стрелков, никем не были видены. Однако подъехавший Андриан уличил одного из охотников во лжи.

– Вы что же это? – кричал он еще издали. – А?

– Что?

– Как что! Прозевали старуху-то с двумя переярками!..

– Когда?

– Когда! А когда они мимо вас шли… Вот когда!

– Что ты, господь с тобой!..

Но Андриан уже не слушал.

– Эх, вы! – кричал он с пеной у рта. – Туда же лезете… сидели бы себе дома… а то тоже на охоту… ружье купили!.. Мешалку вам в руки-то, а не ружье… Тут орешь-орешь по лесу-то, а он губы распускает…

Я взглянул на рассвирепевшего Андриана и пришел в ужас: лицо его было все в крови, новая верблюжья чуйка представляла из себя сплошные лохмотья, знаменитой рваной фуражки не существовало, растрепанные волосы были всклокочены и усыпаны прутиками и листками, словно убран он за свои подвиги венком из лавров… Так ободрался этот несчастный человек, что на него жаль было смотреть…

В Курдюмский лес мы с Бурбоновым не поехали и, закусив немного, распростились с товарищами, сели в тележку и направились в Саратов. Проезжая мимо грузиновских хуторов, мы встретили Ивана Иваныча. На этот раз он нанял какого-то парня, который и вел под уздцы его сварливую лошадь.

– Ну что, кончили в Девятовке? – кричал он нам.

– Кончили.

– Убили что-нибудь?

– Четырех волков и лису, – ответил я.

– Отлично!

– А вы все еще не доехали?

– Теперь скоро доеду…

И, проговорив это, он принялся понукать парня, чтобы тот шибче бежал. Бурбонов лежал, запрокинувшись на спинку тележки, и весело хохотал.

В предыдущем рассказе моем «Волки» я успел уже отчасти познакомить моих читателей с Андрианом, тем самым доезжачим, с которым ездил я в Девятовской лес подвывать волков. Спустя несколько дней после описанного мне довелось познакомиться с Андрианом еще короче. На этот раз я встретился с ним не в лесу, не в обществе подвытой стаи волков, не в роскошную лунную ночь, а в собственной его квартире, в кругу его семейной обстановки, среди псов и щенков, в том самом охотничьем дворе, о котором я тоже успел уже сказать вам несколько слов.

Дело было так.

Узнав о начавшемся пролете вальдшнепов, я отправился к г. Сапину, выпросил у него разрешение охотиться в его лесах, взял с собою одного из типографских наборщиков по имени Кондратия Кузьмича и часов в шесть утра был уже в лесу. Мы начали с монастырской рощи. Кондратий Кузьмич, знавший прекрасно места, рассказал мне обстоятельно, где именно держится вальдшнеп, посоветовал идти полугорьями и, столь же обстоятельно изложив передо мною собственный свой маршрут, вежливо раскланялся, пожелал мне удачи и, крикнув своего Азора, отправился низами. Мы положили сойтись на сапинских дачах.

День был прелестный, тихий, солнечный и до того теплый, что я с головы до ног был одет в летний костюм. Лес был покрыт еще листьями, теми осенними роскошными пестрыми листьями, которые придают ему особенный живописный наряд. Я шел и восхищался этой картиной. Что за прелесть! Рядом с темной зеленью дуба трепещет и золотится пожелтевшей листвой своей стройная осинка, а рядом с нею, словно обагренный кровью, могучий кряжистый клен… То же самое и под ногами: возле побугревшего листа ландышей – изумрудная бархатная зелень мха, дикой мяты и тут же рядом несколько шляпок сочных, словно покрытых лаком, опенок. Точно крохотные зонтики, повыскакали они из земли, топырятся, пыжатся и словно напрашиваются в кузов…

Только что выбрался я на полугорье, как чуть не из-под ног выскочил русак. Точно сумасшедший, вылетел он, зашумел сухими листьями, бросился направо, метнулся налево и вдруг, поднявшись на задние лапы, принялся было смотреть на меня косыми глазами своими, но, увидав собаку, струсил и пустился без оглядки в самую кручь горы. Долго еще побелевшая шкурка его мелькала в стволах деревьев, долго еще слышался шорох торопливой скачки его, наконец, завалившись за гору, он исчез. Здесь и там звенели резвые синички – это, кажется, единственные певуньи осеннего леса, остальные или покинули его, или замолкли… Только стрекотали еще сороки и, перелетая с дерева на дерево, словно сплетничали между собою, словно ссорились, ругались, шумно хлопая своими крыльями и хвостами… Люблю я этот осенний лес!..

Достигнув полугорья, я послал вперед свою Лэди и пошел следом за нею. Часов пять прошатался я по этим горам; сначала держался средины полугорья, но, не подняв ни единого вальдшнепа, принялся, как говорится, ходить зря, то спускаясь вниз, то взбираясь на самые макушки гор, но и эти маневры, кроме усталости, не принесли ничего… Я не видал ни единого вальдшнепа… Не слыша выстрелов и со стороны Кондратия Кузьмича, я заключил, что и он бродит так же безуспешно, как и я… Наконец, часам к 12 пополудни, усталый и измученный от продолжительной ходьбы, я добрался до того ущелья, по которому раскинуты сапинские дачи. Словно крошечный городок представился моему взгляду.

Но мне было уже не до созерцания красот пейзажа, мне хотелось посидеть, поесть и отдохнуть… Я спустился с горы и принялся звать Кондратия Кузьмича.

– Кондратий Кузьмич! – кричал я во все горло.

Но вместо Кондратия Кузьмича вылетели на меня несколько дворовых лохматых собак и с диким лаем набросились на меня,

– Кондратий Кузьмич! – кричал я. – Где вы? Ау! Гоп, гоп!..

Но ни мои «ау», ни мои «гоп-гопы» ничего не помогли. Кондратий Кузьмич словно в землю ушел. Собаки между тем окружили мою Лэди и принялись тормошить ее со всех сторон. Лай их далеко разносился по ущелью, раскатывался по горам, поднял целую стаю голубей, и, конечно, долго бы не справился я с этими озлобленными псами, если бы не вышел ко мне на помощь какой-то благообразный старик с длинною седою бородой, одетый в ваточное сак-пальто.

– Цыц! – крикнул он. – Цыц, вы, дьяволы!

Дьяволы мгновенно рассыпались в разные стороны, поворчали еще немного и затем расселись поодаль, посматривая на нас.

– Не вы ли г. Веселов? – спросил я.

Старик вежливо приподнял фуражку, вежливо раскланялся и отрекомендовался, что он действительно не кто иной, как Веселов – садовник сапинских дач.

– К вам есть записка от г. Сапина, – проговорил я, подавая письмо. – Он был так любезен, что разрешил мне охотиться в своих дачах.

– Очень приятно-с, – проговорил Веселов.

– Здесь на этих дачах я должен сойтись с другим охотником-товарищем. Скажите, не был здесь охотник в черном пиджаке, пуховой шляпе и с кожаной сумкой через плечо?

– Не видал-с! – проговорил Веселов. – Может быть, здесь, на дачах, нет ли его… Может быть, не сидит ли на какой-нибудь террасе или на каком-нибудь балконе… Посмотримте-с… может, и найдем-с…

Мы обошли все дачи: побывали в шахматной, переносной, павильонной, мониторе, облазили все башни, все балконы, заглядывали под мосты, но, увы, Кондратия Кузьмича не было нигде. Наконец, забравшись на какую-то самую высокую башню, я, словно муэдзин, призывающий с минарета правоверных на молитву, принялся кричать во все стороны Кондратия Кузьмича. В силу подражания принялся за то же самое и г. Веселое.

– Кондратий Кузьмич! – кричал я с башни.

– Кондратий Кузьмич! – кричал Веселов.

Но, увы, крики наши пропадали даром. Их только повторяло эхо и, повторяя, словно смеялось над нами, словно передразнивало нас и, вдоволь насмеявшись, прятало звуки в темные ущелья…

Я сделал два выстрела, но и эти выстрелы так же, как и крики, были только повторены эхом и тем же порядком умолкли.

– Должно быть, нет-с! – проговорил Веселов и вслед за тем, как бы желая довершить свое одолжение, приложил обе ладони ко рту, откашлялся и, словно в трубу, прокричал благим матом:

– Кон-дра-тий Кузьмич!

Кондратий Кузьмич! – повторило эхо раза два-три, и все замерло.

– Нет-с, – успокоил меня Веселов.

Делать было нечего. Взывания к правоверному остались ни при чем, и минарет приходилось покидать. Досаднее всего было то, что Кондратий Кузьмич обязательно взялся носить на себе мою сумку с провизией, там, в сумке этой, находились все мои съестные припасы, как-то: бутылка портвейну, сыр, икра, белый хлеб и даже запас папирос и сигар. Что было делать? Возвращаться в город не хотелось. Я порешил так: пройти ущелье вплоть до дачи г. Тендзягольского, закусить у него по знакомству, отдохнуть и затем, поднявшись на гору, идти по направлению к охотничьему двору. Так я и сделал. Я распростился с Веселовым, голос которого заметно охрип, и, крикнув свою Лэди, отправился в путь. Собаки снова было набросились на меня, но ненадолго, ибо при первом же: «цыц!», вылетевшему из охрипших уст Веселова, они оставили меня в покое и разошлись по своим местам.

Однако утолить свой голод и жажду на дачах г. Тендзягольского мне не пришлось, ибо почтенный Юрий Антонович, как истый хлопотун, успел уже переселиться в город и все свои дачи забил наглухо досками. Мне только пришлось сорвать два-три уцелевших от мороза георгина, несколько цветков настурций, и с букетом этим отправился под гостеприимный кров Андриана.

Переход мой от сапинских дач до охотничьего двора был столь же удачен, как и предыдущий. Я не видал ничего, кроме одного ежа, тотчас же при виде меня свернувшегося в клубок. Лэди набросилась было на него, но тотчас же отскочила и принялась неистово лаять и визжать.

Наконец, часов в пять вечера я добрался до охотничьего двора. Первое, что бросилось мне в глаза, это Андриан, сидевший на завалинке. В одной руке у него было шило, в другой дратва, а между ущемленных коленок торчал кожаный ошейник.

– Здравствуйте, – проговорил он.

– Здравствуй.

– Охотились?

– Да.

– Где же дичь-то?

– Дичи нет.

– Попусту, значит, проходили?

– Попусту.

Я подсел к нему.

– Это что ты делаешь?

– Ошейник чиню… Намедни на Громиле лопнул.

И потом, как-то прищурившись, улыбнувшись и фыркнув носом, он глянул мне прямо в лицо и проговорил:

– А ведь проклятые-то опять пришли.

– Какие проклятые?

– Да волки-то… Два старика и переярок.

– Ты почем знаешь?

– Отзывались… как же не знать… Я сегодня ночью опять ездил…

– Ну что же?

– Ничего… выходили…

– Подвывал?

– Ништо. Один-ат на ногу жалуется… мотри, зацепил кто-нибудь…

– И близко подходили?

– Возле были… Один лобастый такой… полено здоровенное…

– Это что такое значит: полено?

– Нешто не знаете? – удивился Андриан.

Я притворился, что не знаю.

– А еще охотник! – крикнул он. – Известно – хвост! У волка хвост называется поленом, а у лисы трубой.

– Один ездил?

– Один…

– Уж они тебя разорвут когда-нибудь.

– Ну! зачем они разорвут…

– А что, – перебил я его, – есть мне очень хочется, с утра ничего не ел… Нельзя ли яичницу изготовить да самовар поставить?

– Что ж, ничего, это можно.

– Хозяйка твоя дома, что ли?

– Куда же ей деваться-то? Знамо, дома… бабье дело известно какое… ухват да наперсток с иглой…

– Так можно, значит?

– Известно, можно…

Андриан свернул дратву, свернул ошейник, сунул в карман шило и нырнул в калитку. Вслед за ним пошел и я.

Однако позвольте познакомить вас покороче с этим Андрианом.

С виду доезжачий Андриан был самый обыкновенный мужичишка: небольшого роста, невзрачный, с лицом, заросшим не то рыжими, не то желтоватыми волосами, с приплюснутым, постоянно лупившимся носом и какими-то светло-голубыми, словно рачьими, глазами. Он носил длинные волосы, подстриженные «в скобку», часто встряхивал ими и спереди имел вихор, весьма походивший на вычурно зачесанный тупей. Одевался Андриан тоже мужик мужиком: носил красные рубахи с косым воротом и желтые верблюжьего сукна штаны, заправленные за голенища сапог. Словом, в нем не было ничего такого, что бы могло придать какую бы то ни было типичность, какую бы то ни было особенность. Но все это было только с виду, в сущности же Андриан вовсе не походил на обыкновенного мужика. Он страстно любил собак, страстно любил охоту, знал поименно всех «господ охотников» не только Саратовской, но и соседних губерний, и точно так же отлично помнил клички всех более или менее знаменитых собак, их родословную, цвет и отличительные их качества. Андриану было лет сорок пять с лишком. К кружку саратовских охотников он относился как-то не с особенным уважением: за охотников их не считал (может быть, потому, что кружок не имел борзых) и терпеть не мог немцев. Только к «лицам благородного сословия», как он называл дворян, он относился с видимым почтением, усматривая в них как бы отпрыски тех «господ», с которыми когда-то в старые годы вожжался. Андриан как бы гордился этими «старыми годами», любил вспоминать о них, а о знаменитых охотах Столыпина, Мачеварионова, Лихачева, Каракозова и других говорил даже с каким-то упоением, захлебываясь, заливаясь и чуть не со слезами на глазах.

Мыкаясь всю жизнь свою с гончими, немудрено, что Андриан знал как свои пять пальцев и все охотничьи места. Он знал поименно каждый остров, все особенности этого острова, лесные дорожки, перемычки, овраги, лисьи норы, мочажины; знал, как и где именно пойдет зверь, и искренно сокрушался, что все эти охотничьи Палестины с каждым годом все вырубаются и вырубаются. Он помнил, например, что Буданиха и Плетневка считались самыми зверьистыми местами, что в Буданиху приезжали на охоту за 200, за 300 верст, а теперь Буданиха эта вырублена сплошь, выбита скотиной и до того оголена, что даже зайцу негде притулиться. Точно то же происходит, по его словам, и с островами по течению рек: Медведицы, Хопра, Вороны, Аркадака и других.

Семья Андриана была довольно значительная: она состояла из его жены, Агафьи, трех сыновей, из которых старший, Николашка, обучался в какой-то школе в Саратове, и грудной девочки. На жену свою Андриан смотрел как на необходимость «по домашности» и в разговоры с нею не вступал. Он и вообще на женщин, так же, как и на немцев, не обращал внимания и почему-то и тех и других называл «баловством». Только под пьяную руку иногда подлетит, бывало, к какой-нибудь бабе, ширнет ее, помнет, а затем, наддав коленкой, отойдет прочь. В молодости, однако, Андриан был не таков: «баловства» не гнушался, был любим девками и бабами, и хотя даже и тогда особенного уважения к ним не питал, но тем не менее и не брезгал. В то время он умел и песенку сыграть, и на балалайке отбренчать, и подарочки дарить. То, бывало, колечко купит, то платочек, то орешков и, глядишь, стоит где-нибудь у плетня огорода, обнявшись с красавицей, прильнет, бывало, к щеке ее, да так и замрет.

Когда-то Андриан был, конечно, крепостным человеком и принадлежал помещику капитану Будораге. Будорага этот был в полном смысле слова «широкая натура». Любил поесть, любил выпить и хотя состоянием обладал небольшим, имел всего душ триста, но охоту держал большую. С охотой этой капитан всю осень перекочевывал с места на место, забирался иногда в соседние губернии, соединялся с другими охотами, прихватывал с собой «мелкотравчатых», травил волков, лисицу, зайцев, пил, ел, сибаритничал и наконец досибаритничался до того, что промотал все свои души и умер в нищете. В сущности был он человек не злой, но на охоте под пьяную руку доходил иногда до жестокости: порол охотников, порол пастухов, заступавшихся за свои стада, порол лошадей, порол собак…

В охоту капитана Будораги Андриан попал с малолетства. Сначала был «корытничим» и мальчиком при псарне, затем выжлятником и, наконец, был возведен в должность доезжачего. Будучи «корытничим», Андриан жил в землянке грязной, сырой вместе с собачьим кухмистером хуже всякой собаки, ибо для собак были поделаны в закутах нары, на которые ежедневно постилалась солома, а у него никаких нар не было. Зимой каменные стены землянки промерзали насквозь и покрывались ледяной корой, а весной и осенью сквозь стены сочилась вода, стекала на земляной пол и превращала его в болото. В землянке этой в особом котле варился «махан», заваривалась овсянка, и пар от котла густым облаком наполнял землянку. Только весной и летом Андриан оживал. Он вылезал тогда из землянки, как сурок из норы, и целые дни проводил на воздухе, отогреваясь на солнышке и любуясь красивыми окрестностями. Иногда он брал с собою щенков и уходил с ними в поле; ляжет, бывало, там на спину, а глупые щенки примутся сначала лаять на него, потом лизать лицо и руки, затем, вскарабкавшись на грудь и живот, теребить его за платье. И Андриан рад, бывало, хохочет и переворачивается с боку набок. Доставались Андриану колотушки и от кухмистера, я от выжлятников, и от псаря, но колотушкам этим он не придавал особенного значения, только почешется, бывало, и вообще жизнью на псарне был даже доволен. Он привязался к собакам, которых знал еще слепыми; привязался к людям; оделявшим его колотушками; привязался к лошадям, к бесшабашной охотничьей жизни и до того сроднился с жизнью на псарне, с ее обыденными порядками, с гамом и воем собак, с хлопаньем арапников и звуком рогов, что когда наступала осень, когда охота уходила и на псарне оставался он один с щенками, то ему становилось невыносимо скучно. Он бродил из угла в угол, заглядывал в опустевшие закуты, в опустевшие конюшни и мысленно переносился туда, где происходила лихая травля волков, лисиц и зайцев, где острова наполнялись ревом гона, где гремели рога и голоса доезжачих и выжлятников, где ночью горели разложенные костры, а вокруг костров этих лилось вино, воздух оглашался песнями и земля потрясалась плясками.

Наконец наступила и его пора. Андриану минуло 15 лет, и его сделали выжлятником. Тот, кто знает обязанности выжлятника, тот поймет, конечно, что доля его незавидная… Целый день с утра и до ночи мычется этот несчастный человек, сидя на своей лошади, и минуты нет у него свободной. Только что набросит гончих, как уж он изволь помогать доезжачему. Пошел ли зверь на кругах, он должен его перескакать и направить в стаю, а если перевидит зверя, тотчас же в рог давай голос: по волку с двумя перебоями, по лисе – с одним. Прорвутся гончие – доезжачий; на месте стоит, в рог отзывает, а выжлятник лети за гончими, отхлопывай их и ори во всю мочь: «Чу! Слушай рог!!!» Если в острове есть красный зверь, а гончие натекли на зайца – он спеши остановить их и направить на доезжачего; перевидит выжлятник во время гона отсталых гончих, изволь подбить их и опять ори: «Чу! к нему!!.» Доезжачий уж вышел из острова, подзывает гончих, уж охотники давно спешились и успели уже пропустить по третьей, а то и по четвертой, а выжлятник все еще мычется по лесу, подбивая к рогу отсталых; лошадь его в мыле, рожа в крови, во рту пересохло, горло от крика перехватило, а он все; мычется и ждет не дождется той минуты, когда доезжачий сделает ему позыв: «Иди вон!»

Тем не менее, однако, Андриан был счастлив. С поступлением в выжлятники колотушки заменились уже «лупцовками» со стороны доезжачего, но и «лупцовки» эти не заглушили в Андриане страсти к охоте. Ему нравилась эта дикая, разгульная жизнь, и с каждою осенью он пристращивался к ней все более и более. Года четыре пробыл он выжлятником и, наконец, попал в доезжачие. С поступлением в доезжачие Андриан, так сказать, достиг высшей ступени, охотничьей иерархии. Он сделался уже начальством, под его командой находились уже выжлятники, и ему не было, уже надобности мыкаться по острову и ждать позыва: «Иди он!» Степенно подъезжал он к острову, останавливался от него саженях во ста, чтобы до наброса не побудить зверя, и, дождавшись сигнала в рог в два тона, что означало: «На… брось!» или «Ме… чи!» – он с помощью выжлятников размыкал гончих и, постояв минут пять, пускал их в остров. И в ту же минуту остров оглашался его криком. «Полезь, – кричал он, – полезь, гончие, полезь! Собаченьки, добудь, добудь! Сюда, други! Сюда, родные! Тут улез! Тут, улез!» И порсканье его с звонками, переливами и прибаутками раздавалось по всему лесу. Но вот слышит Андриан, что Цыганка тонким дискантом отозвалась по следу, завторил ей Докучай, затянул басом Помыкай, и Андриан встрепенулся. Мигом летит он в ту сторону. «Чу! к нему! – кривит он, подзадоривая стаю к вожакам. – Чу! к нему!» – и во все время гона держится на слуху у гончих… И все это Андриан проделывал не суетясь, не торопясь, а, напротив, как-то даже степенно и важно. Он как-то всегда умел вовремя справить гончих и, несмотря ни на какую обширность и заразистость острова, выставить зверя в поле. Он не суетился, а между тем гончие гнали у него стайно, не в отбой и не вразбивку; зверя в острове не душил, а выставлял на охотников; по острову зря не носился и лошадей не мучил.

Несмотря, однако, на все это, Андриан не всегда угождал сумасбродному капитану, и редкое поле проходило без «лупцовки». Раз как-то он до полусмерти избил Андриана. Дело было так: требовалось из одного громадного леса перевести выводок волков в отъемный остров, отделявшийся от леса небольшой перемычкой. Поступают в подобных случаях таким образом: едут в остров, начинают подвывать волков и, когда волки перейдут, спешат обставить остров охотниками, чтобы преградить волкам путь к отступлению, и набрасывают в остров гончих. Точно так поступил и Андриан, он перевел волков, но капитан запоздал, и, когда гончие были наброшены, волков уже в острове не было. Стая прошла остров молча, и капитан вмиг рассвирепел. С поднятым арапником подскакал он к Андриану, соскочил с лошади и принялся колотить его и по лицу и по голове. Кровь брызнула, но кровь эта не остановила расходившейся барской руки – удары арапника продолжали сыпаться, и никто не заступился за несчастного Андриана: ни «лица благородного сословия», бывшие тут же, ни выжлятники, ни борзятники… Заступилась только за своего пестуна стая гончих, стая псов, кормившихся падалью и овсянкой, и как только Андриан упал без чувств на землю, так эти четвероногие мстители и заступники накинулись на капитана Будорагу и чуть не разорвали его на части.

Андриан прохворал месяца два и с этих пор не мог хладнокровно говорить про своего господина и даже выключил его из числа «лиц благородного сословия». Впрочем, Андриан в качестве доезжачего пробыл у него недолго, и в следующую же весну капитан продал его за 150 р. помещику Курганову в Симбирскую губернию. Несколько раз допрашивал я Андриана, за что именно капитан разгневался на него, но на все мои допросы Андриан отвечал только, что «маленичко сшалил!». В чем именно состояла эта шалость, он, однако, не говорил, и только впоследствии я узнал, что шалость эта заключалась в следующем. У капитана была возлюбленная по имени Глаша. Глаша эта была из дворовых девок и отличалась хорошенькими, лукавыми глазками, каштановой роскошной косой, белизною лица, хорошеньким ротиком, украшенным рядом белых зубов, и стройностью талии. Капитан пленился ею в то время, когда Глаша, подоткнув подол платья и засучив рукава, полоскала в реке белье. Нагнувшись, она напевала какую-то песенку и в такт этой песенке била вальком по белью. Капитан стоял сзади и любовался Глашей, наконец, не вытерпел, подкрался к девушке и ущипнул ее. Глаша ахнула, валек вывалился из рук ее, а раскрасневшееся лицо и разгоревшиеся глазки словно обожгли барина. Дня два шли переговоры, а на третий, когда сумерки окутали барский двор, дворня видела, как старая ключница через заднее крыльцо вместе с пятнадцатилетней Глашей шмыгнула в барский дом. Прошло после этого года три, у Глаши было уже двое детей, но даже и дети эти не могли заставить ее привязаться к старому, ненавистному капитану. Девушка искала иной любви, такой, чтобы и ее собственное сердечко не билось спокойно и ровно, чтобы и ее руки искали объятий, чтобы и ее губки жаждали поцелуя, да такого поцелуя, от которого бы кровь закипела, в глазах помутилось и голова кругом пошла!.. И вот, стоя у окна с ребенком у груди, Глаша начала засматриваться на молодого доезжачего. Некрасив он был, правда, но девушке нравилась в нем удаль безответная, песня широкая да нрав веселый! От таких взглядов до сердечной речи недалеко: встретились как-то Андриан с Глашей в саду, перекинулись несколькими словами, пошутили, посмеялись и разошлись. Встретились еще раз, опять пошутили, только на этот раз, расставаясь, Андриан как-то незаметно притянул к себе Глашу и крепко поцеловал ее в щеку. При третьей встрече он только было обнял Глашу, только было прижал ее к себе, как вдруг, откуда ни возьмись, капитан – и на следующий же день Андриан был отправлен к Курганову. Андриан даже не простился ни с кем, он только зашел на псарку, перегладил и перецеловал всех своих заступников, крикнул на них: «Стой! гончие, в кучу!», когда они вздумали было завыть, и, отерев кулаком слезы, зашагал с барским письмом за пазухой в Симбирскую губернию к новому своему помещику.

С освобождением крестьян сделался и Андриан вольной птицей. Но даже и воля не заглушила в нем страсти к охоте, напротив, он еще сильнее привязался к ней. Он перебывал почти во всех охотах и с особенным удовольствием вспоминал то блаженное время, когда он служил в охоте Лихачева под руководством идеала псарей знаменитого Василия Трифонова, когда-то купленного Лихачевым за три тысячи рублей. У Лихачева он пробыл несколько лет кряду, и, когда охота эта, подобно многим другим, исчезла с лица земли, Андриан поступил в кружок охотников и поселился в описываемом охотничьем дворе…

К этому-то Андриану я и завернул отдохнуть.

Только что переступили мы с Андрианом за порог калитки и только что гончие сметили следовавшую за мною с поджатым хвостом Лэди, как в ту же минуту псарный двор огласился неистовым лаем и воем, и вся стая гончих, словно стадо диких зверей, поднялась на ноги и набросилась было на нас, но Андриан быстро водворил порядок.

– Стой! – загремел он. – Стой! в кучу!

И в ту же секунду все смолкло: гончие откинулись назад, свалились в кучу и, молча прижавшись в угол двора, покорно завиляли хвостами.

– Стой! – крикнул еще раз Андриан и затем, пропустив в сени вертевшуюся у ног Лэди, проговорил, обращаясь ко мне:

– Пожалуйте, не бойтесь.

Немного погодя я был уже в комнате Андриана и, сняв с себя охотничьи доспехи, сидел на скамье возле окна, выводившего на псарку. Я был совершенно счастлив и, вытянув утомленные долгой и напрасной ходьбой ноги, отдыхал в полном смысле этого слова. Помещение Андриана оказалось весьма приличным. Оно состояло из небольшой комнатки, обшитой гладко выстроганным тесом, с русской печью в углу, в которой была пристроена еще небольшая печурка с вмазанным в нее котлом. В котле этом кипела вода. В углу против печки помещалась небольшая кровать, заваленная каким-то тряпьем и полушубками, на которой сидело двое чумазых ребят с баранками в руках. Ребята эти были дети Андриана. Небольшой киот с образами, шкапчик с чайной посудой, дубовый стол и несколько развешанных по стене ошейников, арапников, кинжалов и два медных рога довершали убранство комнаты. Жена Андриана, Агафья, женщина лет 35, худая, сморщенная, с грудями в виде табачных кисетов, копошилась у печки, вытаскивая чугун с наваром для собак. При виде ее Андриан словно вспомнил о моем голоде.

– Самовар ставь! – крикнул он. – Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке… Яйца-то есть, что ли?

– С пяточок наберется, – проныла Агафья.

– Ну и ладно… Ставь, ставь самовар-ат…

Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.

– Это твои дети? – спросил я Андриана, смотря на ребят.

– Ништо, мои… да тут не все еще… Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится… Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.

– В каком это училище?

– Там, возле Киновии, по Московской налево…

– А эти учатся?

– Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.

И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:

– Чтой-то долго нет его…

– Кого это?

– Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало…

– Зачем?

– Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть… чего же им шататься-то… Пусть охотникам повестки дадут…

И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:

– Так в те поры немец прозевал их…

– Какой немец?

– А право не знаю, как его звать-то!.. «Лиц благородного сословия» я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел… Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит… Шагах в десяти от него был… Ну, а что, каковы наши гончурки-то? – спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.

– Ничего, гончие хорошие.

Андриан даже обиделся.

– Как это «ничего»? – проговорил он. – Да вы лучше-то видали ли когда?

– Есть и лучше…

– Есть, да редко… вот что-с… Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые – у зверя на хвосте висят… вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет… Зверогоны лихие… А вы – «ничего»!.. Разве так-то можно говорить!..

– А которые из них лучше всех? – спросил я.

– Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете… Ворон да Хлестало… Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал… Уж у них – шалаш! ни у пал ого, ни отсел ого, ни удалелого зверя нет… Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала… Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?

– Как не слыхать!

– Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.