Текст книги "Русский охотничий рассказ"

Сюжетный репертуар «Записок охотника» Тургенева весьма разнообразен, и этому помогает мотив путешествия, позволяющий в свободной манере рассказывать обо всем, что автор-охотник встречает на своем пути. Отсюда и жанровое разнообразие внутри цикла: очерки, сентиментальные и мистические истории, жития, сатирические портреты, лирические пейзажи. Но что объединяет столь разнородный материал? Структурообразующим стержнем является фигура охотника-повествователя, воплощающего в себе единую точку зрения на разнородный жизненный материал. Именно глазами путешествующего охотника воспринимаются сельская жизнь, крестьяне и их хозяева – помещики, природа. Фигура охотника – отнюдь не бутафорская. Вдохновенный охотник-поэт легко узнаваем – это сам Иван Сергеевич, чуткий и тонкий знаток природы, дворянин, сочувствующий народным нуждам, исследователь русского характера, ценитель народного таланта, красоты, ироничный к фальши, беспощадный к жестокости и самодурству. Охотничий костюм демократизировал дворянина, ломал социальные барьеры, позволяя барину зайти в крестьянский кабак, заночевать в поле у костра или в сарае на сеновале. От непосредственного контакта с природой и людьми рождались рассказы охотника. Концепция единства человека и природы – центральная в замысле Тургенева, ею держится цикл «Записки охотника».

Охотничья литература имела свой низовой вариант в полупрофессиональной беллетристике. Это была любительская дилетантская литература, получившая развитие в мелкопоместной дворянской охотничьей среде. После «Записок охотника» Тургенева и аксаковских «Записок» оживились охотничьи издания: беллетристика стала занимать в них существенное место. Литераторы «второго и третьего ранга» разрабатывали охотничий рассказ в двух направлениях: как природоведческий очерк и как рассказ, объединенный фигурой путешествующего охотника, но мало связанный с собственно охотой.

Так, в книге Флегонта Арсеньевича Арсеньева, писателя и этнографа, отчетливо проявилась практическая направленность. Не случайно первый свой рассказ «Из воспоминаний охотника», напечатанный в «Отечественных записках», он посвятил Аксакову, который поощрял начинающего литератора «исключительно к занятиям охотничьей литературой». Природа, люди, животные в очерках Арсеньева описаны зорким охотником, наблюдательным природоведом, любознательным исследователем края. Однако читатель не найдет ни занимательных сюжетов, ни художественно нарисованных характеров, ни поэтических картин природы. Фактическая точность в повествовательной манере писателя преобладает над художественностью.

Рассказы Николая Николаевича Воронцова-Вельяминова – явление переходное от охотничьего этнографического повествования к художественному. И хотя автор, стараясь сделать книгу «Рассказы Московского охотника» полезной, указал в заглавии место охоты (дань аксаковской традиции), а в некоторых очерках подробно описал леса, болота и обитающую в них дичь, все же в других, по справедливому замечанию составителя охотничьего словаря С.И. Романова, «в дело охоты вмешивается любовь». Однако в большинстве очерков ослаблено сюжетное действие, композиция фрагментарна, характеристики эскизны.

В рассказах Николая Григорьевича Бунина, Николая Андреевича Вербицкого-Антиохова, Дмитрия Александровича Вилинского, Евгения Николаевича Опочинина преобладает художественный вымысел. Бродячие богомазы и певцы, талантливые самородки, самобытные натуры, цельные, независимые; терпеливые и незлобивые чудаки-бессребреники, нищие «богачи» предстают на страницах охотничьих рассказов, как бы воплощая некую романтико-идиллическую мечту о потерянном рае.

Герои этих произведений напоминают идеализированные Тургеневым образы крестьян – талантливого певца Якова Турка, по-детски непосредственного и поэтичного Калиныча, независимого бродягу охотника Ермолая, чудаковатого, отрешенного от всего земного Касьяна. Как и у Тургенева, в произведениях массовой охотничьей литературы мерилом чистоты и цельности является близость человека к природе. В противовес непосредственным, одухотворенным и бескорыстным натурам с определенной долей сарказма, сатирически изображают писатели-охотники людей, далеких от природы, обремененных чинами.

Каково же место собственно охоты в этих рассказах? Во многих рассказах охота служит лишь поводом для развертывания повествования. Однако в других занимает центральное место. Доблесть, смелость в охотничьем деле являются неотъемлемой частью идеализируемых Н.Г. Буниным народных типов. Описывая захватывающий поединок с медведем, атмосферу гона хищника, автор восхищается удалью и бесстрашием смельчака, свирепый зверь не вызывает сочувствия у завзятых охотников. В таких сценах есть своего рода романтика превосходства человека над природой.

Копируя и тиражируя разработанные Тургеневым народные характеры, сюжетную и жанровую структуру, образ охотника-повествователя, авторы массовой литературы переводили охотничий рассказ в низовой фонд. Хотя рассказы объединены общим заглавием, их нельзя считать циклами, так как они не представляют идейного единства. Дилетантская литература оставляет за пределами своего внимания то, что составляет суть тургеневского цикла – философское осмысление мира. В записках охотников – последователей Тургенева – разрушается идейно-эстетическая целостность: их книги – это сборники рассказов.

В 80-е годы XIX в. концепция мира как величественного стройного рационального единства испытывает кризис. В конце века пошатнулась вера в правильность устройства мира. Разрушилось чувство родства со всем мирозданием, присущее Аксакову, Тургеневу, раннему Толстому и его героям. В последнем своем произведении «Путь жизни» (1910) Толстой говорит, что заповедь «не убий» «относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого». В предисловии к статье своего последователя В. Черткова «Злая забава» Толстой писал: «Несколько лет тому назад мне довелось слышать следующий разговор между начинающим охотником и бывшим охотником, оставившим охоту вследствие сознания безнравственности этой забавы: Молодой охотник (с уверенностью): “Да что же дурного в охоте?” Бывший охотник: “Дурно без нужды, для забавы убивать животных”.

Ни возражать против этого, ни не соглашаться с этим невозможно: так это просто, ясно и несомненно. Но, несмотря на это, молодой охотник не бросил тогда же охоты, а охотится и до сих пор. Но уверенность в безобидности занятия охотой нарушена; совесть пробуждена по отношению к делу, считавшемуся доселе несомненно правым. И долго молодой человек уже не проохотится»[27]27
  Толстой Л.Н. Предисловие к статье В. Черткова «Злая забава» // Чертков В. Злая забава (Мысли об охоте). Издание «Посредника». С. 3–4. Толстой редактировал эту статью и придумал к ней название.


[Закрыть].

Книга Черткова направлена против, как и указано в названии, охоты – «злой забавы». Автор с сожалением вспоминает эпизод из своей прошлой жизни, когда он еще охотился и убивал животных. Теперь сочувствие бывшего охотника на стороне раненого волка, которого он сам в былые времена безжалостно добивал: «…я выстрелом свалил волка и побежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, принесенной для этой цели. Я бил по переносице, самой нежной части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глухой вздох. Вскоре лапы его судорожно задергались, вытянулись, по ним пробежала маленькая дрожь – и они закоченели. Я побежал на свой номер и, весь запыхавшись от волнения, притаился за своим деревом в ожидании новой жертвы. Вечером, в постели, я вспоминал впечатления дня <…>. Я вспоминал все это с замиранием сердца и с наслаждением переживал вновь и вновь мое волнение. Вспоминая это, я заметил, что я с каким-то настоящим сладострастием упиваюсь страданиями издыхающего животного. Мне стало совестно за себя»[28]28
  Чертков В. Указ. соч. С. 16–19. Приведенный рассказ Черткова Т. Галецкий ошибочно приписал Л. Толстому. См.: Галецкий Т. Толстой и вегетарианство. М., 1913. С. 15.


[Закрыть].

Можно с уверенностью сказать, что подобные переживания свойственны каждому охотнику, в том числе и Толстому; достаточно вспомнить знаменитую сцену облавы на волка в «Войне и мире», где писатель воспламенил азартом гона участников травли. Описывая мысли и чувства охотников, Толстой показал звериные глаза: побежденный матерый смотрел на окружающих дико и просто.

Победив инстинкт охотника и став вегетарианцем, Толстой в статье «Первая ступень» (1891) утверждает, что воздержание – это первая ступень к царству Божию на земле. Одним из самых ярких и красноречивых эпизодов статьи является описание бойни, которую писатель посетил в Туле после прочтения вегетарианской книги Хаугарда Уильямса «Этика пищи», изданной в Лондоне в 1883 году. Знаменательно, что Толстой рассказывает о том, что пригласил пойти вместе с ним на бойню одного охотника, кроткого и доброго человека, но тот отказался:

«– Да я слышал, что тут хорошее устройство и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

– Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить!

– Нет, нет, я не могу!

Замечательно, – комментирует Толстой, – при этом, что этот человек-охотник и сам убивает птиц и зверей»[29]29
  Толстой Л.Н. Полное собр. соч. и писем: В 90 т. М., 1928–1957. Т. 29. С. 79.


[Закрыть].

Хотя Тургенев, в отличие от Толстого, в последние годы жизни не стал вегетарианцем и не отказался от былых пристрастий, в 1882 г. он написал рассказ «Перепелка», который включил в детское издание «Рассказы для детей И.С. Тургенева и графа Л.Н. Толстого». В этом рассказе неожиданно проявился совсем иной взгляд на охоту: мальчик, прежде мечтавший стать охотником, как его отец, однажды, увидев погибшую перепелку, защищавшую своих птенцов, навсегда отказался от охоты, ему с того дня «все тяжелей и тяжелей стало убивать и проливать кровь» (10, 122).

С.Т. Аксаков не дожил до того времени, когда сформировалось иное понимание отношений человека и природы. Но очерк критика нового поколения Ю.А. Айхенвальда красноречиво свидетельствует о тех кардинальных изменениях, которые произошли в мировоззрении литераторов и мыслителей конца XIX в. Вот как портрет типичного охотника уходящей дворянской усадебной жизни представил Айхенвальд: «В образе жизни стариков Аксаковых было что-то звериное, стихийно-материальное, и вот народился охотник, любитель зверя и насильник над ним. Ибо в охоте странно соединяется любовь к природе и борьба с нею; это любовная война с живыми существами, их убийство без ненависти. Охотник еще помнит свое торжество над природой, свою исконную связь с нею. Черноземный Немврод, кроткий убийца, Аксаков страстно полюбил ее и всю свою жизнь вносил в нее смерть; еще в ту пору, когда он ловил бабочек, эти «порхающие цветки», он слился с природой в любви и в убийстве. Он наивен в своей жестокости, не замечает ее и так просто говорит: “на это, пожалуй всякий посмотрит с удовольствием” – т. е. на то, как ястреб клюет перепелку и лакомится ее оторванной головой. <…> Без всяких преувеличений и фраз можно сказать, что ружье – молния и гром в руках охотника и на определенном расстоянии делает его владыкой жизни и смерти всех живущих тварей. Он пользуется своим владычеством. Ему весело прекратить быстрый бег зайца метким выстрелом, от которого колесом завертится русак с разбега и потом растянется на снегу. Весною прилетит из дальних стран юное, трепетное поколение, но его поджидает с молнией и громом в руках Сергей Аксаков, и прилетит все это живое для того, чтобы быть убитым»[30]30
  Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1906. Вып. 1. С. 125–126.


[Закрыть].

Итак, разрушилось былое восприятие природы как гармонического единства, отошел и адекватный этому мироощущению жанр – цикл рассказов и очерков с неторопливым описательным повествованием ружейного охотника, по словам Гончарова «трубадура, странствующего с ружьем и лирой». Начиная с 1880-х годов в литературе стала очевидной гуманистическая, антиохотничья тенденция. Охоту стали воспринимать как убийство, как занятие, способствующее выявлению жестоких инстинктов. Драматическое ощущение потери былой связи с природой, жестокости человека-властелина, высокомерного покорителя отражено в произведениях, вышедших примерно в одно время: «На волчьей садке» (1882) Чехова, «Зверь» (1883) Лескова, «Медведи» (1883) Гаршина, «Первая охота» (1883) Терпигорева. Во всех перечисленных произведениях охота показана как публичная казнь, как расправа сильного над слабым.

Н.С. Лесков не был страстным охотником, как его великие предшественники и современники, и рассказ «Зверь», которому в литературоведении и критике не уделялось достаточного внимания, стоит несколько особняком. Чаще всего комментаторы ограничиваются указанием на автобиографические моменты в рассказе, о которых говорит сын писателя А.Н. Лесков в своей книге «Жизнь Николая Лескова». Однако рассказ этот, несомненно, связан со всей этико-эстетической системой писателя. Противник кровопролития, того, чтобы «с ножами водворять новую вселенскую правду», находившийся в оппозиции ко всем политическим и идеологическим течениям, Лесков превыше всего ставил вечные законы нравственности, христианского совершенствования, и в этом его взгляды совпадали с Толстым. Как и Толстой, Лесков в 1881 г. выступал в статьях против смертной казни как одном из проявлений насилия. А в 1883 г. он написал рассказ «Зверь», в котором по сути дела устраивается публичная казнь медведя, жившего прежде для потехи в доме помещика. Под стать самым пышным царским охотам, как театрализованное костюмированное действо, организовал деспот и самодур травлю провинившегося зверя: «Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и как только он сел в седло, покрытое черною медвежьего шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и “змеиными головками”, весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом»[31]31
  Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1956. Т. 7. С. 269.


[Закрыть]. Охота подменяется расправой, публичная казнь становится увеселительным зрелищем, и это серьезный симптом, говорящий о падении нравов в обществе.

В своем рассказе Лесков переставил акценты: гневливый, суровый дядя рассказчика, разжигающий в себе и в окружающих звериные инстинкты, противопоставлен дикому зверю, который, напротив, дружелюбен и способен на те чувства и переживания, которых абсолютно лишен устроитель охоты. Подчеркивая трагизм положения, Лесков своего затравленного косматого персонажа сравнивает с героем шекспировской драмы – королем Лиром. В конце рассказа по законам жанра – святочной истории – происходит перерождение тирана. Раскаявшийся герой – на пути к праведничеству.

К рассказу Лескова примыкает и очень близкий по тематике и сюжету рассказ В.М. Гаршина «Медведи». Гаршин, побывавший на войне и воочию столкнувшийся с убийством, смертью, не мог мириться с насилием, в каком бы виде оно ни проявлялось. Борьба со злом, насилием, сочувствие к страданию – этими мотивами пронизано все творчество писателя. В рассказе «Медведи» люди со звериными инстинктами, жадные до зрелищ и равнодушные к чужой боли, страданию, даже смерти, устраивают заранее подготовленное публичное представление – расстрел медведей, живших в вольном цыганском таборе. Жестоким нравам провинциального города противопоставлена романтизированная автором жизнь цыган, которые далеки от растлевающей цивилизации, они сами, как дети природы, способны приручить диких животных и жить с ними во взаимопонимании. Сатирически изображенные обыватели города не только не понимают аморальности совершаемого, но даже вожделенно ждут назначенного дня, цинично мечтая о той пользе, которую извлекут из мероприятия. Кульминационной сценой рассказа является то, как опьяненная кровью толпа мстит медведю, чуть было своим побегом не сорвавшему зрелище расправы: «Всякий, у кого было ружье, считал долгом всадить пулю в издыхающего зверя, и, когда с него сняли шкуру, она никуда не годилась»[32]32
  Гаршин В.М. Поли. собр. соч. СПб., 1910. С. 125.


[Закрыть].

Человек травит человека – об этом рассказ С.Н. Терпигорева «Первая охота». Казнь, травля – забава для деспота, и он устраивает охоту с доезжачими и собаками на своего же соплеменника – человека. А разъяренные волки, преследуемые охотниками, в рассказе Бориса Зайцева «Волки» терзают своего старого вожака, не сумевшего вывести их из круга смерти. Все эти произведения объединяет мотив жестокости, связанной с охотой. В автобиографическом рассказе Терпигорева, так же как и в рассказах «Медведи» Гаршина и «Зверь» Лескова, события подаются как воспоминания ребенка, впервые столкнувшегося с беспредельной жестокостью человека, и от этого становятся еще более драматичными.

Очерк молодого Чехова «На волчьей садке» – отклик на реальные события, происходившие в Москве на Ходынском поле. Пораженный увиденным, Чехов осудил не только сам факт травли зверей, но и бездушие кровожадной публики, поощряющей жесткость. Весьма важно замечание А.П. Чехова, который сам не был охотником и не одобрял подобное занятие, об отличии подлинной охоты, когда риску подвергаются обе стороны, как бы выступающие на равных, от преднамеренной публичной травли, когда силы заведомо не равны: «Не шутя осрамился человек перед волками, затеяв эту quasi-охоту!.. Другое дело – охота в степи, в лесу, где людскую кровожадность можно слегка извинить возможностью равной борьбы, где волк может защищаться, бежать…»[33]33
  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974–1983. Т. 1. С. 119.


[Закрыть]Гуманистический пафос рассказа Антоши Чехонте, как и фельетоны газеты «Московский листок», способствовали тому, что в 1883 г. садка волков стала производиться без публики.

Жанр охотничьего рассказа начал дискредитироваться в 1880-е годы не только «высокой» литературой, гуманистический пафос которой был направлен против насилия, жестоких инстинктов. Охотничий рассказ, подхваченный эпигонами, переместился на задворки литературы, приобщая специальные охотничьи издания к беллетристике. Он сделался достоянием и массовых юмористических изданий. Необходимо отметить, что в западноевропейской литературе охотничий рассказ намного раньше стал подвергаться травестированию. В Англии уже в конце 1830-х годов Ч. Диккенс вместо охотничьего рассказа предложил публике антиохотничий, изобразив в «Посмертных заисках Пиквикского клуба» (1837) охотников, не умеющих заряжать ружья, садиться на лошадь. А во Франции в 1872 г. вышел роман Альфонса Доде «Необыкновенные приключения Тартарена из Тараскона». «Доблестный» охотник на львов Тартарен, представший перед читателем во всем великолепии охотничьей амуниции, посрамленный в своих «подвигах», явился предшественником комических персонажей Лейкина и Антоши Чехонте.

В России в юмористических журналах печатались рассказы сезонной тематики, написанные неохотниками про охотников, не умеющих стрелять. Редактор одного из самых популярных журналов Лейкин, автор книг с характерными названиями «Мученики охоты», «Воскресные охотники», пародировал жанр в своих рассказах. Большинство персонажей Лейкина – горе-охотники, стреляющие по воробьям, воронам и даже курам, чтобы далеко не ходить. Высмеивая охотников, Лейкин разрушал тот образ вдохновенного охотника-поэта, который явился жанрообразующим стержнем и идейным центром в тургеневском и аксаковском циклах. Нет в рассказах Лейкина и лирических картин природы, которые являются неотъемлемой частью охотничьих рассказов, воплощавших концепцию единства мира.

Состязаясь со своим патроном в остроумии, Антоша Чехонте тоже не упускал случая поострить над горе-охотниками, ссорящимися во время охоты ревнивыми мужьями, а заодно и нравами Отлетаевки («На охоте», «Петров день», «Двадцать девятое июня). И хотя сюжетный репертуар, типы персонажей и принципы изображения были традиционны и даже заданы юмористу, уже в ранних рассказах наметился тот трагический аспект, который будет настойчиво развиваться на протяжении всего творчества писателя. Даже в самом раннем комическом рассказе «Первая охота» показаны охотники, которые не только смешны, нелепы, скандальны, но и гротескно кровожадны, они охотятся на все живое. В рассказе опрокидывается устоявшееся представление об охотниках, глубоко понимающих зверей, когда один из них вскрывает суслика, подбитого камнем, и, изрезав его на мелкие куски, заявляет, что у того нет сердца, а есть одни только кишки. Другой охотник – генерал «поднес перепелку ко рту и клыками перегрыз ей горло»[34]34
  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем. Соч. Т. 1. С. 72.


[Закрыть].

Как известно, комическое в рассказах Чехова взаимодействует с серьезным. И охотничьи рассказы в этом смысле не исключение. Смешон охотник в рассказе «Он понял!» – это пародия на браконьера. Смешна и ситуация, в которую попал нарушитель «Вильгельм Тель». Но уже в этом раннем рассказе звучит грустная тема всего творчества Чехова – тема бездумного истребления себе подобных. Сдуру, от тоски убил незадачливый охотник пташку, скворца, у которого «на груди зияет рана, перебита одна ножка, на клюве висит большая кровяная капля…»[35]35
  Там же. Т. 2. С. 168.


[Закрыть] В своих произведениях Чехов показывает, как неброско, а порой даже незаметно происходит разрушительный процесс в нашей повседневной жизни («Он понял!», «Драма на охоте», «Свирель», «Степь», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад»).

Как естественник Чехов, любивший Гете, увлекавшийся Дарвином, понимал, что все живые существа и организмы взаимодействуют, что постоянный круговорот в природе – источник обновления, что жизнь и смерть – двуединство бытия. Как поэт Чехов стремился к гармонии с природой, искал в ней успокоения от терзаний жизни, чувствовал и понимал ее красоту. Как биолог, анатом он знал, что человек – это животное, причем хищное животное. Как врач он лучше, чем кто-либо другой, чувствовал хрупкость жизни, беззащитность и уязвимость всякого живого существа, особенно человека, наделенного высокой нервной организацией, интеллектом.

В отличие от Тургенева Чехов не находил гармонии в мире, где каждое существо является одновременно хищником и жертвой. То, что Тургеневу казалось естественным ходом жизни, не нарушающим баланса сил в природе, то осмысливается Чеховым как нравственная трагедия. По сравнению со своими предшественниками (Тургеневым, Тютчевым) Чехов взглянул на мир другими глазами, мир представился ему не как прекрасно-гармоничный – дневной – или же хаотичный – ночной; он увидел, что в природе происходит постоянное взаимоистребление. И происходит оно каждый день, каждый час… незаметно для людей. В произведениях писателя как бы невзначай мелькают эпизоды о бездумно загубленной чужой жизни. Вот Дымов просто так, от избытка силы забивает насмерть ужа, а неожиданно появившийся у костра мужик Константин, находящийся от избытка же счастья в сомнамбулическом состоянии, держит в руках подстреленную дрохву, с которой даже и не знает, что делать («Степь»). Камышев («Драма на охоте») в раздражении убивает ни в чем не повинного попугая, а Треплев кладет к ногам Нины убитую им чайку. Чехов показывает, что люди равнодушны не только к мучениям птиц, животных, но и к страданиям, судьбе, жизни друг друга. Пьеса «Чайка» – это история бессмысленно, бездумно загубленных жизней. Сюжет пьесы был навеян реальным случаем из жизни. Этот случай Чехов описал в письме А.С. Суворину (8 апреля 1892 г.): «У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: “Голубчик, ударь его головкой по ложу…” Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать»[36]36
  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем. Письма. Т. 5. С. 49.


[Закрыть].

Американский литературовед Саймон Карлинский написал статью о том, что Чехов был первым писателем в русской литературе, который поставил в своем творчестве экологическую проблему в современном ее понимании[37]37
  Karlinski Simon. Huntsmen. Birds. Forests and “Tree Sisters” // Chekhov’s Great Plays. N. Y. University Press, 1981.


[Закрыть]. Проблема взаимодействия человека и окружающей среды отражена, как показал Карлинский, в некоторых произведениях Чехова, начиная с 1887 года, с рассказа «Свирель». В них показано, какой ущерб наносит своими бездумными поступками человек природе и как в свою очередь ухудшение климата, понижение уровня воды в водоемах, исчезновение некоторых видов рыб и птиц, обеднение лесов сказывается на состоянии здоровья человека. В рассказе «Свирель» экологическими прозрениями наделен сельский пастух Лука Бедный. В пьесе «Дядя Ваня» в еще большей степени, чем в «Лешем», представлена тема бессмысленно истребляемых лесов. Экологические идеи, наиболее отчетливо прозвучавшие в трех названных произведениях, встречаются в той или иной форме и в других произведениях писателя.

Трудно согласиться с исследователями Г.А. Бялым и Г.П. Бердниковым[38]38
  Бялый Г Л. Чехов и «Записки охотника» // Учен. зап. Ленинград, гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена. Л., 1948. Т. 67; Бердников Г.П. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания. М., 1984.


[Закрыть], которые рассматривали рассказы Чехова «Агафья», «Счастье», «Свирель», «Художество», «Егерь» как цикл «Записок охотника», продолжающих тургеневскую традицию. Упомянутые рассказы Чехова не составляют то жанровое единство, которое выражает определенную концепцию видения мира. Чехов даже больше, чем его современники, способствовал распаду этого жанрового единства. Изменение мироощущения вело в конце XIX в. к разрушению жанра.

Итак, можно констатировать, что охотничий рассказ из низин, задворков литературы выдвинулся в центр благодаря таланту таких писателей, как Аксаков и Тургенев. Подхваченный и растиражированный литераторами-дилетантами, стремившимися законсервировать жанр, он снова отошел к периферии, стал предметом пародии и превратился в свою противоположность – антиохотничий рассказ – в период смены этико-эстетической парадигмы в литературе конца XIX в.

Логично было бы на этом завершить рассмотрение жанра охотничьего рассказа XIX в., однако элегические раздумья одного из последних певцов «дворянских гнезд», с которыми он был связан вековыми узами, смутные предчувствия «окаянных дней», лишивших его крова, того основательного дома, глядевшего «впадинами глаз» из-под «огромной шапки» соломенной крыши, не позволяют нам поставить на этом точку.

В повести И.А. Бунина «Антоновские яблоки» (1900) прозвучал завершающий аккорд ностальгической мелодии по угасающему дворянскому усадебному быту. И охота – часть той уходящей культуры, милой сердцу старины, которую писатель тщательно старается закрепить в памяти всю, вместе с запахами и звуками, и дарит нам, своим безвестным потомкам, эти документы-миражи.

«Бунин, – как пишет А. Твардовский, – отлично с детских лет, по крови, так сказать, знал всякую охоту, но не был таким уж завзятым охотником. Он редко остается один в лесу или в поле, разве что скачет куда-нибудь верхом или бродит пешком с ружьем или без ружья – в дни одолевающих его раздумий и смятений»[39]39
  Твардовский А.Т. О Бунине // Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965. Т. 1.С. 39.


[Закрыть]. Охота для Бунина – это возможность погрузиться в эстетизируемую им уходящую жизнь. Для писателя поэтична вся атрибутика древней барской забавы: и загорелые, обветренные лица охотников, курящих трубки, и их одежда, и музыкальный гам собак, и призывные звуки рога, и названия мест охоты, и лошадь, с которой охотник чувствует себя слитым воедино, и радость гона, и запах грибной сырости, перегнивших листьев, мокрой древесной коры, и шумные разгоряченные застолья, и охотничьи трофеи – матерый волк, «который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол», и сладкая усталость перед сном, и даже возможность проспать на другой день охоту и наслаждаться тишиной в доме, вороша родовые реликвии.

Бунин, всю жизнь остро ощущавший близость смерти, не видит в охоте того драматического смысла, который открылся его старшим современникам – Толстому, Чехову. Очевидно, сказалось его холодное трезвое знание того, что все таит в себе смерть: и жизнь, и красота, и любовь. Бунин эстетизирует мгновения встречи красоты и смерти во время охоты: «олень, могучий, тонконогий» «в стремительности радостно-звериной… красоту от смерти уносил»[40]40
  Бунин И А. Густой зеленый ельник у дороги (1905) // Собр. соч. Т. 1. С. 216.


[Закрыть].

Щемящей ностальгией по былой невозвратной жизни проникнут и рассказ «Вальдшнепы» А.И. Куприна, который жил в эмиграции в Париже с 1920 по 1937 г. Этот рассказ был опубликован летом 1933 г. в парижской газете «Возрождение». Как пишет автор предисловия Роман Словацкий, Куприн вспоминает о той светлой поре, когда он «начинал свой творческий путь, собирая впечатления в зарайских окрестностях Коломны. Посещение этих мест в 1897–1901 годах, увлекательная охота, общение с местными жителями навсегда запечатлелись в памяти Куприна и воскресли в художественных образах, скрашивая заграничное изгнание…»[41]41
  Куприн А.И. Собр. соч.: В 9 т. М, 1973. Т. 8. С. 439–443.


[Закрыть] Рассказ «Вальдшнепы», принадлежащий другой эпохе, написанный с другого берега, сохраняет, как и более ранний рассказ «Охота на глухаря» (1899), тургеневско-аксаковский дух. Оба рассказа – о странствиях охотника по лесам, о повадках зверей и птиц, о единении человека и природы, о встречах с крестьянами – детьми природы. Но в рассказе «Вальдшнепы» драматизм навсегда потерянного рая выражен всего в одном абзаце. Примечательно, что в собрании сочинений Куприна в 9-ти томах, изданном в советское время, именно этот небольшой абзац был купирован. Новая жизнь в России для писателя-изгнанника – катастрофа. Он действительно говорит (но автор предисловия по известным причинам не договаривает, ставя многоточие) о своей ностальгии по той предреволюционной жизни, с которой для него связана и охота: «Да вот пришла эта война проклятущая, а потом эти колхозы и другая неразбериха. И где они все: и лесник Егор, и Ильюша с Устюшей, и объездчик Веревкин, и все грамотные лесничие, и охота русская, и хозяйство русское, и прежние наши охотничьи собаки. Все как помелом смело. Ничего не осталось. А почему? Кто это объяснит?»[42]42
  Куприн А.И. Вальдшнепы // Куприн А.И. Собр. соч. В 9 т. М., Худож. литература. 1973. Т. 8. С. 439–443.


[Закрыть]

Не мог и Михаил Михайлович Пришвин объяснить эти перемены, принесшие не только неразбериху, но и разрушения, страдания, потери. В предисловии к «Рассказам охотника» он признается, что «охота лишь в незначительной степени» была для него спортом. «Моя охота, – продолжает писатель, – была средством сближения с природой»[43]43
  Пришвин М.М. Рассказы охотника. М., 1935. С. 7.


[Закрыть]. Охота для Пришвина в 1930-е годы, когда пришло мучительное осознание жестокости, несправедливости современной жизни, понимание ненужности в новых условиях той великой традиции русской литературы, частью которой себя ощущал писатель[44]44
  В дневнике Пришвина читаем: «21 января 1931 г. “Крестьянский писатель” Каманин рассказывал о тех чудовищных антихудожественных требованиях, которые применяются к крестьянским писателям, – что, например, “аксаковщина”(вероятно, понимаемая как созерцание природы) является преступлением» // Пришвин М.М. Дневники. М., 1990. С. 181.


[Закрыть], – это способ удалиться, очиститься, соединившись с природой. Добровольное отшельничество и странничество давало духовные и жизненные силы. «Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках Божьих, а не человеческих», – читаем в «дневнике запись от 18 октября 1930 г.[45]45
  Там же. С. 179.


[Закрыть] В своем дневнике Пришвин с горькой иронией писал об этих недолгих мгновениях истинного слияния с природой и отдохновения от несовершенств жизни: «Радость, когда выходишь на охоту, и видишь, как собака сдерживается моей рукой, вся кипит и дрожит: мое сердце дрожит и кровь вся кипит, совершенно как у собаки. Горюны всего мира, не упрекайте меня: ведь почти все вы еще спите, и когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать обо всем вместе с вами»[46]46
  Там же. С. 176.


[Закрыть].