Электронная библиотека » Сборник » » онлайн чтение - страница 17


  • Текст добавлен: 5 февраля 2019, 16:00


Автор книги: Сборник


Жанр: Русская классика, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Время близилось к полудню. Солнце пригревало так усердно своими горячими лучами, что мне захотелось поосвежиться в озере, светлая прозрачная вода которого так и тянула выкупаться. Раздевшись, я бросился в воду; у самого берега глубина озера оказалась чрезвычайная: опустившись, я не мог достать дна; берега сходили в воду не только отвесной стеной, но еще имели под себя подмоины, или, как называют рыбаки, пазухи, куда удобно укрыться рыбе при ловле ее неводом и вообще всякими сетями. Мне не раз случалось видеть в окрестностях Шексны небольшие с подобными свойствами озерины. В них всегда было множество рыбы, которую из этих бездонных котлов, с глубокими рытвинами, далеко уходящими под берега, невозможно добыть никакими снастями, кроме единственной, самой ничтожной между рыболовными принадлежностями, – это удочки. И здесь, купаясь в водах неизвестного мне озера, приютившегося в пустынной местности на склоне уральских отрогов, я искренне пожалел, что в моем ягдташе не было в запасе этого скромного рыболовного снаряда. Невзирая на мое бултыханье в воде, рыба то и дело плавилась во всех местах озера, даже около самого меня. Часто, при сильном всплеске, дробно рассыпалась мелкая рыбешка в разные стороны, по чему можно было безошибочно судить, что эти щуки или окуни гонялись за добычею. «Жерлицы бы пустить на колодках, животные крюки поставить бы, – мелькало у меня на мыслях, – не остаться ли на устье Щугора на суточки для потехи, прийти сюда с Павлом Дмитриевичем и попытать счастья; ужо поговорю с ним, – размышлял я, – может, и согласится».

После купанья меня начало клонить ко сну. Накануне, плывя по Печоре, мы почти всю ночь не спали из желания поспеть к утру на устье Щугора, да и побродил я, должно быть, многонько: делая обходы полоев, болот и озерин, я исколесил порядочное пространство, так что чувствовал утомление. Я прилег на случившийся тут небольшой холмик. Надо мною раскидывалась бесконечная, недосягаемая высь бледно-голубого неба; солнце сияло ярко; на западе громоздились отливавшие жемчужным блеском комья небольших облаков; на востоке обрисовались зубчатые вершины горного кряжа, вздымаясь в высоту какими-то фиолетовыми буграми; ниже их темною полосою расстилался хвойный лес. Направо, верстах в четырех, виднелись береговые очертания Печоры, верхние плеса которой в крутых изворотах блеете-ли широкими серебряными лентами. Оглядевши местность, я сообразил, где находится устье Щугора и наша стоянка. Заблудиться было невозможно. Хотя я на этот счет и успокоился, но среди пустынной, безлюдной местности чувствовал как-то совершенно себя одиноким; ничто здесь не изобличало присутствия человека, не было слышно ни говора, ни песни людской, никакого отклика. Но в то же время иная жизнь, жизнь природы непрерывно обхватывала меня со всех сторон, бесчисленные голоса чаек оглашали окрестность громкими, словно чего-то вымаливающими криками; стаи куликов сновали передо мною беспрестанно, перекличка кряковых уток раздавалась со всех сторон. Плюханье рыб по озеру, стон крачек, перелет нырков, голоса на воде, голоса в воздухе не прекращались ни на минуту. Вдруг около самого меня шарахнулась какая-то разом обвеявшая меня масса: это белоголовик кубарем ударился в воду, подхватил довольно большую рыбину, взмыл вверх и, ровно махая крыльями, полетел за озеро, в полосу чернеющего леса; его со страшным гвалтом преследовали чайки.

Солнце жгло меня на пригорке невыносимо. Я перебрался в тень, под ракитовый куст, к самому озеру, положил ружье около себя и скоро заснул крепким сном.

Проспал я около трех часов. Когда проснулся – погода поизменилась: с запада подувал довольно крепкий ветерок; кучевые облачка похаживали по небу. В воздухе свежело. На озере, шагах в тридцати от меня, плавало стадо штук в тридцать чернетей, беспрестанно нырявших. Я заслонен был от них кустиком ракитника, сквозь ветви которого и осмотрел уток. Осторожно подняв ружье, подполз я еще ближе к кусту, просунув сквозь ветви стволы, и, выждав тот момент, когда чернети скучились, выстрелил в средину стада; три остались на месте, остальные, поднявшись, залепетали по воде. Из второго ствола, в угонку, еще вырвал одну штуку. Ветерок погнал убитых уток к тому берегу. Я был вполне уверен, что их прибьет к нему прежде, нежели я успею обойти озеро; к обходу же не представлялась, по-видимому, никаких препятствий. Берега сухие и возвышенные. Обход не велик, немного более версты, времени до вечера, еще много, силы подкрепились сном. Я бодро пустился в путь. На половине обхода окраина озера понизилась, берега отлого сбежали к воде и образовался узкий залив, вдавшийся в виде языка сажен на сорок в лощину лугового пространства. Залива этого я прежде не заметил: его закрывал от меня, ракитник и ольховые кусты. Сразу можно было видеть, что эта часть озера была мелка: по берегам осока и кочкарник, по воде плывуны, ряска и травяные заросли; противоположная сторона залива состояла совсем из пересохшей отмели, переходящей в тинистую грязь. Мириады мелких куликов разных видов бегали по болотине, подбирая разную болотную шмару и насекомых. Вдруг я осмотрел в конце залива, под берегом, весьма большую птицу, мерно шагающую по отмели. По серопепельному цвету и длинному носу я принял ее за журавля, но горбатая спина, опущенный кургузый хвост, петлей сложенная шея, прижатая к плечам, длинные косицы на голове – все эти признаки изобличали, что это не журавль. Из-за куста я подошел к птице шагов на двадцать; она меня заметила и молча поднялась, вытянув ноги назад, а шею загнув на спину: вижу – цапля. Что за чудо! Какою бурею занесло эту обитательницу умеренных стран в такие далекие северные пределы? Впрочем, не раз случалось мне встречать пернатых под несоответствующими их обитанию широтами: в Костромском уезде, в обширных луговых пространствах Поволжья, в 1854 году я убил пару стрепетов; в Яренском уезде во ржи не раз слышал крик перепелов; а в Чевьинском болоте, в окрестностях Усть-Сысольска – видел черного аиста.

При обходе залива я встретил поток, узеньким ручейком пробирающийся по луговой ложбине. Свободно перешагнув его, я скоро достиг вновь сухой местности и, огибая озеро уже с противоположной стороны, поднимался постепенно все выше и выше. Вот и сосновый лесок, который я видел с того берега. Почва сухая, песчаная, поросшая серо-пепельными лишаями. Сосны небольшие, приземистые, с кужлавыми раскидистыми верхушками. Местами подъем был крут; я шел все кверху, все в гору. Сосновая группа дерев раздалась; я вышел на небольшую площадку и ахнул от изумления: передо мною развернулся вдруг великолепный, поражающий пейзаж; под ногами, над крутым обрывом, круглое, чистое глубокое озеро. Кужлавые сосны и густые ивы, и береговая песчаная отсыпь опрокинулись через отражение в тихую гладь его вод; далее – на запад обширное луговое пространство, по которому точно сотни раскиданных исполинских стекол ярко блестели по всем направлениям курьи и полон, озерины и протоки; еще далее – широкое плесо величественной Печоры, а за нею темное море бесконечного леса, сливающегося непрерывною массою с горизонтом. На востоке тоже темная полоса лесного пространства, но ограниченная далее волнистою грядою уральских предгорий, резко обрисовывавшихся в воздухе своими голыми вершинами. Солнце зашло за тучку: вся даль, вся эта обширная плоскость с бесчисленными озеринами потонула в алом блеске, облившем багровым цветом и широкое плесо Печоры. Как хорошо здесь: конца-краю нет этому дикому приволью, не налюбуешься им вдосталь. И невольно пришло на мысль: «Что бы здесь, вот на этом самом месте, на взлобке, где стою, построить уютный домик, поселиться в нем с самыми близкими людьми и в этом уединенном угле, среди богато населенной рыбой и дичью природы, среди немолчных голосов обитателей леса и вод, пожить на свободе и вдали от горя и поденных забот, отдохнуть душою от нашей тяжелой, исковерканной неправдой людской и общественными условиями жизни!..»

Береговой обрыв против меня возвышался сажен на сорок над водою, но сойти по нему было возможно, что я и сделал, спустившись к самому заплеску воды, и пошел по песчаной отмели, тянувшейся узкою полосою под береговою кручею. Отсыпь в разрезе состояла из слоистой глины, в которой последовательно залегали светло-серый плотный известняк, глинистый черный сланец и зернистый кварцит. Скоро нашел я убитых мною уток; их поднесло всех четырех к берегу почти в одно место. Приторочив свою добычу к ягдташу, я снова начал подниматься на береговую окраину, несколько понизившуюся в этом месте. Через несколько шагов я попал на тропу, торно пробитую по береговому откосу. Всмотревшись в нее, я различил оттиски раздвоенных копыт, отчетливо отпечатанных на глинистой почве. Ясно – это тропа оленей; они ходят по ней к озеру на водопой и купанье. На кустах ельника и вересняка, между которыми извивалась тропа, висели кое-где клочки оленьей шерсти.

Известно, что в знойные летние дни на оленей кучами нападают насекомые, преимущественно овода и слепни, кусают и кладут в густую шерсть их свои яйца. В эту пору олени – великие страдальцы, вода для них спасение. Забравшись в нее по шею, они простаивают таким образом целые дни, выставивши на поверхность одну голову с ветвистыми рогами. Именно на такое место попал я в настоящую минуту. Спустившись по тропе к самой воде, я вышел на песчаную отмель; весь песок около воды измят был копытами: именно тут, в этом месте купаются олени. Но время для этого уже прошло: в конце июля овода от холодных ночей пропадают и олени перестают принимать ванны, а то удобно было бы и постеречь их здесь, конечно с раннего утра, запасшись для этой цели особыми охотничьими снарядами.

Не отошел я и десяти сажен от оленьей тропы, как заметил на песке другой след, совершенно свежий, подействовавший на меня весьма внушительно: широкая лапа и оттиски громадных когтей несомненно убеждали меня, что сюда же является Михайло Иваныч для освежения озерной водой своей клокастой особы. Встретиться с ним, в моем одиночном положении, при настоящих слабых средствах для борьбы, т. е. с простым дробовиком, с запасом одной шестого номера дроби, было весьма неприятно. Признаюсь откровенно, мне сделалось жутко, как Робинзону, открывшему следы дикарей на своем необитаемом острове. Помнится, у меня как будто шевельнулось что-то под картузом, мурашки какие-то пробежали по коже. А след был так свеж, так отчетлив, что, казалось, медведь был здесь не только сегодня, но несколько минут тому назад. Мне даже послышался шелест в ивовых кустах, засевших далее сплошною массою около самой воды озера. Первым моим после такого открытия делом было подняться снова наверх, на ту площадку, с которой я любовался величественным видом. Затем предстояло решить, каким путем воротиться назад к устью Щугора: идти теми же местами, какими шел сюда – надо продираться сквозь лесную чащу, чего мне, из опасения встречи с медведем, крайне не хотелось; взять направление влево, на берег Печоры и затем Печорою дойти до устья Щугора – было далеко. Но все-таки я остановился на последнем: этот путь предстоял по открытым местам, где сбиться невозможно, да и Печора в виду; значительная часть ее плеса видна отсюда, а если и скроется она от меня, когда спущусь в низины, то береговые урезы этой громадной реки все-таки будут перед моими глазами. Придется, может быть, делать обходы озерин и курей, но это ничего: лишние две-три версты не составят для такого ходока, как я, большой важности. Да кстати, возвращаясь этим направлением, я мог подобрать и уток, убитых первыми выстрелами и оставленных на логу. И так надумал я взять левое направление и с этим решением обошел правую юго-восточную часть озера и спустился в луговую плоскость.

Но недолго шел я по избранному пути; не более как через четверть часа я уперся в широкий пролив: справа он соединился, по моему соображению, с тем логом, на котором остались утки, слева уходил в луговое пространство, неизвестно на какое расстояние. Я пошел в обход. К счастью, пролой сузился сажен до десяти. По растущей в узком месте густой осоке и болотному хвощу можно было заметить, что тут неглубоко. Я разделся с намерением перебрести на другую сторону. Спустившись в воду, попробовал с осторожностью дно, боясь попасть в вязиль, из которого, пожалуй, ног не вытащишь. Тинистые, засасывающие озерины зачастую попадаются на севере, да и везде они не редки. Охотясь в вычегодских болотах, близ Усть-Сысольска, я один раз забился в такую зыбучую урему, что если б не товарищи, так бы и покончил в ней свое земное странствие. Дно в пролое оказалось хотя и илистое, но довольно твердое, глубина немного выше колена. Переброди, я поднял трех кряковых уток: они с шумом взвились в воздух, сделали небольшой круг и спустились в этот же пролой, сажен, пятьдесят от меня далее. Но мне было не до уток: поспешно одевшись, я почти бегом пустился вперед, по направлению к Печоре. Торопиться следовало: солнце склонялось к западу, и, кроме того, я с утра ничего не ел: меня довольно чувствительно начал допекать голод. Все более надвигался вечер. Вот золотистый диск солнца врезался в темно-серую полосу облака, растянувшегося на горизонте над самыми верхушками леса; яркими, ослепительными цветами заиграли края этого облака, принимая причудливые формы. Лиловый блеск вечера мягко ложился на широкий простор Припечорья. Но когда душа непокойна, голова полна тревожными мыслями и желудок пуст, то не до красот природы. Я спешил изо всех сил, а они все более и более ослабевали: в ягдташе моем было порядочно дичи, от которой он делался час от часу тяжелее и страшно оттягивал плечо. Я отцепил уже глухаря от тороков и нес его в правой руке: так как будто полегчало.

Долго бродил я между курьями и озеринами, то перебродя их в мелких местах, то делая обходы. Все чаще и чаще встречались на моем пути препятствия в виде пролоев, промоин, горловин, проливов, логов и болот. Иногда подходил я к Печоре весьма близко, казалось, был от нее не более версты, но вдруг встретившийся какой-нибудь водоем уклонял меня в противоположную сторону, и я снова шел прочь от Печоры, путаясь между озеринами. Усталость и голод мучили меня невыносимо, беспомощность положения я приближающаяся ночь наводили страх. Я боялся запоздать; мне жутко было ночевать в этом лабиринте вод, в котором я совершенно сбился с пути и не знал, где отыскать выхода, попав в бесконечный переплет воды и земли между собою.

Давно закатилось солнце. Все гуще и темнее становились сумерки, все реже слышались голоса птиц и их перелеты. Вот и молодой месяц блеснул на небе золотым краем, звездочки вспыхнули на востоке, заря вечерняя побледнела, стих гомон чаек, не слышно переклички уток. Настала ночь. Где-то вдали, далеко ухнул филин, гагайкнула сова, потом простонало что-то, не то олень проревел, не то росомаха, а может быть, и медведь. Я все шел, все блудился по суходолам между озеринами. Наконец попал я на чистое длинное озеро и поплелся по его берегу, как будто по направлению к Печоре. Ноги едва двигались, более по инерции. Я был чрезвычайно утомлен. Через четверть часа я наткнулся на новую воду: широкая курья соединялась под острым углом с тем озером, на берегу которого я стоял, и пресекла мне путь. В изнеможении я опустился на траву и решительно растерялся: ночевать, развести огня – спичек с собою не было. А в воздухе стало холодать, ночь темнела, расстроенное воображение начало представлять крайние случаи. Пропадешь, думалось, в этих озерах, не выйти из них ни ночью, ни днем, с голоду умрешь или с отчаяния пойдешь по прямой линии и, перебираясь через курьи и полой то вброд, то вплавь, засядешь в какой-нибудь тине, где так и погибнешь; а может быть, и медведь прикончит: по кустам все малинник тут, может быть, косолапая животина ходит по нем, натолкнешься на него, изуродует, искалечит – так и богу душу отдашь мучительной смертью.

Около часа пролежал я на луговине без движения. Сильно начал прохватывать меня ночной холод, а подняться, походить, чтобы согреться, возможности нет: все члены отяжелели и требовали отдыха. Ночь была тихая: ни звука жизни. Вдруг донеслись до меня какие-то глухие удары. Я начал прислушиваться. Шлепанье по воде, бульканье все приближалось. Месяц выкатился из-за тучи и облил серебром расстилавшееся передо мною озеро. Вижу – какая-то темная масса движется по направлению ко мне. Что бы это такое? Слежу внимательно, всматриваюсь: лодка. Сердце взыграло радостью: «Господи! Неожиданная помощь. Но кто же здесь в этом глухом углу и ночью, зачем, что делать в такую нору?»

– Коды таны – кто здесь? – закричал я по-зырянски.

– Кодэс ен ваэ – кого бог дает? – отвечал мне густой, крепкий голос человека с лодки.

– Кывт тадче, бур март, отдав меным: мэвоши и кула чыг-понда – подплывай сюда скорее, добрый человек, помоги мне: я заблудился и умираю с голоду!

Лодка приблизилась. Едва коснулась она носом берега, как я поспешно в нее ввалился: куда и усталость девалась.

– Коды тэ сэчэм – кто ты такой? – спросил меня зырянин, увидев вовсе не своего собрата, а какого-то чужака, неведомо как сюда забравшегося. Я объяснил ему о себе подробно, и просил доставить к товарищам на устье Щугора, обещая за это вознаградить его деньгами или порохом.

– Ничего не нужно[89]89
  Находя не совсем удобным для чтения приводить в разговоре зырянские фразы, я буду передавать их на одном русском языке, чего намерен держаться и далее при моих последующих встречах с зырянами в этой поездке. (Примеч. автора.)


[Закрыть]
, какие тут деньги; на соль разве что дашь, и спасибо. Да и самому мне туда же надо: я из села Усть-Щугора, приезжал сюда рыбу ботать: вишь каких карасей наловил. – И зырянин показал мне действительно большого, фунта в полтора, карася, достав его из-под доски со дна лодки.

– Как же мы отсюда выедем? – спросил я.

– А вот все этой курьей; там будет волока: лодку перетащим. Вот вишь какая у меня для этого колесница.

В лодке лежали два колеса, выпиленные из толстого кряжа в надетые на деревянную, грубо обделанную ось, к которой привязаны для тяги две веревки вроде постромок. Такие скаты часто употребляют зыряне на волоках, когда приходится им перетаскивать лодки через речные перешейки или суходолы между шарами.

Перетащив лодку в разных местах раза, три, наконец мы добрались до Печоры. Слава богу, сердце стало на место.

– Далеко ли отсюда до Усть-Щугора?

– Да чекмоса два с лишком будет.

В чекмосе семь верст. Далеко же забрался я, путаясь в луговой низине Припечоры, в лабиринте озер и болот.

Около полуночи подъехали мы к нашей стоянке. На берегу у товарищей разведен был громадный пажок. Высокая, сутуловатая фигура Павла Дмитриевича ясно обрисовывалась против огня на темном фоне ночи.

– Ну, разодолжил! – протяжно воскликнул Павел Дмитриевич, когда я, выдвинувшись из темноты и вступив в круг яркого света, разливаемого огнем, вдруг явился перед ним, как лист веред травой.

– Куда это тебя нелегкая занесла? Мы до страсти перетревожились, думали – случилось что-нибудь. Алексей и до сих пор тебя ищет: в пятый раз его послал!

– Да и то случилось: запутался в озерах; и не выйти бы, если б здешний рыболов из Усть-Щугора не помог, – отвечал, я на вопросы Павла Дмитриевича, поспешно сбросив с себя ягдташ и с наслаждением повалившись на разостланную около костра полсть.

– Здесь это возможно; со мной в этих же местах года три тому назад такая оказия чуть не произошла, да я был с промышленниками, так те вывели. Из ума вон предупредить тебя об этом. Как же это ты, с которого места запутался-то?

– Во-первых, есть давай что-нибудь, я голоден, как акула!

– Где же рыбак-то?

– Лодку привязывает. Дай же Христа ради чего-нибудь перекусить!

– Угощу преотменно: Алексей щуку фунтов в десять вытащил на жерлицу, да я пару окуней выудил громаднейших, что твои поросята: ушицу сварили первый сорт. Сейчас разогрею.

И Павел Дмитриевич повесил котелок с остатками ухи на колышек, по-зырянски воткнутый наискось над огнем.

Зыряне весьма опытные в приспособлениях при ночлегах под открытым небом, не делают козлов для котелка, как это водится у русских, а втыкают в землю колышек таким образом, чтоб верхний конец его приходился как раз над угольями. Повешенный на колышке котелок удобнее тогда отводить от огня в сторону, когда это бывает нужно.

Явился и проводник мой.

– Вот мой спаситель, рекомендую!

– Товарища моего от злой напасти спас!.. Спасибо, дружище! Как тебя звать-то? – обратился к нему Павел Дмитриевич.

– Назар, из Усть-Щугора. Вишь, в курьях заплутался: местов здешних не знает, а я на этот раз рыбу ботать выехал.

– Возьми, брат, вот тебе за твою услугу целковый: мало, прибавлю, – сказал я, подавая Назару рублевую бумажку.

– На что мне целковый; не надо мне твоего целкового, не стоит; по пути ехал; гривенник дай на соль да порошку малость.

Я дал ему гривенник и пороху целый фунт, чем Назар чрезвычайно остался доволен, благодарил много и искренно, подарил нам пару больших карасей и, простившись, уехал.

Удовлетворив свой голод вдосталь ухою и затем напившись чаю, я сообщил Павлу Дмитриевичу подробно о своих странствованиях.

– Чего ж ты боялся без огня остаться; огонь всегда достать можно, когда ружье да порох есть: надави пороховой пыли, обваляй в ней кудельный пыж и выстрели легоньким холостым зарядом; пыж затлеет, а ты к нему сухой травы подложи, раздуй – вот тебе и огонь…

– Знаю! Да в тот раз, когда отчаяние меня пробирать начало, всякое соображение из головы вон повыскочило. После, может быть, и обдумался бы. Но скажи пожалуйста – где же Алексей-то? Как бы и он не заблудился?

– Не заблудится: не впервые в здешних местах, да и матка[90]90
  Зырянский карманный компас.


[Закрыть]
с ним.

– И я, в сущности, не заблудился: Печора у меня была постоянно перед глазами, в каком направлении наша стоянка – я знал, но запутался в неисчислимом множестве озер и курей и не мог найти из них выходу; то же может случиться и с Алексеем, – возразил я.

– В курьях он отыскивал тебя днем, а теперь пошел вверх по Щугору: нечего тревожиться, придет, – успокаивал меня Павел Дмитриевич, подкидывая на пажок дрова.

Глухая, тихая, звездная ночь. Впечатления ночного мрака подкрадываются в душу, словно в ней самой сгущается этот мрак. Ни малейший шелест не нарушал тишины. Закатился месяц. За кругом света от огня темнота казалась совершенно черною и непроницаемою; зато ближайшие предметы к огню освещались необыкновенно ярко, так что каждый листочек ветлы, под которою разложен был пажок, отчетливо обрисовывался в воздухе. Вдруг выстрел; эхо как-то глухо, отрывисто на него откликнулось и замерло.

– Это Алексей сигнал подает, – заметил Павел Дмитриевич, взял мое ружье и выстрелил в воздух. – Спрячься! Скажу, что ты не пришел, напугаю его: на поиски, мол, опять надо идти! То-то охать да стонать будет.

– Притомился, брат, я: не до того мне, да и около огня так развалило, что и встать не хочется; какие тут прятки!

Через четверть часа явился Алексей, увидел меня и обрадовался.

– Слава богу, отыскался. Где пропадали?

– Путался в курьях, кабы не зырянин здешний, и не вышел бы.

Рассказал я и Алексею, как было дело. Пожалел и поахал он обо мне, не менее пожалел и об утках, оставшихся зря, занапрасно на курье.

– Не благословись пошли; поглумилися над вами вэрса, а может, и куль-ва[91]91
  Вэрса – пеший, куль-ва – водяной.


[Закрыть]
, подшутили, – добавил он в заключение своих соболезнований.

– Надо полагать, что они; а много их здесь живет?

– На каждом месте их тьма-тьмущая, особливо в здешних трущобах им житье привольное, церквей мало, ну и варзают.

– По этой части не знаешь ли ты чего-нибудь такого? Порассказал бы!

– Со мной не случалось, а с иными промышленниками всего бывало: блудились и пропадали, в домы свои не возвращались. Многим Морт-юр казался.

– Кто такой Морт-юр?

– А безголовый человек такой ходит по речонке, что в Ылыдзь впадает.

– Басня эта мне знакома, – заговорил Павел Дмитриевич, закуривши папироску и разлегшись рядом со мною на полсть. – Здесь Морт-юра мало знают; предание об нем всецело хранится между жителями Печорского верховья. Тебе известно, что Печора при выходе из Пермской губернии в Вологодскую, в тридцати верстах от знаменитой в том крае Якшинской пристани, называется Малою Печорою. Это название она удерживает за собою до впадения в нее реки Ылыдзи, которая течет, как и Щугор же, от Уральского хребта и, не уступая по обилию воды самой Печоре, увеличивает эту реку от слияния с нею более нежели вдвое, так что после впадения Ылыдзи Печора называется уже Большою. В Ылыдзь, верст около полутораста вверх от ее устья, вливается небольшая, извилистая и быстрая река Морт-юр.

– Постой, однако ж, как же это: то Морт-юр – безголовый человек, то река? Не понимаю.

– А вот слушай! Морт-юр в прямом переводе значит человечья голова. Давно тому назад речка эта была безымянная. На берегах ее начал появляться безголовый человек; с тех пор она и получила название Морт-юр. Почему появлялся безголовый человек на берегах этой речки, рассказывают следующее предание. Когда-то два товарища-промышленника охотились тут на птицу и разного зверя. Одному из них счастливило необыкновенно: много убил он рябчиков, куниц, белок, даже несколько штук соболей хранилось у него при ночлежном пывзане (Пывзан – ночлежная избушка) в шамье (Шамья – амбарчик на столбе для склада дичи и провизии) за своими метками. Другому вовсе несчастливило: измученный, усталый и постоянно с пустыми руками возвращался он на место ночлега и, видя необыкновенную удачу своего товарища, начал сильно завидовать ему. Кончилось тем, что неудачно охотившийся промышленник убил своего товарища в то время, когда тот наклонился к речке пить, отрубил ему голову, далеко забросил ее в чащу леса, а труп столкнул в воду. С тех пор обезглавленный человек ищет в темные осенние ночи своей головы, пугая случайно заходящих на речку Морт-юр промышленников.

По поводу Морт-юра со мною в тех местах случилось небольшое приключение, – продолжал Павел Дмитриевич. – Это было лет пять-шесть тому назад, в самый разгар лесной деятельности Латкина и компании, сгубившей множество печорских лесов, заготовляемых для заграничного отпуска, почти что несостоявшегося. В то время работал здесь уполномоченный от компании, некто Газе, господин характера твердого и воли несокрушимой, имевший железное терпение прожить лето безвыездно в лесах Припечорья. Лиственничный лес ценных сортиментов в среднем Печорском бассейне подобрался. Газе командировал меня на разведки в верховьях Печоры, поручив сколь возможно далее подняться по Ылыдзи и осмотреть речки, в нее вливающиеся, в особенности Морт-юр, где, как нам сказывали, сохранилось много хорошего лиственничного леса. В здешних широтах летние ночи почти неприметны: читать очень мелкую печать в них можно насквозь; но осенью ночи бывают до того темны, что не уступают знаменитым воробьиным ночам Малороссии. Можешь себе представить, какой мрак в такие ночи покрывает воды маленькой речки, излучисто текущей по дремучему лесу и над которой между деревьями прорезывается лишь узенькая полоса небесного свода. Небесный же свод в эту пору не теплится ни одной звездочкой, а бывает покрыт густым слоем туч, из которых сыплется не дождь, а какие-то мелкие-премелкие, частые, насквозь пронизывающие капли – жмычка, как называют промышленники.

Была уже глубокая осень, когда я с четырьмя рабочими отправился вверх по Печоре, по которой предстояло проехать до устья Ылыдзи восемь зырянских чемкосов, или пятьдесят шесть верст с небольшим хвостиком, при переложения чемкосов на версты. Из числа рабочих на моей лодке один по имени Пэдер (Федор) не был печорский уроженец, но зашел сюда из любознательности с Удоры, другой зырянской стороны, лежащей в северо-восточной части Яренского уезда по рекам Башке, Елве и Ирве. Удорские зыряне во многом отличаются от зырян – обитателей Печоры, Вычегды, Сысолы и Лузы; даже язык их имеет много особенностей, не вполне понятных не туземцам. Пэдер отличался совершенным отсутствием суеверия, что великая редкость между зырянами; и страстной охотой к пению. Это последнее достоинство он выказал ранее, чем скрылись от нас крайние дома поселения правого берега Мылвы. Голос певца был чрезвычайно чистый и приятный тенор. Сначала я не мог разобрать длинной протяжной песни, которую пел он, хотя напев напоминал известную русскую песню «Зеленая ивушка». Когда же вслушался хорошенько в его тонкие протяжные и как бы ласкающие звуки, усвоил несколько слов из песни, то понял, что это точно была «Ивушка», буквально переведенная на зырянский язык. Замечательно, что у зырян нет родных песен. Душевные восторги, излияния горя и радости не отразились у них в песне, для которой оказался слишком бедным их язык. Вообще же зыряне петь очень любят, но поют русские песни, часто не понимая их слов.

В два дня мы проехали по Ылыдзе пятнадцать зырянских чемкосов, или сто русских верст с походцем, и достигли наконец устья таинственного Морт-юра, имеющего при впадении до пятнадцати сажен ширины. В продолжение этих двух дней ничего особенного с нами не случилось, только множились и плодились рассказы о похождениях безголового человека, по мере приближения к месту его воображаемого появления, и часто слышались в носу или корме лодки, смотря по месту, где собиралась компания, известные восклицания: «Ну вот, ладно, хорошо!» – непременно сопровождающие каждый зырянский рассказ, да скептические замечания невозмутимого Пэдера, оканчивавшего всякое мудреное повествование словом: пэръялан – надуваешь, обманываешь. Напрасно мой красноречивый лоцман – Иван Казаков приводил множество примеров и доказательств, напрасно говорил, что «ачись синтэм старик вичкодорыс адзилыс – сам слепой старик из погоста видел». Непременным следствием рассказа из уст неверующего и неумолимого Пэдера было то же: «Пэръялан, вок, пэръялан – надуваешь, брат, надуваешь». Уж как он его ни уговаривал, сколько ни называл Пэдера и «сё шайт Удоръыс – сто рублей с Удоры», и «зарни морт – золотой человек», Пэдер не поддавался, а мы все ехали, да ехали вверх по Ылыдзе.

В устье Морт-юра сделали привал, зажарили на сковороде и съели несколько шанег, лепешек из пшеничной муки на коровьем масле (любимое кушанье зырян) и, отдохнувши хорошенько, отправились по Морт-юру против извилистого довольно быстрого течения.

В конце первых суток плавания по этой речке нас застала темная, непроглядная ночь. Ни одной звездочки на облачном небе, а на воде мрак и тьма такие, что с кормы не видно было мачты, стоявшей на конце берестяной палубы. Плыли молча; рассказы прекратились, даже Пэдер перестал мурлыкать свою любимую «Ивушку», как вдруг на левом берегу посреди непроницаемого мрака сверкнул огонек. Жилья не было на сотни верст кругом, зырянам-промышленникам было еще рано заходить в глубь лесов, и у всех на языке шевелилось слово «Морт-юр», а лоцман Иван Казаков многозначительно толкнул Пэдера и благоразумно надвинул лузан (наплечник из домашнего сукна с внутренними сумами – спереди и сзади – для склада дичи) себе на голову… Весла перестали действовать, руки гребцов невольно опустились, и лодка остановилась…

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
  • 4.8 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации